Текст книги "Полная чушь. Всякий бред"

Актер на сцене делает поиски и выражение чувства своей главной профессиональной задачей. Если воспользоваться сравнением Станиславского, он ищет его с упорством и настойчивостью золотоискателя. Он начинает рассматривать чувство в качестве объекта внутренней геологической разведки и, когда находит его, промывает как золото. В театральном контексте такое использование чувства кажется честным и вдохновляющим. Но что происходит, когда глубинное и поверхностное актерство становятся частью повседневной работы, частью того, что мы продаем нанимателю в обмен на дневной заработок? Что происходит, когда наши чувства обрабатываются как золото-сырец?

В рамках курсов повышения квалификации для опытных бортпроводников в Delta Airlines я наблюдала заимствования из самых разных школ актерской игры. Это было заметно в ответах учащихся на вопрос инструкторов о том, как они пытаются подавить в себе гнев и обиду в отношении пассажиров:

Если я делаю вид, что у меня хорошее настроение, иногда я действительно начинаю его ощущать. Пассажир отвечает мне так, словно я дружелюбна к нему, и тогда большая часть меня отвечает ему тем же [поверхностное актерство].

Порой я специально делаю несколько глубоких вдохов. Стараюсь расслабить мышцы на шее [глубинное актерство, затрагивающее тело].

Я могу просто сказать себе: «Будь осторожна. Не давай ему тебя разозлить. Не давай! Ни в коем случае!» И я разговариваю с коллегой, и она говорит мне те же самые вещи. Через некоторое время гнев стихает [глубинное актерство, самовнушение].

Я пытаюсь вспомнить, что если он слишком много пьет, то, скорее всего, боится летать. Я думаю про себя: «Он как маленький ребенок». А он и есть ребенок. И когда я его так вижу, то уже не сержусь за то, что он на меня орет. Тогда он как ребенок, который на меня орет [глубинное актерство, актерская игра по системе Станиславского].

Поверхностное и глубинное актерство в коммерческом контексте, в отличие от актерства в драматическом, частном или терапевтическим контексте, придает лицу и чувствам человека свойства ресурса. Но это не тот ресурс, который используется ради искусства, как в драме, или ради самораскрытия, как при терапии, или с целью самореализации, как в повседневной жизни. Это ресурс, который используется, чтобы заработать денег. За пределами гостиной Станиславского, на американском рынке актер может очнуться и понять, что его прооперировали не понарошку.

4
Правила для чувств

Неугомонная витальность бьет ключом, когда мы приближаемся к тридцати.

Гейл Шихи

Если людей оценивать по нормативной модели, установленной врачами, отступления от норм будут беспокоить людей так же, как их беспокоят «предсказуемые кризисы» [Гейл Шихи], от которых их призваны оберегать сами эти медицинские нормы.

Кристофер Лэш

Поскольку чувство – это форма пред-действия, то сценарий или моральная установка по отношению к чувству, – один из самых мощных инструментов, с помощью которых культура может влиять на действие[68]68
  Правила для чувств не единственный канал, по которому социальные факторы воздействуют на чувства (см. приложение А). Не называя их так, правила для чувств обсуждали многие социологи. Среди ранних классиков это был, например, Эмиль Дюркгейм, предложивший общую установку в «Элементарных формах религиозной жизни»: «В свою очередь, индивид, если он прочно привязан к обществу, членом которого является, чувствует себя морально обязанным разделять его горе и радость. Устраниться от этой обязанности – значит разорвать узы, которые его связывают с общностью, отказаться от желания общности и вступить в противоречие с самим собой» (Durkheim 1965, p. 446; Дюркгейм 2018, с. 659). Идя по стопам Дюркгейма, Мэри Дуглас использует это понятие в своих «Естественных символах» (Douglas 1973, p. 63), то же самое делает Шарль Блондель (Blondel 1952), когда он ссылается на «коллективные императивы». Фрейд также касается правил для чувств, хотя его интересует то, как они образуют часть интрапсихических закономерностей, входящих в «сверх-я». Р. Д. Лэйнг, творчески работавший на периферии фрейдовской традиции, проясняет идею правил для чувств в своей знаменитой работе «Политика семьи» (Laing 1971), это также делает Дэвид Рисмен в замечательном по своей тонкости описании лиц в «Одинокой толпе» (Riesman 1953; см. также: Riesman 1952). Ричард Сеннет применяет правила для чувств к случаю гнева (Sennett and Cobb 1973, р. 134), а Толкотт Парсонс предлагает общее обсуждение «аффективности» (Parsons et al. 1953, p. 60; Parsons 1951, p. 384–385).


[Закрыть]. Как мы нащупываем эти сценарии, или, как я их буду здесь называть, правила для чувств? В этой главе мы обсудим разные способы, как помогающие нам их выявить, так и помогающие понять, что мы расходимся с ними. Это включает в себя способы, которыми мы фиксируем длительность, силу, время и место чувства. Мы изучим сферы любви, ненависти, печали и ревности, к которым применимы эти частные правила.

