Текст книги "Как убить рок-звезду"

Иногда я открывала глаза, когда мы целовались смотрела на него и видела это. Я действительно видела ЛЮБОВЬ – не слова, не эмоции, не абстрактное понятие, а что-то живое и дышащее. Я всегда знала, что у любви есть свое звучание, но, после того как ушел Адам, я не была уверена, что у нее есть еще лицо и тело. Что это те самые лицо и тело, которые я первый раз увидела на платформе метро – с нервным подпрыгиванием, прозрачными светлыми глазами, темными, свисающими на лицо волосами и хамоватой улыбкой, которая зажигала все вокруг.

Сейчас я знала.

Я видела.

И я готова была на все ради него.

Сначала я рассказала все Вере, надеясь, что она сделает за меня неприятную работу и сообщит Майклу. Ее реакция оставляла желать лучшего. Особенно она была озабочена глубиной моего чувства.

– Спи с ним, ради бога, – убеждала меня она, – но не влюбляйся в него. Господи, я надеюсь, ты хотя бы надевала презерватив на этот его «не-помню-с-кем-не-помню-когда».

Мы с Верой наблюдали, как группа настраивает звук в небольшом бруклинском клубе, который назывался «Варшава». С помощью Терри Норта я устроила им здесь контракт «на разогрев» перед выступлением популярной спейс-рок-группы из Шотландии.

Собственно, «Варшава» была клубом польского землячества, но, если у них не было своих польских мероприятий, они приглашали рок-группы. В этот вечер был полный аншлаг.

– У меня никогда такого не было, – сказала я Вере, – даже с Адамом.

Она покачала головой.

– Пойми меня правильно. Мне нравится Пол. Как человек. Но ведь любой дуре понятно, что прочные связи не по его части. Он рок-звезда, и это ясно как день.

– Мне казалось, чтобы быть рок-звездой, недостаточно десяти фанатов.

– Дело не в этом. Дело в отношении к жизни. Просить его не шляться по бабам – все равно что просить Папу Римского не молиться.

– Люди меняются, – сказала я задумчиво. – Ты разве не веришь, что люди меняются?

Мы одновременно посмотрели на Пола. В этот момент он возился с какими-то проводами и ругался с Анджело. На лице у Веры появилась сочувственная улыбка, в которой были и любовь ко мне, и удивление моей наивности.

– А ты веришь, что люди меняются?

Я кивнула, не желая даже думать о том, что мы все обречены умереть такими же жалкими созданиями, какими появляемся на свет.

Пол начал импровизацию на тему «Just Like Heaven» группы «Кьюэ», а Вера взяла меня под руку.

– Помнишь, я говорила, что подала документы в Колумбийский университет? Так вот, меня приняли. Занятия начинаются в январе.

Я старалась дальше слушать песню, но Вера ее портила. Она хотела испортить все.

– Если до января группа не получит настоящую работу, – сказала она, сжав мой локоть, – Майклу придется уйти. Он это понимает. Надеюсь, и ты поймешь.

Надо было поздравить Веру. Сказать ей, что я рада за нее. Я видела, что она этого ждет. Но я просто выдернула руку.

Пол пел о бушующем море:

 
Нежное и единственное.
Одинокое навсегда.
 

Когда песня кончилась, он подошел к Майклу, и они стали обсуждать программу на сегодняшний вечер. Они были товарищами. Братьями по оружию. В них была общая энергия, только и ждущая, что ей дадут выход.

– Они получат работу до Рождества, – сказала я.

26 сентября 2000 года

Когда наш бурный роман с Элизой стал достоянием гласности, Анджело сострил, что моя новая девушка может стать нашей Йоко Оно. Клянусь, я чуть не ударил его по голове футляром от гитары. Скажите пожалуйста, ему не нравится Йоко. Джон любил эту женщину. Никогда никто не должен осуждать человека за любовь.

Но хуже всего была реакция Майкла. На вечерней репетиции в воскресенье его лицо было как натянутая резина, вот-вот готовая лопнуть. Когда он наорал на меня за то, что я случайно выдернул вилку его гитары из усилителя, я сказал ему, что мы должны пойти куда-нибудь и поговорить.

