Текст книги "Без воды"

Но однажды вечером бешеный темперамент Донована все же прорвался, и почтовая карета из Баттерфилда, которую мы захватили, мгновенно наполнилась громом выстрелов его шестизарядника и синими вспышками. Возникла суматоха, кто-то пронзительно закричал, и эхо тех пронзительных криков преследовало нас потом до самого города.

Ей-богу, смешно: ты столько лет ходишь туда-сюда по одной и той же узкой дорожке – и ничего, но в какой-то момент соскальзываешь с нее, и тебе конец. В Арканзасе можно много чего совершить и все же уйти от наказания, но только не в том случае, если ты вышиб мозги мировому судье, да еще и прямо на колени его маленькой дочери. Эта оплошность дорого нам стоила: написанное вручную объявление оказалось приклеенным к дверям того амбара, что служил нам временным домом.

Разыскиваются за убийство:

Джеймса Пирсона из Нью-Йорка,

а также

достопочтенного мирового судьи

Колина Филипса из Арканзаса

ДОНОВАН МАЙКЛ МЭТТИ из Миссури и

его юный сообщник, левантиец, судя по чрезвычайно густой шевелюре.

– Вот черт! – сказал Донован. – Значит, тот нью-йоркский хмырь все-таки помер!

Такого ужаса я не испытывал с тех пор, как руками в могилах рылся.

– А чего это они все о моих волосах пишут? – спросил я.

– Потому что такую волосатую обезьянку, как ты, легче заметить, – ответил мне Мейтерс Беннетт, хотя сам-то он здорово смахивал на рыжую косоглазую морковку. – По-моему, Лури, надо тебя сразу полиции сдать. Пока ты за нами всюду хвостом таскаешься, на нас любой донести сможет.

Но Донован велел ему заткнуться и сказал, что никого мы сдавать полиции не будем, нечего об этом и говорить. А вечером он обрил мне голову наголо, и она стала гладкая, как барабан, а я стал похож на одного из тех психов, которых иезуиты вечно с собой водят.

– Зато на левантийца ты уж точно больше не похож, – с удовлетворением заметил Донован.

Мы сели на коней и поехали в глубь горного района. А там разделились, чтоб следы замести. Ночевали, естественно, под открытым небом, выкопав ямку в земле и слушая, как скрипят и стонут над головой черные деревья. Иногда мы по нескольку дней друг друга не видели. А бывали случаи, когда люди Берджера подбирались к нам так близко, что весь лес, казалось, вспыхивал от красных отблесков их факелов.

Ну а потом Мейтерс подцепил тиф в публичном доме в Грейбенке. Мы вывернули карманы, чтобы набрать денег на взятку тамошней «мадам», и очень просили ее подержать Мейтерса у себя, пока ему хоть немного полегчает, но она и двух дней ждать не стала – сразу его шерифу выдала. Мейтерса, конечно, повесили без суда и следствия прямо на балке в Грейбенке. Мы услышали об этом от одного продавца газет в Друри-сити, который в подробностях пересказал нам последние слова Мейтерса – он помолился и наотрез отказался выдать своих сообщников. «Я человек верный и законы соблюдаю, – так он вроде бы говорил, – как и Мэтти, а он – мой родственник. Да только, Господь мне свидетель, с Мэтти все время таскается один отвратительный мальчонка-турок, сущий дьявол, убийца, так вот он, чтоб от закона уйти, недавно себе голову обрил. Сам себя он называет именем Лури, и он совершенно точно никакой не Мэтти, хоть он и забил ногами того нью-йоркского парня. Но это, пожалуй, единственный раз, когда он хоть на что-то сгодился. Аминь».

Когда Донован это услышал, у него на лице прямо-таки вся его жизнь отразилась. Он велел мне тут же надеть шапку и сказал:

– А знаешь, он ведь во многом насчет тебя прав оказался.

– Что ты имеешь в виду? – в отчаянии пролепетал я. Мне казалось, что он просто собирается с духом и сейчас скажет мне, что я никакого отношения к его банде не имею.

– Ну, например, то, что ты и впрямь отвратительный маленький убийца. И ты действительно турок. И голова у тебя обрита.

