Текст книги "Границы языка. Статьи, очерки, рецензии, интервью"

Сто лет назад кое-кто предлагал «сбросить классиков с корабля современности». Сегодня высмеивают «эпигонов, пытающихся воспроизвести ситуацию истины предыдущих времен, в то время как живая кровь современности бьется уже в другом месте». Это напоминает мне анекдот: «То, что вы ищете, у меня за ухом – я натурщица Пикассо». На самом деле, все главное у человечества расположено и бьется в тех же местах, но в периоды бурных перемен в обществе, вызванных возникновением новых технологий, религий, рождением или крушением идеологических учений, люди легко забывает о вечных истинах и начинают снова искать ответа на извечные вопросы. В такие периоды обществом легче манипулировать, и порой власть предержащим и законодателям мод в культуре удается временно направить «живую кровь современности» по ложному руслу, что нередко оборачивается для человечества трагедией.

Более двадцати лет назад, будучи неофитом в Америке, я провела опрос среди знакомых – что главное в браке? Все без исключения русские знакомые ответили «любовь». Американцы говорили о чем угодно (дружба, взаимопонимание, секс, деньги), только не о любви. Один из них объяснил, что слово «любовь» слишком затаскано. Подобные заявления попадаются теперь и в российских публикациях. Это тревожный симптом. Ведь «любовь» – это не только слово, но и понятие. После смерти Бергмана кинокритик Мервин Ротстин писал, что, по признанию режиссера, личный кризис в 1962 году привел к сдвигу в его творчестве: отныне его фильмы были исполнены «гуманизма, в котором любовь – это единственная надежда на спасение», и она важнее веры, потому что «ответы на все вопросы нужно искать на земле». В обществе, где слово «любовь» стесняются употреблять, становится меньше любви. Иосиф Бродский говорил, что больше всего гордится тем, что после двадцатилетного умолчания вернул в русскую поэзию слово «душа». Не знаю, был ли он первым – в те годы оно появилось у Окуджавы, Высоцкого и других – но важно то, какое значение он этому придавал.

Отход от гуманистических традиций приводит к тому, что такие слова и понятия, как «любовь» и «душа», уходят из языка и из жизни, что способствует формированию агрессивного сознания. Подготовленное шоковой литературой, оно воспримет как должное шоковую терапию в экономике и шоковую военную операцию. Пушкин писал: «Нас уверяют медики – есть люди, в убийстве находящие приятность». Есть люди, находящие приятность в унижении читателя, умерщвлении его души. Шок и скандал в искусстве – не что иное, как посягательство на то, что свято для человека. Чтобы защититься, человек должен или оберегать себя от такого рода «искусства», или отречься от святынь. Так прибывает в полку тех, для кого нет ничего святого.

Розанов вспоминал, что его жена отказывалась читать некоторые книги, и он не сразу понял, почему: «ни сора как зрелища, ни выкрика как протеста — она не выносила». В той или иной степени такое отношение к искусству характерно для душевно здоровых людей. Иные критики и творцы пытаются убедить нас, что, скажем, изображение экскрементов имеет большую ценность в искусстве, чем описание слез, что изощренная жестокость эстетически привлекательней милосердия. Уже не Аполлон Бельведерский хуже печного горшка, а и горшок, и Аполлон не стоят содержимого ночного горшка – такова зачастую эстетика новых авторов. И люди начинают стыдиться своей естественной реакции на «сор» и «выкрики», не доверяют себе: не нравится, не могу это смотреть, слушать или читать – значит, не понимаю, не дорос. Это и есть признак коррумпированного сознания. Стендаль считал, что «обилие судей, душе которых недостает чувствительности», высказывающих свои суждения, несмотря на отсутствие чувств, может разрушить «искусства целого народа или воспрепятствовать их появлению на свет». Он писал, что оперная музыка во Франции, уступавшая итальянской, сделает огромный шаг вперед, «когда большинство зрителей захочет оправдать свои аплодисменты словами: “Мне это нравится”».

