Текст книги "Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни"

– Этот твой пациент? – с надеждой в голосе спрашивает она.

– Нет – Сьюзи, дальше по коридору, – показываю я рукой. Многие берут на себя выполнение всяких мелких обязанностей, и это хорошо, потому что наши тяжелобольные нуждаются в том, чтобы за ними присматривало много людей.

Отвечающая за Шейлу интерн разговаривает по телефону, и мне ее хорошо слышно. «С Чардашем было все в порядке? Ох, слава богу. Просто проблема с кислородом?» С состоянием Шейлы мы так все еще и не разобрались окончательно, однако я испытываю облегчение от того, что Чардаша, пациента, про которого я никогда не слышала и ровным счетом ничего не знала, спасли от надвигавшейся беды, в чем бы она ни заключалась.

4
Переживания

– Команда быстрого реагирования, – раздается по системе громкого оповещения, и я, затаив дыхание, жду, чтобы узнать, куда их вызывают. «В медицинскую онкологию».

Черт! На наш этаж? В какую палату?

– Это сюда! Это мистер Кинг! – слышу я крик Норы. Она сидит за компьютером рядом со мной.

Быстрым шагом я подхожу к ней и вижу так же быстро идущую к нам Сьюзи, а за ней Рэнди. Нора уже зашла с каталкой в палату, и я мельком вижу мистера Кинга – пациента, которого большинство из нас знает вот уже больше двух лет, – лежащего в своей кровати без движения. Сейчас изо рта у него вниз по подбородку стекает прямо на грудь тонкой струйкой кровь.

Я перевожу свой взгляд на то, что прямо передо мной: портативный дефибриллятор, лежащий на кровати рядом с мистером Кингом. Хватаю небольшой пластиковый инструмент, которым мы измеряем степень насыщения крови кислородом, и вставляю в него палец мистера Кинга.

– Что у него с пульсом и кислородом? – спрашиваю Нору.

– Ждем. – Высчитывая уровень насыщения кислорода, аппарат регистрирует горизонтальную линию. «Семьдесят пять процентов».

– Я достаю кислородную маску с клапаном, – доносится голос Рэнди.

Накладывая манжету манометра на его руку, чтобы измерить давление, я слышу, как Сьюзи спрашивает:

– Что с ним случилось?

– Понятия не имею, – отвечает Нора. – Я обнаружила его в таком состоянии, когда зашла в палату. Держи, можешь заполнять. – Она подсовывает Сьюзи планшет с бланками:

– Записывай сюда все, что с ним происходит.

У Сьюзи округляются глаза, однако она послушно берет планшет и открывает свою ручку.

Внезапно палата наполняется людьми: тут и врач с медсестрами из интенсивной терапии, и специалист по респираторной терапии, а также анестезиолог. Бригада быстрого реагирования на месте.

С этим врачом из интенсивной терапии – его зовут Мэтт – мы друзья. Мы с ним ровесники, однако он выглядит как утративший вкус к жизни, но при этом чертовски умен, а за его суровым видом скрывается неиссякаемый колодец эмпатии. Он стоит по другую сторону кровати, и наши взгляды ненадолго встречаются. Затем, стараясь перекричать шумиху, он громким голосом спрашивает:

– Что с этим пациентом? Кто его медсестра?

Нора хорошо понимает, какая информация нужна в таких случаях врачам. Она выдает сведения так проворно, словно заранее все вызубрила:

– Больше ста дней после СНР пересадки, у пациента РТПХ легких, а также грибковая пневмония с увеличенной потребностью в кислороде. В сознании и хорошо соображает с редкими эпизодами дезориентации, привязан к кровати из-за слабости. Зашла в палату сегодня утром и увидела его… В таком состоянии, никак не реагирующим. Насыщение О₂ семьдесят пять процентов, так что мы надели на него кислородную маску с клапаном, – она показывает рукой на дыхательный аппарат, покрывающий рот и нос мистера Кинга.

– Каков уровень насыщения теперь?

