Текст книги "Полная чушь. Всякий бред"

У ребенка, работающего в ужасающих условиях на английской обойной фабрике в XIX веке, и хорошо оплачиваемой американской бортпроводницы в ХХ веке есть нечто общее: чтобы выжить на работе, им приходится мысленно от нее отстраняться – рабочему на фабрике от своего собственного тела и физического труда, а бортпроводнице – от ее чувств и эмоционального труда. Маркс и многие другие рассказывали нам историю фабричного рабочего. Мне интересно рассказать историю бортпроводницы для того, чтобы дать более полное понимание цены того, что она делает. И я хочу положить в основу этой оценки предварительную демонстрацию того, что может случиться с любым из нас, когда он окажется отчужденным от своих чувств и управления ими.

Мы испытываем чувства. Но что такое чувство? Я бы хотела определить чувство (feeling), как и эмоцию, как чувство (sense), подобное слуху или зрению. Мы испытываем его, когда к телесным ощущениям примешивается то, что мы видим или воображаем[27]27
  В целом термин чувство коннотирует более слабые физические ощущения – молчаливость, потливость, дрожь, – чем термин эмоция. Чувство в этом отношении – более слабая эмоция. В данном исследовании, учитывая его задачи, эти два термина являются взаимозаменяемыми.
  Позвольте мне вкратце указать на связь моего подхода к человеку как менеджеру своих эмоций с работами: Riesman 1953; Lifton 1970; Turner 1976. У Рисмена «человек, направляемый другими» отличается от «внутренне направляемого человека» в зависимости от того, к кому человек обращается за социальным руководством. «Человек, направляемый другими» обращается к своей ровне, «внутренне направляемый человек» – к интернализованным родителям (сверх-я). В рамках понятийного аппарата, который я использую, это может рассматриваться как альтернативный способ понимания правил для чувств, которые применяются к более узкой области «я» (к «я» как к менеджеру эмоций), находящейся в центре моего исследования. Лифтон постулирует новый, «протеистический» тип структуры характера, более гибкий и приспособляемый, чем предшествующие. Я разделяю с Лифтоном высокую оценку пластичного, социально податливого аспекта человеческого характера и того, как он может использоваться обществом. Но Лифтон фокусируется на пассивной способности к адаптации, вызванной отсутствием локальных связей, тогда как в центре моего внимания ее активный компонент. Тернер противопоставляет «институциональную самость» и «импульсивную самость» и указывает на социальную тенденцию к переходу от первой ко второй. Под институциональной самостью Тернер понимает индивида, который верит в то, что его «реальное я» лежит в поведении и чувствах, встроенных в институциональные роли. «Импульсивная самость» относится к индивиду, который располагает свое «реальное я» вне институциональных ролей. Я думаю, что отмеченная им тенденция реальна, и причиной этого может быть противоречие между двумя тенденциями, обе из которых относятся к индивидуализму. С одной стороны, индивидуализм как идея подразумевает ценность, приписываемую чувствам и воле человека. С учетом этой ценности повсеместно распространяется мнение, что нужно искать и раскрывать «истинные» чувства. (Люди, которым чужды идеи индивидуализма, не считают такие поиски необходимыми или даже не могут их помыслить. Это буржуазная роскошь, которую могут себе позволить только люди, не озабоченные проблемами выживания.) С другой стороны, работа не дает возможности выяснить, каково ваше истинное «я»: работ, на которых вы все контролируете и имеете власть (то есть работа для высших слоев среднего класса), не так много, чтобы удовлетворить спрос на них. Как указывает Браверман, число работ, с которыми можно идентифицироваться, падает. Вместе две эти тенденции ведут к распространению «импульсивной самости». Тернер делает вывод, что импульсивная самость менее социальна, менее отзывчива к притязаниям других. В свете моего тезиса импульсивная самость ничуть не менее социальна, скорее, она подчиняется иному набору правил и контролируется иным типом контрольной системы (правила для чувств и система персонального контроля обсуждаются в главе 8). Может показаться, что импульсивная самость будет меньше ценить управление эмоциями (отсюда термин импульс). Но для таких индивидов существуют иные правила. (Например, вы не можете думать о чем-то другом, когда произносите свою мантру. В гештальт-терапии вы не можете «витать у себя в голове».) «Импульсивная самость» не более других подчиняется импульсу.