В зеленых холмах над Тексарканой Берджеру удалось подобраться к нам совсем близко. У него были не только полицейские собаки-ищейки, но некий востроглазый снайпер, который, устроившись на дереве, так ловко меня срезал, что я даже из седла вылетел. Потом-то Донован, конечно, мою рану в плече промыл и зашил ее в темноте, как сумел, только меня все равно стала лихорадка бить. Тогда он уложил меня в какую-то канаву, накрыл потником, а сверху еще и камнями, нагретыми в костре, обложил. И все повторял с какой-то странной отсутствующей улыбкой: «Черт побери, не можешь же ты умереть, если даже океана ни разу не видел!»

Что это ему в голову пришло? Неужели мы все это время именно к океану и направлялись? И разве мне самому так уж сильно хотелось этот океан увидеть? Не очень-то я был в этом уверен. А еще мне хотелось знать, не в Донована ли мне придется вложить свое желание, если я этой ночью загнусь? Благодаря одной лишь мысли об этом мне удалось прободрствовать почти всю ночь, но под утро я все же то ли заснул, то ли сознание потерял. В общем, когда я очухался, Донован исчез. Сперва я подумал, что это, должно быть, означает, что я просто перешел на ту сторону жизни – и, помнится, не испытывал никакого желания увидеть что-нибудь этакое, и уж точно не проклятый океан. Ну, не смешно ли?

А потом я обнаружил возле себя хлеб и воду, которые явно оставил мне Донован, и мне стало ясно, что он меня бросил, а сам поскакал дальше. Жаль, думал я, что я раньше не догадался поступить как надо и умереть до того, как он решит меня бросить. От него остались только следы на влажной земле, ведущие в ту сторону, куда он потихоньку сбежал, брат Хобба и мой тоже. У меня даже на память от него ничего не осталось – только горбушка хлеба, старая фляжка с водой да еще мой страх.

В первый раз я снова наполнил эту фляжку в Айрон-спрингз. И даже некоторое время искал там Донована. Я и в Гринвуде его искал. Только искать его было бессмысленно – ведь я каждый раз описывал его иначе, спрашивая, не видел ли кто такого парня; в конце концов кто-нибудь непременно признал бы меня и, сложив вместе два и два, догадался бы, что мы с Донованом связаны. Ночевал я в каких-то вонючих проулках. А кормился в церквях, и каждый приходской священник со всем пылом своих убеждений пытался заполучить мою душу, словно зная, что при мне не только мои собственные грехи, но и грешная душа маленького воришки Хобба, так, может, ему удастся нас обоих обратить в веру и отправить к Богу в рай.

Я сидел в кафе дешевой гостиницы в Миза Ридж, когда туда шаркающей походкой вошел шериф Берджер, а за ним и еще восемь человек. Берджер тяжело плюхнулся в кресло, которое заскрипело так, словно наконец-то обрело возможность высказать вслух все свои боли и страдания. А шериф, этот хитрый старый волчара, стал внимательно смотреть в глаза каждому из присутствующих по очереди, и на мне его взгляд как-то особенно задержался. Ясное дело, он спрашивал себя: отчего это моя физиономия кажется ему такой знакомой? Откуда он меня знает? В общем, я выждал, когда заиграла музыка и на танцполе стало не протолкнуться, и потихоньку выскользнул через заднюю дверь, а к утру уже снова вовсю продвигался к югу.

Я с самого начала нацелился идти на юг до тех пор, пока лица тех, кто объявлен в розыск и за кого обещано вознаграждение, не начнут казаться мне абсолютно незнакомыми. Наконец я добрался до побережья, и один рыбацкий городок за другим зажигал передо мной по вечерам свои бледные огни. Ночевал я в основном в чужих лодках; море баюкало меня, а я размышлял о том, что хуже: оказаться далеко за волноломом, не имея весел, или же, проснувшись, увидеть нависшую надо мной ненавистную рожу шерифа Берджера. Речные баржи к югу от Матагорды обещали более надежное убежище. Но их трюмы, полные товаров, постоянно вводили Хобба в искушение. Его желание красть, по-прежнему жившее во мне, с каждым разом все возрастало. Ему хотелось украсть рыболовные крючки и колокольчики, а также всякие амулеты «на счастье». Он заставлял мои пальцы хватать любую блестящую монетку или пряжку с туфли. И приходил в неописуемую ярость, когда я обменивал его побрякушки на еду. Хотя в моих карманах оставалось еще немало всякой украденной дребедени, он злился, считая, что мы «ушли пустыми».