– Восемьдесят восемь процентов при двенадцати литрах. Двенадцать литров в минуту – максимальный поток кислорода, который может обеспечить прибор, однако восемьдесят восемь процентов – гораздо ниже нормы, которая составляет от девяноста пяти до ста.

– Пульс?

– Пятьдесят, – отзывается кто-то, в то время как Мэтт пролистывает медкарту мистера Кинга.

– Давление?

– Сто на восемьдесят, – говорю я.

– Давайте проверим газы крови, – говорит он специалисту по респираторной терапии.

– Какое у него давление? И какой уровень тромбоцитов?

– Сто на восемьдесят, – повторяю я, на этот раз громче, однако не уверена, что Мэтт меня услышал за криком медсестры интенсивной терапии:

– У нас есть место! Его можно положить в А222.

Одновременно с ней кричит и Нора:

– Тромбоциты – десять, и без изменений. ЧЛА у нас нет.

Когда уровень тромбоцитов падает до десяти, возможны спонтанные кровотечения, и, хотя мы и переливаем ему кровь регулярно, количество тромбоцитов каждый раз почти не увеличивается (под ЧЛА она подразумевает тромбоциты, совместимые с кровью мистера Кинга, однако у нас в наличии таковых нет. Достать их бывает весьма сложно).

– Так я услышу когда-нибудь его давление или нет? – требует Мэтт.

Я как можно громче говорю, глядя прямо на него:

– Сто на восемьдесят.

Он кивает.

– Хорошо, мы берем это место. Соберите его и доставьте в отделение. Состояние достаточно стабильное для транспортировки – при необходимости внизу проведем интубацию.

– Можно мы заберем его вниз прямо в кровати? – спрашивает Нору медсестра из интенсивной терапии. – У нас есть время – мы можем сделать это за вас.

– Вы же вернете наш дефибриллятор? И саму кровать?

– Эээ… нет. Но вам все равно нужно будет принести вниз его лекарства и составить отчет. Заодно все и заберете.

Меня слегка подташнивает. Когда мистеру Кингу впервые диагностировали рак больше двух лет назад, он был моим пациентом. У него были свои взлеты и падения, однако мне казалось, что сейчас его состояние идет на поправку. С другой стороны, я уже довольно давно за ним не ухаживала, так что, должно быть, ему стало хуже без моего ведома. Капающая изо рта кровь вместе с лужицей на груди – довольно тревожный знак, так как он не стал выплевывать ее изо рта и даже просто не повернул голову, чтобы она стекла на пол.

– Вдохнул.

– Он вдохнул, – эта фраза шепотом расползлась по палате. Часть крови изо рта мистера Кинга попала не в то горло – прямиком в его легкие.

– А кто-нибудь позвонил Опал? – спрашиваю я. Это его жена. Она довольно сильная и стойкая, однако вряд ли готова к такому повороту событий – во всяком случае, если судить по нашей с ней последней беседе.

– Я ей позвонил, – говорит фельдшер, постоянно приписанный к врачебной бригаде, занимающейся пересадкой стволовых клеток. Мистер Кинг – один из их пациентов. – Прямо сейчас она приехать не может, но постарается добраться сюда как можно быстрее. – Они живут более чем в часе езды от больницы, и за последние два года его многократно госпитализировали. Бог знает, как ей удается поддерживать свою обычную жизнь в эти непростые для их семьи времена.

Вместе с Норой, Рэнди и медсестрой из интенсивной терапии мы собираем вещи мистера Кинга – фотографии в рамках, сменные пижамы – и помещаем их в одну из специально предназначенных для этого сумок. В интенсивной терапии у него будет палата куда меньшего размера. Полагаю, что-то Опал придется забрать домой.

Мэтт поставил свою подпись на заполненном Сьюзи отчете и уже было направился обратно в коридор, когда я жестом попросила его остановиться. Нагнувшись поближе, я тихим голосом спросила:

– Как ты думаешь, каковы его шансы?

– Стремятся к нулю, – ответил он, словно это какое-то ругательство, и я услышала в его голосе ту самую нотку беспокойства, замаскированную под профессиональную отчужденность, из-за которой он мне и понравился при нашей первой встрече.

– Настолько все плохо?

