Текст книги "Персеиды"

Персеиды
Тьере Рауш

Дизайнер обложки Martina Stokow

© Тьере Рауш, 2024

© Martina Stokow, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-5863-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Персеиды

Каждый раз, когда шел дождь, в храме начинали службу.

Обритый монах в желтой мантии, совсем юный и безалаберный, который пару раз умудрился понести наказание за мелкое воровство на базаре, звонил в колокола, и звон их разносился над городом. Монахи считали, что где-то там, наверху, плакал божественный зверь и слезы его дождем проливались в наш мир.

– Иногда мне кажется, что они, – Окто указывал на очертания храма, проступающего сквозь туман и морось, – пытаются поднять настроение божественному зверю. Мудро, на мой взгляд.

– Мудрость состоит в том, чтобы не дать божественному зверю заплакать, – я терпеть не мог, когда звонили в колокола, голова раскалывалась, и от этой головной боли не спасало никакое обезболивающее. – Никак не бороться с последствиями.

– Хватит ворчать, – беззлобно отзывался Окто, хлопал меня по плечу и наверняка улыбался, это чувствовалось в голосе. – Зато мальчишке, дергающему за веревки, потеха.

Не слышать перезвон мы не могли.

Наша почти расселенная высотка стояла на холме напротив, и если с шумом оживленной трассы можно было смириться, как и с гомоном разношерстной толпы, саранчой снующей среди магазинов, базаров и дешевых забегаловок, то с колоколами сложились уже личные счеты. Конечно, закрадывалось подозрение, что монахам тоже не слишком нравилось любоваться слепыми глазницами высотки, в которых когда-то поблескивали стекла. Местные прозвали нашу обитель Умиральней, проведя нелестные параллели между плачевным состоянием фасада и последним пристанищем покойников, мол, туда только подыхать и ползти. Сходство с кладбищем дому придавали затейливые статуи по периметру территории. Окто о них заботился, обматывал шеи шарфами, прогонял птиц, убирал помет с каменных плеч, стряхивал с голов пожухлые листья и, кажется, даже вел беседы с безмолвными приятелями.

Умиральня трещала, разваливалась на куски, стонала ржавыми трубами, клокотала ржавой водой, шуршала крысами, лестницы обваливались, лифты больше не сновали вверх-вниз между этажами. В здравом уме сюда переехали бы только те, кому было что скрывать, или те, кому нечего терять. Старожилы не торопились покидать насиженное место, поскольку обменять жилье в Умиральне на что-то благопристойное стоило очень дорого.

Конечно, имелись и плюсы проживания в подобном месте.

Мне нравилось любоваться закатами из окна на восьмом этаже, Окто любил бродить по безхозным помещениям, подбирать дряхлые книжки и тащить в свою каморку с витражным цветком, через который лучи солнца проливались на скрипучий пол алым светом. Скопились у кованого изголовья кровати виниловые пластинки, нотные тетради, приютилась в углу скрипка с порванными струнами, сотни поблекших фотографий, кружевные салфетки, любовно вывязанные крючком и чьими-то заботливыми руками. Меня несколько умиляла привязанность к хламу, однако для Окто эти штуки хламом не являлись.

– Знаешь, – говорил он, прижимая к груди очередную фарфоровую куклу с треснутым личиком, – есть что-то такое в вещицах, чего нам очень не хватало за все время нашего существования.

Смешной, долговязый, в маске, полностью скрывающей лицо, расписанной красным и золотым, которую он не снимал даже в моей компании. Голос звучал приглушенно из-за нее, но я со временем приноровился и практически перестал переспрашивать, подобно глухому старику. Помимо маски носил он еще и странный костюм с длинными рукавами, похожий на монашескую мантию, только зеленого цвета, не желтого, и украшенную бусинами, расшитую бисером. Полы костюма волочились за Окто, словно шлейф, и иногда в прорехах древнего одеяния, мелькали когтистые пальцы чешуйчатых ног. Прятал товарищ и волосы, нахлобучивая на голову подобие пыльника, и в этом пыльнике что-то постоянно шевелилось. Возникало ощущение, будто волосы Окто были живыми, они возились там сами по себе, постоянно пытаясь прорваться наружу.

– И чего нам не хватало? – интересовался я, поправляя сползшие очки с зелеными стеклами.

– Дома. Настоящего, заполненного разными мелочами. В мелочах-то как раз и кроется отражение жильцов. Вот к тебе в квартиру зайдешь и сразу уйти хочется, совсем не кажется, что там вообще кто-то живет. Пусто и неуютно.

