Текст книги "Старьёвщик"

– Слишком поздно, – покачал головой Один Любопытный Индеец. – Вы уверены, что вы не коп?

– Он не коп, – успокоила Генри.

– Я вам скажу, когда бывает слишком поздно! – прохрипел Боб. – Слишком поздно, когда вы умерли и всем на вас наплевать! – Его голос превратился в шепот.

– Точно, – согласился я. – И что значит «слишком поздно»? Я видел его там, в вашем офисе. Альбом не принадлежал Бобу, он не имел права его продавать. Он мой.

– Он не продавал мне пластинку, – признался Один Любопытный Индеец. – Мы просто оказывали услугу. Он хотел сделать что-нибудь для александрийцев. Он просто был Бобом.

– Просто отдайте его мне, ладно?

– Слишком поздно.

– Что значит «поздно»?

– Пошли со мной, – предложил Один Любопытный Индеец.

Он зашагал по стоянке, и я поспешил за ним, но Генри окликнула нас.

– Стойте, стойте, стойте! – крикнула она. – Мы не можем просто уйти и оставить Боба.

– Не можем? – удивился индеец. – Как долго действует ваш спрей?

– Кажется, уже перестает, – ответила Генри.

– Мы скоро вернемся, – пообещал я.

Я потерял интерес к Генри и ее синим птицам. Меня никогда не интересовал Боб. Меня интересовал мой альбом и как бы отсюда убраться, вернуться на работу, выгнать копов из моего дома, достать моей собаке… достать моей собаке что?

Гомер лежала в тележке задом наперед, нос покоился у ручек, а хвост свешивался спереди. Она умирала от рака, и я мог только оставаться с ней до конца.

– Мы скоро вернемся, – дал я слово, похлопав ее по теплому купперу на голове.

Потом пошел за Одним Любопытным Индейцем через стоянку в казино. Он не стал отпирать клетку кассы. В решетке сделали очень большие зазоры, Боб просто протянул руку между прутьями, достал альбом и вручил его мне.

Слишком легкий. Пустой.

– Они вложили пластинку в другую обложку, – объяснил он, – наверное, из соображений безопасности. Мне понравилась картинка, поэтому я оставил ее у себя.

– Кто они?

– Александрийцы. А кто еще?

– Где я могу их найти?

– Ну, это секрет на миллион долларов, не так ли? По слухам, в Вегасе, а там кто его знает.

Я последовал за ним наружу, на стоянку, на солнечный свет. Генри и Гомер ждали нас в тени за грузовиком. Боб снова умер, свернулся, как орех кешью, на боку: Глаза оставались широко распахнутыми, он начинал вонять, пока только чуть-чуть.

– Вам следовало выяснять все с Бобом, – сказал Один Любопытный Индеец. – Боб хотел подарить им альбом просто так. Мы только отправили его по назначению. Отсюда он попадет к другому брату, Бобу, на Запад. И со временем доберется до александрийцев. Теоретически, по крайней мере, дело обстоит так.

– Два брата, и оба Бобы?

– Индейский обычай. Но его нет ни здесь, ни там. Знаете что, я собираюсь сделать вам предложение, от которого невозможно отказаться. Вы забираете себе грузовик и все, что в нем есть, и даете слово, что отвезете тело Боба к его брату, чтобы там похоронить. Здесь мы ничего не можем для него сделать.

– Другому брату Боба? – переспросила Генри. – Куда?

– Вы найдете его где-то на дороге к Вегасу. В Небраске или Айове.

– Вы даже не знаете точно? – не поверила Генри. Она начинала злиться или по крайней мере говорить раздраженно. Но меня предложение заинтриговало. Небраска, Айова, Вегас! И все на Западе.

– Он есть на искателе, восьмой или девятый. Вначале попробуйте девятый.

– Может, вам следует оплатить наши расходы? Меня поразили дерзость и жадность Генри. Вначале казалось, что Любопытный Индеец тоже испытывал подобные чувства. Он повернулся на каблуках и пошел по стоянке к казино – потом вынырнул из него с кучей красных, белых и голубых фишек.

– Фишки?!

Генри все еще изображала из себя свирепую фурию.

– Они лучше, чем золото, – ответил он, кидая фишки через окно на приборную доску грузовика.