Цель в том, чтобы обрисовать контуры частной эмоциональной системы. Эта система, как мы видели в главе 3, включает в себя эмоциональную работу (глубинное актерство). В эмоциональной работе принято руководствоваться правилами для чувств, создающими ощущение, что у человека есть определенное право или обязанность, которые управляют обменом эмоциями. Эмоциональная система работает частным порядком, зачастую незаметно для внешнего наблюдателя. Это важнейший аспект глубоких частных связей, и он также позволяет о них говорить. Это способ описания того, как мы, дети и родители, жены и мужья, друзья и любовники, воздействуем на чувства, чтобы придать им определенную форму.

Что такое правила для чувств? Откуда мы знаем, что они существуют? Как они влияют на глубинное актерство? Мы можем подойти к рассмотрению этих вопросов, остановившись на расхождении между «тем, что я чувствую» и «тем, что должен чувствовать», поскольку именно с этой точки мы можем лучше всего разглядеть эмоциональные конвенции. Представленные далее моментальные снимки людей в минуты эмоционального отклонения, когда они не защищены никакими конвенциями, не до конца правдивы, так как люди притворяются, даже когда признаются в чем-то. Но эти снимки дают четкую картину того, как люди рассматривают свои действия с точки зрения соответствия эмоциональным конвенциям. И подобно тому, как мы можем вывести из сознательной эмоциональной работы возможность ее бессознательных форм, мы можем вывести возможность бессознательных правил для чувств, к которым труднее подобраться, но которые, возможно, тоже есть[69]69
  Очевидно, что одни люди размышляют о чувствах меньше, другие – больше. В каждом конкретном случае, когда у индивида нет ощущения того, что он «испытывает правильные чувства», выполняется одно из трех условий: (1) правила для его или ее ситуативных чувств интернализированы, но недоступны для сознания; (2) он или она не нарушают правила и потому не сознают их; (3) правила слабы или не существуют вовсе.


[Закрыть].

Как мы распознаем правила для чувств? Изучая то, как мы оцениваем наши чувства, как другие люди оценивают наше проявление эмоций, и через социальные санкции, налагаемые другими людьми на нас и нами – на самих себя[70]70
  Люди оценивают свои чувства так, словно применяют к ним стандарты. Подобные акты оценки – вторичные реакции на чувства. На основе вторичных реакций мы можем постулировать существование правил. Понятие правила для чувств проясняет устойчивые закономерности, в которые вписываются многие акты оценки. Оценка, таким образом, может рассматриваться как «приложение» более общего правила. Используя фрагменты данных по оценкам, мы можем собрать более общий набор правил, руководящих глубинным актерством, набор социально варьирующийся и исторически меняющийся. Правила для чувств разделяют некоторые свойства с другими правилами этикета, управляющими действиями, которые можно наблюдать. Как и в случае этикета, мы не предполагаем, что данный набор правил универсален или объективно действует по любым моральным критериям. Это дорожные правила, зависящие от культуры. Но они управляют внутренним миром. Это этикет «пред-действия» или «глубинный этикет».
  Как и в случае этикета, мы часто этим правилам не подчиняемся, но испытываем за это вину. Как минимум, мы признаем правила. Например: «Я читал National Lampoon и наткнулся на карикатуру Родригеза под названием „Нанимай инвалидов“. В них высмеивались инвалиды, и мне эта серия карикатур кажется уморительно смешной. Я чувствую, что над такими вещами нельзя смеяться, что я должен сочувствовать и не смеяться. Но я все равно смеюсь, потому что это по-настоящему забавно. Трагедия часто смешна, если взглянуть на нее под определенным углом». Правила для чувств, как и правила поведения, очерчивают определенные зоны. Мы чувствуем, что внутри данной зоны можем быть свободны от беспокойства, вины или стыда. Любое зонирование намечает границу – пол и потолок с пространством между ними. Читатель, о котором шла речь выше, не испытывал ни малейших угрызений совести из-за того, что смеялся над карикатурой из National Lampoon, но, окажись его веселье более сильным или продолжительным, достигни оно определенного предела, он бы почувствовал знаки этого предела – беспокойство, вину или стыд. «Что со мной не так, если это так меня насмешило? Я что, садист? Я слишком слабо идентифицируюсь с инвалидами? Или, наоборот, слишком сильно?»
  Оценка чувства может происходить почти одновременно с самим переживанием этого чувства. Например, мы можем испытывать гнев и в то же время знать, что не имеем права на него. Позднее мы можем сильнее сосредоточиться на самокритике, но, когда в нас закипает гнев, мы чувствуем, что она отошла на второй план.