Он хватает меня за руку:

– Тереза, мы все умрем.

– Ну да. Я знаю. Но он мне нравился, – говорю я, стараясь не показаться по-детски наивной.

– Если он тебе и правда нравится, то пожелай, чтобы его родственники положили его в хоспис и нам не пришлось мучить его в интенсивной терапии.

– Никаких шансов, что он поправится?

Он замолкает и в течение минуты молча смотрит на меня. Мы где-то одного роста, так что наши глаза на одном уровне.

– Его легкие превратились в труху, мы не можем предотвратить кровотечение, а еще у него оппортунистическая инфекция, которую мы с трудом сдерживаем.

– Я забыла про инфекцию, – говорю я тихим голосом главным образом самой себе.

– Так что пожелай, чтобы он попал в хоспис, – решительно говорит он мне, и мы уходим.

Дойдя до моей рабочей станции, мы прощаемся.

– Спасибо, что не теряешь оптимизма.

На его лице появляется выстраданная улыбка.

– Такая работа.

Медсестры из интенсивной терапии вывозят мистера Кинга в коридор. Уборщица вскоре наведет порядок в палате, чтобы подготовить ее для нового пациента. Нора предоставит медсестре из интенсивной терапии отчет, точно так же как получали с утра отчет о своих пациентах все вышедшие в дневную смену медсестры на нашем этаже, после чего вернется на этаж и напишет обо всем, что произошло, на своем компьютере. Сьюзи вела запись в самой палате, однако все это было на бумаге. Полчаса, сорок пять минут, и инцидент исчерпан, только вот у меня такое чувство, будто мистер Кинг забрал с собой частичку моего сердца, а ведь сегодня он даже не был моим пациентом.

Я стою за своим компьютером и закрываю глаза. Пытаюсь мысленно задвинуть подальше мистера Кинга вместе со стекающей по его подбородку кровью, чтобы разобраться со своими текущими обязанностями. Дороти. Дороти тоже понадобятся сумки для вещей, особенно если учесть, сколько всего она привезла из дома в больницу.

Я захожу в кладовку и хватаю пачку сумок. Мне приходится напомнить себе, что Дороти отправляется домой, а не в интенсивную терапию. От осознания этого я не перестаю жалеть мистера Кинга, однако в целом мне уже не так грустно.

Вернувшись в палату, я застаю Дороти за разговором по мобильному телефону.

– Ну, я пока не знаю, во сколько именно, но если бы ты просто помогла папе собраться.

Должно быть, на линии ее взрослая дочь.

Я показываю ей сумки, и она слегка улыбается в ответ, махнув пальцем. На ее губах помада, которая оживила цвет всего лица. Начало возвращению домой положено.

– Просто скажи папе, чтобы он приезжал, как только сможет.

Не желая их перебивать, я кладу сумки для вещей на кровать, машу рукой в ответ и разворачиваюсь к двери.

– Подожди! – она щелкает пальцами. – Да нет, не ты! – резко говорит она в телефон. – Возьми конфет, я здесь последний день, – говорит она, прикрыв трубку рукой и показав на вазу с конфетами.

Открыв стеклянную крышку, я вижу, как блестят разноцветные упаковки шоколадных конфет – серебристые, золотистые, красные и зеленые. Зачерпнув рукой горсть, я кладу их себе в карман.

– Спасибо, – беззвучно шевелю я губами. Стоило мне оказаться в дверях, как звонит мой телефон.

– Это радиология, по поводу КТ. Не могла бы ваша пациентка Шейла Филдс к нам спуститься?

КТ – компьютерная томография – это навороченный рентген. Я смотрю на часы. Еще даже десяти нет.

– Разумеется. Быстро вы.

– У нас была отмена. Мне заказать транспортировку?

– Если у вас найдется на это время, то было бы здорово. Спасибо. Я ее подготовлю.

Итак, я окончательно ухожу из палаты Дороти, а она тем временем продолжает болтать по телефону, перебирая в руках пластиковые сумки, которые я ей дала. «Да забудь ты уже про этот старый ковер», – слышу я напоследок и закрываю за собой дверь.