Позже мне предстояло пожалеть, что он не сказал нам, сколько стоит каждый цвет.

– Adios, amigos! – крикнул он нам вслед, когда мы отъезжали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Какое из искусств должно подвергнуться очистке? Следует ли некоторые оставить в неприкосновенности? Следует ли объединять дисциплины или рассматривать их отдельно? Следует ли исключить из списка классику или положить под нож все, когда-либо произведенное человеком? Кто будет выбирать, что останется, а что уйдет? Следует ли сохранить предрассудки прошлого (расовые, этнические, родовые, религиозные, культурные), или отказаться от них, или исправить, скорректировать? Такие общие вопросы предлагалось рассматривать по мере появления конкретных случаев, а не абстрактно. В противном случае группа потратит гораздо больше времени на вопросы, чем на ответы.

Итак, Круглый Стол начал с того же, с чего и сами александрийцы, – с картин, написанных маслом, специфически европейской дисциплины. Некогда королева искусств, живопись все еще занимала приоритетное положение, хотя в последнее время появлялось мало достойных внимания работ. Круглый Стол постановил, что картины, подлежащие истреблению, будут выбираться по жребию и затем уничтожаться вместе со всеми копиями, компьютерными и бумажными и даже крошечными иллюстрациями в учебниках по истории искусства или же базах данных. Также Круглый Стол решил, что уничтожать картины одну за другой будет несправедливо по отношению к менее плодовитым художникам, и нелепо в случае с такими мастерами, как, скажем, Моне, которые часто рисовали бесчисленное количество версий одной и той же сцены. Решение проблемы: уничтожать следует самого художника – сразу все его (или ее) работы. Именно в этот момент по Круглому Столу прокатилась волна содрогания, по мере того как один за одним вся группа осознала величественность – законченность – того, что им предстояло. Похоже (как сказал один из них) на появление но-вой планеты (или исчезновение, парировал другой). А как же Рембрандт? А что же Микеланджело? А действительно, что с Микеланджело, прозвучал ответ. Разве как раз не Микеланджело представлял проблему? Разве целью александрийцев и задачей данной группы не являлось освобождение места для следующего Микеланджело, следующего Рембрандта, следующего Моне? По мере того как накалялись дебаты, Круглый Стол в мелких деталях, в правильной последовательности изобразил шок, очарование, принятие, одобрение и спасительный избыток, который почувствовал мир с появлением александрийцев. Сжечь мосты! Неохота сменилась горячим желанием, метания превратились в страсть, осторожность – в уверенность.

Сжечь мосты! Скинуть оковы!

Еще вопрос: как только все компьютерные и бумажные репродукции будут найдены, определены и ликвидированы, следует ли теоретически незаменимые оригиналы уничтожать – или просто вычеркивать из списка?

Уничтожать! На данный момент мир не нуждается в полумерах.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Поверните налево от Верхней дороги, – сказал грузовик, когда я выезжал со стоянки налево, на Верхнюю дорогу, направляясь на запад.

Искатель установлен на девятку. И не более чем по наитию.

Генри сидела, уставившись в ветровое стекло, на запад, с выражением скорее хмурым, нежели полным надежды. Синие птицы на свитере выглядели как ядерные ракеты, бескрылые и безглазые.

– Вот мы и в пути! – воскликнул я, пытаясь быть жизнерадостным.

Турбины взревели, выходя за пределы действия станции, на скорости около ста километров в час.

– И куда же мы направляемся? – спросила она.

– На запад! – ответил я. – Мы обязательно найдем мою пластинку. И обязательно найдем брата Боба. Другого брата. Мы обязательно найдем, как там его, Панаму.

– И как же? – мрачно поинтересовалась она.

– Он же александриец, не так ли? Найдя мой альбом, мы найдем и его.

– В грузовике с жучком.

– Я об этом позаботился, – успокоил я ее.

И действительно, в тот момент мне казалось, что так оно и есть.

Мы ехали минут двадцать в тишине, вниз по извилистой горной дороге, пока грузовик не заговорил снова:

– Приготовьтесь свернуть на 1—80, на запад, через одну милю.

Уже лучше. Вне зоны действия станции грузовик мог ехать только около сотни миль, а мы уже прошли восемьдесят между туннелем, казино и дорожной развязкой, к которой сейчас приближались.