А я все шел и шел на юг вдоль изрезанного бухтами побережья. Эти однообразные, сменявшие друг друга дни и недели, эти люди в рваной одежде, ловившие рыбу на мелководье, эти стремительно налетавшие шквалы, следом за которыми с небес изливались потоки черного дождя, – все это, наверное, продолжалось бы бесконечно, если бы весной, должно быть, 1856 года я при свете пылающего заката не взобрался по веревочной лестнице на полностью оснащенное парусное судно, на носу которого была изображена красивая рыба-меч. Судно стояло у дальнего причала в Индианоле. Поднимался ветер, и над волнами на западе все сужалась последняя полоса ставшего зеленоватым закатного света. Я потом не раз удивлялся, почему это я так хорошо все запомнил: то ли знал, что это стоит запомнить, то ли просто минувшие годы придали тем моим воспоминаниям оттенок Предвидения?

Но как бы то ни было, а Хобб, увидев, что на палубе никого нет, тут же запустил в меня свои коготки. Я обшаривал койки и походные сумки, пытаясь найти хоть что-то, способное его успокоить. Но ему не нужна была ни удивительная кофейная чашечка, которую я сразу же схватил, ни серебряная уздечка. Нет, оказывается, ему была нужна какая-то странная стеклянная бусина, темно-синяя, как морская вода, с как бы вплавленными в нее и вызывающими легкое головокружение пересекающимися окружностями, которые, казалось, движутся. Эту бусину я вытащил из какого-то маленького свертка и почти сразу догадался, что это глаз; во всяком случае, нечто, весьма похожее на тот nazar[1]1
  Nazar (арабск., турецк.) – «глаз», «взгляд» (в том числе дурной). – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], который мой отец всегда носил в кармане. Я взял его и отдал Хоббу. Потом побродил по палубе. Наполнил свою фляжку водой из бочки. На корме я обнаружил некий весьма неуклюжий сарай и потихоньку забрался туда, надеясь, что смогу найти там убежище до утра.

Там, разумеется, было совершенно темно, и я, ничего не видя и лишь чувствуя странную густую вонь и чье-то дыхание, внезапно перепугался до потери сознания. И что же я должен был найти в этом ужасном сарае? Конечно, тебя!

Часть 2
Утро

Амарго

Территория Аризона[2]2
  Ранее территория – административная единица в Америке, находящаяся под государственным суверенитетом, но не принятая в США и не имеющая прав штата или провинции, однако обладающая собственной законодательной властью, губернатором, чиновниками и пр., назначенными президентом и утвержденными сенатом.


[Закрыть], 1893 г.

Тоби примчался к ней от ручья с пустыми руками и сообщил, что снова видел те следы – на этот раз ниже по течению.

– Ну, хорошо, – вздохнула Нора. – Показывай.

Натянув поводья, она последовала за младшим сыном, спускаясь по тропе в узкое глубокое ущелье, образованное высокими крутыми берегами старого высохшего речного русла. Тропа, огибая древние черные напластования, некогда созданные мощным горным потоком, с четверть мили извивалась меж зарослей хлопковых деревьев и резко спускалась вниз, к воде, от которой, правда, мало что осталось. Вместо воды в неглубоких бочажках блестела на сентябрьском солнце жидкая грязь, и в ней виднелись бороздки следов, оставленных теми немногочисленными саламандрами, которым удалось ускользнуть от Тоби.

Мальчик указал Норе на брошенное им ведро:

– Вон они, следы.

– Вон те? – спросила она, с облегчением разглядывая голову сына: у Тоби наконец-то снова начали отрастать волосы.