Теперь я уж точно пойду послушаю живот Шейлы, прежде чем она отправится на КТ. Халатное отношение – довольно скользкий путь, так что я целенаправленно стараюсь все делать основательно, пускай и с опозданием. Стараясь быть как можно тише, я захожу к ней в палату. Там царит кромешная темнота, а она так и лежит под своим одеялом неподвижной глыбой. Я слегка сжимаю ее плечо.

– Шейла? Это снова Тереза. Помог дилаудид?

Одеяло вздымается и опускается – она кивает. Я встаю на колени, чтобы мой рот оказался на одном уровне с ее закрытым от меня ухом.

– Шейла, тебе заказали компьютерную томографию живота, чтобы убедиться, что все в порядке.

Глыба вновь поднимается и опускается.

– Прежде чем ты туда отправишься, мне нужно послушать твой живот. Думаешь, у тебя получится перекатиться на спину?

– Ох, – кряхтит она, и глыба вздымается и поворачивается. Верхний край одеяла соскальзывает вниз, и передо мной предстает женщина под сорок с миловидным лицом и свободно спадающими с круглых щек светло-русыми с рыжеватым оттенком волосами. У нее добрые серо-голубые глаза с легкими морщинками в уголках, а на губах застыло характерное для мучаемых сильной болью людей выражение. Одеяло держат довольно толстые пальцы, и есть в выражении ее лица какая-то детская доверчивость, из-за которой она кажется моложе своих лет и несколько уязвимой. «Она тут совсем одна-одинешенька, – думаю я. – Нужно о ней позаботиться».

– Это не займет много времени, – обещаю я ей.

Я беру очередной одноразовый «детский» стетоскоп и засовываю себе в уши оливы (так называются эти две мягкие насадки на дужках стетоскопа). Мембрану стетоскопа я по очереди размещаю над каждым из четырех квадрантов ее живота – на два, пять, семь и десять часов, если ориентироваться по циферблату часов, – и слегка нажимаю. Вместо стандартного урчания я не слышу ровным счетом ничего, что весьма неожиданно.

Почему у Шейлы в животе тишина? Возможно, все дело в дешевом стетоскопе. Либо в том, что она только что проснулась. Либо в том, что, пока я ее слушаю, звонит телефон, заглушая бульканье у нее в брюшной полости:

– Санитара отправили к Филдс для транспортировки.

Или же в том, что с обходом вернулись ее врачи, правда, теперь это лишь доктор Мартин с интерном.

– Итак, мисс Филдс, – решительным голосом говорит лечащий врач, не обращая внимания на то, что я пытаюсь прослушать ее стетоскопом, – у вас нарушение свертываемости крови и болит живот.

Шейла кивает, схватившись пальцами обеих рук за одеяло, словно пытающийся укрыться от монстров ребенок.

– Мы дадим вам аргатробан, сделаем КТ живота и анализы крови. В конечном счете мы обязательно во всем разберемся. Уже через пару дней вы будете дома. – Он натянуто улыбается, и она кивает в ответ, однако непонятно, насколько хорошо она все поняла. Мне-то самой толком не понятно, что происходит, значит, ей и подавно.

Он приспускает одеяло и с силой надавливает ей на живот. От неожиданности она открывает рот и широко распахивает глаза, после чего крепко зажмуривает их, набирая в легкие воздух.

– Вот почему мы заказали вам КТ, – говорит он, снова укрывая ее одеялом. – Что-нибудь еще? – Доктор Мартин смотрит вопросительно на интерна, но та лишь качает головой.

– Ее уже вызвали на КТ, – говорю я, чтобы они были в курсе происходящего.

– Это хорошо, – одобрительно говорит лечащий врач все тем же невозмутимым профессиональным тоном, с которым только что разговаривал с Шейлой. Интерн, однако, мне слегка улыбается в ответ. В конце концов, мы с ней в одной лодке.

Я слышу, как пищит мой телефон. «Санитар для транспортировки Филдс на месте».

– Я у нее в палате – мы выходим.

