Текст книги "Мечта для нас"

Глава 10

Бонни

Я сидела рядом с Кромвелем, не зная, что и думать.

Когда он курил возле дерева, вид у него был такой, словно он заперт в самом жутком из всех возможных кошмаров. Его трясло, он весь побелел и смотрел на пианистку так, будто увидел призрака. Тогда, в музыкальном классе, он выглядел так же. Сейчас на его лице читался тот же страх, отпечаток которого я заметила в кофейне, пока парень рассматривал написанный мной музыкальный отрывок. Как будто один вид нот или звуки музыки наводили на него дикий страх.

В такие моменты он вел себя особенно ожесточенно, становился очень грубым. Но когда он прикрывался подобным поведением, мое сердце обливалось кровью от жалости, потому что я отлично знала, до чего может довести человека страх. Я видела: что-то мучает Кромвеля, но не знала, что именно, а потому никак не могла ему помочь.

Когда оркестр закончил, я встала и принялась с энтузиазмом аплодировать. Кромвель остался сидеть на земле, и, взглянув на него, я почувствовала, как сердце учащенно колотится в груди. Он смотрел на меня своими синими глазами, татуировки на его голых руках походили на драгоценное произведение искусства. Колечки в ноздре и ушах отбрасывали металлические блики в свете прожекторов. Высокий и мускулистый, он, казалось, заполнял собой все пространство. Его присутствие будто поглощало весь воздух.

Я повернула голову и стала смотреть, как музыканты вышли на поклон, но чувствовала, что Кромвель по-прежнему смотрит на меня. Из-за этого мурашки бежали по спине, потому что всякий раз, когда я видела Кромвеля, когда мы с ним разговаривали, я слышала в его голосе страдание. Видела, как он плакал, сгорбившись перед пианино, и слышала его великолепную игру.

Сложно испытывать неприязнь к человеку, которому больно.

Когда артисты покинули сцену, зрители начали расходиться. Я наклонилась и принялась собирать свои вещи, свернула одеяла, убрала их в корзину и лишь потом поглядела на Кромвеля. Он сидел неподвижно, обняв руками колени, и смотрел прямо перед собой. Я-то думала, что он уже ушел – это было бы вполне в его духе. Вот только я совершенно перестала понимать, что им движет.

– Ты в порядке? – спросила я.

Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и кивнул, потом молча встал и пошел рядом со мной. Не успели мы сделать и пары шагов, как он забрал у меня тяжелую корзину. Этот поступок меня тронул.

Мне вдруг стало очень холодно, и я обняла себя за плечи.

– Я думала, ты сегодня отправишься кутить в бар или поедешь в Амбар выступать.

– Нет, – односложно ответил Кромвель.

Когда мы подошли к главным воротам, совсем рядом раздался автомобильный гудок. Я повернулась к дороге и увидела машину мамы.

– Мне туда, – сказала я Кромвелю. Тот нахмурился. – Это моя мама. – Я невольно поникла, чувствуя, как краснеют щеки. Я жила у родителей всю неделю, пока болела.

Вот невезение. Я говорила, точно ребенок, который чуть что бежит прятаться за мамину юбку. Мне уже девятнадцать. Теперь Кромвель сочтет меня великовозрастной маменькиной дочкой. Однако в его взгляде я не увидела ни капли осуждения или насмешки. Вообще-то он смотрел на меня таким пристальным, открытым взглядом, что у меня перехватывало дыхание. Кромвель всегда был настороже, держался особняком, словно одинокий остров в океане. Но сегодня он предстал передо мной в совершенно ином свете.

Я не сомневалась: если Кромвель будет со мной милым, мое сердце этого точно не выдержит. Я не готова переживать такие эмоции.

Поэтому я выхватила у него корзину и поспешно сказала:

– Спасибо, Кромвель, что помог с корзиной.

Кромвель кивнул, потом обернулся и посмотрел на группу людей, выходящих из «Вуд-Нокса». Я вздохнула. Наверняка он теперь пойдет туда, там его жизнь.

И я в эту жизнь не вписываюсь. Следует помнить об этом, чтобы не забивать себе голову ненужными мечтами.

– Спокойной ночи.

Я повернулась и зашагала к маминой машине.

– Ты вернешься на занятия на этой неделе?

Я остановилась как вкопанная, не веря своим ушам. Кромвель Дин спрашивает меня про учебу?