Я завел его в бильярдную за углом и, когда перед нами поставили две бутылки пива, прямо спросил, что он имеет против наших с Элизой отношений и правильно ли я понял, что он считает меня неподходящей парой для своей сестры.

– Если бы я был на твоем месте, а ты на моем, ты бы захотел, чтобы я встречался с твоей сестрой?

Пока я подбирал слова для ответа, в бильярдную вбежал какой-то обезумевший таксист с криком, что на улице произошел несчастный случай. Он казался потрясенным, но Нью-Йорк есть Нью-Йорк, и почти никто на него даже не оглянулся. Он бегал по залу, спрашивая отдельных посетителей, не ветеринары ли они. Первым он спросил Майкла, потом женщину в короткой черной юбке.

Машины гудели на улице как сумасшедшие. Я выглянул в окно и увидел: он бросил свое такси посреди дороги и все движение остановилось.

Я спросил у него, что случилось, и он сказал, что только что сбил голубя. Птица была в довольно плохом состоянии, но еще жива. Я остановил его, когда он направился к выходу. Я хотел знать, почему он не задал свой вопрос мне. Поверьте, я гораздо больше похож на ветеринара, чем та цыпа в черной юбке. Но он не успел ответить, потому что пришел коп и увел его к машине.

– Послушай, у нас свободная страна, – сказал Майкл.

Я выковырнул арахис из скорлупы, отложил его, изобразил ворота из двух наших бутылок и двумя пальцами начал играть с орехом в настольный хоккей.

– Я знаю, что не могу указывать тебе или Элизе, как вам жить, – продолжал Майкл, – но ей здорово досталось за последний год, и я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. Я не хочу, чтобы ей опять делали больно.

Конечно, Майкл любит свою сестру. И переживает за нее. Я знаю это. Но иногда один человек так сильно любит другого, что начинает обращаться с ним как с умственно неполноценным.

– Я не собираюсь делать ей больно, – сказал я ему.

Я прицелился, и орех пролетел точно через середину ворот. Потом он срикошетил об стену и вернулся почти к тому же месту, откуда улетел.

В этот момент Майкл завел лекцию на тему о том, как его сестра отличается от других знакомых мне девушек. Он объяснил, что она – это не Авриль, и не Бет, и не Аманда, «и не одна из этих шлюшек, которые слетаются как мухи на дерьмо».

Во-первых, я это и так знаю. Во-вторых, Майклу совсем не обязательно было напоминать мне о моих многочисленных минутных помутнениях сознания.

– Я ее люблю, – сказал я очень быстро, потому что мне казалось, что, если сказать это быстро, дурацкая фраза прозвучит менее торжественно.

Во взгляде Майкла был приговор.

– Господи, Пол…

– Это правда. Типа, настоящая безумная любовь.

– Настоящая – что?

Я попытался объяснить ему все. Что Элиза верит мне и что я верю ей. Что она делает меня счастливым и заставляет грустить, что с ней я становлюсь лучше, что она смешит меня, а иногда мне кажется, что с ней я могу летать. Что это, черт подери, если не любовь.

Я взывал к романтической стороне его натуры, но в ответ он только спросил:

– Это ведь шутка, Пол?

Я разломал еще один орех и решил обидеться:

– Спасибо. Ты был очень чуток. В следующий раз я сто раз подумаю, перед тем как открыть тебе душу.

Майкл извинился и сказал, что просто раньше он никогда не слышал, чтобы я употреблял слово «любовь», если только оно не звучало в песне. Уверенности в его голосе я не обнаружил.

Я привел еще один аргумент. Неужели он не видит, как сильно я изменился с тех пор, как встретил Элизу: я курю только полпачки в день, я уже не помню, когда курил траву, а у рака поджелудочной неожиданно начался период ремиссии.

Майкл потряс головой. Казалось, он не слышит то, что я ему говорю, и до меня дошло, что дело не только в Элизе. Было еще что-то, о чем он не мог говорить. Я еще никогда не видел его таким напряженным. Я попросил его высказаться напрямик, и он сказал, что Веру приняли в Колумбийский университет. А это означало, что, если в два ближайших месяца на нас не свалится с неба реальный контракт, в декабре мне придется искать нового гитариста.