Доктор Мартин жестом показывает мне, чтобы я шла первой. Такое вот небольшое проявление старомодной учтивости перед дамой. Может быть, к людям вокруг он относится не так уж и безразлично. Возможно, отрешенность помогает ему справляться с различными перипетиями в медицинской практике, либо же его с детства приучили пропускать женщин вперед и эта привычка так и осталась на всю жизнь.

Санитар ждет у двери с пустой тележкой. Он почти не смотрит в глаза, однако ловко обращается с каталкой, как и все его коллеги. Когда мне приходится кого-то толкать, то водитель из меня выходит никудышный. Когда же за дело берутся санитары, то кажется, будто все получается само собой.

– Привет, – говорю я, пытаясь быть дружелюбной. – Вы пришли забрать ее на КТ?

– Филдс, – говорит он с полувопросительной интонацией. Я киваю. – Она может ходить?

– Ей больно, но ходить, наверное, должна. – Слева на его лицо опускается небольшая прядь прямых светлых волос. Волосы коротко подстрижены по бокам, однако на макушке длиннее, что, в сочетании с броскими очками в толстой оправе, делает его бордовую униформу чуть ли не красной на вид.

До меня внезапно доходит, что мое поведение с санитарами мало чем отличается от того, как ко мне относятся старшие врачи. Может быть, врачи, точно как и я, попросту стараются делать в лучшем виде свою работу? Или же нам всем следует прилагать чуточку больше усилий, чтобы видеть друг в друге в первую очередь людей.

Я возвращаюсь в палату и бужу Шейлу. Она выглядит слабой, однако готова двигаться, пускай и медленно, и для начала садится в кровати, морщась от боли.

Не могу припомнить, чтобы у меня хоть раз, хотя бы разочек, состоялся полноценный разговор с кем-то из санитаров. Может быть, именно поэтому кажется, что они такие неприветливые с медсестрами.

– Ты можешь встать сама, или же тебе нужна моя помощь?

– Я справлюсь. – Она делает вдох, начинает подниматься, а затем хватается, словно за подлокотники, за мои руки. – Простите. – Она тяжело дышит.

Ей удается полностью встать. Она ниже меня, плотная, но не толстая, а ее волосы длиннее, чем мне казалось. Они покрывают плечи подобно легкой накидке.

Неуверенным движением она передвигает одну ногу вперед, почти не отрывая ее от пола. «Уверена, что справишься?» Она кивает, плотно сжав губы, и переставляет вперед вторую ногу. Я ей сочувствую, но при этом не могу сдержать раздражения из-за того, как медленно она продвигается. Плохо, когда время работает против тебя и иначе как врагом ты его уже и не воспринимаешь.

Наконец она подходит к каталке, и я с облегчением вижу, что это одна из новых моделей, которая достаточно низкая, чтобы пациенты могли сесть на нее, как на обычный стул. Вместе с санитаром мы помогаем Шейле улечься. Кажется, ей не так больно, когда она лежит на спине, однако напряженные морщинки вокруг глаз никуда не исчезают.

– Держитесь, – говорю я и возвращаюсь к ней в палату, чтобы захватить подушку. – Я буду здесь, когда вы вернетесь.

Каталка увозит ее прочь по коридору, и я смотрю на свои часы: десять минут одиннадцатого. Хочу поговорить со своей подругой Бет по поводу ритуксана для мистера Хэмптона. У нее за плечами гораздо больше опыта, чем у меня, и я рассчитываю, что она рассеет мои сомнения по поводу того, сможет ли он перенести этот препарат, либо даст какие-то полезные советы насчет мониторинга его состояния после введения лекарства. Я напоминаю себе, что в случае чего команда быстрого реагирования прибудет по первому вызову и что жить мистеру Хэмптону после приема ритуксана или нет зависит не только от меня, хотя я и выступаю в роли несчастной канарейки в этой конкретной угольной шахте.

Еще я была бы не прочь выпить кофе и чего-нибудь перекусить, так как у меня начинает просыпаться мой утренний аппетит, однако мистеру Хэмптону нужно выпить таблетки, которые я оставила у него в палате. «Сможете принять их сейчас?» – спрашиваю я. Он лежит в кровати, но не спит, так что я трясу стаканом с таблетками, словно погремушкой, стараясь его подбодрить. Он медленно поднимает и опускает голову в знак согласия.