[Закрыть]. Как и слух, эмоции сообщают информацию. У них есть, как выразился Фрейд в отношении тревоги, «сигнальная функция». Чувства помогают нам раскрыть свой взгляд на мир.

Мы часто говорим, что стараемся чувствовать. Но как мы можем это делать? Чувства, как я утверждаю, не хранятся «внутри» нас и они тоже поддаются управлению. «Поиски контакта» со своими чувствами и «стремление» чувствовать может быть частью процесса, который преобразует то, с чем мы хотим установить контакт или чем хотим управлять, собственно в чувство или эмоцию. Управляя чувствами, мы способствуем их возникновению.

Если это так, тогда то, что мы считаем внутренне присущим чувству или эмоции, может всегда превратиться в социальную форму и найти применение в обществе. Подумайте о том, что происходит, когда переполняемые гневом молодые мужчины идут на войну или когда сторонники с энтузиазмом устраивают марш в поддержку своего короля, муллы или футбольной команды. Частная социальная жизнь, возможно, всегда требовала управления чувствами. На вечеринке гость изображает веселье из уважения к хозяину, на похоронах – подобающую случаю печаль. Каждый предлагает чувство как сиюминутный вклад в коллективное благо. Учитывая отсутствие в английском языке слова, которое бы обозначало чувство как вклад в группу (которое в культуре хопи с ее большей ориентированностью на группу называется arofa), я предлагаю концепцию обмена дарами[28]28
  Понятие arofa обсуждается в: Lee 1959.


[Закрыть]. Подавленный гнев, вымученная благодарность и задушенная в себе зависть – это дары, которыми обмениваются родитель и ребенок, жена и муж, друзья и любовники. Я постараюсь проиллюстрировать сложное устройство мира этих даров, показать, какую форму они принимают, и выяснить, как они совершаются и как ими обмениваются.

Почему наши акты управления эмоциями складываются в социальные закономерности? Я полагаю, что, когда мы стараемся чувствовать, мы применяем скрытые правила для чувств, о которых будет говориться в главе 4. Мы говорим: «Я не должен так раздражаться из-за того, что она сделала» или «Учитывая наш договор, я не должен чувствовать ревности». Акты управления эмоциями – это не просто частные акты. Они используются в обмене в соответствии с правилами для чувств. Правила для чувств – это стандарты, применяемые в эмоциональном разговоре для определения того, что должны мы и что должны нам в валюте чувств. Они помогают понять, что «причитается» в каждых отношениях, в каждой роли. Мы отдаем друг другу дань в валюте управления чувствами. В каждой интеракции мы платим. Переплачиваем, недоплачиваем, мошенничаем с оплатой, признаем свои долги, делаем вид, что платим, или признаем то, что эмоционально причитается другому человеку. Тем самым, как я обсуждаю в главе 5, мы искренне пытаемся быть цивилизованными.

Поскольку распределение власти и авторитета в некоторых отношениях частной жизни не являются равноправным, акты управления эмоциями тоже могут быть неравными. Мириады сиюминутных актов образуют часть того, что мы обозначаем терминами отношение и роль. Подобно крошечным точкам на картинах Сера, микроакты управления эмоциями через повторение и изменение с течением времени образуют движение формы. Некоторые формы выражают неравенство, другие – равенство.

Что происходит, когда управление эмоциями начинает продаваться в качестве труда? Что происходит, когда правила для чувств, подобно правилам демонстрации поведения, устанавливаются не путем частных переговоров, а по правилам компании? Что происходит, когда социальные взаимодействия не меняются или прекращаются, как в частной жизни, но ритуально закрепляются и становятся неустранимыми?