Он раз десять извинился. С отчаянием в голосе.

– Дело со Стоуном, кажется, пошло, – сказал я ему – а до декабря еще куча времени, все может получиться.

Наверное, я сказал так потому, что сам хотел верить в это не меньше, чем Майкл.

Потом я сказал ему, что мне надо идти, потому что Элиза сегодня готовит обед.

– Моя сестра готовит? Бог мой, она, похоже, действительно влюбилась.

Выйдя на улицу, мы с Майклом начали оглядываться в поисках голубя. Он лежал рядом с бордюром. Крови не было видно, он совсем не шевелился, и я нагнулся и потрогал его пальцем. Майкл сказал, чтобы я не трогал его, потому что на нем может быть полно бактерий, но я продолжал тыкать в него пальцем, чтобы убедиться, что его уже нельзя спасти.

Бесполезно. Он был окончательно и бесповоротно мертв.

Все.

12 ноября 2000 года

Извини, что долго не общались. Были сумасшедшие полтора месяца. Начну с того, на чем остановился в прошлый раз.

Джек Стоун. Джек Стоун. Джек Стоун. Попробуй быстро повторить это десять раз.

В сентябре, вскоре после нашей первой встречи, начался период благородного ухаживания. Это было совсем не похоже на бесстыдные приставания Винкла. Наоборот, мой милый дневник, Стоун делал это вежливо и почтительно, и я чувствовал себя девственной весталкой а не дешевой шлюхой с Восьмой авеню.

Но момент был критическим. Время поджимало Майкла, и поэтому он, я и Элиза начали свою кампанию по раскрутке «Бананафиш». Элиза добилась того, что в «Виллидж войс» напечатали небольшую статью обо мне, а в «Тайм-аут» – целый разворот о группе, а потом, после миллиона звонков на местную общественную радиостанцию, она устроила нам приглашение на их самое популярное музыкальное шоу, а этого не мог сделать даже Фельдман. У нас с Майклом был часовой акустический концерт в эфире, после чего по четвергам в «Кольцах Сатурна» сидячих мест уже не оставалось.

На Джека Стоуна такой быстрый рост нашей популярности произвел сильное впечатление, и он обещал, что, если я подпишу с ним контракт, «Бананафиш» станет самой крупной рыбой в его небольшом пруду. Постараюсь более или менее дословно передать то, что он сказал во время последней встречи в офисе Фельдмана нам обоим. – Я хочу, чтобы вы поняли, как мы работаем. Мы не подписываем контракт с музыкантом только потому, что он может принести нам кучу денег. Мы выбираем его, потому что нам нравится его музыка. В этом есть свои «за» и «против». Раз нам нравится музыка, значит, мы доверяем вам, и полный творческий контроль остается за вами. Я присвистнул от такой перспективы, а Фельдман скорбно посмотрел на меня.

Кивнув Фельдману, Джек добавил, что он не может предложить нам ни большого аванса, ни громкой рекламной кампании со всякими PR-прибамбасами – он так и сказал «прибамбасами». Основная идея – это минимальные расходы и простые цели. Главное – это музыка. Мы ее пишем, а «Андердог» сбывает. Вот, в общем, и все. Правда, он прибавил, что у них налажены связи с радиостанциями многих колледжей, несколькими музыкальными изданиями и лучшими независимыми магазинами звукозаписи в стране. Будет некоторое предварительное освещение в прессе, но большего они обещать не могут, хотя, конечно, будут стараться.

Он сказал, что на самом деле вопрос сводится к тому, как я сам вижу свое место в общей картине. Я заверил его, что вижу его вполне реалистично. Я не ожидаю концертов с лазерным шоу на футбольных стадионах. Я просто хочу иметь возможность бросить свою дневную работу, удержать в группе Майкла, время от времени покупать своей девушке какие-нибудь сексуальные штучки в бельевом магазине и, возможно, содержать семью в будущем. NB: Обсудить с Элизой вопрос о детях. Я чувствовал, что Фельдману все это не нравится. Очевидно, Джек почувствовал это тоже и попробовал предложить моему менеджеру некоторое утешение. Он сказал, что, в отличие от крупных компаний, «Андердог» действительно платит музыкантам за каждую проданную единицу. Он углубился в рассуждения о бухгалтерии крупных компаний, уверяя, что еще на заре звукозаписывающей индустрии им удалось разработать такую хитрую систему бухучета, что львиная доля прибыли всегда получают они.