Я приподнимаю кровать и помогаю ему расположиться поудобней, чтобы он мог без лишнего риска проглотить свои таблетки. Ему нужна моя помощь, чтобы понять, куда поворачивать свое туловище, однако приподнимается он своими собственными силами.

Я даю ему воду, и он без каких-либо проблем проглатывает таблетки одну за одной. «Замечательно! – говорю я. – Хотите прилечь обратно?» Он кивает, и я опускаю кровать, однако что-то явно не так. Такое ощущение, что он слабо отдает себе отчет в моем присутствии, и от него не слышно ни единого звука.

Я пристально на него смотрю, размышляя и хмуря лоб. Когда я переживаю, у меня на переносице всегда появляется вертикальная складка. «Я выключу свет, если вам хочется». Но он уже свернулся под одеялом. Возможно, он просто устал и не настроен на разговор, однако мои сомнения по поводу ритуксана еще больше усиливаются. В конце концов, этот препарат непредсказуем. У большинства людей он не приводит вообще к каким-либо проблемам, у некоторых вызывает незначительную реакцию, другим становится заметно плохо, и лишь небольшой процент из тех, кому становится совсем паршиво, умирает. Логично предположить, что из-за ослабленного состояния пациента изначально появляется дополнительный риск осложнений от этого непредсказуемого препарата, однако я не могу знать этого наверняка – пока есть только мои переживания.

Я отправляюсь в коридор на поиски Бет. Как и у меня, у нее две дочки-близняшки. Они уже совсем взрослые, однако другим медсестрам, с которыми мы работаем на этаже, двадцать с небольшим, и наличие детей-близнецов у нас обеих связывает нас между собой.

Бет говорит, что по-настоящему нас объединяет наше нездоровое чувство юмора. Как в тот раз, когда я попросила ее засвидетельствовать, как выливаю наркотики в раковину: мы должны объясняться каждый раз, когда выбрасываем опиоиды, однако в меню компьютера автоматизированного шкафа распределения медикаментов нет пункта «пациент умер», хотя именно поэтому у меня и осталось так много морфина. Мы с Бет решили выбрать в качестве причины пункт «пациент отказался», и нам обеим это показалось настолько смешным, что наш хохот было слышно аж в коридоре. Через этот смех я выражала свою скорбь, так как была крайне опечалена смертью пациента, и Бет это знала. Я никогда не забуду всю ту грусть, которой было пропитано то дежурство, однако благодаря Бет смех тоже навсегда останется у меня в памяти.

Сегодня, однако, ей, судя по всему, явно не до смеха. У нее довольно мрачное выражение лица, и работа тут явно ни при чем. Ее беспокоит что-то другое.

– Моя дочь летит сегодня в Кандагар, – говорит она, не отрываясь от своего компьютера, когда я к ней приближаюсь.

– Твоя дочь – это та, которая служит в армии? – Глупый вопрос, но она утвердительно кивает.

– Она вылетела сегодня утром, ну, или когда у них там утро. – Теперь она смотрит на меня. – Я не могу ей позвонить, не могу связаться по электронной почте.

Услышав про перелет в зону боевых действий, я тут же представляю перед глазами картинку из фильма «Черный ястреб»: пули, зажатые в угол солдаты с криками «РПГ!», желтая пыль Сомали, а также оглушительный взрыв вертолета «Черный ястреб», винты которого в замедленном воспроизведении разрезают после падения утрамбованную землю, а в небо с места крушения поднимается столб густого черного дыма.

Рассказывать ей обо всем этом, пожалуй, не стоит.

– Сможешь работать?

– Ну, лучше уж я буду чем-то занята – так я хотя бы смогу отвлечься от дурных мыслей.

Это я понимаю. Я больше не звоню домой, потому что от этого слишком расслабляюсь, и весь мой рабочий настрой, который мне нужен до конца дежурства, улетучивается. Для Бет же сегодня мысли о доме страшнее, чем работа.