Все семнадцать лет материнства, пока подрастали трое ее сыновей, единственным действенным методом борьбы со вшами было постоянное бритье мальчишечьих голов, но для Тоби последствия этого действенного метода оказались весьма прискорбны – он выглядел как маленький дезертир, бежавший из какого-то беспризорного отряда, обритый в наказание за совершенное бесчестье. А что, если на этот раз он после бритья навсегда останется лысым? Младший сын Норы и без того имел довольно жалкий вид – он был слишком маленьким и худеньким для своих семи лет, и кожа у него была слишком нежная, покрытая золотистым загаром, и сам он был чересчур мягкосердечным, и его вечно терзали всяческие сомнения. И он, в точности как его отец, был склонен к самым неожиданным, даже диким поворотам мысли.

В последнее время, впрочем, прежние его заботы и волнения вытеснило появление все новых и новых следов «чудовища», бесконечные разговоры о котором уже сделали Тоби посмешищем в глазах старших братьев. Роба и Долана раздражали всякие «детские сказки» о привидениях, поскольку себя они считали теперь настоящими мужчинами. Причем мужчинами неотразимыми. Единственным проявлением милосердия с их стороны было данное Тоби обещание незамедлительно с чудовищем разделаться, – «Ты только скажи, Тоб, мы его враз на наживку поймаем!» – что, впрочем, шло вразрез с желаниями самого Тоби, ибо ему совсем не хотелось ни видеть чудовище, ни тем более его ловить; он всего лишь хотел, чтобы все поверили, что чудовище на самом деле существует. На прошлой неделе старшие братья взяли его с собой на заброшенный участок Флоресов, где якобы впервые и появились загадочные следы. Они думали, что так им удастся излечить братишку от глупых фантазий. (Как именно они это собирались делать, Нора представления не имела, но все же несколько раз предупредила их, чтобы они как можно осторожней обращались с больным глазом Тоби. Впрочем, все они были ее мальчиками, ее сыновьями. Сыновьями Эммета. И если не вспоминать об их оставшихся в прошлом подростковых «бунтах», то Роб и Долан были ребятами правильными – честными, осторожными, аккуратными в обращении с людьми вообще и с Тоби в частности.) И все же Нора с некоторой тревогой ждала их возвращения, стоя на крыльце, пока они наконец не появились, вынырнув из кипящих красноватых сумерек на двух лошадях, отбрасывавших длинные тени. Крепенький Долан ехал, подпрыгивая в седле, чуть позади, а Роб впереди, и выглядел он в свои шестнадцать настолько худым и оголодавшим, что Нора даже удивилась, как это у него хватает сил еще и Тоби одной рукой удерживать, посадив младшего братишку перед собой.

– Ну что? – крикнула она. – Показали зубы тому страшилищу, что там прячется?

Роб спустил малыша на землю и сказал:

– Ничего мы там не нашли – только несколько куропаток да старый пустой черепаший панцирь. – И дружно решили, что уж они-то точно больше Тоби пугать не будут.

И Тоби даже чуточку улыбнулся уголком губ. Казалось, вопрос с чудовищем был исчерпан. И все же каждое утро мальчик спускался к завтраку с красными от недосыпа глазами, хотя спать ему явно хотелось; голова у него буквально падала, и он все подпирал ее руками. Когда Нора посылала его в курятник за свежими яйцами, он их то и дело ронял, оставляя на полу желтые пятна. А по ночам – когда Эммет сидел на кухне, склонившись над гранками своей газеты «Страж», а Роб и Долан давно уже спали наверху мертвым сном, – Нора осторожно подкрадывалась к спальне Тоби и, приложив ухо к двери, слушала, как мальчик беспокойно вертится в постели, шурша простынями.

Эммет – и это было вполне предсказуемо – связывал нынешние страдания младшего сына с тем, что теперь в семье называли «прошлогодней неудачей». Теперь абсолютно все, что у Тоби могло пойти как-то не так, можно было объяснить именно тем падением с лошади, которое случилось в прошлом марте и вроде бы ничем не отличалось от дюжины других таких же падений; во всяком случае, сам Тоби на такие вещи и внимания-то никогда не обращал – это было настолько обычное дело, особенно для мальчишки, что Нора даже не потрудилась подойти к нему, когда он упал, ибо знала, что он, как всегда, только отмахнется. «Сомневаюсь, что это падение можно было как-то предотвратить», – заверил ее Док Альменара уже после того, как объявил: это просто чудо, что Тоби сразу же не ослеп на оба глаза. С тех пор они все только и делали, что ждали, когда левый глаз Тоби снова начнет видеть, а также ослабеют и некоторые другие неприятные явления, связанные с тем несчастным случаем: головные боли, порой доводившие его до рвоты, сверкание «молний» перед глазами и мучительная неспособность отличать бодрствование от сна.