[Закрыть]. Различные социальные группы, вероятно, имеют специальные способы, c помощью которых они идентифицируют правила для чувств и напоминают о них, и сами эти правила, вероятно, варьируются от группы к группе[71]71
  Значение, придаваемое правилам для чувств, может варьироваться от культуры к культуре. Сама эта перспектива ставит вопросы о своих кросскультурных пределах. Кроме того, вероятно, есть кросскультурные вариации при формировании различных типов конфликтов в зазоре между тем, что мы чувствуем и каких чувств ожидаем, между тем, каких чувств ожидаем и какие хотим испытывать, между тем, что, как нам кажется, мы должны чувствовать и каких чувств ожидаем.


[Закрыть]. В целом я бы предположила, что женщины, протестанты и люди из среднего класса привыкли сильнее подавлять чувства, чем мужчины, католики и люди, принадлежащие к низшим классам. Наша культура поощряет женщин больше, чем мужчин, фиксироваться на чувствах, а не на действиях. Она поощряет протестантов к внутреннему диалогу с Богом без посредничества церкви, таинств или исповеди. Также она поощряет людей из среднего класса к управлению своими чувствами на работах в сфере обслуживания. Поэтому сами способы, которыми мы признаем наличие правил для чувств, отражают наше место в социальном ландшафте. То, в какой мере люди интересуются правилами для чувств и эмоциональной работой, может отражать эти линии социального разделения.

Как мы узнаем напоминание о правиле? Мы можем ощущать его как некое бормотание в голове, голос бдительного хора, стоящего по бокам основной сцены, на которой мы действуем и чувствуем[72]72
  Мы также можем думать, что для данного случая может и не быть правила для чувств. Так, один отец рассказывал: «Когда Джеффри был маленьким и однажды утром непрерывно орал, мне захотелось бросить его на пол. Я ужаснулся самой своей ярости. Но сказал себе, что это совершенно нормально – ее чувствовать. Плохо, если она выльется в какое-то действие».


[Закрыть]. Мы также получаем напоминания от других, когда они спрашивают нас о том, что мы чувствуем[73]73
  См.: Lyman and Scott 1970. Некоторые авторы, например, Джордж Герберт Мид (Mead 1934; Мид 2009, с. 138–218), фокусируются на внутренних диалогах и, таким образом, на напоминаниях о частных правилах. Другие, как Эрвин Гофман, сосредоточивают внимание на внешних диалогах. В социальном и моральном плане люди у Гофмана оживают только при социальных интеракциях, а у Мида – во внутреннем монологе.


[Закрыть]. Друг может спросить: «Отчего ты в депрессии? Ты же только что выиграл приз, о котором всю жизнь мечтал». Такие друзья обычно помалкивают, когда наши чувства сообразны их ожиданиям, когда они однозначно объясняются происходящими событиями. Они призывают нас к ответу, когда эмоциональные конвенции нарушены и нужно напомнить о необходимости их восстановления, а в случае слабых конвенций – хотя бы проверки. Подмигивание или ироничный тон могут изменить манеру напоминания о правиле. Подобные жесты добавляют мета-высказывание: «Да, это правило для чувств, но мы его игнорируем, не так ли?» Нам напоминают о правиле тем, что просят его не соблюдать.

Мы также узнаем правила для чувств по тому, как люди реагируют на наши предполагаемые чувства. Направление и сила этих внешних реакций или «претензий» – а также их цель и интерпретация – может быть разной. Бывают непосредственные и серьезные претензии: «Вам должно быть стыдно!», «Ты не имеешь права ревновать, раз мы договорились об открытом браке», «Ты должен быть благодарен, учитывая все, что я для тебя сделал». Другие претензии могут высказываться в форме вопросов, например: «Разве тебе не кажется, что эти новости об Эвелине замечательные?» За таким вопросом может стоять реальная претензия, и она может пониматься как заявление о том, что другой в действительности от вас ожидает. Вопросы вроде «Эй, разве это не фантастическая музыка?» или «Разве не замечательная вечеринка?», напоминают о том, что какие чувства ожидает мир. Напоминания о правилах в скрытом виде также появляются в высказываниях о том, что мы, якобы, чувствуем, например: «Я-то знаю, что ты доволен».

Санкции, характерные для социальной сцены – лесть, упреки, насмешка, нагоняй, остракизм, – часто вступают в игру как формы иронии или поощрения, которые слегка корректируют чувство и подгоняют его под конвенции. По большей части это мягкие, добродушные жесты, которые просто подправляют чувство. Например, одна женщина вспоминала: «Когда я узнала о смерти отца, я обнаружила, что не могу оплакивать свою утрату.

Все, естественно, ждали, что я буду плакать, и когда мне сказали „Ты можешь себя не сдерживать“, сами эти слова заставили меня расплакаться»[74]74
  Если предоставленное разрешение («Ну же, поплачь!») должным образом не получено, встреча может пройти «не так, как должна была». Если человек не в той психологической форме, которой требует разрешение, есть опасность нанести оскорбление. Возможно, утешитель не чувствует обиды за то, что его утешения не сработали, но он может чувствовать некоторое право на обиду. Чем больше индивид считается ответственным за свои чувства (чем больше он противится своей болезненной роли), тем это вернее.