– И хорошо, не люблю гостей.

– Но я же твой частый гость, – смеялся товарищ.

– Ты не гость, ты часть Умиральни, поэтому для тебя все двери здесь открыты.

Окто не обижался, он знал, что я знал.

И я знал, что он знал.

Иногда я спрашивал как так получилось.

– Что получилось? – уточнял Окто.

– Оказаться здесь, в этом заброшенном месте.

– Ну, ты же сам как-то сюда добрался. Наши истории похожи, просто моя чуть длиннее.

– Разве? – я приподнимал брови.

Товарищ пожимал плечами и пыльник на голове приходил в движение.

С другими малочисленными старожилами общение у нас не складывалось, потому развлекали друг друга в очень узком кругу. Единственной, кто разбавляла серые будни ворчливого зануды и никогда неунывающего чудака в дурацком наряде, была соседка со второго этажа. Незрячая девушка, которая ослепла после перенесенной болезни, и в глазницах ее навсегда застыли два бельма. Кьяра частенько зазывала на чашечку кофе или чего покрепче и Окто бежал вниз, сломя голову, ведь дома у Кьяры именно как дома в его представлении. Везде расставлены милые сердцу статуэтки, бронзовые ли, гипсовые ли. Комнатные растения теснились на подоконниках, мягкие ковры выстилали холодные полы, зажигались благовония, варился густой суп, который предлагалось отведать из керамических пиал ручной работы.

И Кьяра была единственным созданием во всех мирах, перед которым Окто мог сбросить маску и пыльник. Даже мне не доверял так, как доверял соседке. Хотя, возможно, что за доверием скрывалось нечто иное, недоступное для моего понимания, и недосягаемое раньше для нелепого ряженого, прожившего большую часть жизни вдали от существ, которым он мог причинить вред. Прожившего большую части жизни вдали от существ, которые могли причинить вред ему.

По ночам Окто рыскал в запущенных садах, выискивая самые красивые цветы, чтобы принести их слепой девушке.

– Она же их все равно не увидит, – лениво зевал я при виде очередного простенького букета.

– Ну и что, – Окто ставил цветы в вазу, ворковал с ними и никак не мог дождаться утра, чтобы отнести их Кьяре. – Она поднесет свои руки к лепесткам, огладит стебли, потрогает листья, главное, чтобы не оказалось на стеблях шипов. Самого главного глазами не увидишь.

– Зорко одно лишь сердце, да? – мне нравилось дразнить товарища, и я бы все отдал за то, чтобы поглядеть на его выражение лица.

Или хотя бы убедиться в том, что лицо у него все-таки имелось.

– Иногда ты бываешь просто невыносим, – слышал легкую усмешку в ответ и настрой тут же улетучивался.

Как дразнить того, кто не поддавался на провокации?

– Спору нет, – вздыхал я.

– Завидуешь?

– Было бы чему. Тоже мне парочка. Дурачок с мешком на голове и слепая девица.

– Она красавица, – мечтательно говорил Окто.

Начинался дождь, монахи снова звонили в колокола и я уползал в свое жилище, чтобы попытаться свернуться клубком и избавиться от дикой мигрени. Окто спускался на второй этаж, робко стучался в дверь, преподносил цветы, получал благодарность и, возможно, что-то еще. Может, когда он снимал маску, соседка нежно целовала его в щеку, шептала на ухо о своих чувствах. И сердце Окто пело, подобно дивной птице в погожий летний день, устроившись на ветви омелы.

Мои будни были лишены восторженного ожидания и сбора цветов. По утрам я отправлялся на базар, покупал чего-нибудь пожевать или засиживался в одной из забегаловок, неоновыми огнями манящей к себе двадцать четыре часа, семь дней в неделю. Персонал забегаловки, радуясь постоянному посетителю, моментально накрывал на стол. Вертлявый мальчишка, ребенок хозяйских родителей, подливал чаю из чайничка, украшенного узорами и застывшими подтеками жира. Приносил печенья с предсказаниями, пытался любезно общаться на общем наречии, только выходило из рук вон плохо, но за попытки я обычно оставлял ему несколько купюр на покупку сладостей. Его родители радовались, кланялись и благодарили, добавляли приятный какой-нибудь приятный бонус к завтраку или обеду, вроде зажаренных куриных бедрышек в тягучем сладком соусе, или банку маринованного перца чили.