Я поглядела на него через плечо.

– Надеюсь. А что?

Вопрос вырвался у меня сам собой.

Кромвель потер ладонью покрытую татуировками шею, на его скулах заиграли желваки.

– Просто спросил.

– Нам нужно работать над совместным проектом, помнишь?

Он кивнул. Мне показалось, он хочет что-то сказать, но юноша промолчал. Он просто стоял и смотрел то на меня, то на дорогу. Мимо проходили люди, а он стоял на месте, как соляной столб, вместе со всеми своими татуировками, пирсингом, одеждой, темными волосами и синими глазами.

– Может, встретимся в среду? – предложила я.

Плечи Кромвеля напряглись, он покатал во рту пирсинг. Я заметила, что он всегда так делал, если сомневался, стоит ли что-то делать или нет, а еще когда его мучил душевный разлад, особенно если речь шла о музыке. Я наблюдала, как он ведет мучительную борьбу с самим собой из-за такого простого вопроса. Наконец юноша посмотрел мне в глаза и просто кивнул.

– Спокойной ночи, Кромвель, – повторила я.

Кромвель ничего не ответил, молча повернулся и зашагал в сторону бара. Я стояла и наблюдала за ним до тех пор, пока он не исчез за дверью. Когда он заходил внутрь, из бара донеслась громкая музыка. Тогда я повернулась и села в машину.

Мама тоже смотрела на бар.

– Кто это был? – поинтересовалась она, заводя мотор.

– Кромвель Дин.

У мамы округлились глаза.

– Новый сосед по комнате твоего брата?

– Ага. Еще он мой партнер на занятиях по композиции.

А еще я постоянно думаю об этом парне с тех пор, как увидела его в музыкальном классе. Этот человек за пару секунд превратил мою музыку в нечто захватывающее. И он сидел рядом со мной и слушал концерт классической музыки, а потом нес мою корзину.

Кромвель Дин был для меня настоящей загадкой.

– Ну что же, – протянула мама. – Он довольно интересный.

– М-м-м…

– Итак, как прошел концерт?

– Потрясающе.

Я сделала глубокий вдох: дышать было тяжело, и я потерла грудь.

– С тобой все в порядке? – всполошилась мама. – Очень устала? Ты же не перенапрягаешься, правда?

Я улыбнулась:

– Все отлично, я просто немного устала. Долгая выдалась неделя.

Мама ничего на это не ответила, только сжала мою руку.

– Может, тебе стоит посидеть дома еще недельку?

Именно так мне и следовало поступить. Но…

– Я вернусь к учебе со среды.

Ни за что не упущу возможность поработать на пару с Кромвелем. Я и так уже страшно отставала от остального класса. Хотя, по правде говоря, мне просто хотелось увидеть, станет ли Кромвель снова заниматься музыкой. Я словно зависла в шаге от пропасти и ждала, сверкнет ли его гений снова.

– Хорошо, золотце, только не перенапрягайся.

– Не буду.

Мы тронулись с места, и уже через десять минут я вошла в свою комнату. Сил совершенно не осталось, кровать так и манила, но вместо того чтобы лечь спать, я села за электропианино.

На пюпитре остался листок с нотами, исправленный Кромвелем. Я надела наушники, положила руки на клавиши и начала играть исправленную мелодию, как делала всю неделю. И моя душа снова наполнилась радостью, потому что музыка была прекрасна. Пальцы танцевали над клавишами, словно у них не было иного выбора кроме как повторять мелодию, созданную Кромвелем.

Музыкальный отрывок слишком быстро закончился. Я сыграла его шесть раз, пока совершенно не выбилась из сил, потом провела кончиками пальцев по листку с нотами и невольно покачала головой. Вероятно, для Кромвеля это так естественно – создавать шедевры.

Он думал, я не заметила, как он исправил нотную запись, но я все видела. Я наблюдала, как он боролся с собой, прежде чем коснуться оставленного листка.

У него подрагивали пальцы, взгляд метался от меня к листку, а потом некое отчаянное желание взяло верх. То же желание двигало им в музыкальном классе той ночью. Пока он вносил исправления, на его лице появилось такое странное выражение… потом он отшвырнул ручку и ноты на стол, словно держал в руках раскаленные угли.

Сняв наушники, я легла в постель и стала проигрывать в памяти сегодняшнее выступление оркестра. Потом вспомнила, как Кромвель сидел на траве рядом со мной, и покачала головой. Все случившееся казалось наваждением, сном.