[Закрыть].

Благодаря теории «неподобающего аффекта» психиатры смогли многое сказать о правилах для чувств. Для них «неподобающий аффект» означает отсутствие ожидаемого аффекта, и из этого они делают вывод о том, что пациент реагирует на событие неожиданным образом. Когда у пациента наблюдается «идиосинкразическая концептуализация события», психиатр примется исследовать остальной его жизненный опыт, особенно детский, чтобы найти что-то, что бы объясняло это чувство[75]75
  См.: Beck 1971, p. 495. Как отмечает Шефер: «Анна Фрейд указывала, что при аналитической работе с детьми, в которой не может использоваться метод свободных ассоциаций, аналитик может использовать отсутствие ожидаемого аффекта как знак специфических бессознательных конфликтов. Во многих случаях аналитик, работающий со взрослыми, также интерпретирует только это отсутствие предсказуемой эмоции» (Schafer 1976, p. 335).


[Закрыть].

В этом случае как должное принимается то, что есть правила или нормы, по которым о чувстве можно судить как о неподобающем данным событиям[76]76
  Р. Д. Лэйнг делает теоретический шаг вперед, поставив под вопрос неявные фоновые представления о подобающем аффекте. Приводя примеры пациентов, оказавшихся в «сводящих с ума» ситуациях, в которых «безумный» ответ казался вполне разумным, Лэйнг сосредоточивает внимание на ситуации и на ожиданиях врача. Чарльз Райт Миллс замечает в том же духе: «Лишь некоторые пытаются объяснять отклонения от норм исходя из самих норм, и никто всерьез не обсуждает тот факт, что социальные трансформации предполагают их изменение» (Mills 1963, p. 43; Миллс 2013, с. 17).


[Закрыть]. Как и все мы, психиатры пользуются для оценки подобающего или неподобающего характера чувства культурными стандартами. Как и они, мы ищем причины чувств, выпадающих из общего ряда из-за своей странности.

Но психиатры и социологи занимают разные позиции в отношении чувств, которые не вписываются в предусмотренные конвенции. Мы увидим это различие, если сравним то, как психиатр и социолог могли бы проанализировать следующее сообщение девушки, недавно вышедшей замуж:

Моя свадьба была каким-то хаосом, совершенно нереальной, совсем непохожей на то, как я себе ее представляла. К сожалению, мы репетировали в восемь утра в день свадьбы. Я думала, что все знают, что должны делать, но это оказалось не так. Я начала из-за этого нервничать. Сестра не помогла мне одеться, не говорила комплиментов, и никто в примерочной не помог мне, пока я сама не попросила. Я была подавлена. Я хотела быть такой счастливой в день свадьбы. Я даже представить себе не могла, что кто-то может плакать в такой день. Это же самый счастливый день в жизни. Я поверить не могла, что некоторые из моих друзей не сумели приехать на свадьбу. Поэтому, когда я вошла в церковь, у меня в голове крутились все эти мелочи, которые, как я думала, на моей свадьбе никогда не произойдут. У меня случился нервный срыв – я расплакалась. Я думала: «Ты должна быть счастливой ради друзей, родственников, гостей». Наконец, я сказала себе: «Эй, это же не люди женятся, а ты». Мы с мужем взглянули друг другу в глаза из разных концов прохода. С того момента его любовь перевернула всю мою жизнь. Когда мы взялись за руки, мне полегчало. Напряжение спало. С этого момента все стало прекрасно. И неописуемо.

Психиатр может ответить на это следующим образом: «Молодая женщина кажется полной тревоги. Из-за этой тревоги она слишком сильно психологически инвестируется в правила (которые не должны быть так для нее важны). Причина тревоги может быть в ее неоднозначном отношении к браку или, может быть, в каких-то его сексуальных аспектах. Мне нужно знать больше, чтобы сказать наверняка».

Социолог посмотрел бы на свадьбу с иной точки зрения. Прежде всего он рассматривал бы церемонию как ритуальное событие, имеющее большое значение как для собравшихся, так и для жениха и невесты. Социолог обратил бы внимание на то, как расселись друзья и родственники и насколько каждый из них кажется вовлеченным. Но его интересовало бы также то, что случилось в области, лежащей между чувствами и внешними событиями ритуала – в области правил для чувств и управления эмоциями. Готовясь к свадебному ритуалу и участвуя в нем, невеста предполагает, что у нее есть право и обязанность рассматривать все с определенного ракурса и чувствовать радостное возбуждение. Права и обязанности также касаются внешних проявлений ее радости и счастья[77]77
  Что ставит вопрос о проявлениях чувств и их правилах. Это вопрос о «фальшивости» чувств в отличие от их «неподобающего характера». Неподобающее чувство отсылает к расхождению между тем «что я на самом деле чувствую и думаю» и тем «что я должен чувствовать и думать». Например, невеста может произнести фразу «Я так счастлива» с такой вымученной улыбкой, что покажется окружающим фальшивой. Одно из правил проявления чувств на свадьбах: невеста должна выглядеть естественной и непринужденной.