Ориентация на принятые сегодня стандарты – тупиковый путь, ведущий к однообразию. Игра по правилам может помочь автору выходить большими тиражами, но и заставит быстрее выйти в тираж. Многие примирились с диктатом рынка, с легкостью приняв оправдание «это хорошо продается». Но и джанк-фуд хорошо продается, и затягивает не меньше романа-скандала, но первое вредно для здоровья, второе – для души. Разве бульварное чтиво, каким бы занимательным оно ни казалось, заменит Толстого и Достоевского – и других, не титанов, но хороших писателей, о произведениях которых легко сказать «мне нравится»? Слово Лескову: «Мы просим… наших собратий… измерять заслуги издания не цифрою подписчиков, а степенью доверия к ним общества и пользой, которую они могут принести России».

Ортега-и-Гассет признавал невозможность возврата к прошлому: «Все возражения в адрес творчества новых художников могут быть основательны, и, однако, этого недостаточно для осуждения нового искусства. К возражениям следовало бы присовокупить еще кое-что: указать искусству другую дорогу, на которой оно не стало бы искусством дегуманизирующим, но и не повторяло бы вконец заезженных путей».

Не нужно чураться традиций – наоборот, как сказал поэт, «без гряды истории седой твое искусство – холмик муравьиный». Если у художника острый глаз и чуткое ухо, время неизбежно скорректирует форму его творений. Так, для многих современных авторов, работающих в разных видах искусства и в разных жанрах, характерно расширение диалога – в металингвистическом, бахтинском смысле – за счет переходов из одного физического, временного или информационного пространства в другое. Все чаще можно наблюдать синтез различных искусств, смешение жанров. В оратории «Страсти по Марку» аргентинский композитор Освальдо Голихов соединяет элементы бразильской, кубинской, африканской музыки, фламенко, католических религиозных процессий, бразильского маршал-арта капуэйро, дополнив эту искрометную палитру звука, цвета и движения классическими струнными, духовыми, роялем и добавив гитару – символ испанской и латиноамериканской музыки – и популярный в Аргентине аккордеон.

В инсталляциях для соединения различных искусств используют современные технологии, хотя здесь, как и во всем, что возникает на гребне моды, есть попытки выдать за искусство то, что им не является. Поиски в этом направлении разнообразны. Мегаинсталляция Кристо и Жанны-Клод «Ворота» в Центральном парке Нью-Йорка в феврале 2005 года – это своего рода театральное действо, участниками которого были сотни тысяч нью-йоркцев и туристов. Было свободное, но упорядоченное движение людей по аллеям парка сквозь вереницы ворот с колы-шащимися на ветру полотнищами солнечного цвета, общение друг с другом и с природой, и все это, заключенное в декорации панорамы Манхэттена, создавало праздничную атмосферу. Без труб, без барабанов, без лозунгов и транспарантов, без икон, масок, костюмов и униформ, без всепобеждающего запаха дешевой еды, мусора, криков, песен и танцев… Может быть, это поиск альтернативы традиционным массовкам, воспитание культуры социального общения?

Искусство нужно не только для избранных, и трудно переоценить роль тех, чье положение позволяет не дать произойти необратимой ценностной переориентации, способствовать возрождению. Напомню высказывание К. Джеймса: «Сила гуманизма в том, чтобы объяснить мир таким образом, что каждый сможет понять». Вопрос в том, что предлагать «массам» – можно котлеты или окрошку, а можно жевательную резинку. Можно показать экранизацию «Идиота» или «Саги о Форсайтах», а можно сериал о «бандитах и проститутках». Даже не очень удачный, с моей точки зрения, многосерийный российский фильм «Доктор Живаго», исказивший смысл многих ключевых моментов многострадального романа, сможет вдохновить зрителей на его прочтение. Года два назад роман «Анна Каренина» был сметен с полок книжных магазинов Америки, потому что популярнейшая ведущая ток-шоу Опра Уинфри включила его в рекомендательный список для чтения своей огромной, отнюдь не элитной аудитории. Американский дирижер Кеннет Кислер, отмечая необыкновенно личное восприятие музыки Шостаковича как исполнителями, так и слушателями, объясняет это тем, что «когда материальная сторона жизни облегчена до предела, американцы тоскуют по глубоким переживаниям, потрясениям». Если не предлагать массовой аудитории то, что вызывает волнение и сопереживание, возникает духовный голод, вакуум. И он будет чем-то заполняться. Можно заполнить его музыкой Шостаковича, а можно безудержной рекламой ипотечных кредитов или прозелитированием доминионизма с его ожиданием скорого конца света, влияние которого растет в последние годы в американской армии.