– Мы не выбрасываем сотни тысяч долларов на посторонние расходы, поэтому у нас нет необходимости обманывать вас.

Фельдман сказал, что он не нуждается в лекциях о том, как делаются дела в шоу-бизнесе. Тогда Джек спросил, правильно ли он понимает, что Фельдман против нашего контракта с «Андердогом». Фельдман признался, что последний месяц к нам проявляет интерес очень известная звукозаписывающая компания и, как мой менеджер, он обязан в первую очередь заботиться о моей карьере.

Джек повернулся ко мне.

– Ты этого хочешь? Контракт с мейджор-лейблом? Я ответил ему, что деньги – это совсем неплохо. Но как я уже объяснял Джеку, я не понимаю, почему мейджоры могут хотеть меня. У меня мало песен, укладывающихся в пять минут. Одну и ту же вещь я всегда играю по-разному. И известно, что мы с Майклом любим длинные гитарные чесы. Сложите все это вместе, и станет ясно, что я – неподходящий материал для мейджор-лейбла по крайней мере в ближайшем десятилетии.

Перед тем как уйти, Джек отвел меня в сторону и сказал, что мне нужен хороший юрист с объективным мнением о моей карьере и о контрактах.

Фельдман даже не встал, чтобы попрощаться с Джеком. Потом он прорычал мне: «Ты как раз и есть самый подходящий материал для мейджор-лейбла!» – и стукнул кулаком по ручке кресла, но ее толстая кожа заглушила удар. Он хотел знать, зачем я сказал такую глупость Джеку, и я ответил, что Джек мне нравится, а он сказал, что, если нравится, надо с ним трахаться, а не подписывать контракты. Он все время повторял, что у меня огромный потенциал, бла, бла, бла.

Он явно в очередной раз чувствовал себя Брайаном Эпстайном.

Я сказал, что очень благодарен ему за такую веру в меня и что я ему многим обязан, но у меня есть опасение, что надежды, которые он возлагает на мою и, возможно, свою карьеру, несколько преувеличены. Я хотел сказать, что если он и является Брайаном Эпстайном двадцать первого века, то, черт побери, создать новых «Битлз» все равно никому не удастся. Такие вещи случаются только один раз. Конечно, там был талант, но, кроме этого, удивительно совпало время. Больше уже ни одной группе не удастся стать важнее Иисуса.

Фельдман обвинил меня в заниженной самооценке, но дело было совсем не в ней. Я просто очень хорошо вижу, насколько низки стандарты у огромного большинства потребителей музыки. Я понимаю, что говорю как сноб, но это правда. Они всегда покупаются на блестящие безделушки. Всегда.

Неожиданно на лице Фельдмана проявилась глупая улыбка. Он встал и подошел ко мне так близко, что я испугался, что он хочет меня поцеловать. Но вместо этого он вручил мне здоровую пачку бумаг.

– Я не хотел ничего говорить при Стоуне, но я лично считаю, что «Андердог» был просто ступенькой на пути к этому, – сказал он.

Я спросил, что это, и он ответил:

– Твой билет в Ливерпуль, мой мальчик.

Документ был таким тяжелым, что мне пришлось сесть и положить его на колени.

Фельдман спросил, знаю ли я, что когда-то Джек Стоун работал у моего любимого друга с бровями-гусеницами. Я этого не знал. Очевидно, эти двое расстались не самым мирным образом и теперь между ними все время идет жесткое соперничество.

– Кроме шуток, – рассказывал Фельдман, – когда Винкл прослышал, что «Андердог» ухаживает за тобой, он сразу позвонил мне в панике. Сегодня утром он прислал эту библию, которую ты держишь на коленях.

Фельдман указал на сумму аванса. Цифра удвоилась: теперь это было семьсот тысяч. У меня на секунду остановилось сердце.