– Наклонный съезд на 1—80 на запад, четверть мили. Мне нравился запад.

– А что, если александрийцы в Вегасе? – вслух размышлял я.

– Маловероятно, – проворчала Генри.

И все же… Вегас – единственный город в Америке, в который для въезда надо покупать билет. Правда, он находится не совсем в Америке.

– Ты, случайно, не знаешь, сколько до Вегаса?

Я не бывал к западу от Гудзона с самого детства, а теперь мы собирались пересечь Миссисипи.

– Я же учитель, – сказала Генри. – Он в 3589 от Бруклина. Вычти примерно сотню.

– Миль или километров?

– Километров. То есть в два раза больше, чем миль, – ответила она. – Или в два или вполовину. В любом случае путь будет долгим.

Генри закрыла глаза.

– Ты в порядке? – спросил я.

– Кажется, мне нужна еще таблетка, – отозвалась она.

Я дал ей одну, и она проглотила ее, запив собственной слюной, пока я сворачивал под уклон и включал автопилот. Генри закрыла глаза и застонала. Гомер открыла один глаз и зарычала. Куппер, кажется, подарил ей способность спать с открытым глазом, причем все время с одним и тем же, черным глазом-пуговкой. Ее маленькая красная тележка мягко покачивалась взад-вперед, в то время как грузовик вливался в поток трейлеров, движущихся на запад. Подобно Линкольну, мы пересекли Делавэр. Низкий горный хребет расступался перед шоссе, как волна. Первый дорожный сбор в Пенсильвании прошел легко – мы без проблем миновали его. Однако уже подходил конец месяца, и я волновался. Автоматы стояли на протяжении всего шоссе, но когда оно закончится, нам придется расплачиваться наличными.

А у нас имелись только фишки, маленькая кучка красных, белых и голубых. Я положил их на узкую приборную доску и пересчитал, пока «управлял грузовиком» (автопилоту требуется только, чтобы на сиденье присутствовала ваша пятая точка). Двенадцать. Я предположил, что они соответствовали червонцам, полтинникам и сотням, и попытался угадать, какой цвет чему подходил. Но не смог.

Нам понадобился целый день, чтобы пересечь Пенсильванию, штат длинных, низких гор, которые выглядели плоскими, пока не посмотришь на них с вершины, чего почти не случалось. Я никогда не видел больше одной горы за один раз, а они все казались одинаковыми: длинные прямые хребты, гладкие на вершине, вроде рисунков, созданных детьми или вдовами. За исключением периодически выдаваемой грузовиком фразы «продолжайте движение», никто не говорил. Любопытный Индеец и Боб поговорили за нас обоих. Тишина приветствовалась.

Мы совершили несколько остановок у «кабинетов задумчивости для девочек» и одну ради сандвича, который я купил на последние деньги. Теперь у нас не оставалось ничего, кроме фишек, а значит, следовало найти блошиный рынок, то есть приблизиться к границе штата. Пустая обложка от альбома, засунутая за приборную доску, уставилась прямо мне в лицо. Мне надо найти ее содержимое до конца месяца, чтобы вернуть работу. Но выдворит ли это полицию из моего дома, объяснит ли мое присутствие в подпольном клубе (если его заметили) и дома у Генри или тело, все еще (насколько я понимал) лежавшее там, на полу? Я мог думать только о пластинке. Обычно трудно припомнить, о чем конкретно мы думаем в то или иное время. Фразы, сшивающие наши жизни в единое целое («Я хотел жениться», «Я пытался найти лучшую работу», «Я собирался удрать от матери») – всего лишь порождения памяти. Некоторые утверждают, что само сознание и есть память, что мы всегда живем в нескольких секундах в прошлом, как растения, вечно соскальзывающие с карниза в поддерживающий, всепрощающий, разреженный воздух.

– Продолжайте движение, – повторял искатель примерно каждые двадцать минут.

Я не возражал против «вождения», а Генри, казалось, нуждалась в отдыхе. Пенсильвания – длинный штат. День тянулся без происшествий до самого вечера. Мы как раз спускались с бесконечного западного склона Голубой горы, последней (как оказалось) из длинных, параллельных хребтов Пенсильвании, когда я услышал звук, похожий на стук гравия о бок грузовика.