На память снова пришел взгляд, которым Кромвель смотрел на пианистку.

Его руки дрожали.

А потом его лицо стало на удивление умиротворенным.

Как смешно он морщился, когда я дала ему конфету…

Я улыбнулась.

– В кофейню сегодня не пойдем?

Кромвель выглядел озадаченным, когда я повела его в аудиторию для занятий музыкального отделения. Пришло время нам по-настоящему взяться за работу.

Я приложила удостоверение к электронному замку класса, который заранее забронировала. Кромвель замер у двери, а я прошла к столу в центре комнаты. В углу стояло пианино.

Я достала блокнот, чистые нотные листы и карандаши, стараясь не обращать внимания на головную боль. Наконец я вытащила из сумки бутылку воды и сделала несколько больших глотков.

Кромвель плюхнулся в кресло рядом со мной. Вид у него был такой, словно его силком приволокли в пыточную камеру. Он принес с собой ноутбук. Я достала лист с нотами, которые он исправил в кафе на прошлой неделе. Кромвель взглянул на него и вздохнул, дав понять, что недоволен.

– Мне нравится. – Я коснулась листка кончиками пальцев и посмотрела Кромвелю в глаза. – Получилось прекрасно, а ведь тут всего несколько тактов. – Я не собиралась скрывать, что преклоняюсь перед его талантом. Он и так это знал: моя реакция на его игру две недели назад говорила сама за себя. Кромвель написал всего несколько тактов второпях, а получилась захватывающая дух музыка. Я улыбнулась и постаралась сделать нейтральное выражение лица. – Думаю, это отличное начало.

Кромвель мрачно смотрел на столешницу.

– О чем ты думал? – спросила я, постукивая по листку с нотами. – Когда записывал это?

– Ни о чем, – ответил Кромвель. Он снова вел себя как тогда, в самом начале нашего знакомства, когда отказывался нормально общаться. Однако после того, как я услышала его игру, мне хотелось верить, что я найду к нему подход.

– Значит, ты просто прочитал мои ноты и?.. – подсказала я.

Кромвель заложил руки за голову.

– Не знаю.

– Не знаешь? – переспросила я.

Он покачал головой, но по глазам было видно: врет.

– Ты бледная, – брякнул он вдруг ни с того ни с сего.

– Я всегда бледная.

– Нет. Бледнее обычного.

– Я болела, Кромвель. Болезнь, знаешь ли, не красит.

– В твоей музыке не было ничего нового, – выпалил он, резко меняя тему разговора.

У меня ушла секунда, чтобы сообразить, о чем он говорит. Я открыла было рот, чтобы что-то ответить, но в животе больно кольнуло, и я не смогла издать ни звука.

– Твоей музыке не хватало глубины, – продолжал Кромвель. Он говорил тихо, сквозь зубы, и это несколько смягчало критику. Казалось, юноше ужасно не хочется разносить в пух и прах мою кропотливую работу, не хочется давать ей оценку. – Ноты дополняли друг друга не идеально, можно было бы сделать лучше.

– Проще говоря, я написала плохую музыку, – подытожила я и усмехнулась, чтобы не показать, как расстроили меня его слова.

– Не плохую, просто… обычную. – Сказав это, Кромвель поморщился.

Я уставилась на него, уговаривая себя не вести себя по-детски и не обижаться. Получалось плохо. Я судорожно втянула в себя воздух.

– Ладно.

Я оглядела класс и встала. Мне требовалась минутка, чтобы успокоиться. Ноги сами понесли меня к пианино. Я села на табурет и подняла крышку.

Мои пальцы погладили клавиши. Я закрыла глаза и заиграла первое, что пришло на ум: сочиненный мною музыкальный отрывок. Закончив, я заиграла исправленную Кромвелем версию.

И тут я явно услышала разницу между двумя отрывками. Музыка Кромвеля, легкая, бодрящая, походила на сказочный сон, а моя была подобна послеобеденной дремоте. Я вздохнула и зажмурилась, руки безвольно упали на клавиши.

– Как ты это делаешь? – прошептала я, обращаясь скорее к самой себе, нежели к Кромвелю. Он наблюдал за мной, откинувшись на спинку кресла. Мне не удалось понять, что скрывается за его странным взглядом.