Затем я отправлялся по книжным лавкам, выискивая чего-нибудь эдакого для вечернего чтива. Владельцы лавок старались не поднимать на меня взор, правда, пока я был в очках, беда бы их не коснулась. Однако они все равно старались себя обезопасить, и я нисколько их в этом не винил. Сложно избавиться от примет, предубеждений, традиций, ритуалов, прочно укоренившихся в их головах, да я и не пытался.

В один из таких походов за свежей литературой, я наткнулся на потрепанную книгу комиксов о Медузе Горгоне, приволок его домой, и Окто, поджидавший меня на кухне, с интересом выхватил комикс из рук.

– Надо же, какие-то другие интерпретации мифа, – он задумчиво покопался в пыльнике на голове, вероятно, стараясь почесать в затылке.

– Сколько их всего? – спросил я, устраиваясь поудобнее у окна.

– Проще посчитать каких не бывало ни разу.

– И каких?

Окто замялся, заерзал на стуле.

– Ну, – буркнул он, – хотя бы той самой, настоящей.

– Любопытно послушать, – я хлопнул себя по коленке, резво встал и направился к плите, чтобы зажечь под чайником конфорку.

Товарищ неопределенно повел плечом.

– Что, рассказывать не хочешь? – шутливо уточнил я, чиркнув спичкой.

– Горгон было трое, – глухо пробормотал Окто. – Самая известная из всех – Медуза, самая известная, самая красивая. И самая смертная. Ну, то есть остальные являлись бессмертными. Наверное.

– Трое? – я оглянулся на него через плечо.

Товарищ, задрав рукав, водил длинным пальцем, покрытым блестящей зеленой чешуей по странице с изображением каменных изваяний в каком-то храме. Я ничего не сказал по поводу пальца, когтя на нем или чешуи, похожей на изящные пластинки изумруда.

– Старшая – могучая Сфено, средняя – госпожа соленого моря, Эвриала, и самая младшая – Медуза. Всех их изображали со змеями на голове и каждая могла обращать в камень одним лишь взглядом, – грустно бубнил Окто. – По легендам их обратили, после того, как Посейдон, возжелав младшую, овладел ею на холодном каменном полу храма Афины.

– А кто обратил? – поинтересовался я.

– Афина и обратила.

– Мудрая Афина? Верится с трудом. А почему всех трех? И вообще, что за глупости такие, почему надругался Посейдон, но наказание понес не он?

Окто замешкался.

– Всех трех – потому что сестры проявили сострадание к Медузе. И были прокляты за свое сочувствие. Но.

– Но?

Товарищ откинулся на спинку стула, тяжело вздохнул, словно произошедшее видел собственными глазами и на своей шкуре прочувствовал последствия.

– Афина не могла пойти против всемогущего родственника, с которым ей не повезло появиться в одном семействе. И она сделала то, что могла в этой ситуации. Дала им смертоносные глаза, змеиные волосы и мощные тела, чтобы никто и никогда больше не смог надругаться над ними, чтобы никто не мог вторгнуться в их жизни. Воины приходили за головами сестер, обещая царям и полководцам вернуться с диковинным трофеем для защиты от бедствий и нашествий врагов, ведь даже после смерти голова одной из Горгон могла бы обратить в камень, но сами воины превращались в молчаливые статуи.

Я выключил огонь под чайником, расставил чашки на столе. Мне точно было известно, что сестры все же были убиты и из крови появились другие чудовища, обращающие в камень.

Известно не понаслышке.

– Что стало с Медузой после надругательства? – спросил я.

Окто снова провел пальцем по изображению в книге.

– Она родила дитя.

Сердце мое ухнуло совой и на мгновение замерло.

– Тоже со змеями вместо волос, с телом, покрытым чешуей, со взглядом, обращающим в камень.

Товарищ поднял на меня голову и на мгновение показалось, что он сейчас снял бы маску.

– И, когда дитя окрепло, велела ему бежать, так далеко, насколько это вообще возможно. Чтобы не коснулись интриги и перипетии, чтобы прожить спокойно столько, сколько отмерено. По его следу, после гибели матери, шли персеиды, те, кто провозгласил себя последователями Персея, великого героя, убившего монстра.

– Персеиды – это же метеорный поток со стороны созвездия Персея, того, кто отсек голову Медузы, – присвистнул я.

– Именно. И так назвали себя охотники. Персею – созвездие, слава и почитатели, Медузе – судьба ужасного чудовища.