Она говорит что-то еще, как вдруг у меня звонит телефон.

– Прости, – говорю я ей, и она поворачивается обратно к своему компьютеру.

– У тебя появился четвертый пациент, и ее скоро доставят, – это Нэнси, старшая медсестра, которая теперь выполняет и различные организационные обязанности, из-за которых у нее почти не остается времени на уход за пациентами. Когда руководит Нэнси, то все ее решения направлены на то, чтобы облегчить свой рабочий день. Некоторые старшие медсестры самостоятельно разбираются с первыми поступившими за день новыми пациентами, чтобы немного нас разгрузить, однако другие, такие как она, никогда таким заниматься не будут.

– Пациент на пересадку; ее по ошибки записали на завтра. Ты знаешь ее – это Кандас Мур.

Кандас Мур. Черт. Да мы все знаем Кандас Мур. Она настоящая ЗВЗ: заноза в заднице. С одной Кандас Мур хлопот не меньше, чем с двумя обычными пациентами.

– Знаешь, мне скоро ритуксан вводить, – говорю я.

– Твоя очередь брать пациента, – говорит она. – Тут на сестринском посту все записано. – Нажав на кнопку, я завершаю звонок. Она права – сейчас и правда моя очередь, но это ведь Кандас Мур…

Кандас приносит с собой в больницу свои собственные дезинфицирующие салфетки, и все ее родные и друзья по очереди помогают ей обрабатывать палату. Кроме того, она записывает все, что происходит вокруг нее, и так внимательно вчитывается в записи в своей медкарте, что напоминает налогового инспектора, изучающего твою декларацию о доходах на предмет малейших несоответствий. Конечно, я могу понять ее одержимость чистотой: в конце концов, существует реальный риск подцепить в больнице инфекцию, и каждый год совершается уйма ошибок, однако главная проблема в полном отсутствии у нее какого-либо доверия к медперсоналу. Ей нужно, чтобы мы за ней ухаживали, однако в глубине души она убеждена, что мы можем только навредить, будь то случайно или даже по злому умыслу, вот она и мечется между агрессивной подозрительностью и явным заискиванием. Она обманом располагает к себе своей показной дружелюбностью, но стоит вступить в дело ее паранойе, как никому несдобровать. Быть ее медсестрой – самая ужасная безнадега, которую только можно представить. Что ж, может быть, она то же самое чувствует по поводу того, что сама является пациентом.

Кандас – сорок с небольшим, она выглядит молодо, спортивного телосложения и довольно сильная, но это ничего не меняет. Она ложится в больницу для аутологичной трансплантации – внутривенного введения ее собственных (не пораженных раком) клеток. В этом и состоит главное отличие от аллогенной трансплантации, когда пациент получает клетки от другого человека, именуемого «донором». Аутологичная трансплантация, она же «ауто», связана с куда меньшими рисками, чем аллогенная трансплантация – «алло». Прогноз для людей с раком вроде того, что у Кандас, также обычно довольно хороший, так что объективно у нее гораздо меньше поводов для беспокойства, чем у многих других наших пациентов.

– Новый пациент, – говорю я Бет. – Нужно идти. Держи меня в курсе, – говорю я, не придумав ничего более оригинального, но Бет машет мне вслед рукой. Что ж, хотя бы хватило ума воздержаться от жалоб по поводу Кандас. Насчет мистера Хэмптона, правда, я тоже у нее так и не спросила. К счастью, время еще есть.

На сестринском посту я забираю распечатку с данными пациента, которую мне оставила старшая сестра. «Кандас Мур, – дразнящим голосом говорит администратор. – Ох, Ти, тебе сегодня понадобится дополнительная порция любви».

Я хмурю брови. «Ну, да…»

Администратор смеется, после чего добавляет чуть ли не шепотом: «Может быть, она припозднится. Остается только надеяться».

Вернувшись к своей рабочей станции, я задумываюсь о том, во сколько именно к нам прибудет Кандас, как вдруг мой телефон снова начинает пищать.

– Медицинская онкология, Тереза.

– Филдс ваш пациент? Это радиология. Из-за чего она здесь?