[Закрыть]. Опираясь на собственное представление об общих правилах того, что должно окружать невесту, что она должна чувствовать и какие чувства демонстрировать, она заранее настраивает себя. Она играет невесту. Когда все проходит гладко, она ощущает единство между событием (свадьба), подобающими случаю мыслями о нем (принимать его всерьез) и подобающими чувствами (радость, воодушевление, возбуждение). Если все это есть, значит, ритуал работает.

Но для невесты, о которой мы говорим, ритуал почти провалился. Ей кажется, что она должна чувствовать себя замечательно, но она так себя не чувствует. Она должна чувствовать себя счастливой, а на самом деле чувствует себя грустной и подавленной. То, что «должно быть» в чувстве, борется с тем, что «есть». Ее представление о том, как должна выглядеть свадьба и что она должна чувствовать, на какое-то время оказывается отделенным от роли невесты и от самого факта свадьбы. Ее представления или надежды, связанные с переживанием свадьбы («лучший день в жизни»), сделали ее внутренне несчастной.

Почти любая эмоциональная конвенция оставляет место для ошибок и отступлений. Поэтому, хотя невеста стремится видеть себя в центре внимания, красивой и счастливой, когда идет по проходу в церкви, обычно ей также приходится бороться с приступами тревоги или неоднозначными чувствами и не расстраиваться из-за них. На самом деле определенная степень тревоги предписывается, поскольку она показывает, насколько невеста серьезно относится к браку.

Ощущая разрыв между идеальным чувством и реальным чувством, которое она испытывает, невеста настраивает себя на то, чтобы «быть счастливой»[78]78
  То, что на опыте должно ожидаться (на этой сцене, в данной ситуации), и то, что хочется ожидать, заслуживает определенного аналитического различения. Однако для американского среднего класса, возможно, существует «норма оптимизма», таковая, что то, что мы на самом деле ожидаем, и то, что мы представляем себе в качестве идеала, связано теснее, чем для представителей других классов и культур.


[Закрыть]. На какое-то время это срабатывает: ее эмоциональная работа вызывает эмоцию и даже не фальшивую. Она, вероятно, мало задумывалась о том, насколько подобающими были ее чувства в то время, или о том, как ее личные чувства соответствовали ее общественным кодам. Ей просто не нравилось то, что она чувствовала. Она хотела чувствовать себя иначе, для нее это был личный и частный вопрос. Если бы она признала наличие у себя правил для чувств, то, вероятно, сказала бы, что сама их выдумала: в конце концов, это была ее свадьба. Но в каком-то смысле это была и не ее свадьба. Обычай осыпать молодых рисом происходит от средневекового обряда плодородия, белое платье невесты – викторианское дополнение к ритуалу, а сама идея того, что отец, но не мать, отдает дочь, но не сына, осталась со времен древних саксов, когда отец продавал дочь за ее труд. (Только после Крестовых походов, когда численность женщин начала превышать численность мужчин, отцы стали «отдавать дочерей».) Это была ее свадьба в том смысле, в котором это она заимствовала что-то из культуры, а также из общественных представлений о том, что она должна чувствовать в такой день[79]79
  Таким образом, в ее опыте должен присутствовать элемент согласия. Говоря о первобытных религиозных группах, нечто подобное высказал Эмиль Дюркгейм: «Если христианин во время Страстной недели или иудей в годовщину падения Иерусалима постится и умерщвляет свою плоть, то не для того, чтобы дать ход спонтанно испытываемой скорби. В этих обстоятельствах внутреннее состояние верующего не соразмерно с теми строгими лишениями, которым он подвергает себя. Если он скорбит, то главным образом потому, что принуждает себя к скорби, – он делает это для того, чтобы утвердить свою веру» (Durkheim 1965, p. 446; Дюркгейм 2018, с. 659). Так, согласие христианина на то, чтобы быть печальным, – это согласие, полученное в индивидуальном порядке. Но на его получение влияет церковь, религиозные убеждения (о воздаянии и наказаниях среди прочего) и сообщество. Правила для невесты рождаются в частном порядке в том же смысле, что и у христианина. А проявления ее управления чувствами скорее всего вписываются в публичный код, касающийся свадеб, и разделяются другими людьми того же пола, возраста, религии, этнической принадлежности, профессии, социального класса и местожительства.


[Закрыть].