– Ты… – Он помолчал, явно с трудом подбирая слова. – Ты играешь бесцельно.

– Что?

Таких слов я от него не ждала.

Кромвель кивнул на пианино.

– Твоя поза. Ты слишком зажата, спина чересчур прямая. Тебе неудобно играть, а когда человеку неудобно играть, звук становится неприятным.

– Я не… Я умею играть только так.

На глаза навернулись слезы, и я возненавидела себя за это. Голос задрожал, сердце отчаянно колотилось в груди. Я всегда мечтала хорошо играть на фортепиано, но на самом деле приблизилась к идеалу, каковой воплощал собой Кромвель, разве что на йоту.

Кромвель молчал. Из соседних классов доносились приглушенные звуки музыки. Не открывая глаз, я глубоко вдохнула, потом выдохнула. Вдруг я почувствовала рядом какое-то движение и резко открыла глаза. Справа от меня стоял Кромвель.

– Подвинься, Фаррадей.

Мое сердце загрохотало, как барабан, когда парень навис надо мной, подобно башне. Мне хотелось, чтобы он сел за пианино рядом, хотелось посмотреть, что он станет делать.

Я не осмеливалась и мечтать, что Кромвель будет играть.

От его близости в животе у меня словно что-то затрепетало, но я послушно подвинулась. Кромвель помедлил, явно колеблясь; я уже было решила, что он передумал, но потом юноша опустился на табурет рядом со мной.

От него приятно пахло какими-то специями. Я ненавидела запах сигарет, но не могла не признать, что аромат табака, пропитавший его одежду, приятно оттеняет аромат одеколона. Делает его еще притягательнее.

– Твои руки слишком скованы. – Говоря это, Кромвель на меня не смотрел. Скосив глаза, я заметила, что его руки тоже напряжены. Какая ирония. Вообще-то сейчас Кромвель сидел так прямо, будто палку проглотил.

Я рассмеялась:

– Ты тоже не похож на воплощение расслабленности, Будда.

Кромвель покосился на меня. Мне показалось, что уголок его рта дернулся, но даже если я не ошиблась, движение вышло слишком быстрым, так что и не скажешь наверняка.

Юноша потянулся к моим рукам, вогнав меня в глубокий шок. Я затаила дыхание, когда он потянул меня за пальцы, заставив расположить их над клавишами. Руки у него были теплые, но ладони и подушечки пальцев жесткие. Я мельком подумала, что это, наверное, из-за того, что он много лет играл на разных музыкальных инструментах, но спрашивать ничего не стала. Если задам вопрос, Кромвель в моих глазах потеряет часть своей загадочности.

– Играй, – велел он.

Я нахмурилась:

– Что именно играть?

Юноша посмотрел на меня так, словно я вдруг начала изъясняться на иностранном языке, который он не понимает.

– То, что тебе нужно.

– Нужно?

Я озадаченно покачала головой.

– Играй. – Кромвель нахмурился. – Просто играй.

Я закрыла глаза, начала играть и тут же нервно сглотнула, осознав, что играю написанную Кромвелем мелодию. Закончив, я набрала в легкие побольше воздуха и встретилась взглядом с юношей. Он сдвинул темные брови и смотрел на меня непонимающе. И тут меня осенило.

– Ты просто играешь то, что у тебя на сердце, да? Тебе не нужны ноты, ты просто… играешь.

Лицо Кромвеля словно заледенело, и я поняла, что права. Он понятия не имел, что другие люди так не делают, потому что не могут. Я ощутила легкое головокружение при мысли о том, что Кромвель, очевидно, может сесть за фортепиано и играть собственные мелодии, которые просто пришли ему в голову в данный момент.

Руки парня запорхали над клавиатурой. Я смотрела на его покрытые татуировками пальцы: черепа и выбитые на коже цифры резко контрастировали с белыми и черными клавишами. И все же эти пальцы смотрелись здесь очень органично.

Мне стало трудно дышать. За время болезни мои легкие сильно ослабли, и мое состояние даже не думало улучшаться. Но сейчас во мне словно натянулась тугая струна, потому что я слушала удивительную, невероятную музыку, льющуюся из пианино. Моя душа словно покинула тело. Я вспомнила, как той ночью Кромвель играл нечто настолько печальное, что у меня слезы навернулись на глаза. И вот теперь я сидела рядом, наблюдала, как он играет, и чувствовала, что прикоснулась к чему-то божественному. Не могу описать это другими словами.