У него взволнованный, напряженный голос, и это немного сбивает меня с толку. Я ничего не понимаю. Я сообщаю, что знаю сама:

– У нее антифосфолипидный синдром, мы начали вводить ей внутривенно аргатробан…

– У нее в животе полно воздуха, – перебивает он меня. И снова мы возвращаемся к ее животу. Ничего не понимаю. – Это классический симптом перфорации.

Перфорации? У Шейлы перфорация кишечника? Не может быть – она ведь поступила из-за проблемы со свертыванием крови. Перфорация – это неотложный случай, когда в кишечнике образуется дыра, через которую его содержимое попадает в брюшную полость. Мне сложно вникнуть в его слова и в полной мере осознать всю серьезность происходящего. Шейла ведь мой «любопытный» с клинической точки зрения пациент. Я ожидала, что мы разберемся с ее нарушением свертываемости крови, изучив лабораторные показатели, сделав тщательные наблюдения и подобрав нужное сочетание лекарств, которые помогут взять ее болезнь под контроль. Перфорация кишечника же – проблема сугубо хирургического характера, и если ей и может что-то помочь, так это только скальпель.

Хирурги и медсестры живут в совершенно другом, отличном от нашего, мире. Мы работаем на этажах с лекарствами – они оперируют скальпелями в стерильных, хорошо освещенных комнатах. Мы собираем данные и размышляем, в то время как они проворно и ловко наших пациентов кромсают.

Есть один старый анекдот про отправившихся охотиться на уток врачей. Терапевт смотрит на летящую в небе утку и говорит: «Эта птица похожа на утку, она летает как утка и крякает как утка, таким образом, скорее всего, это действительно утка». Ему требуется столь много времени, чтобы удостовериться, что перед ним и правда утка, что он ее упускает, так и не успев прицелиться. В небе пролетает еще одна утка, и уже другой врач – на этот раз хирург – достает ружье и многократно стреляет по птице. Она падает на землю, хирург подходит к ней и смотрит на нее. «Ага, – говорит он, – это утка».

У нас на этаже онкологии и гематологии обычно не бывает пациентов хирургии – мы собираем данные и размышляем, в то время как они режут – однако, судя по всему, сегодня все изменится. Осознать всю многогранность ее диагноза не так-то просто. У Шейлы проблема со свертыванием крови, но не с перфорацией кишечника. Перфорация кишечника, однако, у нее тоже имеется. Мой мозг отчаянно пытается вникнуть.

– Не могли бы вы позвать резидента? – просит радиолог, и его голос кажется очень, очень отдаленным. Я все еще в ступоре, но теперь до меня дошло. У Шейлы перфорация – то есть разрыв кишечника. Пазл окончательно сложился.

– Да-да, – говорю я. – Я ему позвоню. – Я вешаю трубку.

Дело плохо. Когда я училась на медсестру, нас приучили бояться слова «перфорация» как огня, потому что ее сложно обнаружить и она часто приводит к летальному исходу. Я разыскиваю в своих бумагах номер интерна и пишу ему на пейджер, чтобы он срочно позвонил мне по телефону. Мне ужасно не по себе от того, что я даже не подумала о том, что у Шейлы внутри могут быть повреждения, однако, по правде говоря, правильно диагностировать так называемый «острый живот» – задача не из простых, и компьютерная томография является единственным достоверным способом проверить, поврежден ли кишечник.

Главную опасность представляет не сама перфорация кишечника, хотя его и нужно будет залатать хирургическим путем. Наибольшую угрозу здоровью и жизни Шейлы представляет содержимое ее желудочно-кишечного тракта, просачивающееся в брюшную полость. Наш организм внутри полностью стерилен, если не считать те его части, что открыты для внешнего мира, и хотя наполняющие кишечник человека бактерии и незаменимы для здорового пищеварения, при попадании туда, где микробам не место, они могут представлять смертельную опасность. В теплой и влажной среде брюшной полости Шейлы бактерии могут бесконтрольно размножаться, вызывая инфекцию под названием перитонит, который может перерасти в еще более опасную проблему – сепсис.