Что происходит, когда демонстрация эмоций, которые один человек должен проявлять по отношению к другому, отражает некоторое присущее ему изначально неравенство? Авиапассажиры могут решить не улыбаться, но бортпроводница обязана не только улыбаться, но выработать у себя теплоту, которая будет стоять за этой улыбкой. Иными словами, что случается, когда происходит трансмутация наших частных способов использования чувств? Порой требуется громкое слово, чтобы обозначить единую закономерность событий, которые в противном случае оказались бы совершенно несвязанными друг с другом. Слово, которое я предлагаю, – «трансмутация». Когда я говорю о трансмутации эмоциональной системы, я хочу указать на связь между частным актом, например приложенными стараниями получить удовольствие от вечеринки, и публичным актом, например стараниями вызвать у себя добрые чувства к клиенту. Я имею в виду отношения между частным актом, например попыткой приглушить свою симпатию к какому-то человеку у того, кто переживает сильную любовь, и публичным актом коллектора, подавляющего в себе эмпатию к должнику. Под громкой фразой «трансмутация эмоциональной системы» я понимаю все, что мы делаем в частном порядке, зачастую бессознательно, с чувствами, которые сегодня все чаще оказываются в центре внимания крупных организаций, социальной инженерии и погони за прибылью.

Старания чувствовать то, что человек хочет, ожидает или полагает необходимым чувствовать, вероятно, так же стары, как и сами эмоции. Следование правилам для чувств или отклонение от них тоже не в новинку. В организованном обществе правила, возможно, никогда не применялись только к поведению, которое можно наблюдать. «Преступления сердца» признавались издавна, потому что предписания издавна охраняли «предварительные реакции» сердца: в Библии говорится «Не возжелай жены ближнего своего» не только за тем, чтобы избежать действий под воздействием чувств. Нововведением нашего времени стало превалирование инструментальной установки в отношении нашей врожденной способности сознательно и активно играть на гамме чувств ради частной цели и ее воспитание и управление ею, которые осуществляют крупные организации.

Эта трансмутация частного использования чувств влияет на оба пола и на различные социальные классы совершенно по-разному, как показывают главы 7 и 8. По традиции управление эмоциями лучше понималось и чаще использовалось женщинами в качестве одного из даров, которые они обменивали на экономическую поддержку. Особенно среди находящихся на иждивении женщин из среднего и высшего класса было принято брать на себя работу по созданию эмоционального тона социальных интеракций: выражать показную радость рождественским подаркам, которые открывают другие, создавать чувство удивления на днях рождения или выказывать тревогу при появлении мыши на кухне. Гендер не единственный определяющий фактор в навыке подобного управляемого выражения эмоций и эмоциональной работе, необходимой, чтобы в этом выражении преуспеть. Но мужчины, хорошо делающие эту работу, имеют чуть меньше общего с другими мужчинами, чем женщины, которые в этом сильны, – с другими женщинами. Когда «женское» искусство соблюдения частных эмоциональных конвенций становится публичным, оно привязывается к иному распределению затрат и прибылей.

Точно так же эмоциональный труд по-разному воздействует на разные социальные классы. Если на эмоциональном труде специализируются женщины, то есть менее привилегированный пол, то, кажется, средние и высшие слои классовой системы требуют его больше всего. А родители, занимающиеся эмоциональным трудом на работе, сообщат своим детям о том, как важно управлять эмоциями, и подготовят их к обучению навыкам, которые могут им потребоваться на будущей работе.

В целом низшие классы и рабочий класс больше работают с вещами, а средние и высшие классы – с людьми. Работающие женщины чаще имеют дело на работе с людьми, чем мужчины. Таким образом, в общественном и коммерческом использовании чувств наблюдаются и гендерные, и классовые закономерности. В этом состоит мой социальный тезис.

Но есть еще и личный тезис. У эмоциональной работы есть своя цена: она влияет на то, до какой степени мы прислушиваемся к чувствам и иногда на саму нашу способность чувствовать. Управление чувствами – искусство, имеющее фундаментальное значение для цивилизованной жизни, и я предполагаю, что в более широкой перспективе фундаментальная выгода оправдывает цену. В «Недовольстве цивилизацией» Фрейд утверждал нечто подобное о сексуальном инстинкте: каким бы приятным он ни был, в конечном счете нам хватает ума отказываться от полного его удовлетворения. Но когда трансмутация частного использования чувств успешно завершится – когда мы успешно передадим свои чувства инженерам отношений между работником и клиентом, – мы, возможно, расплатимся за это тем, как мы прислушиваемся к нашим чувствам, и тем, что они так или иначе сообщают нам о нас самих. Когда ускорение человеческого конвейера усложняет предоставление «подлинной» личной услуги, работник может отказаться выполнять эмоциональный труд и взамен давать только истонченный слой вымученных чувств. Тогда изменится цена: наказанием станет ощущение фальши или неискренности. Короче говоря, когда трансмутация действует, работник рискует потерять сигнальную функцию чувств. Когда она не действует, есть риск потерять сигнальную функцию их демонстрации.