Я кинул в чашки по заварочному пакетику с подобием чая, налил кипятка.

– Надеюсь, дитя Медузы понимает кому можно доверять, а кому – нельзя, – пробормотал я, поправив очки на переносицы.

– Надеюсь, что понимает, – отозвался Окто.

– Большую дают награду тем, кто примкнет к персеидам и принесет голову ребенка Горгоны? – я оперся локтем на столешницу.

– Награда не в золоте, а в защите. Любой, кто получит голову, сможет уберечь себя от зла, над которым не властно другое оружие. Почему ты спрашиваешь?

– Любопытство не порок, как говорится.

Окто кивнул, вцепился в чашку, помолчал какое-то время.

– Что-нибудь еще занятного нашел в книжной лавке?

Я принес ему сказку о братьях, обращенных в лебедей, и их сестре, которая выткала крапивные рубашки для их спасения, и, когда чай закончился, Окто ушел в свою каморку, прихватив с собой книжку в потрепанном переплете. Я посидел немного на кухне, закурил, глядя на румяное яблоко закатного солнца, утонувшее за горизонтом. Бедная сестрица молчала долгие годы, собирала крапиву голыми руками, чтобы расколдовать тех, кто потерял человеческий облик, и даже глядя в лицо смертного приговора, вынесенного за колдовство, не теряла надежды. Хорошо, что доткать рубашки удалось, хорошо, что братья обрели утраченное, а сестрица в конце истории вышла замуж за короля.

Мне вспоминались каменные статуи, окружившие Умиральню, и шарфы, принесенные им моим соседом. Шарфы, конечно, не вернули бы им румянца и кровь не разогналась по венам, но стремление Окто обогреть тех, кто, вероятно, пришел по его голову, удивляло. Он жил в постоянном страхе, при этом не теряя того, чего преследователи были лишены. Даже глядя в лицо смертному приговору, он улыбался.

Я так не мог.

Сотни лет спасения собственного существования в тени рода человеческого превратили меня в сварливое и трусливое существо, которое в ответ на любое проявление сочувствия или толики привязанности, шипело, уползало в темный угол. Я скептически ухмылялся, едва завидев что-то, отдаленно похожее на симпатию. И трясся осенним листом на голой ветке кривого дерева, слыша издалека лязг меча, что занесут над моей головой. Иначе головы таких, как я, от тел не отделить. Чешуя поддавалась только острому лезвию, закаленному в огне и крови, вонзенному в определенной части мощной шеи.

Несмотря на то, что мне удавалось принимать разные облики, истинная форма угадывалась по глазам, в которых читалась вселенская усталость и обреченность. Столько веков осталось за спиной, но они все равно нагоняли перед ночным отдыхом, наваливаясь тяжким грузом, нежеланием просыпаться утром и играть по правилам не моего мира. Цвет глаз и вертикальные зрачки тоже давали подсказку о том, кто находился перед меченосцем, но обычно я оказывался быстрее и проворнее. Содержимое тела старело, угасало, стремилось закончиться, физическая оболочка крепла с каждым съеденным, жилы наливались силой, сердце грохотало, мышцы оставались эластичными и мощными. Они душили, ломали кости, смыкаясь тугими кольцами, и свет мерк, и тела хрустели, подобно тонкому льду на лужах после первых заморозков.

Если до этого никто не погибал от взгляда.

Местные считали божественным зверем именно меня, а не того, кого монахи пытались развеселить колокольным звоном. Кланялись и старались всячески угодить, и если не получить покровительства, то хотя бы остаться в живых.

Местные видели, как я сновал среди высокой травы, охотясь для пропитания на разную живность. Я тоже видел их. Но не трогал.

И все шло своим чередом.

Окто бежал к своей возлюбленной с цветами, я искал утешения в книжных страницах, лили дожди, раздавался звон со стороны храма.

Пока в один из дней я без предупреждения не зашел в гости к слепой соседке со второго этажа, ведь она так давно и весьма настойчиво приглашала зайти на чашечку чая.

Кьяра сидела за столом, посреди уютного убранства небольшой кухни, сложив ладони поверх толстой пачки новёхоньких купюр, а над телом Окто, почти обезглавленном и лишенном привычного одеяния, склонился незнакомый мужчина в темной мантии. Я сначала застыл в полумраке коридора, внимательно наблюдая и стараясь не издать ни звука, а когда голова с неприятным влажным звуком полностью отделилась, спросил:

– Зачем тебе она?