Там-там-там!

Я тотчас понял, что случилось.

Жучок.

Глаза Генри оставались закрытыми, она либо ничего не слышала, либо притворялась, что не слышит. Поэтому я ничего не сказал, не желая будить ее, тревожить.

– Продолжайте движение, – повторил искатель.

Через некоторое время Генри проснулась сама: открыла сначала один глаз, потом другой, замычала, застонала, поднялась с сиденья и пошла в кузов. Она, кажется, слегка покачивалась или во всем виновата тряска? Генри завернулась в ковер рядом с Бобом, и вскоре я услышал ее храп, смешивающийся с рычанием Гомер.

Согласно законам о потреблении предметов роскоши, блошиным рынкам запрещается пребывание в одном и том же штате более одного дня, и потому они собираются у границ штатов. Я узнал о приближении к Огайо по голубым и оранжевым флажкам над полем, ограниченным высушенной канавой от широкого моря пшеницы. Я увидел флажки прежде, чем съезд, и едва не пропустил его.

Сняв автоуправление, я съехал с эстакады, а потом и с дороги. Грузовик въехал на грунтовую стоянку. Я увидел кучу столов, но посетителей оказалось мало.

– Где мы? – спросила, поднимаясь, Генри. Я сказал.

Мы припарковались у высохшей канавы в длинном ряду других грузовиков. Генри выкатилась из ковра и направилась искать «кабинет задумчивости для девочек». Я открыл боковую дверцу грузовика и вытащил Гомер.

Она открыла черный глаз-пуговку и зарычала. Я повернулся и увидел коротышку в оранжево-голубой униформе, с блокнотом и бумажным пакетом в руках.

– Что тут у вас? – спросил он.

Он пялился на Боба, свернувшегося клубочком и начавшего (осознал я) попахивать.

– Мой брат, – ответил я. – Я везу его домой, чтобы похоронить.

– Вы не можете никого здесь хоронить, – заявил он. – Граница штата.

– Я просто остановился по пути, – объяснил я. – Увидел флажки.

– За торговлю здесь следует уплатить налог, – сказал он.

– Мы собирались покупать.

– И за покупку тоже. И за парковку.

– У меня нет наличных, – посетовал я. Он увидел фишки на приборной доске.

– Они из ОИК?

Он имел в виду «Объединенные индейские казино». Я кивнул, он протянул руку сквозь окно и взял одну голубую из стопки.

– За костер отдельная плата, – добавил он, забирая еще одну.

Генри только что вернулась с целой охапкой палок.

– Я не разжигаю костер, – сказала она. – Я собираюсь построить будку для собаки. На будки тоже существует налог?

– Нет, нет.

– Прекрасно, тогда можете положить фишку обратно.

Она с ужасающим грохотом выронила палки и смотрела на мужчину, пока тот не вручил мне вторую фишку и не исчез.

– В чем, собственно, дело? – спросила она меня.

– Боб, – пояснил я.

Мы распрямили его, как только смогли, и завернули в ковер. Гомер наблюдала. Я точно знал, что она не спала, потому что не слышал храпа. Куппер на ее макушке был теплым на ощупь. Мне больше нравилось похлопывать его, чем ее. Я враз почувствовал себя виноватым, совсем чуть-чуть.

– Как насчет того, чтобы нам с тобой прогуляться? – предложил я.

Мы оставили Генри разжигать костер (как мы думали), и я потащил Гомер за собой по блошиному рынку в поисках обменного пункта, где можно обналичить фишки. Не помешали бы еда и таблетки для Генри. Нам встретилось несколько посетителей. Торговцы стояли у столиков, переглядываясь выжидающе и подозрительно. Прилавки рассортировали предположительно в соответствии с различиями продаваемых товаров, но все они казались одинаковыми. Ножи и инструменты дополнялись бутылками, хозяйственными товарами, стаканами и блюдами, мебель вела к игрушкам, а игрушки – к оружию, как ненастоящему, так и вполне серьезному.

Единственный обменный пункт обнаружился в палатке рядом с нашивками, медалями и значками.

– ОИК, – определила торговка, потирая свой крошечный оранжево-голубой значок, рассматривая голубую фишку с разных сторон. – Ни на что не годится к востоку от Миссисипи и к западу от Делавэра.