Тяга к искусству, несущему доброе начало, не исчезла. И предложений хоть отбавляй. Моя слабость – кинодуэт Аньес Жауи и Жан-Пьер Бакри, весьма успешный во Франции и не допущенный к широкой аудитории в США. Ищу о них сведений в российском интернете и убеждаюсь, что ситуация сходная – их знают и любят, но не в результате рекламной раскрутки, а стихийно. Вот что пишут на одном из сайтов: «”Посмотри на меня” – удивительный фильм. Самое удивительное заключается в том, что он вообще попал на экраны волгоградских кинотеатров, не жалующих даже вдумчивое российское кино». Молодой человек явно предпочитает его «бесконечным туповатым американским развлекаловкам». На другом сайте отмечают, что эти «авторы никогда не издеваются над своими героями, а умудряются найти в каждом персонаже очень милые и узнаваемые всеми черты». Журналистка В. Рамм писала, что фильм «Простые вещи» А. Попогребского стал событием на «Кинотавре», потому что для автора его герои «живые люди, которым он сам сопереживает. Редкое качество в современном российском кино». Выходит, доброжелательное изображение живых людей может находить отклик в России – как у жюри фестиваля, так и у широкой аудитории.

К. Джеймс считает, что расцвет США в 50-60-е годы состоялся отчасти благодаря наплыву беженцев – представителей творческих профессий, особенно в роли учителей. «Чтобы выжить в Нью-Йорке, они преподавали музыку, рисование, актерскую игру – все, что угодно». Вторая важная причина – правительственный указ, по которому фронтовики получили право на бесплатное обучение в вузах. Образование, доступное всем, – один из столпов развитого общества. Для выживания гуманистической культуры в мире многие возлагают надежду на женское образование, особенно в мусульманских странах. В России последних лет особый успех выпал на долю женщин-писателей, и это симптоматично. Вот что писал Владимир Жаботинский в 1931 году в статье «Женская литература»: «Речь идет не о словах, стиле, а о том, что просвечивается сквозь слова: доброжелательное отношение ко всему сущему… Даже в житейских кризисах и крушениях… нет горечи и ощущения безысходности». Но ведь именно это характерно для гуманистической традиции, которая, по-видимому, более органична для женщин-авторов в силу их биологической природы.

К сожалению, доброе отношение автора к миру нечасто встречается в современной литературе. Критики больше уделяют внимания, а издатели отдают предпочтение живописующим дно жизни и дно человеческой души.

Дирижер Рикардо Мути вспоминал, что «Нино Рота ничего не значил для критиков, потому что не имел дела с авангардом и скандалами… Сколько раз в истории музыки происходили величайшие переоценки! Открывали неизвестные творения, а некогда популярные исчезали». Феллини просил у композитора для своих фильмов «что-нибудь простое и трогательное». А Лина Вертмюллер говорила: «Меня мало волнует мнение музыкальных критиков. Его музыка передает столько ощущений, воспоминаний, эмоций, а это всегда будет цениться».

Музыка, самое абстрактное из искусств, наверно, больше всего пострадала от кляпа авангарда и скандала, и первой пытается восстановить равновесие. Родион Щедрин был приятно удивлен, что на недавнем международном конкурсе композиторов в Афинах «все шесть сочинений, что вышли в финал, не имели никакого отношения ни к авангарду, ни к минимализму… Это была замечательная музыка, эмоциональная, мелодичная, яркая, свежая… Если музыка будет писаться вот такая, как сейчас я слышал, то публика, я уверен, будет в восторге и залы на концертах современной академической музыки всегда будут полны» (из интервью «Известиям»). Исполнители классической музыки все чаще включают в репертуар Пиаццолу, Голихова, клезмер. Голихов говорил в интервью, что каждый вопрос, который он ставил перед собой, работая над «Страстями», был не интеллектуальным, а шел от традиции; что его увлекали две цели, личная и трансцендентная, т. е. он стремился к самопознанию и к постижению мира. Мне близка точка зрения Коллингвуда: «Художник является человеком, стремящимся познать себя, познать свои эмоции. Это означает и познание собственного мира», и является также «созданием Нового мира, который человек стремится познать… Этот мир настолько выразителен и значителен, насколько это удалось сделать человеку».