– И имей в виду, – добавил Фельдман, – что сюда не входят авторские. Все вместе получается хорошо за миллион. Понимаешь, что получается: ты заключаешь контракт на запись, а вознаграждение за написанные песни, то есть авторские, считаются отдельно. Если авторский договор по-умному составлен, он может принести не меньше бабок, чем контракт на запись. На продаже песен можно зарабатывать мегадоллары.

Еще Винкл, по словам Фельдмана, неожиданно полюбил Майклов. Он не будет подписывать с ними контракт но не возражает, если они будут работать за зарплату. Перевожу: это значит, что Майкл сможет платить за учебу жены, и остаться в группе, и бросить свою работу в ресторане.

– Винкл хочет поговорить с тобой как можно скорее, – сказал Фельдман.

И пока я, как идиот, перелистывал контракт, его секретарша соединяла его с Винклом, и потом по мобильнику Фельдмана Винкл не только признался мне, что был неправ насчет Майклов, но и заявил, что сам возьмется за «Бананафиш» и сделает из меня настоящую гордость лейбла.

– Я думаю, что твое место – в том же секторе, где сейчас находятся «Дроунс».

Должен отдать ему должное – он знал, на какую приманку я клюну. Перед тем как отключиться, я пообещал ему, что серьезно подумаю над его предложением, но не могу не отметить, что, как только я это сказал, поджелудочная тут же начала пульсировать.

– Пол, здесь не над чем думать, – изрек Фельдман. – Учитывай разницу не только в деньгах, но и в известности, которую вы можете заработать. Стоун сам признался, что они мало делают для рекламы своих музыкантов, а за спиной Винкла – одна из мощнейших в стране PR-машин.

Я заставил Фельдмана поклясться, что он не даст мне превратиться в музыкального язычника и бездумного поп-дикаря.

– Кажется, я слышу Куколку, – заметил он.

На самом деле это были слова Дуга Блэкмана. Элиза просто заимствовала их. Но я не стал говорить об этом Фельдману. Мне кажется, он недолюбливает Элизу. И конкретно с тех пор, как она разнесла «66» в «Сонике». И хотя она действительно здорово нам помогает, Фельдман не особенно радуется этому. Наверное, это вопрос это. Он хочет нашего успеха, но он также хочет быть единственным, ответственным за этот успех.

Честно говоря, Элиза тоже не любит Фельдмана. Она уверяет, что у нее от него мурашки, и говорит, что заплатила бы сто долларов, чтобы понять, что я в нем нашел.

Сейчас я пытался объяснить Фельдману, что не хочу продаваться какому-нибудь корпоративному чертову продюсеру, который не знает, в чем разница между усилителем и собственной задницей. Разумеется, Фельдман сразу же напомнил мне, что мы говорим о человеке, который открыл «Дроунс». Задница задницей, но записывать треки он умеет.

Если тебе кажется, что я пытаюсь убедить сам себя, то так оно и есть.

Потом дверь в офис Фельдмана распахнулась без всякого стука или предупреждения, я оглянулся и увидел Аманду Странк. В тот момент мне меньше всего хотелось разговаривать с ней. Я схватил куртку и постарался быстренько смыться, но она выставил ногу и преградила мне путь, потрогала верхнюю пуговицу моей рубашки и спросила:

– Может, выпьем чего-нибудь вместе, котенок?

«Черт их всех побери!» – выругался я про себя.

Я снял ее руку со своей груди и в этот момент почувствовал такое отвращение к Аманде Странк и ко всему, что она представляла, и к тому преимуществу, которое и она, и Винкл, и им подобные имели над такими, как я, что мне захотелось сломать ей запястье. Я завидовал их пустоте. Я завидовал примитивности их целей. Я завидовал тому, как мало им надо для счастья. Я завидовал даже их жадности.

– Пошли промочим горлышко, – еще раз предложила Аманда. – Обещаю, что ничего не скажу твоей девушке.

Я перешагнул через ее ногу и послал ее к черту.

– Два слова, – крикнул мне вслед Фельдман, – помни о «Дроунс», Пол! Помни о «Дроунс»!

Я думаю, что последую совету Джека и найду хорошего юриста. Я обещал Фельдману, что дам ответ в конце недели.

Не о чем думать, да?

Все.