Определенные социальные условия увеличили затраты на управление чувствами. Одно из них – общая непредсказуемость нашего социального мира. Обычные люди в наши дни проходят через множество социальных миров и познают десятки социальных ролей. Сравните это с жизнью ученика пекаря из XIV века, описанной в книге Питера Лэслетта «Мир, который мы потеряли»: эта жизнь начиналась и заканчивалась в одном и том же месте, профессии, семье, с одним и тем же мировоззрением и с одними и теми же правилами[29]29
  Laslett 1968; Stone 1965; Swidler 1979.


[Закрыть]. Сегодня обстоятельства все реже подсказывают свое правильное истолкование или ясно и понятно указывают, какое чувство и к кому следует испытывать, когда и как. В результате мы, как современные люди, все больше тратим времени на раздумья о вопросе: «Что я должен чувствовать в этой ситуации?». Как ни странно, второе условие, более подходящее для ученика пекаря из книги Лэслетта, никуда не исчезло в более современные и текучие времена. Кажется, мы продолжаем спрашивать себя: «Кто я?» так, словно на этот вопрос может быть дан один-единственный четкий ответ. Мы по-прежнему ищем твердое, предсказуемое ядро нашей личности, даже если условия для существования такой личности давно уже исчезли.

Сталкиваясь с двумя этими условиями, люди обращаются к чувствам для того, чтобы понять, где они находятся, или по крайней мере каковы их реакции на данное событие. То есть в отсутствие бесспорных внешних принципов, которыми можно было бы руководствоваться, сигнальная функция эмоции приобретает большее значение, и коммерческое искажение, порождаемое менеджментом чувств, становится еще важнее в качестве цены, которую платит человек.

Ответом на все эти проблемы нам вполне может показаться все большее одобрение, которым теперь пользуется неуправляемое сердце, большая ценность, которую ныне приписывают «естественности» или спонтанности. По иронии судьбы люди, подобные благородному дикарю у Руссо, который улыбался только «естественно», без какой бы то ни было задней мысли, едва ли годятся для работы официантом, менеджером в гостинице или бортпроводником. Большое почтение к «естественным чувствам», таким образом, может совпадать с навязываемой культурой необходимостью развивать в себе их полную противоположность – инструментальное отношение к чувствам. По этой причине мы носимся со спонтанными чувствами так, как будто это дефицитный и ценный ресурс: мы поднимаем его на щит как добродетель. Не будет преувеличением сказать, что мы наблюдаем призыв к сохранению «внутренних ресурсов», к тому, чтобы уберечь от вмешательства корпорации и навсегда сохранить в «диком состоянии» еще одну неосвоенную природную зону.

Со все большим восхвалением спонтанности пришли и шутки о роботах. Они играют на конфликте между человечностью – то есть наличием чувств – и положением винтика в социально-экономической машине. Очарование маленького робота R2-D2 из «Звездных войн» в том, что он кажется таким человечным. Такие фильмы возвращают нам уже знакомое в инверсированном виде: каждый день за пределами кинотеатра мы наблюдаем людей, которые проявляют чувства с автоматизмом роботов. Сегодня эти двусмысленности стали забавными.

И растущее прославление спонтанности, и шутки о роботах говорят о том, что в области чувств 1984 год из романа Оруэлла уже незаметно наступил, оставив позади смех и, возможно, идею выйти из данного затруднения в частном порядке.

2
Чувство как подсказка

Люди отчуждены друг от друга, так что каждый пытается тайно сделать другого своим орудием и со временем эти старания описывают полный круг. Человек делает орудием себя самого тоже и отчуждается от себя.

Чарльз Райт Миллс[30]30
  Mills 1956, p. 188.


[Закрыть]

Однажды в учебном центре по подготовке бортпроводников Delta Airlines инструктор окинула взглядом лица двадцати пяти участников ее ежегодного семинара по самоосознанию, который компания проводила совместно с курсами повышения квалификации по поведению в чрезвычайной ситуации, требуемыми Федеральной авиационной комиссией, и заявила: «Это занятие посвящено мыслительным процессам, действиям и чувствам. Я в него верю. Если бы не верила, то не могла бы стоять тут перед вами и проявлять энтузиазм». Она хотела сказать следующее: «Будучи искренней, я не могу говорить вам одно, а думать другое. Рассматривайте факт моей искренности и энтузиазма как подтверждение ценности техник управления эмоциями, о которых я собираюсь рассказать».