Часто можно услышать, что сегодняшняя глобализация – всего лишь эвфемизм для американской культурной, экономической и военной экспансии. Но, как известно, жадность губит фраеров – единолично управлять миром накладно и хлопотно. Поэтому чем дальше, тем больше у стран, сохранивших определенную степень независимости, будут появляться возможности влиять на ход событий в мире. России предопределено играть в этом важную роль, и, чтобы она была положительной, необходим высокий уровень всего, что определяется словом «культура». Без этого страна не может быть по-настоящему влиятельной и конкурентоспособной. Обширная, многонациональная русскоязычная диаспора вывезла и хранит сегменты прошлого русской культуры в разных уголках мира, и русские издатели и продюсеры могли бы способствовать наведению мостов между странами и поколениями, что помогло бы новому расцвету искусства в России и расширению международных связей. Но чтобы искусство могло свободно развиваться, необходимо давать ему эту свободу, не подавляя «немодные» и неконъюнктурные течения, не принося ценности вечные и непреходящие в жертву скандалу. Если российское искусство продолжит свои гуманистические традиции, оно сможет явить миру новые шедевры. Но это будет искусство, которое потрясает, а не шокирует.

Закончить хочу словами Лескова: «Вселенная когда-нибудь разрушится, каждый из нас умрет еще ранее, но пока мы живем и мир стоит, мы можем и должны всеми зависящими от нас средствами увеличивать сумму добра в себе и кругом себя. До идеала мы не достигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сделаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, – и в этом увеличении или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц… Неужели века озлобления, религиозной вражды и взаимных нареканий должны навсегда оставаться образцом в международных отношениях?»[70]70
  Впервые опубликовано в журнале «Нева», № 5, 2008 г.


[Закрыть]

Нью-Йорк

сентябрь 2007 – январь 2008

Искусство в потребительском обще

«Независимое и самодостаточное искусство… силой уводят с его естественного пути и подчиняют служению тем целям, которые ему чужды. В этом заключается трагедия, характерная для художника в современном мире».

Р. Д. Коллингвуд «Принципы искусства»[71]71
  Перевод с англ. А.Г. Раскина под ред. Е.И. Стафьевой (М.: «Языки русской культуры», 1999).


[Закрыть]

Раньше искусство финансировалось любителями. Как богатые меценаты, так и почтенная публика платили за то, что им нравилось. Люди творческих профессий, как правило, не были богаты, если они такими не родились. В XIX и XX веке это стало меняться, в значительной степени в связи с накоплением капитала в результате индустриальной революции, распространением образования, развитием науки и т. п. Один за другим открывались музеи, театры, концертные залы, которые создавались и поддерживались правительством или меценатами, чьи ряды выросли; появилась армия профессиональных критиков. В XX веке было уже гораздо больше писателей, художников, актеров, которые неплохо, а порой и очень хорошо себя обеспечивали. Общество стало относиться к ним с большим уважением, и родители уже не прокляли бы дочь, пожелавшую стать актрисой.

Но капиталистическая модель, целью которой является получение и приумножение прибыли, стала постепенно менять отношение к искусству. Меценатов-любителей стали вытеснять «крутые бизнесмены», и деньги стали вкладывать в то, на чем надеялись заработать. Решающим стал не талант художника, не вкус мецената или публики, а «раскрутка» тех, в кого вложили деньги, чтобы получить быстрые дивиденды, т. е., создаются «мыльные пузыри». Искусство и культура стали жертвами процесса индустриализации, который к концу XX века захватил такие сферы, которые не могут и не должны служить получению прибыли. Термин «индустрия здравоохранения» широко вошел в обиход в США в конце 1980-х годов, «индустрия образования» – в начале 90-х. Результаты не заставили себя ждать: цены взлетели, качество упало, доступ ограничился. И вот настала очередь искусства. Сегодня деньги в искусство вкладывают, как в недвижимость или акции. Особенно давлению рынка оказалось подвержено изобразительное искусство, т. к. при его продаже легче задействовать рыночные механизмы. Искусство стало предметом потребления и подчиняется общему механизму действия потребительского общества. Такая модель пустила корни и в России.