Тоби стал бояться темноты и тех странных существ, что с ревом бросались на него из бездны потревоженного очередной «молнией» сна. Но гораздо хуже оказалось то, что нежную любовь Норы он принимал за жалость. Она находила это ужасно несправедливым – но и с собой ничего не могла поделать; довольно часто, особенно когда Тоби налетал лбом на стену или нечаянно смахивал со стола чайную чашку, ей хотелось взять его головенку в ладони, прижать к себе и не отпускать. А Тоби – то ли он был слишком мал, чтобы в таких случаях задавать ей вопросы, то ли, наоборот, стал уже достаточно взрослым и все понимал – вполне мог и зубами от злости заскрипеть, если Нора, не сдержавшись, слишком бурно проявляла свои материнские чувства. Сейчас он был как раз в том возрасте, когда мальчику подобные проявления чувств кажутся просто невыносимыми.

К счастью, однако, ему пока что даже в голову не пришло спросить, чего это она сидит рядом с ним на корточках у пересохшей речки и делает вид, что очень внимательно его слушает.

– Смотри, – сказал ей Тоби. – Видишь?

Она посмотрела. Берег ручья и впрямь был испещрен следами, но все они казались знакомыми: отпечатки лап скунса и дикобраза, гладкий извилистый след какой-то змеи, пересекавшей заболоченное пространство.

– Ты не туда смотришь, – возмутился Тоби. – Смотри вон туда. Видишь, какие глубокие следы?

Он указал на округлую вмятину размером с небольшую тарелку, а потом и пальцем ее обвел, что придало странной вмятине сходство с сердечком из детской книжки с картинками.

– А еще какие-нибудь следы есть? – спросила Нора.

И Тоби показал ей еще несколько мест, где за мох зацепились клочья какой-то рыжей шерсти – гривы чудовища, как он утверждал; такие же клочья шерсти они обнаружили и чуть дальше, на старой звериной тропе, с обеих сторон заросшей пожухшей от жары травой.

– Должно быть, оно в ту сторону направилось, – сказал Тоби. – Ишь сколько камней своими лапищами вывернуло.

– Ты хоть представляешь себе, как это «оно» выглядит?

– Ну, оно наверняка довольно-таки большое. – В качестве доказательства он подвел мать к разросшемуся кусту каркаса. Его ветки со всех сторон были общипаны буквально догола. А немногочисленные уцелевшие плоды, сморщенные и похожие на оранжевые игрушечные шарики, остались висеть только у самого ствола.

– Видишь, как оно их объело?

– Ни одно живое существо не в состоянии так быстро расправиться с ягодами каркаса во время засухи, Тоб. – Нора начинала раздражаться. – За исключением Джози, пожалуй. А ведь сколько раз я ей говорила, чтобы она сходила сюда и все собрала, пока ее птицы не опередили!

Нора осторожно просунула руку в колючий куст, сорвала один оранжевый шарик и протянула его Тоби, но он лишь стиснул его пальцами так, что кожица лопнула и сквозь пальцы потек липкий сок, затем он демонстративно вытер руку о штанину и отвернулся, явно рассерженный недоверием матери.

– В чем дело, Тоби?

– Ты думаешь, я сказки сочиняю? Ты даже как следует не посмотрела!

– Я посмотрела.

– Но не так, как если бы действительно надеялась что-то найти!