И тем не менее, как стало ясно, именно с помощью этих техник достигается искренность. И так, через эти зеркальные отражения студентам представили тему, которая едва ли затрагивалась в начальном курсе подготовки, но занимает центральное место в курсах повышения квалификации: стресс и одна из его главных причин – раздражение по отношению к назойливым и наглым пассажирам.

– Что происходит, – спросила инструктор у своего класса тоном, каким проповедник-баптист с Юга задает вопросы своей пастве, – когда вы гневаетесь?

Ответы: ваше тело напрягается. Сердцебиение учащается. Дыхание тоже учащается, и вы получаете меньше кислорода. Уровень адреналина повышается.

– Чего вы хотите, когда разгневаны?

Ответы: Выругаться. Ударить пассажира. Накричать на него. Заплакать. Поесть. Выкурить сигарету. Поговорить сами с собой. Поскольку все реакции, кроме двух последних, влекут за собой риск оскорбить пассажиров и тем самым снизить продажи авиабилетов, обсуждение переключилось на то, как перестроить восприятие назойливого пассажира – реалистически, но с пользой для дела. Пассажира, требующего к себе постоянного внимания, можно посчитать жертвой «страха полетов». На пьяного посмотреть «как на ребенка». Было объяснено, почему работнику, рассердившемуся на пассажира, не следует искать сочувствия у коллег.

– Как вы справляетесь с гневом на злыдня? – спросила инструктор класс. («Злыдень» – слово, появившееся по ходу разговора, синоним раздраженного человека.) И продолжила, сама отвечая на свой вопрос:

– Я представляю себе, что в их жизни произошло какое-то травматическое событие. Однажды мне попался злыдень, который жаловался на меня, ругался, угрожал написать жалобу в компанию. Позднее я узнала, что у него недавно умер сын. Теперь, когда я встречаю злыдня, я думаю об этом человеке. Когда вы задумываетесь о другом человеке и о том, почему он так расстроен, вы отвлекаетесь от себя и своей фрустрации. И уже не чувствуете себя такими раздраженными.

Если, несмотря на подобные техники его предотвращения, гнев все равно возникает, тогда в качестве способов управления эмоциями рекомендуются глубокое дыхание, беседа с самим собой, напоминание, что «вам не придется тащить злыдня к себе домой». Пользуясь этими техниками, работник будет реже ругаться, драться, плакать или курить.

Инструктор не стала останавливаться на том, что может спровоцировать гнев работника. Когда эта тема всплыла, книгу раскрыли на самом безобидном из возможных примеров (пассажир: «А поди-ка сюда, девушка!»). Скорее, разговор шел о реакции работника и о том, как предотвратить ответный гнев с помощью «нечувствительности к гневу».

Через десять минут после начала этой лекции одна бортпроводница начала быстро барабанить указательным пальцем по обложке блокнота. Она отвернулась от выступающей и то и дело резко закидывала ногу на ногу. Затем, опершись локтем на стол, она придвинулась к двум слушательницам слева от себя и громко прошептала: «Она меня бесит!»

Повторное обучение требуется проходить каждый год. Факт того, что лишь немногим удавалось без последствий уклониться от его прохождения, всплыл в последние десять минут неформальной беседы, произошедшей перед началом занятия. От бортпроводниц требуется приезжать на занятия, в каком бы месте они ни находились и где бы ни жили в данный момент. Компания предоставляет бесплатные билеты туда, но известный источник обиды – то, что на обратном пути работников часто не берут в самолет, отдавая предпочтение пассажирам, летающим за деньги. «Последний раз, – сказала взбешенная девушка, – я два дня добиралась домой с курсов повышения квалификации, и все ради вот этого».