– Мне казалось, у вас обменный пункт, – заметил я.

– Могу заплатить вам только половину. Но я дам вам пятьдесят пять, потому что люблю собак.

Я кивнул. Становилось темно, и мне хотелось есть. Торговка вручила мне пятьдесят пять казначейских банкнот. С одной стороны, становилось плохо при мысли, сколько мы потеряли из-за коротышки с блокнотом, с другой – хорошо от понимания истинной ценности фишек. По крайней мере голубых.

– Я дам вам еще пятьдесят за ту малышку, – сказала букмекер, показывая мне за спину.

– Гомер не продается.

– Я имею в виду не собаку, а тележку.

– Нет, – сказал я и ушел, несмотря на то, что она кричала вслед: «Сотня!»

Я нашел медикаменты на прилавке рядом с медалями и значками, но там не оказалось «Полужизни» и тем более «Последней воли». Диг лежал повсюду в разнообразных формах и по дешевой цене в отличие от Нью-Йорка, где он (если верить Данте) стоил немало.

Данте. Я гадал, нашли ли его. Мне не нравилось думать о Данте. Он напоминал мне, насколько далеко я забрался от дома, моей работы и жизни. Что я делаю здесь, на пшеничном жнивье, среди деревянных прилавков?

К реальности меня вернул вид очередного покупателя: потрясающей, или почти потрясающей девушки или женщины с короткими волосами и полной грудью, и… тут она повернулась, и я узнал Генри.

– Что ты тут делаешь?

– Ищу таблетки, – объяснила она. – Их я не нашла, зато обнаружила вот это.

Она передала мне бутылку виски и теплый пакет размером с маленькую собаку. Увидев его, Гомер зарычала.

– Соевое мясо, – пояснила Генри. – На обед.

Я положил соевое мясо и виски в тележку рядом с Гомер и побрел назад к грузовику, а Генри отправилась на поиски «кабинета задумчивости для девочек». У грузовика я снова вспомнил о жучке. Говорят, их оснащают самообучающимся алгоритмом, чтобы они могли прятаться. Я нашел нашего преследователя не на боку грузовика, где он бился в стекло, а внизу, где край металлического листа заходит за каркас машины.

И на сей раз присмотрелся к нему повнимательнее. В длину жучок достигал нескольких дюймов, включая два дюйма силиконовых крыльев. Единственный признак жизни подавал красный мигающий глаз. Не могло быть и речи о том, чтобы сломать жучка, не хватало мне еще прибавить к обвинению в тяжком убийстве (которое наверняка ожидало меня из-за смерти Данте) обвинение в убийстве гражданском. Но избавиться от него как-то придется.

Я все еще пытался придумать способ, когда увидел возвращающуюся Генри. От боли она складывалась пополам, и я сунул жучка в карман брюк. Вместе с мигающим красным глазом.

Постанывая, Генри присела на корточки и стала шевелить огонь палкой.

– Тебе плохо? – спросил я. – Да.

– Что случилось?

– Ты знаешь, что случилось.

Пузырек с «Полужизнью» для Гомер лежал в другом моем кармане, в том, что без жучка. Я дал Генри две таблетки.

– Отдай мне пузырек, – протянула она руку. Я отстранился.

– Они для Гомер.

– Он в них не нуждается, – сказала она.

– Она.

Но Генри права. Судя по всему, Гомер прекрасно чувствовала себя и без таблеток, даже поправлялась. Но я не отдал пузырек. Осталось только четыре таблетки.

Мясо еще не успело остыть, подогревать не понадобилось. Гомер раньше могла проглотить его вместе с бумагой, но сейчас вроде бы совсем не хотела есть. Виски называлось «Эй, милашка!», та самая марка, которой я (почти) размозжил голову Бобу. После еды мы разговорились.

Жизнь каждого – это цепочка разочарований. Моя в большей степени имела отношение к матери, чем к отцу, который быстро покинул нас, не успев меня разочаровать. И к моей работе, моей бывшей работе. Цепочка Генри начиналась с неуловимого Панамы и с недавнего времени продолжилась Бобом.

– Я знаю, что Панама захочет найти меня теперь, когда умер Боб, – говорила она.