Нора подвернула штанины и нырнула в заросли, старательно делая вид, что ищет следы неведомого «чудовища». Мальчики с давних пор называли тропу на этом склоне холма «тропой антилопы» – хотя все антилопы отсюда давным-давно ушли, довольно быстро сообразив, что наверху их поджидает какой-то человек (это было небольшое чучелко из мешковины, которое Эммет поставил у верхнего конца тропы еще в те времена, когда они здесь считались совсем новичками). Сейчас склон был, точно паршой, покрыт клочьями мертвой травы, ее неровные пучки торчали один над другим вплоть до красной каменной щеки отвесного утеса. И вокруг не было ни звука. Разве что мог случайно выпорхнуть из зарослей карликового дуба глухарь, перелетающий с одного деревца на другое. Вот и сейчас один такой с шумом вылетел из леска, едва его коснулась тень Норы.

А она, пребывая в каком-то мечтательно-сонном состоянии, так и застыла среди новой поросли этих «железных» деревьев, погрузившись в воспоминания. Должно быть, солнце на нее так подействовало. Черт побери, а ведь она почти ни разу за все утро не вспомнила о мучившей ее жажде. Наверное, пока она спала, с ней произошло некое чудо, и эта жажда стала для нее такой же обычной и незаметной, как дыхание. Она двигалась неторопливо, ощущая тепло своего тела, и была теперь даже рада, что из-за Тоби отложила поездку в город. Сейчас она уже не так нервно воспринимала то безумное множество проблем, которые на нее свалились. Впрочем, в том, что Эммет задержался уже на целых три дня, не было ничего необычного, хотя все они очень ждали, когда он вернется из Кумберленда и привезет воду. Ну да ничего, он конечно же вернется не позднее нынешнего вечера, а в цистерне еще осталось немного дождевой воды, так что они вполне продержатся. Ничего необычного не было и в том, что постели Роба и Долана утром оказались пусты. Они ухитрились еще затемно бесшумно собраться и наверняка поехали в типографию, как делали в последнее время довольно часто, стараясь лишний раз не будить мать. Нора решила, что и она, как только немного успокоит взволнованного появлением новых следов Тоби, тоже поедет в город и отвезет своим сыновьям ланч – это будет довольно долгая, но спокойная и приятная поездка. Она никуда не будет спешить и, возможно даже, набравшись храбрости, остановится возле дома Десмы и возьмет у нее обещанные бифштексы из лосятины. А может, и к шерифу Харлану заглянет, посмотрит, не заскучал ли он там.

– Наверху ничего нет, Тоб.

– Ты же и десяти ярдов не прошла!

– Тоби. – Он на нее даже не посмотрел. – Ну и когда же мне, по-твоему, можно будет назад повернуть? Когда меня змея укусит? Вот что ты тогда со мной будешь делать? Ты тут один-одинешенек, а братья твои в городе. – Она слегка улыбнулась и чуточку смягчила тон: – Неужели ты сможешь взвалить меня на плечо и сам до дома донести?

В ответных словах Тоби звучала прямо-таки убийственная печаль:

– Ладно, мам, спускайся, пожалуйста, обратно.

Но она все-таки прошла еще немного дальше. Какие-то колючие семена вцепились ей в брюки. Тропинка становилась все более узкой, и у первого крутого поворота Нора остановилась. Здесь тропа почти скрывалась в нависшем над ней подлеске и лохмотьях пожухлой травы. Огромный коричневый кузнечик, перелетая с одного стебля на другой, постепенно сливался с травой, как бы превращаясь в отдаленный шорох. Над головой у Норы, выше тропы ярдов на двадцать, с кустов свисали клочья моха. Выгоревшие на солнце и рыжие, как волосы той мертвой девушки, которую они с Эмметом вытащили из провала в расщелине в самое первое лето здесь. Ее плоть ломалась с хрустом, как щепки для растопки. Кожа, покрывавшая пересохшие мышцы, была жесткой и будто покрытой странными насечками. С черепа вместе с волосами свисал пучок точно такого же оранжевого мха. Никаких явных следов того, как она могла угодить в этот провал, они не обнаружили, и Эммет высказал предположение, что она, должно быть, сама заползла в эту щель, спасаясь от жары, а обратно выбраться не сумела. И теперь сама над собой смеялась – и этой жуткой улыбке было, наверное, лет сто, а может, тысяча, точнее они определить не смогли.

– Здесь тоже ничего нет, Тоб.