Реагируя на шум в группе и не обращаясь ни к кому конкретно, инструктор сказала:

– Многие бортпроводницы обижаются, что им приходится ездить на повторное обучение. Ехать сюда – морока, а обратно и того хуже. А поскольку я в этом не виновата и вкладываю в эти занятия свой труд, я в ответ тоже раздражаюсь. Но потом устаю от собственного раздражения. Вам когда-нибудь надоедало собственное раздражение? Однажды одна бортпроводница, сидевшая сзади на моих занятиях, все время хихикала. И знаете, что я сделала? Я подумала: «У нее полные губы, а я всегда думала, что люди с полными губами, всем сочувствуют». Когда я это подумала, мой гнев ослаб.

Напомнив аудитории, что удобство пользования бесплатным корпоративным проездом, равно как и общая программа повторного обучения, ей не подвластны, и поставив себя на место бортпроводниц, а своих слушателей – на место рассерженного пассажира, она надеялась показать, как она сама избавилась от гнева. Но фактически она ослабила и гнев аудитории: хихиканье на задних рядах и стук пальцем по обложке блокнота прекратились. Право на гнев увяло на корню. Девушки закидывали ногу на ногу, складывали руки на груди, посыпались комментарии, местная юмористка разрядила обстановку шуткой и энтузиазм инструктора снова пошел проложенным курсом.

Чтобы понять, как компания или любая другая организация может позитивно вмешаться в цепочку стимул – реакция в рабочей ситуации, лучше всего для начала переосмыслить, что такое чувство или эмоция. Многие теоретики рассматривали эмоцию как герметичное биологическое событие, нечто такое, что могут вызвать внешние стимулы, подобно тому, как холодная погода вызывает насморк. Более того, когда эмоция – которую психолог Пол Экман называет «синдромом биологического ответа» – действует, индивид просто пассивно ее претерпевает. Чарльз Дарвин, Уильям Джемс и ранний Фрейд в основном разделяли такой «органицистский» взгляд[31]31
  Обзор взглядов теоретиков, упоминаемых в этой главе, можно найти в приложении А.


[Закрыть]. Однако мне этот взгляд кажется ограниченным. Потому что если мы будем понимать эмоции только так, то как же тогда мы объясним множество способов отвечать на стимулы и управлять эмоциями, которые действительно могут изменить чувство и которым обучают бортпроводников на курсах повышения квалификации?

Если мы мыслим чувства не как периодическую капитуляцию перед биологией, но как нечто, что мы делаем, когда определенным образом прислушиваемся к своим внутренним ощущениям, определенным образом понимаем ситуацию и справляемся с ней, тогда становится понятнее, насколько более пластичным и восприимчивым к техникам по его изменению может быть чувство. Сам акт управления эмоциями может рассматриваться как часть того, чем становится эмоция. Но эта идея теряется, если мы предположим вслед за теоретиками-органицистами, что то, как мы управляем эмоцией или выражаем ее, ей внеположено. Теоретики-органицисты хотят объяснить, как эмоция «движима инстинктом», и потому обходят стороной вопрос о том, как мы приходим к оценке, именованию и управлению ею (см. приложения А и Б.). Теоретики-«интеракционисты», подобно мне, предполагают, что культура может оставить свой отпечаток на эмоции, так что это отразится на том, на что именно мы указываем, когда называем что-то эмоцией. Опираясь на органицистскую и интеракционистскую традиции, описанные в приложении А, я понимаю эмоцию как более проницаемую для культурного влияния, чем полагали теоретики-органицисты, но более устойчивую и вещественную, чем полагали теоретики-интеракционисты. Согласно взгляду, описанному в приложении А, эмоция – это телесная ориентация на воображаемый акт (здесь я следую Дарвину). В таком качестве она имеет сигнальную функцию: она сигнализирует нам, где мы находимся по отношению к внешним и внутренним событиям (здесь я опираюсь на Фрейда). Наконец, вопрос о том, что выступает, а что не выступает в качестве «сигнала», предполагает некоторые культурные, самоочевидные способы рассматривать и поддерживать ожидания в отношении мира – эта идея развивается в приложении в части об именовании эмоций. Можно, наверное, связать идеи этой книги с совершенно иным пониманием эмоций, но мои взгляды на них развивались отчасти в связи с моими исследованиями, проводившимися для этой книги, и для меня именно такое представление о них лучше всего объясняет то, как глубоко институты могут проникнуть в эмоциональную жизнь индивида, внешне всячески превознося его право на «частную жизнь».