Я слушал молча. Мне казалось невеликодушным напоминать, что именно она ищет Панаму, а не наоборот.

Блошиный рынок ночью оказался странным и жутким местом. Раздавались приглушенные крики, короткие взвизги и лай собак. Гомер корчилась в своей тележке и рычала. Мы с Генри сидели плечом к плечу, ужасы и звуки ночи сближали нас больше, чем целый день совместного путешествия. Я обнимал ее пухлые плечи, пока она не уснула. Потом завернул Генри в ковер рядом с Бобом на твердом металлическом полу грузовика. А сам устроился снаружи, у огня. Не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, будто наш грузовик стоит тут специально для грабителей – хотя я никого не видел, только слышал голоса и шаги и время от времени удары.

Я, наверное, уснул, потому что, когда очнулся, луна уже зашла. Темень была, хоть глаз выколи. Воздух холодный, с дыханием зимы, маленькой смерти мира. Звезды похожи на булавочные уколы, позволяющие увидеть свет, но не форму другого мира. Мистика. В первый раз за много лет у меня возникла эрекция. Что-то шевелилось в штанах…

Я вскочил, полностью проснувшись – ну вот, совсем забыл о жучке, которого отодрал со дна грузовика! Настало время от него избавиться. Ночь – самое лучшее время для жуткого действа, которое я задумал Мимо пролетел пластиковый пакет, счастливое дополнение к плану. Я схватил его и закутал жучка. Пересек канаву и палкой выкопал в глинистой насыпи ямку. Потом похоронил жучка заживо. Прихлопнул землю над могилой, но не слишком сильно. Кто знает, что включает сигнал «убийства» там, откуда его послали?

Я развернул Генри ровно настолько, чтобы урвать кусочек ковра, и тоже заснул. Когда проснулся, она сидела у костра, потягивая из пластикового стаканчика Генри состроила гримасу и протянула руку, я отдал ей две «Полужизни», не дожидаясь просьбы.

Оставалось две.

Генри проглотила пилюли, запила и протянула мне чашку.

– Кофе?

– Я взяла фишку в машине, – сказала она. – Кто-то продавал его.

– Белую? Она кивнула. Я застонал.

– Кофе обошлось нам в шестьдесят пять! – пояснил я. – На самом деле в сотню.

Она придерживалась другой точки зрения.

– Забудь о том, что мы потратили. У нас еще много осталось, и они стоят порядочно. Мы разбогатеем, как только пересечем Миссисипи.

Вполне логично. В любом случае спорить не хотелось.

Похолодало, и воздух наполнился незнакомыми звуками – заводились машины и грузовики, в большинстве случаев работающие на бензине; слышались прощания, бам-чик-чек закрывающихся прилавков. Блошиный рынок уезжал.

Мы с Генри разделили остатки кофе и наблюдали; как торговцы собираются, удаляются через поле длинной вереницей. К тому времени как солнце высветило деревья на востоке, блошиный рынок исчез, за исключением нескольких пожилых леди с пластиковыми сумками, копающихся в мусоре.

Утро понедельника. Я открыл себе больничный и включил повтор, который будет повторять операцию каждое утро до конца месяца.

Гомер выглядела лучше. Куппер на ее голове стал тревожно горячим, но нос оставался холодным. Оба глаза закрыты, дыхание ровное. Я знал, что ее выздоровление – только иллюзия, но не сильно беспокоился по этому поводу. По крайней мере она не страдала.

– Дай мне руку, – попросила Генри из грузовика.

Она развернула Боба и выбивалась из сил, пытаясь распрямить его руку и дотянуться ею до зажигания. Я помог ей, его руки были твердыми, как проволока, но и такими же гибкими.

Вместе мы прижали пальцы Боба к кнопке на приборной доске. Взревели турбины.

– Поворачивайте на западную междуштатную, – приказал искатель.

Вела Генри. Мы подскакивали по пшеничному жнивью, придерживаясь широкой колеи, оставленной транспортными средствами блошиного рынка. И пытались найти выезд. Почти пустое шоссе, омытое дождем и сверкающее на солнце, образовывало линию, прямую как стрела, указывающую на запад.

– На запад, междуштатная дорога № 80.

На искателе девятка.