Чтобы сделать перспективу управления эмоциями более ясной, мы не учитывали два важных принципа, организующих общественную жизнь. Первый из них, рассматриваемый по преимуществу психиатрами, – это стремление избегать боли. Невеста может бороться со своей подавленностью не потому, что ей положено быть счастливой, но потому, что хочет избежать невыразимой боли, которую рождает депрессия. Второй принцип, который Эрвин Гофман и другие социологии считают первостепенным, – это поиски выгоды на общественной сцене. Невеста может стараться быть счастливой, чтобы завоевать любовь родственников мужа, вызывать зависть у незамужних подруг или ревность у бывшего поклонника. Cтремление избежать боли и поиск выгоды как принципы объясняют закономерности управления эмоциями, но важно отметить, что оба они работают в контексте правил для чувств.

Главное достоинство фокусирования на правилах для чувств состоит в том, что оно ставит новые вопросы. Например, как изменение правил для чувств меняет чувства, испытываемые невестами во время свадьбы? В обществе, в котором растет число разводов, а вместе с ним и идея того, что брачные обязательства случайны, невеста может получать непроизвольные напоминания от своих друзей о том, что к церемонии нужно относиться с большим легкомыслием и вести себя так, словно она на неформальной вечеринке. Если у нее есть некоторые представления о религиозной торжественности этого события, ее, возможно, попросят держать их при себе. Если ей необходимо показать, что она разделяет правила для чувств своих идущих в ногу со временем друзей, ей придется сделать вид, что она немного стыдится своих старомодных представлений о браке. Даже если стремление избегать боли и поиск выгоды продолжают действовать как постоянные принципы эмоциональной жизни, правила для чувств могут меняться.

Как неподходящее для данной ситуации может восприниматься само чувство, а не только то, как оно выражается на лице или на языке тела. Это может происходить по-разному, и мы можем указать на некоторые разновидности, рассмотрев, что человек может чувствовать на похоронах.

Как и свадьбы, похороны символизируют переход в отношениях и предлагают индивиду роль, ограниченную по времени. Роль плакальщика, как и роль невесты, существует до ритуала и будет существовать после. Но правила того, что нужно чувствовать во время этого ритуала, связаны с пониманием самого этого ритуала и связи, которую он увековечивает.

Похороны – идеальный повод для того, чтобы вызывать спонтанную печаль и горе. Это происходит потому, что ритуал обычно напоминает скорбящим о необратимости смерти, в то же время предлагая чувство безопасности и комфорта[80]80
  На двойственный аспект похорон указывается в исследовании Мандельбаумом народа ко́та, живущего в Южной Индии: «Они не склонны заставлять скорбящего переживать горе сильнее или как-то его расширять. Скорбящим предоставляется формальная возможность полного погружения в свое горе, но в то же время их печаль пытаются смягчить, отвлечь приятными танцевальными движениями» (Mandelbaum 1959, р. 191). Мандельбаум также замечает, что после того как кóта подпали под сильное влияние практик индуистов высших каст, они начали сомневаться в уместности танцев на похоронах. (Касательно горя см.: Lindemann 1944; Glick et al., 1974; Lewis 1961; Lofland 1982.)


[Закрыть]. В ответ скорбящие обычно чувствуют, что это подходящее время и место для того, чтобы ощущать горе и не более того. И тем не менее бывают самые разные случаи, в которых скорбящий скорбит неправильно.

Например, можно не чувствовать горя во время похорон, как вспоминает одна женщина, которой сейчас тридцать один год:

Когда мне было лет девять-десять, умерла моя полуторагодовалая сестра. У меня была еще одна сестра, на три года старше меня. Помню, как с важностью рассказывала всем, что у меня умерла маленькая сестричка, – мне нравилось внимание. На похоронах ближайшие родственники сидели в специальной боковой комнате за прозрачной занавеской. Когда раввин приподнял занавеску, вся семья одновременно высморкалась. Мне это показалось очень забавным, и я засмеялась, сделав вид, что плачу. Когда моя учительница фортепьяно [которая приходила к нам давать уроки] спросила, почему зеркало завешано (еврейский обычай), я непринужденно ответила, что умерла моя сестричка, после чего она впала в истерику и бросилась выражать соболезнования моей матери. Конечно, я понимала, что от меня ожидают, что я буду грустной и печальной… но мои родители так скорбели и были так заняты, что меня просто отвезли [на похороны] вместе со всеми. Я вернула себе статус младшего ребенка в семье, начав снова получать от родителей больше внимания, а моя сестренка еще не сформировалась как личность, так что жалеть было не о чем. Хотя вспоминая, я понимаю динамику ситуации, я все еще испытываю легкое чувство вины, словно со мной что-то не так и я сама себя наказываю за то, что не чувствовала горя. На самом деле сейчас я чувствую, как было бы прекрасно иметь младшую сестру.