Термин «индустрия искусства» еще не стал привычным, но приемы управления корпорациями распространились и на него. За что мы платим деньги сегодня? Для супер-богатых это диверсификация портфеля активов. Небогатые платят за посещение выставок, амбициозные стараются прорваться на престижные тусовки. Появились инвесторы и венчурные капиталисты, культивируются потребители – элитный и массовый. Для последнего, не прошедшего специальную информационную обработку и в силу этого не способного увидеть разрекламированное платье на голом короле, создается ширпотреб, требующий не ителлектуальной подготовки, как элитное искусство, а промывки мозгов, учитывающей психологию толпы и апеллирующий не столько к чувствам, сколько к истинктам. Так растят новые поколения с серией заданных условных рефлексов, которые примут правила игры, навязанные им с детства. Это делается с помощью целенаправленного брендинга, подсаживающего детей на иглу рекламы до того, как они выработают собственный вкус.

В октябрьском номере журнала «Нью-Йорк» за 2007 год обсуждался сенсационный уход Лизы Денисон с поста директора музея Гуггенхайма, чтобы заняться бизнес-девелопментом аукциона Сотбис. Мисс Денисон теперь помогает пополнению коллекций тех, в чьих руках скопились огромные деньги, в первую очередь в Азии и в России. Ее новый босс Тобиас Майер сравнивает интерес сегодняшних нуворишей к «иконам» искусства XX века, собравшимся в Америке, с тем, как закупали европейское искусство бароны-грабители (robber barons), сколотившие баснословные состояния сто лет назад – время, которое Марк Твен назвал Позолоченным веком. Денисон раскрыла причину своего ухода: музеи перестали быть конкурентоспособными в условиях сегодняшнего рынка, что сделало ее работу слишком сложной, особенно после того, как новый СЕО[72]72
  Chief Executive Officer, глава корпорации.


[Закрыть]музея изменил его миссию, сделав упор на создание и глобализацию бренда «Гуггенхайм», по аналогии с «Макдональдсом» и «Кока-колой». Денисон пытается убедить себя и других, что ее работа на рынке Сотбис мало отличается от прежней. Но ее коллеги понимают, что если раньше ее работа служила высокой цели и помогала сохранять чувство собственного достоинства, в новом амплуа она этого лишена. Анекдоты чутко улавливают перемены. Есть анекдот и про Сотбис. Новый русский: «Да не аукцион это, г. но в натуре! Картину хотел купить – оказалась дешевка, Врубель». Сегодня на аукционах аплодируют не художнику, а покупателю, потратившему бешеные деньги. На гребне ажиотажа вздувают цены и на картины известных художников. Так, картина Климта была продана недавно за рекордную сумму в $135 млн в немалой степени из-за международного скандала, связанного с возвращением ее австрийским правительством наследнице владельцев.

Новые поколения приучают к тому, что деньги – мерило всего. Слышатся призывы «приравнять деньги к таланту». Те, чья цель – быстрая прибыль на рынке культуры, подчеркивают мастерство, технику. Ремеслу можно научить, таланту не научишь. Как заметил Пришвин, «способность писать без таланта называют мастерством». Думаю, что рынок делает упор на «мастерство» именно потому, что настоящие таланты труднее поддаются манипуляции, а это делает их непригодным товаром для рынка, где предсказуемость облегчает выработку долгосрочной стратегии и помогает застолбить будущие прибыли. Но в конечном итоге, это проигрышный путь, и не только в искусстве: так в 1999 г. аналитики фондового рынка убеждали инвесторов покупать акции компаний, которые обвалились год спустя.

Самые тоталитарные системы – это корпорации. Государство не может «уволить» свой народ, при любом строе ему приходится хоть что-то делать для населения, чтобы сдерживать недовольство. Корпорации недовольных увольняют. Увольнение как решение финансовых проблем стало обычным делом в американских корпорациях. Этот подход возник в 1970-е годы, когда США начали постепенно сворачивать промышленность, а опорой новой экономики стали финансовые, страховые компании и недвижимость (т. е., finance, insurance, and real estate – FIRE). Новая экономика основана на создании спекулятивно-инфляционной машины, периодически создающей перекос в экономике. Если раньше существовали колебания рынка, теперь он растет в одном направлении – вверх, пока созданный таким образом пузырь не лопается, обрушивая на своем пути финансовые институты и индивидуальные копилки населения. Каждый следующий пузырь значительнее, а потому опасней предыдущего. Американская экономика уже не может функционировать без таких пузырей гиперинфляции. И хотя теоретики новой экономики заявляют, что это признак могущества страны, при закрытых дверях они, конечно, обсуждают, как себя обезопасить и как обеспечить в будущем доступ к реальным ценностям[73]73
  После выборов Дональда Трампа президентом США в 2016 г. противоречия стали более очевидными.