Наконец я набралась смелости и взглянула на его лицо. Глаза Кромвеля были закрыты, вечно насупленное выражение исчезло с его лица, сменившись чистым покоем. У меня защемило сердце, я широко открыла глаза.

Кромвель Дин был так прекрасен.

В животе у меня словно запорхали бабочки, в груди возникло странное, пугающее чувство. Я запаниковала. Захотелось прижать ладонь к груди, вскочить и убежать подальше от этого человека, из-за которого в голове рождались такие мысли. Нет, нет, нет, нет… Нельзя… нельзя позволить себе такое…

Кромвель резко изменил темп, и я отвлеклась от своих переживаний. Все его тело двигалось в такт ритму, и я не сомневалась: он даже не осознает, что движется.

Играть и творить – для него это было так же естественно, как дышать.

Я замерла, не решаясь разрушить очарование момента. Будь моя воля, я сидела бы на этом табурете до тех пор, пока Кромвель не устал бы играть. Я смогла выдохнуть, лишь когда он закончил, и эхо музыки, которую я еще никогда в жизни не слышала, смолкло.

Затихла последняя нота, и глаза Кромвеля распахнулись. Он стиснул зубы, и незамутненная радость исчезла с его лица, сменившись глубокой печалью. Он вспомнил, что находится в музыкальном классе, рядом со мной, а не в том сказочном мире, куда уносила его музыка. Он снова мучился, лицо его исказилось от боли.

Сейчас, находясь так близко, я поняла: даже во время игры он страдал.

– Кромвель… – прошептала я, борясь с внезапным желанием обнять юношу. Он выглядел таким одиноким, остался один на один со своей пустотой.

– Это было… У меня просто нет слов… Как?

– Это из-за концерта, – проговорил он так тихо, что я едва расслышала.

– Что?

Кромвель опустил голову и потер лицо ладонями.

– Я думал… – Он вздохнул. Мне показалось, он не закончит предложение, но, к счастью, я ошиблась. – Я думал о концерте. – На миг он плотно сжал губы, словно пытался сдержать рвущиеся наружу слова, но потом, кажется, решил, что должен выговориться. – Думал о той ночи… О музыке… – Он не мигая смотрел на белую стену, возле которой стояло фортепиано. – Думал о…

Я сглотнула. Хотелось спросить: «Обо мне?» Но вопрос так и не сорвался с моих губ. Только не сейчас, не после всего, что было. Нужно немедленно это прекратить, нужно уйти от Кромвеля. В самом начале нашего знакомства он вел себя очень грубо, недружелюбно, и можно было не обращать внимания на его привлекательность. Можно было не замечать, как перекатываются мышцы под его кожей, превращая татуировки в живое произведение искусства.

Но после того, как я увидела его настоящего, когда он сидел за пианино, после того, как он боролся с собой, прежде чем исправить мою работу, после того, как сегодня пытался помочь мне лучше играть… Он говорил со мной так тихо и искренне, его низкий голос был глубоким, как очередная написанная им симфония. В воздухе до сих пор витали отголоски его музыки. Трудно было не заметить настоящего Кромвеля.

Трудно было не обращать внимания на то, как он красив.

– Я… – Он откашлялся.

Этого хватило, чтобы разогнать колдовской туман у меня в голове, вызванный юношеским очарованием. Я взглянула на парня из-под полуопущенных ресниц, надеясь, что они послужат мне неким защитным слоем от внезапно нахлынувших чувств. Но Кромвель молча смотрел мне в глаза, а его щеки заметно покраснели.

– Ты – что? – прошептала я. В повисшей между нами тишине мой тихий голос прозвучал как крик.

– У меня есть еще, – проговорил он с таким видом, будто признавался в чем-то неприличном.

– Еще?

Он указал на листок, лежавший на пианино. У меня засосало под ложечкой от предвкушения.

– Идеи для композиции?

Кромвель коротко кивнул.

– Могу я послушать?

Он отвел глаза, его плечи заметно напряглись, и я затаила дыхание. Я не осмеливалась дышать, пока он скользил взглядом по комнате, избегая взгляда в сторону фортепиано. Кромвель боялся взглянуть в глаза правде, не хотел признавать, что рожден для этого.