Эта девочка чувствовала себя счастливой, потому что стала важной, оказавшись причастной к событию, повлиявшему на такое большое количество людей, и потому что был устранен соперник в борьбе за внимание родителей. В этом случае стыд за то, что она радовалась смерти своей маленькой сестры, связывался с этими детскими чувствами только когда она позднее иначе истолковала событие, глядя на него глазами взрослого человека. В других случаях, естественно, между чувством и оценкой неписаной конвенции, в которую оно не встраивается, не проходит столько времени.

Мы можем нарушить правило для чувств, когда горюем слишком сильно или слишком слабо, когда мы слишком хорошо или, наоборот, слишком плохо управляем скорбью. Девятнадцатилетняя девушка вспоминает: «Несколько месяцев назад, когда умер мой дедушка, я была очень расстроена и опечалена. Главным образом мне было жаль маму и бабушку, но и себя тоже, потому что я чувствовала, что не должна так расстраиваться, – не так уж я была близка с дедушкой и не так уж сильно его любила». Оценивая свои чувства, эта молодая женщина, казалось, выбирает между двумя правилами, одним, которое применялось бы, если бы она очень сильно любила дедушку, и другим, которое действовало бы, если бы она не любила его «так уж сильно».

Даже если мы очень сильно любим кого-то, кто умер или скоро умрет, какого рода стоицизм и в какой степени подобает данной ситуации? Здесь может возникнуть проблема, как выяснили два социолога в случае родителей, ожидающих смерти детей, госпитализированных с лейкемией или раковыми опухолями:

Медицинский персонал часто описывал родителей как сильных людей, хотя время от времени это поведение интерпретировалось как отражающее «холодность» или нехватку искренней озабоченности. Родители тоже часто осознавали эту нехватку эмоциональных чувств, часто объясняя это тем, что они, якобы, «не могут сломаться» в присутствии детей или их врачей. Однако порой родители говорили о смятении и даже чувстве вины из-за того, что им не так плохо, как должно быть[81]81
  Friedman et al. 1963, p. 617.


[Закрыть].

Как правило, мы ожидаем, что скорбящие люди будут потрясены и удивлены смертью: не предполагается, что мы можем ожидать смерть, по крайней мере не с такой уверенностью. Однако многие смерти – от рака, инсульта или других смертельных болезней – происходят постепенно и в итоге не становятся сюрпризом. Отсутствие потрясения или удивления может служить знаком того, что прежде чем человек умрет физически, он умирает социально. В этих случаях друзья и близкие часто позволяют друг другу испытать облегчение, приняв тот факт, что, возможно, они «слишком поторопились» оплакать истинную утрату.

Еще один вид неподходящих чувств в связи со смертью – это обида за те усилия и жертвы, на которые родственникам пришлось пойти по вине умершего. Считается, что нельзя копить обиду на мертвых. Одна женщина 48 лет вспоминает:

Смерть моего отца вызвала смесь горя и облегчения. Чтобы заботиться о нем и о матери, мне пришлось забрать их из их дома, снять квартиру и вести в ней домашнее хозяйство, тогда как у меня дома была собственная семья, муж и трое детей-подростков. Я впервые рассталась с мужем и детьми на такое длительное время. Я была вся на нервах: отец, казалось, только дремлет днем, а я могла спать только ночью. Я не слишком думала о том, что должна чувствовать, но мне было неприятно и я чувствовала себя виноватой за то, что одновременно скорблю и чувствую облегчение. Я справилась со своими чувствами, просто попросив у покойного отца прощения и приняв тот факт, что я была слаба.

В подавляющем большинстве случаев за пожилыми людьми ухаживают женщины, и, вероятно, им в большей степени приходится чувствовать обиду за те жертвы, которые им пришлось принести, а следовательно, испытывать неоднозначное чувство после смерти родителей.

Чувства также могут не вписываться в ситуацию в силу своей несвоевременности. В самом деле, многие случаи «неправильных чувств» отражают расхождение между личными и культурными часами. Иногда проблема несвоевременности приводит к тому, что окружающие делают нежелательные выводы. Женщина средних лет вспоминает:

Когда мой муж умер, я думала, что буду испытывать сильное горе и чувство утраты. Вместо этого я почувствовала свободу: я могла делать что захочу и сама принимать решения о своей жизни, не спрашивая его, не боясь, что он рассердится или почувствует себя уязвленным, если я пойду против его воли. Я испытывала самое настоящее чувство вины из-за этого и, чтобы побороть его, отстранилась от всех эмоций, связанных с мужем, как будто он существовал только в смутных воспоминаниях. По сути дела, я мало что могла вспомнить о тех одиннадцати годах, что мы прожили вместе. Я не могла никому рассказать о своих чувствах, но постаралась начать новую жизнь с новыми друзьями, новыми занятиями и переживаниями. Естественно, мои старые друзья не могли этого понять и истолковали это как знак того, что я его не любила.