[Закрыть]. Новое платье короля хорошо до поры до времени, пока доверчивые буратино готовы покупать акции фиктивных компаний и липовых фондов в обмен на реальные товары.

Корпорации давно уже снизили планку в научно-технической сфере. Премии в соревнованиях на лучший проект дают коллективам, занимающимся маркетингом и продажами, а не за изобретения, новые технологии, рационализацию, забывая, что прежде чем продавать товар, его нужно произвести, а потом постоянно усовершенствовать. В 80-90-е годы американскими корпорациями был взят курс на сокращение «мозгов», чтобы не тратиться на их подготовку. «Мозги» все чаще сидят в Китае, Индии, в других странах, а при необходимости импортируются. Сегодня можно наблюдать тревожные последствия такой политики: многие вполне преуспевающие фирмы и целые отрасли в Америке просто исчезли. Согласно экономисту Кевину Филлипсу, к 2006 году производство в США сократилось до 12 % от валового продукта, в три раза за 50 лет.

Изучение опыта развитого капиталистического общества убеждает: все, что связано с физическим и нравственным здоровьем человека, его выживанием в современном мире, – медицина, образование, среда обитания, безопасность и культура – не может быть полностью отдано на откуп рынку. Последний мировой кризис это ясно продемонстрировал. Еще Адам Смит говорил о необходимости разумного контроля со стороны государства, чтобы люди не стали жертвой собственной жадности. Как известно, есть множество способов законного отъема денег, и стараниями лобби, с одной стороны, платящих за изменения законодательства в свою пользу, и школ менеджмента, с другой, количество способов изъятия денег из карманов почтенной публики постоянно растет. Запретят одно после очередного скандала – тут же придумывают другое.

В сфере искусства и культуры место почтенной публики сегодня занято массовым потребителем культурной продукции. Это важнейшее изменение означает, что у нас стало меньше прав. Помните – «заказчик всегда прав»? А слышали вы такое про потребителя? В одной из крупнейших корпораций США, где я работала в 1990-е годы, нам заменили привычный лозунг «удовлетворять заказчика» на «ублажать (delight) заказчика». Потому что в индустрии как продавцами, так и покупателями (заказчиками) являются компании, а не индивидуумы. Именно последние являются потребителями. Отношение же к потребителю – лопай, что дают. Нью-Йоркскому мэру Блумбергу приписывается фраза, которую он сказал в бытность свою бизнесменом (даю смягченный вольный перевод): «Потребитель должен думать, что он что-то поимел, когда на самом деле поимели его». О таком раскладе заботится реклама, а захват рынков монополиями оставляет потребителю мало выбора. По мере укрупнения корпораций и возрастания их влияния на структуры государственного управления свободная конкуренция все больше становится мифом.

Нам уже не просто предлагают ненужный товар, доказывая, что «оно нам надо». «Новый наряд короля» проник в сферу эстетики – и многие, как взрослые зеваки из сказки, не смеют не только вслух, но даже себе признаться, что произведения, назначенные шедеврами, им не нравятся. Раньше этот прием использовался в основном в политике, религии, экономике. Пожалуй, никогда еще он так цинично не применялся в искусстве. Критик Джерри Солтц пишет в статье «Погубили ли деньги искусство?»: «У многих в мире искусства появился “как скажете” подход к искусству: все так боятся пропустить следующего модного художника, что никогда не ясно, нравится ли людям работа потому, что она им нравится, или потому, что она нравится другим»[74]74
  Здесь и далее перевод с английского журнальных публикаций автора.


[Закрыть]. Образование не защищает от стадного инстинкта. Напротив, образованному человеку часто труднее признаться, что он чего-то не знает или не разделяет восторга перед последним писком культурной моды. Неслучайно именно маленький мальчик произнес: «А король-то голый!»