* * *

Перед тем как дать Фельдману зеленый свет, Пол устроил в репетиционном зале последний совет, на котором присутствовали вся группа, я и его новый юрист Дамьен Вейс.

– А Йоко что здесь делает? – спросил Анджело, увидев меня.

Это была просто шутка, и я засмеялась, но Пол мрачно уставился на него и смотрел очень долго, пока Анджело не сказал:

– Господи, что ты завелся! Я же пошутил, чтобы разрядить обстановку.

Я ненавидела этот репетиционный зал. Это была темная конура с бетонными стенами без окон и убийственно душная. Обстановка состояла из ветхого дивана, жалких остатков ковролина и нагромождения инструментов, проводов и усилителей, занимавших все остальное пространство. Для группы почти не оставалось места, не говоря уже о гостях, и мне пришлось стоять, прижимаясь спиной к двери.

Как и следовало ожидать, вопрос был единогласно решен в пользу Винкла. И к моменту появления Дамьена Вейса с его мудрыми предостережениями, сомнения оставались только у Пола.

Дамьен Вейс меня насторожил. У него были накрахмаленная рубашка, глубокий снисходительный голос и такое большое адамово яблоко, будто он проглотил мячик для гольфа. Еще могу прибавить, что в детстве несколько раз смотрела «Предзнаменование». Помните? Дамьеном звали сына дьявола.

В руках он держал контракт Пола на восьмидесяти семи страницах. Он спросил Пола, читал ли тот этот документ.

– Ну, не каждое слово. Там некоторые предложения длиной в три абзаца.

Пол заверил Дамьена, что Фельдман очень подробно ему все объяснил, после чего юрист положил контракт на стол так, чтобы все могли его видеть, и заговорил как учитель с первоклассниками:

– Вы когда-нибудь слышала слова «возмещение затрат»?

Пол заправил волосы за уши и кивнул:

– Это деньги, которые звукозаписывающая компания должна вернуть себе до того, как мне начнут выплачивать авторские.

Дамьен согласился.

– А мистер Фельдман объяснил вам, какой цифрой будет выражаться возмещение затрат, если вы это подпитаете? – Он раскрыл страницу, обозначенную желтым маркером, и указал на цифры, написанные на полях. – Я подсчитал общую сумму затрат компании – ваш аванс, расходы на запись, зарплата группы и реклама. Теперь взгляните сюда. – Он перелистал еще несколько страниц. – Вот это процент, который вы получите с продажи записей, – без налогов.

Он опять открыл желтую страницу. На ее обороте были еще несколько уравнений и семизначная цифра, помеченная звездочкой.

– Что это? – спросил Под.

– Это приблизительное количество записей, которые придется продать, прежде чем вы увидите хотя бы один цент ваших авторских.

Сначала осунулось лицо Пола. Потом лица всех Майклов.

Этот Дамьен достал меня. Я подбоченилась, выставила вперед грудь и двинулась на него.

– А кто вам сказал, что они их не продадут?

– Послушайте, – сказал человек-дьявол, – я не говорю, что они их не продадут. Но давайте просто предположим, что не продадут. Что тогда?

7 декабря 2000 года

Быть артистом в шоу-бизнесе все равно что быть «голубым» в армии. Тысяча шансов против одного, что ты не дождешься теплого приема. Конечно, можно проскочить незамеченным и с помощью удачи и определенного самоконтроля сделать долгую и успешную карьеру. Но уж если генерал Винкл застанет рядового Хадсона с откляченным задом, можете мне поверить, мало ему не покажется.

Дело не в том, что я не понимаю механизмов этой индустрии. Просто весь процесс похож на ампутацию… Нет, погоди… о чем же я собирался рассказать? Ну да. Возмещение затрат. Перед тем как принять окончательное решение, мы с Элизой пришли в офис к Фельдману, чтобы последний раз обсудить этот вопрос.

– Что бы тебе ни говорили, – сказал Фельдман, – возмещение затрат – это никакая не проблема.

Элиза согласно кивнула. Было что-то очень странное в том, что Элиза и Фельдман объединились против меня.

Фельдман поделил свою аргументацию на две части – вариант со знаком «плюс» и вариант со знаком «минус». При хорошем варианте мы продаем достаточное количество записей и компания компенсирует понесенные затраты.