Я смотрела на него, и на глаза наворачивались слезы. Что-то мешало юноше стать прежним, принять себя таким, какой он есть, и, что бы это ни было, оно его испепеляло.

Кажется, оно его просто убивало.

В этот момент я почувствовала, что мы с ним – родственные души. Он, конечно, никогда этого не узнает, но мы с ним… были очень похожи.

Все вышло само собой. Моя рука опустилась на плечо Кромвеля и накрыла вытатуированный на смуглой коже яркий крест. Я действовала инстинктивно, потому что испытывала потребность помочь этому замкнувшемуся в себе юноше и без слов показать, что я его понимаю.

Кромвель замер, а я не могла отвести глаз от его руки – та стремительно покрывалась мурашками. Красная роза, выглядывающая из пустой глазницы черепа, вздрогнула под моими пальцами.

Кромвель закрыл глаза и глубоко вздохнул. Я не убирала руку, на случай, если ему требовалась энергия, чтобы показать мне то, что он хотел, то, что было необходимо ему самому. Пальцы юноши опустились на клавиатуру – ему не нужно было открывать глаза, чтобы проверить расположение пальцев, он наверняка знал, каких клавиш касается. Такое знание приходит лишь после долгих лет тренировок.

Кромвель выдохнул и заиграл.

Я застыла. Словно оказалась заперта вне его мира, в который могла заглянуть, но не могла проникнуть. Моя грудь быстро поднималась и опускалась, но я не издавала ни звука. Ни в коем случае нельзя испортить своим хриплым дыханием эту мелодию, нельзя разрушить красоту, изливавшуюся из души Кромвеля.

Мне хотелось наблюдать за ним бесконечно, хотелось упиваться этим зрелищем, каковое являл собой Кромвель Дин, играющий на фортепиано. Но мои веки опустились, не оставляя мне иного выбора, кроме как полностью обратиться в слух. И я улыбнулась, потому что слышала все, что чувствовал Кромвель: печаль, заключенную в медленном темпе, вспышки радости в высоких нотах и глубокое отчаяние в низких.

Я вспомнила, как впервые увидела Кромвеля этим летом, в ночном клубе, вспомнила, как стояла и слушала его миксы. Та музыка не шла ни в какое сравнение с этой. Тогда, стоя на липком, влажном танцполе, я испытала лишь разочарование. Теперь же… я купалась в радуге чувств. Мое прерывисто бьющееся сердце, не способное работать в четком ритме, отчаянно пыталось пропустить сквозь свои слабые стенки все, что давал мне сейчас Кромвель.

А потом что-то произошло. Кромвель заиграл другую мелодию. Ритм резко изменился. Мои глаза распахнулись, и я уставилась на руки юноши – они двигались с невероятной скоростью, все его тело изгибалось и качалось в такт музыке. Я сидела неподвижно, наблюдая, как на лбу Кромвеля выступают капли пота. Глаза его были плотно закрыты, но на губах на миг появилась улыбка.

При виде этого зрелища сердце чуть не выскочило у меня из груди.

Но потом улыбка исчезла с его лица, губы горестно изогнулись. Я не знала, что делать, что думать. На моих глазах творилось что-то страшное. Звучавшая в комнате музыка не походила ни на что из того, что я когда-либо слышала.

Я никогда не испытывала ничего подобного.

По щеке Кромвеля покатилась слеза, и у меня в горле встал ком, а губы задрожали. Мне было очень жаль его. Музыка была прекрасна, она согревала душу, как лучи солнца, что пробились сквозь тучи в ветреный зимний день и несут с собой обещание скорого прихода весны.

Кромвель раскачивался всем корпусом, он словно слился с фортепиано в единое целое. Теперь они с музыкой были неразделимы.

Я не сомневалась: на миг мне открылась душа Кромвеля.

На клавишу упала слеза, и моя рука соскользнула с плеча юноши. В тот же миг глаза Кромвеля резко открылись, руки замерли на клавишах. Кромвель стремительно отпрыгнул от пианино, опрокинув табурет. Я успела вскочить, прежде чем тот опрокинулся и упал на пол, и ухватилась за пианино, чтобы удержаться на ногах. Кромвель посмотрел на меня широко распахнутыми глазами. Его зрачки настолько расширились, что почти закрыли собой темно-синие радужки.

На шее юноши вздулись вены, мускулы напряглись, так что он казался огромным. Я тяжело дышала, голова слегка кружилась от пережитого потрясения.