Происходит сознательная манипуляция обществом: людям навязывают то, что самим манипуляторам не нравится, что они не покупают для себя. Теперь не короли носят несуществующий наряд, проданный мошенниками: нынешние короли рынка рекламируют и продают «новое платье» одураченной публике, самым бессовестным образом выдавая ничто за нечто. Мир все шире и шире вовлекается в покупку этих нарядов, расхваленных проходимцами, приберегающими шедевры для себя. И. Кулик восторженно писала в газете «Коммерсантъ» 16 сентября 2006 г. об открытии в Киеве центра современного искусства PinchukArtCenter, самого большого частного музея на Украине: «Открытие обещает быть весьма эффектным… В Киев уже пожаловала экстравагантная парочка, известная в арт-мире как Ева и Адель. Без присутствия этих живых “произведений искусства” – бритых наголо трансвеститов в женских платьях – не обходится ни один серьезный международный вернисаж». Пинчуку «удалось собрать весьма представительную, фактически музейную коллекцию современного искусства. Для своей личной коллекции украинский предприниматель собирал искусство, выдержанное во вполне традиционном духе – русская живопись XIX века, импрессионисты. Но для просвещения публики в арт-центре представлено только наисовременнейшее» (курсив мой. – Т.Я.). «Новое собрание строится не по привычному для начинающих музеев принципу второстепенных работ хрестоматийных классиков…, а включает свежие произведения… зажегшихся звезд», среди которых «очень модный индус Субодх Гупт» и британский художник Чарльз Сэндисон, предлагающий «помедитировать в темных “Гостиных”, по стенам которых кружатся светящиеся буквы, складывающиеся в основные понятия человеческого существования – “food”, “dead”, “old”, “male”, “female”, “child”». Американские «бароны-грабители» и их наследники – например, братья Стивен и Стерлинг Кларк, Изабелла Гарднер – были честнее: что любили сами, тем и делились. Основали при жизни или оставили после себя прекрасные музеи. То же самое можно сказать и о П.М. Третьякове. Не то Пинчук: что любит – себе, а американскому куратору позволяет дурачить украинцев.

Это пример того, как целый народ отлучают от прошлого, от традиций, от лучших достижений мирового искусства, навязывая продукцию, имеющую весьма спорную художественную ценность. Легко предвидеть, что эти «шедевры» не выдержат проверки временем, но за это время вырастут поколения, лишенные доступа к своему и мировому наследию, к классике, которая столь важна для воспитания полноценных членов общества. Как верна парадоксальная на первый взгляд мысль Гилберта Честертона: «Главная польза от чтения великих писателей… не связана ни с великолепием стиля, ни даже с воспитанием наших чувств. Читать хорошие книги полезно потому, что они не дают нам стать “истинно современными людьми”. Становясь “современными”, мы приковываем себя к последнему предрассудку; так, потратив последние деньги на модную шляпу, мы обрекаем себя на старомодность… Литература – вечная, классическая литература – непрерывно напоминает нам о немодных истинах, уравновешивающих… новые взгляды».

Возникновение и развитие в ряде западных стран паразитической культуры, паразитического искусства свидетельствует о политической и идеологической несостоятельности нынешних моделей общества, об оскудении духовных ценностей. Опыт прошлого учит, что за этим неизбежно последует обновление. Каким оно будет, зависит и от нас, сегодняшних жителей планеты. В эпоху масскультуры недостаточно одного, пусть весьма авторитетного, голоса в защиту культуры от культа формата, от диктата денег, от безвкусицы, представленной как неизбежность рыночного подхода, от рабского подражания модному стилю. Нужно многоголосие – критиков, писателей, артистов, зрителей, читателей. И чем нас больше, тем больше нас будут воспринимать как заказчиков, которых выгоднее «ублажить», чем «поиметь».

Дж. Солц приводит слова главы отдела современного искусства в Сотбис: «Лучшее искусство самое дорогое, потому что рынок умный». «Это совершенно неверно, – возражает Солтц. – Рынок не компьютер, а съемочная камера, которая настолько глупа, что верит почти всему, что поставишь перед ней. Он самовоспроизводится: если рынок видит, что работы одного художника хорошо продаются, он покупает у него больше, взвинчивая цены. Отсюда возникает спешка, с которой скупаются третьесортные работы второсортных художников». Вот они, мыльные пузыри, создаваемые по типу пузырей на американском фондовом рынке, лопнувшем в 2000 году, и на рынке недвижимости, лопнувшем в 2008-м. Поэт Валентин Берестов точно передал суть рыночной экономики в стихотворении о мальчике, копившем фантики: сначала обертки-картинки стали для него важней начинки, потом оказалось, что «богатства подлежат обмену, а не то они теряют цену»; начав же меняться, мальчик вдруг обнаружил, что «важней начинки и картинки оказалось сам не знаю что».