Только когда прошло больше года и я переехала на новое место, когда у меня появились новые серьезные отношения, которыми я была готова себя связать, я наконец сумела совладать со своими чувствами и воспоминаниями о муже. Тогда я почувствовала скорбь, которую не могла почувствовать раньше, и смогла разделить скорбь моих детей.

Иногда для того, чтобы скорбь пришла, требуется правильный контекст, такой, в котором ослабляется давление запретов. Если такой контекст не появляется быстро, семья и друзья могут решить, что скорбь слишком запоздала. Иногда у скорбящих бывают «юбилейные реакции», периоды печали и депрессии, поводом для которых становится годовщина со дня смерти любимого человека. Тем, кто ничего не знает о такой годовщине, неожиданный период депрессии может показаться необъяснимым и пугающим. Те же, кому этот синдром знаком, однако, могут заранее ожидать его результатов и в итоге посчитать скорбь вполне «своевременной». Общество решает, когда скорбеть слишком рано, а когда слишком поздно, точно так же, как оно решает, когда скорбят слишком сильно, а когда слишком слабо.

У своевременности тех или иных чувств есть социальный аспект, и порой социологи сами могут установить правила. Например, доктор Роберт Вайсс вместе с коллегами по Лаборатории социальной психиатрии разработал своего рода «семинар для скорбящих». Он пишет:

Мы не знали, на какое время назначить вечеринку для скорбящих, потому что думали, что многие из них считают, что все еще пребывают в трауре, так что любое веселье под запретом. Но к своему удивлению мы выяснили, что участники отнеслись [к вечеринке] с энтузиазмом: многие увлеченно участвовали в ее организации, некоторые женщины пришли в вечерних платьях. Вспоминая, можно предположить, что они истолковали вечеринку как право вернуться в социальный мир, но мы бы никогда не подумали, что наша вечеринка подходит для этого[82]82
  Weiss 1975, p. 25.


[Закрыть].

Помимо проблемы своевременности, есть также проблема уместности. Скорбеть в правильном месте означает иметь перед собой аудиторию, готовую принять ваши проявления скорби. Быть окруженным скорбящими тетушками и дядюшками – не то же самое, что быть окруженными любопытными шестиклассниками:

Когда умер мой дедушка, я был в шестом классе. Помню, как меня позвали в учительскую, куда из Нью-Йорка позвонила моя мама (я был в Калифорнии). Она рассказала мне, что случилось, и я мог только сказать: «Ох!» Я вернулся в класс, друг спросил меня, что произошло, и я ответил: «Ничего». Помню, как мне очень хотелось просто расплакаться и рассказать всем о произошедшем. Но в шестом классе мальчики не плачут, чтобы их не назвали слюнтяями. Так что я не показывал виду, хотя в душе было очень грустно и хотелось плакать.

Особенно мужчинам иногда приходится ждать ритуального разрешения испытывать и выражать чувства. Даже в церемониальной обстановке, даже когда они действительно плачут, они могут острее чувствовать то, что им запрещено рыдать открыто[83]83
  Это явление может не ограничиваться англосаксонской культурой. Мандельбаум отмечает, что у индийских кóта «в первый день Сухих Похорон ансамбль музыкантов… играет плач… скорбящие женщины останавливаются как вкопанные. Скорбь накатывает на них, они тут же садятся, где попало, накрывают головы шалями, плачут и рыдают на протяжении почти всего этого и следующего дня. На долю мужчин из семьи, которая понесла утрату, остается много дел по подготовке церемонии, и не бывает такого, чтобы они все бросили и начали громко рыдать, подобно женщинам» (Mandelbaum 1959, p. 193; см. также: Gorer 1977).


[Закрыть]. С этой точки зрения они, возможно, больше нуждаются в церемониях, чем женщины, которые могут плакать при любых обстоятельствах, в отличие от мужчин не опасаясь, что потеряют уважение. В каждом из приведенных примеров с точки зрения скорбящего одно и то же событие, похороны, было пережито неправильно. В каждом случае событие явно предписывает «надлежащую» гамму внутренних чувств и их внешних проявлений. Идеалы скорби меняются в зависимости от типа похоронного обряда и культурного понимания скорби, на которое они опираются. Так, нормальная амбивалентность может быть многими способами в частном порядке видоизменена так, чтобы не нарушать социальные правила, которые мы едва сознаем[84]84
  Сегодня с чувствами, которые вызывают невыносимую вину и потому подавляются, как правило, имеет дело психоаналитическая теория. Например, в случае смерти можно бессознательно подумать: «Хорошо, что это был не я». Когнитивные паттерны, характерные для разных типов личности, когда они сталкиваются со случайной смертью, рассматриваются в: Horowitz 1970.


[Закрыть]. Причины, по которым люди думают, что плохо скорбели, показывают, сколь большим достижением является правильная скорбь, та, что не нарушает на удивление строгие стандарты, которые мы берем из нашей культуры и навязываем нашим чувствам.