Нора видела, как ее сынишка внизу уже снова хмуро вглядывается в странные следы на берегу.

– Разве это не… ну… разве это не след раздвоенного копыта, а, мам? Дьявольского?

– Нет. – Она внимательно на него посмотрела. – Откуда здесь взяться парнокопытным?

Он слегка пожал плечами, однако теперь его опасения уже вырвались на свободу, и он был не в состоянии притворяться, что согласен с матерью. Интерес к отпечаткам раздвоенных копыт, то есть копыт дьявола, как и все прочие подобные нелепости, возникавшие в мыслях Тоби, своим появлением в последнее время были обязаны исключительно Джози, дальней родственнице Эммета, опекуном которой он теперь считался. Джози обожала все сверхъестественное и питала сильный интерес к оккультизму.

– Кстати, – вспомнила Нора, – у свиней копытца тоже раздвоенные. Вспомни-ка.

– Что-то не получается.

Нора подняла два пальца:

– Они оставляют следок, похожий на крылышки моли. – Она спустилась к сыну, и они вместе стали рассматривать след на красной земле. – Нет, у этого животного нет раздвоенных копыт, Тоб. Так что это точно не дьявол. Как бы Джози ни пыталась вбить это тебе в голову.

– И ничего она мне не вбивает!

– Зато правильным вещам явно тебя не учит.

И они потащились обратно по руслу высохшего ручья, и пустое ведро печально звякало, стукаясь о ногу Тоби. Но свою свободную руку он засунул поглубже в карман – чтобы Нора не достала.

* * *

Выбравшись из ущелья, Тоби вдруг остановился.

– Мам, а собаки-то где?

Норе было страшно жарко, она совершенно задохнулась, поднимаясь по крутому склону, и понятия не имела, где их собаки. Но вопрос сына словно высветил причину того, отчего ее все утро преследовало странное ощущение некой пустоты. И дело было вовсе не в том, что Роб и Долан уехали еще ночью, и не в том, что затянувшаяся задержка Эммета теперь заставит ее приготовиться к еще одному мучительному дню без воды. Нет, рядом со всем этим существовало что-то еще, как бы под ним скрывавшееся, и теперь ее словно ударило током: собаки! Их собаки исчезли! Четыре или, может, даже все пять собак, включая того старого любвеобильного кобеля, который едва остался жив после недавней случки с самкой койота, сводившей его с ума. Их лай – лай невоспитанных и неуправляемых животных – в любое время дня доносился из каждого угла фермы и порой приводил Эммета в такую ярость, что он грозил разом всех этих собак прикончить; однако лай был постоянным спутником их жизни, и сейчас его полное отсутствие воспринималось Норой как некая всеобъемлющая тишина, которую совершенно не способна ни заполнить, ни нарушить простенькая тихая музыка трав.

– Наверное, их ребята с собой взяли, – неуверенно предположила она.

– Куда?

Нора задумалась.

– А может, они заодно и поохотиться решили?

Впервые за весь день Тоби рассмеялся и с упреком сказал:

– Мам, ну что ты всякие глупости говоришь, а?