Кромвель метнул дикий взгляд на фортепиано, потом – на свои руки. Он сжал кулаки и весь затрясся от внезапно накатившей злости. Из его глаз потекли слезы – зримое свидетельство того, что вещь, которую он играл, разбила его сердце.

Она его сломала.

Кромвель метнулся к столу и торопливо собрал свои вещи. Я молча наблюдала за ним, не зная, что сказать.

Все дело в музыке, которую он сейчас исполнял, в которой он растворился. Она заставила его измениться, и с ней он пытался бороться. Моя ладонь еще хранила тепло его плеча. Боковым зрением я заметила, что парень замер, и посмотрела на него. Он смотрел на мою руку… эта ладонь поддерживала его, пока он играл.

По его лицу я сразу же поняла, что юноша собирается сбежать. Он шагнул к двери, но я рванулась ему наперерез и преградила дорогу. Кромвель замер, прижав к груди ноутбук словно щит.

– Не надо, – взмолилась я. Мой голос панически дрожал.

Мне не хотелось, чтобы все закончилось. Только не так. Я вглядывалась в его смущенное лицо: губы плотно сжаты, глаза широко открыты. Он весь дрожал.

Я сглотнула, чувствуя, как накалилась атмосфера. Я не понимала, что со мной происходит, и даже не позволяла себе задумываться об этом, потому что это было бессмысленно. Кромвель застыл как статуя, лишь его грудь судорожно вздымалась и опускалась при дыхании.

Дрожащими руками я потянулась к его лицу. Кромвель смотрел на меня немигающим взглядом. Чувствуя легкое головокружение, я коснулась ладонями его щек и встала на цыпочки, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Не убегай, – прошептала я дрожащим голосом. – Все хорошо.

Он закрыл глаза, и с его губ сорвалось едва слышное рыдание. Этот звук меня подкосил. До чего же сильная боль, должно быть, терзает его сердце!

Вдруг глаза Кромвеля расширились еще больше, он шагнул вперед, нависнув надо мной, так что наши тела почти соприкоснулись.

Ноутбук с грохотом упал на пол, а юноша схватил меня за запястья.

– Я не могу этого сделать, Бонни, – прошептал он хрипло с сильным акцентом. Его щеки по-прежнему горели, глаза покраснели. – Не могу это принять. Я не могу сопротивляться чувствам, которые ты заставляешь меня испытывать. Когда ты рядом со мной, когда касаешься меня. – Лицо его исказилось, он со всхлипом втянул в себя воздух. – Я не могу справиться со всей этой болью.

Мне хотелось что-то ответить, как-то его утешить. Хотелось сказать, что я понимаю, каково это – страдать вот так. Однако с моих губ сорвалось только жалобное:

– Кромвель.

Юноша отшатнулся и, даже не взглянув на разбитый ноутбук, убежал. В комнате вдруг стало очень пусто.

Я привалилась к стене, пытаясь успокоиться и восстановить дыхание. Потом кинулась к своей сумке, вытащила бутылку воды и долго пила, пока пульс слегка не замедлился. У меня закружилась голова.

Что Кромвель делал со мной? Мне нельзя ни к кому испытывать такие чувства. Я же поклялась ни с кем не сближаться. Но когда он играл, когда смотрел на меня своими темно-синими глазами, безмолвно умоляя о помощи… этот сломленный парень пробился к моему слабому сердцу.

Чем больше я думала о нем, тем сильнее росли в душе сомнения. Я уже знала это выражение лица: когда он убегал, то смотрел на меня так… он меня отталкивал, как поступал уже бессчетное количество раз.

Я пустым взглядом посмотрела на свою ладонь, и меня накрыло внезапное осознание. Он играл, пока моя рука касалась его плеча, растворился в своей музыке, чувствуя мое прикосновение… А стоило мне убрать руку, все покатилось в тартарары.

Я сжала кулак и отвела взгляд. Что же все это значит?

И все же вот так прикасаться к нему… видеть проблеск улыбки на его лице и слышать музыку, которую он создал, будучи под впечатлением от концерта…

– Кромвель, – прошептала я.

Я еще долго сидела в пустом классе, ждала, когда успокоится сердце, и пыталась выбросить Кромвеля из головы.

Ушла я уже поздно вечером.

А мое сердце так и не успокоилось, волновалось все больше и больше, точно бушующее море.