Девушка крупно вздрогнула, съежилась, торопливо спрятала деньги за пазухой. Мужчина же распрямился, держа голову за еще извивающихся змей. Стремительно угасающие глаза Окто посмотрели на меня в последний раз, а я впервые увидел лицо товарища без маски.

Испуганное, с приоткрытым ртом.

На лице застыло удивление, смешанное с непониманием и ужасом. Миловидные черты исказились, тело на полу пару раз трепыхнулось.

Я вздохнул, чувствуя, как внутри раскалялась обида и ярость, с сожалением обошел незнакомца, присел на корточки.

В руках Окто покоилась книга о лебедях.

Вероятно, он хотел почитать вслух Кьяре.

– Ты кто такой? – опомнился незнакомец, торопливо пытаясь спрятать голову в холщовый мешок.

– Зачем тебе голова? – повторил я вопрос, распрямляясь.

– Голова потомка Медузы способна обратить в камень любого, – ухмыльнулся мужчина, вытер лоб, покрытый испариной. – Мне она нужна для охоты на василиска.

– Василиска? – я приподнял правую бровь.

– Да, чудовища, которое родилось из пролитой крови Горгон. Змея со смертоносным запахом и взглядом.

– Давай проверим?

Я снял очки.

Тело мое удлинилось, ноги сплелись в тяжелый хвост, а верхняя часть тела поднялась к потолку, голова вытянулась, волосы исчезли, зато на черной чешуе, заменившей кожу, появилось белое пятно, похожее на царскую диадему. Кьяру отбросило в сторону, вместе с мебелью и всей кухонной утварью, которой восхищался Окто, мол, знаешь, все эти мелочи так придают тепла и дарят ощущение дома.

Едкий запах заполнил квартирку на втором этаже.

Местные верили, что василиски рождались из яиц птиц, питавшихся змеями. И чтобы полчища чудовищ не наводнили их размеренную жизнь в будущем, в прошлом они истребили абсолютно всех птиц, у гнезд которых обнаруживали мертвых гадюк.

Незнакомец зажал нос ладонью, отвернулся и выставил вперед руку с головой Окто.

Желтые глаза блеснули и тотчас потемнели.

– Пос-с-с-с-смотри! – прошипел я, обдав его смрадом из разверстой пасти.

Мужчина заплакал, словно маленький ребенок.

А спустя мгновение повернулся против своей воли.

Мой хвост безжалостно раздавил его каменную статую, и едва я вернулся к повседневному облику, то осторожно поднял голову Окто, обернул тканевой салфеткой, вынес из квартиры Кьяры, даже не проверив осталась ли жива она сама.

Следом вынес и тело товарища.

∞

Статуи безразлично взирали на надгробие неподалеку от Умиральни, рядом с заброшенными садами, где Окто собирал цветы для возлюбленной, и его собственная могила после весенних проливных дождей тоже расцвела белым и розовым. Теперь персеиды, замотанные в шарфы, навечно застывшие возле Умиральни, охраняли покой своей несостоявшейся добычи.

Окто, наверное, считал, что это он случайно превратил их камень. Однако им не повезло встретиться со мной. Возможно, они завладели бы головой товарища куда раньше, не нарвись персеиды на василиска.

На могиле я не плакал.

Плакать больно, потому что слезы мои едкие и обжигающие, начни я плакать – лишусь зрения. Да и плакать по кому-то, кто не являлся очень близким существом, не было смысла.

Но что-то все равно гнало меня в дождь из дома, когда раскалывалась голова от колокольного звона. Гнало к могиле соседа, существа, такого же, как я. Бессильного перед правилами нового мира, бессильного и одновременно могущественного, но не желавшего обращать свою силу даже против тех, кто его преследовал. Среди высоток и храмов нам не осталось места, как и другим созданиям, непохожим на людей, пугающими именно своей непохожестью.

Возможно, что для появления чего-то нового, старому необходимо умереть. Я бы не появился на свет, если бы все три Горгоны уцелели и не пролилась их кровь.

Может быть, пришел и мой черед, правда, внутри свербило нежелание смириться с участью загнанного зверя.

В последний мой визит к могиле, я возложил к надгробию очки с зелеными стеклами, как когда-то товарищ украшал изголовье своей кровати безделушками.

И если Окто выбрал смирение и бесконечное бегство, я выбрал дать отпор.