Резко повернувшись, он первым двинулся к дому, видневшемуся на фоне утеса. В окнах дома плавилось жаркое солнце, а из каждой трещины в дверном проеме предательски просачивались густые клубы черного дыма – явный признак того, что Джози попыталась поджарить яичницу. В последнее время Нора часто ловила себя на мысли о том, что станется с этим домом, когда семейство Ларков окончательно выдохнется и будет вынуждено сдаться. Когда Роб – окончательно потеряв терпение – все-таки плюнет на все и уйдет с караваном скотопромышленников, перегоняющих свои стада на север; а Долан – если Господь будет к нему милостив – станет учеником какого-нибудь терпеливого судьи и попадет под его благодатное покровительство; ну а Эммет, который всегда идет только своим путем, бросит газету, погрузит Нору, Тоби и престарелую мать в фургон и двинется навстречу новым приключениям где-нибудь в безымянном лагере поселенцев, если такие еще останутся в этом мире. И тогда в их доме воцарится тишина. Мыши, подобрав все до последней крошки, во множестве поселятся под свесами крыши. А потом придут гремучие змеи и станут охотиться на мышей. По всему склону холма разбредутся горные дубки с их жадными до влаги корнями, занимая все больше земли, переползая через новую изгородь, через надгробие на могилке Ивлин и спускаясь дальше вниз, к пригородам Амарго. Травы засыплют семенами весь двор, и он вскоре зарастет теми самыми сорняками, на борьбу с которыми было положено столько труда; сорняки будут захватывать плацдарм за плацдармом и вскоре ничего не оставят от грядок с капустой, посаженной Норой, спрятав их под плотной слежавшейся подстилкой. Возможно, где-нибудь в конце лета ветер, поднявшийся во время грозы, снесет крышу с амбара и повалит холодный сарай. И вскоре, наверное, какая-нибудь маленькая колючая и наглая опунция прорастет сквозь пол в одной из нижних комнат, а потом и весь дом окажется забит переплетением спутанных корней. А однажды тихим осенним вечером темные окна дома привлекут внимание кого-нибудь из отчаявшихся соседей, и те захотят попытать там счастья; ведь именно так когда-то поступили и Эммет с Норой, когда семейство Флорес – Родриго, Сельма и маленькая подружка Тоби Валерия – взяли и смотали удочки, никого не предупредив об отъезде. Уехали и «до свиданья» не сказали – как и полагается тем, кто сдался и стыдится этого.

Норе стало не по себе уже тогда, когда Эммет, стоя посреди пыльного двора Флоресов, пытался понять, сколько же времени в их колодце не было воды; но потом они совершили еще более жестокую ошибку – вошли в дом, где их поджидали призраки множества мелких, но разбитых вдребезги надежд и ожиданий. И разбитых сердец. Все постели оказались аккуратно застланы. И в ящике буфета все еще лежали коробки со старыми игральными картами и письмами. Завернутые в мешковину картины так и стояли у входной двери – видно, хозяева некоторое время размышляли, стоит их брать или нет, но потом приговорили: сочли либо слишком легкомысленными, либо слишком тяжелыми и бросили, как во время бедствия бросают за борт даже самый ценный груз. Но больше всего потрясла Нору и Эммета тишина, царившая в этом чужом доме; тишина целиком завладела ими и преследовала их как во время привычных вечерних занятий, так и после того, как они легли в постель и чуть ли не с яростью занялись любовью, что было для них в общем-то совершенно нехарактерно. А через несколько часов Нора, будучи не в силах уснуть, несмотря на страшную усталость, увидела, что Эммет сел в постели, откинув измятые простыни, потом встал, влез на подоконник и, опасно на нем балансируя, попытался дотянуться до выступа над изголовьем кровати.

– Что это тебе в голову пришло ночью-то?

– Потом увидишь, – сказал Эммет. Он так и не оделся и уже успел чуточку запыхаться, с трудом вытащив из стены какой-то гвоздь и сосредоточенно что-то им царапая на выступающем бревне.

– Что ты там пишешь?

Он удивил ее задорной молодой улыбкой, и глаза его заблестели так же, как десять лет назад.

– «Здесь жили и были счастливы Эммет, Нора и их сыновья», – сказал он.

«А как же Ивлин?» – хотела спросить Нора, ибо голос Ивлин уже звучал у нее в ушах, и дочь негромко спрашивала: «Да! А как же я?» Впрочем, голос ее звучал скорее недоверчиво, чем обиженно, что было вполне естественно для семнадцатилетней девушки – да, именно семнадцатилетней она и должна была бы быть сейчас, именно такой Нора ее себе и представляла. Семнадцать лет, недоверчивая, да и вопросы задает не такие уж и бессмысленные: Как насчет нее? Разве она не жила когда-то с ними вместе? Да и потом разве она не жила в одном доме с ними, продолжая существовать в воображении Норы? Но если Ивлин – настоящий дух, а не просто плод материнского воображения, ибо Нора страшно тосковала по давно умершей дочери, то как скажется на ней их возможная смена места жительства, которую, похоже, сейчас планирует Эммет? Ведь если они уедут, а она останется здесь, то ей будет ужасно, просто невообразимо одиноко.