– Я уверен, что так в конце концов и будет, и тогда ты начнешь получать очень хорошие деньги.

В скобках должен заметить, что Фельдман получает семнадцать центов с каждого заработанного мной доллара.

При худшем варианте сценария, то есть если мы не продаем ни одной записи, «Бананафиш» загибается, и я попадаю на бабки. Но надо иметь в виду, что звукозаписывающая компания попадает гораздо серьезнее, потому что она не компенсирует свои затраты, а у меня при этом остается аванс, который в любом случае составляет очень неслабую сумму – гораздо большую, чем я когда-либо в жизни надеялся заработать, это уж точно. И на нее вполне можно жить, если Винкл решит спустить наш проект в унитаз.

– Ну, видишь? Нет же никакой проблемы, – сказала Элиза.

Фельдман объявил, что моя девушка – умница и что я должен ее слушаться. Он даже назвал ее Элизой. Похоже, он решил временно зарыть топор войны. Более того, мне показалось, что он не прочь очутиться у нее между ног.

Последняя загвоздка возникла, когда обсуждался вопрос о сроках. Компания, которой я присвоил имя «Винкл рекорде», хотела, чтобы мы немедленно начали работать в студии. Они давали нам шесть недель на то, чтобы сделать первую запись из пяти, причитающихся с меня по контракту. Винкл надеялся, что первый компакт-диск появится в магазинах уже в начале весны.

Элиза и Фельдман умоляли меня не начинать очередную разборку с продюсером, но тут я решил твердо стоять на своем. Я уже давно пишу музыку. Я не собираюсь хвастаться своей плодовитостью, но у меня есть около шестидесяти песен, из которых можно выбирать. И мне нужен достаточный период для этого и для того, чтобы только репетировать и заниматься аранжировками. И я не хочу, чтобы нам показывали на часы, когда мы будем записывать.

Я сам больше всех удивился, когда компания согласилась на мои требования. И все же я еще держался, пока они не поманили меня последней морковкой – «Дроунс». Примерно через год у них намечалось большое турне по всей Америке. Винкл сказал, что их аудитория – это моя аудитория в будущем, и пообещал, что сделает все, что может, чтобы «Бананафиш» пригласили играть у них «на разогреве».

Вот чертовы умники! Они хорошо изучили правила этой игры. Они насилуют тебя и при этом заставляют верить, что ты отдаешься им добровольно.

Поджелудочная и все кишки кричали мне: «Андердог!» Мы с Джеком понимаем друг друга, и я ему доверяю. Но все не так просто. Еще год назад было бы просто, а сейчас – нет. Рядом со мной люди, о которых я должен думать. И первый раз в жизни я вижу впереди что-то, о чем раньше никогда не думал. Будущее.

Я ни в коем случае не хочу становиться одним из этих уродов, для которых все решают деньги, но при этом я и не полный дурак. Смотри, мне двадцать восемь лет, и я все еще должен складывать рубашки, чтобы было чем платить за жилье. У меня на счете никогда не было больше двухсот долларов зараз, и, честно говоря, я никогда не задумывался о том, что будет послезавтра, не говоря уже о следующих днях.

Я хочу большего. Я хочу, чтобы в моей жизни было что-нибудь лучше, чем дешевые распродажи, засранные квартиры и паршивый кофе. И я уверен, что от этого я делаюсь не хуже, а просто честнее, чем раньше. И еще я уверен, что мое, черт подери, будущее окажется гораздо привлекательнее, если я позволю Винклу трахнуть себя в зад.

Что я и сделал. Ясным декабрьским утром, таким морозным, что казалось, снег проникает прямо в легкие, я, как солдат, заставил себя дошагать до сверкающего небоскреба рядом с Рокфеллерским центром и после недель переговоров, раздумий и сомнений подписал контракт с одной из самых крупных и мощных мультимедийных корпораций в мире.

Знаешь, что я сделал, глядя прямо в гусеничные брови? Я схватил ручку, быстро нацарапал свое имя и подмигнул мистеру Винклу – я давно об этом мечтал.

Выйдя из его офиса с жирным чеком в руках и с ноющей болью в сердце и в поджелудочной, я немедленно повернул на Шестую авеню, прошел по ней сорок с лишним кварталов до «Гэп» и уволился. Потом я зашел в банк. Ясное дело, день получался не самым обычным, к тому же он еще не кончился. Я готовился к следующему важному шагу. Только сначала мне хотелось найти какое-нибудь подходящее для медитации место и все обдумать.

Я находился в Виллидже, как раз напротив церкви Святого Иосифа. Нельзя сказать, что я религиозен, но я решил, что это не самый плохой вариант. Я вошел как раз посредине дневной службы, о которой, конечно, не подозревал. Я быстро нашел место в предпоследнем ряду и сел, чувствуя себя самозванцем. Мне казалось, что все присутствующие тоже понимают это.

Когда священник попросил паству опуститься на колени, я сделал то же самое. Я опустил голову и попробовал думать о том, какой во всем этом смысл – в контракте, в нашей группе, в деньгах, в моей, черт подери, карьере. Я ненавижу слово «карьера». Мне кажется, оно совсем не о том, чем я занимаюсь в жизни. Оно – прямая противоположность всем моим «как» и «почему», и самое главное – оно как бы подразумевает, что есть выбор, а я всегда знал, что у меня выбора нет. Я делаю то, что я делаю, потому что не могу не делать этого и потому что это единственная вещь, которую умею делать хорошо. Это не средство достичь чего-нибудь и даже не способ заработать денег или известность, а единственный для меня способ элементарного выживания.

Не то чтобы я не обрадуюсь, если все это у меня появится. Могу сказать, что открывать в банке счет на семьсот тысяч баксов было совсем не тухло.

– Мир с вами, – произнес священник.

– Мир с вами, – ответили все.

Потом он предложил, чтобы все помирились друг с другом, и люди вокруг начали пожимать все руки, до которых могли дотянуться. Во время этой сцены куда-то ушла боль из сердца. Мне тоже захотелось пожимать руки всем присутствующим, но я был один в своем ряду, и мне не к кому было прикоснуться, поэтому я опять опустился на колени и продолжил с того места, где остановился.

Получается вот что: сейчас на меня невыносимо давит тяжелый груз, который я сам же на себя и взвалил. С другой стороны, я чувствую, что, если не расслабляться, можно найти удовольствие в предстоящем процессе. И в заключение: я хочу, чтобы в это время Элиза была рядом со мной.

У меня есть теория, что все наши трансцендентальные связи, все привязанности – к человеку, к песне, к картине, висящей на стене, – имеют магнитную природу. Искусство – это, так сказать, сплав. А наши души снабжены каким-то свойством, которое этот сплав может притягивать. Я не ученый и не знаю, что это за свойство, но я хочу сказать, что нас притягивают к себе те вещи, с которыми у нас уже есть внутренняя связь. Они отчасти уже у нас внутри.

Это я и называю судьбой. Судьба – это магнитное притяжение души к людям, местам и вещам, которые нужны именно ей.

После церкви я опять пошел по Шестой, свернул на Гранд и зашел в магазин, в котором был уже раз десять за последние две недели. Там я долго говорил с Гарри – человеком за прилавком. Гарри называл меня мистером Хадсоном, хотя я сто раз говорил ему, чтобы он звал меня просто Полом.

– Хорошо, – сказал я, – беру.

Сейчас я уже вернулся домой и жду. Я убил некоторое время, складывая и убирая в шкаф всю свою одежду, которая валялась на полу. Закончив с этим, я немного пожевал резинку и приклеил ею записку на дверь: «Я НА КРЫШЕ». Потом, захватив с собой ручку и конверт с библиотечными карточками, я полез по пожарной лестнице.

Я жду ее здесь уже почти час. Я замерз и дико нервничаю.

Все.

* * *

По прогнозу сегодня ожидалось чуть больше нуля. По-моему, было все-таки меньше, но когда я поднялась на крышу, Пол стоял на краю, у самого ограждения, в джинсах и черной толстовке с капюшоном, совсем окоченевший. Ни шапки, ни перчаток, ни куртки. Он был похож на беженца из стран Восточного блока. И когда я увидела его усталое лицо и опущенные плечи, я почувствовала настоящую боль.