Текст книги "Бизнес в стиле romantic. Отдавай все, не считаясь ни с чем, чтобы создать нечто более великое, чем ты сам"

Но разговор выходит за рамки счастья и касается предмета еще более возвышенного – смысла. Как показало исследование Роя Баумайстера, поиски смысла радикально отличаются от стремления к счастью{44}44
  Emily Esfahani Smith and Jennifer L. Aaker. Millennial Searchers // New York Times. 2013. November 30. URL: http://www.nytimes.com/2013/12/01/opinion/sunday/millennial-searchers.html?pagewanted=1&utm_medium=App.net&_r=0&partner=rss&emc=rss&utm_source=PourOver.


[Закрыть]. Один человек будет вести счастливую жизнь, лишенную смысла, в то время как существование другого может быть наполнено смыслом, но при этом он не чувствует себя счастливым. Счастье чувство легкое, индивидуалистичное и эпизодическое; чувство осмысленности глубокое, коллективное и трансцендентное. В конце концов, смысл всегда подразумевает связь с чувством общности, реальной или воображаемой.

Поиски смысла постепенно вторгаются в существование обычного бизнеса. Технологические работники теперь говорят об исцелении, лидеры бизнеса продвигают концепцию «истинной осознанности», а официальная программа Всемирного экономического форума в Давосе включала проходившие ранним утром сессии по медитации, которые вел буддистский монах. На сетевой конференции Wisdom 2.0 технологические инновации обсуждаются вперемешку с новыми прозрениями в области исследования мозга и с тем, как внедрить духовные прозрения, медитации, эмоциональный интеллект и другие «продукты для души» в корпоративную повестку дня. В таких компаниях, как Aetna, General Mills, Nike и Target, рабочий день начинается с медитации или занятий йогой, а Google предлагает своим сотрудникам занятия по «поиску внутри себя», места на которые раскупаются моментально. Новое поколение лидеров исследует «третий показатель» – альтернативные пути для измерения успешной, более осмысленной жизни, определяемой через отдачу, чудо, благополучие и разум{45}45
  Arianna Huffington. Thrive: The Third Metric to Redefining Success and Creating a Life of Well-Being, Wisdom, and Wonder. N. Y.: Harmony, 2014.


[Закрыть].

Через 60 лет после выхода в свет книги Виктора Франкла «Человек в поисках смысла» («Man’s Search for Meaning»){46}46
  Viktor E. Frankl. Man’s Search for Meaning // Boston: Beacon Press. 1959.


[Закрыть], оказавшей большое влияние на многих, кажется, что «смысл» стал наивысшим общим знаменателем для целого поколения. Отчет, составленный в 2011 году Консультативным советом по карьере, показал, что «ощущение смысла» стало главным единичным индикатором успешной карьеры для поколения Игрек. Стремление к осмысленности ассоциируется с оптимизмом: в опросе, проведенном компанией Telefonica среди 12 тысяч респондентов поколения миллениалов в 27 странах, 62 % опрошенных заявили, что могут изменить ситуацию вокруг себя, а 40 % полагают, что способны на глобальные изменения{47}47
  Ariel Schwartz. Millennials Genuinely Think They Can Change the World and Their Communities. Fast Company, 2013. June 27. URL: http://www.fastcoexist.com/1682348/millennials-genuinely-think-they-can-change-the-world-and-their-communities.


[Закрыть]. Пока их предшественники из поколения Икс жалуются на бюрократию и коррупцию в корпоративном сообществе и государственных институтах, миллениалы просто не обращают на это внимания, как на незначимые факторы. Это поколение выбирает то, что футуролог Элвин Тоффлер однажды назвал «адхократией», – модульные, гибкие формы организации, которые легко собираются и так же легко распадаются{48}48
  Adhocracy. P2P Foundation. URL: http://p2pfoundation.net/Adhocracy, accessed 2014. February 25.


[Закрыть].

Но как именно романтика соотносится с этими сетевыми концепциями цели, счастья и смысла? Может ли жизнь, подчиненная цели, быть романтичной? Необходима ли романтика для поиска смысла? Означает ли рост романтики увеличение счастья? Прежде чем идти дальше, необходимо очертить несколько важных разграничений между догматами этого широкого культурного движения и темами, имеющими отношение к данной книге. Бизнес-романтики безусловно ищут высший смысл в работе и согласны, что экономические стимулы составляют небольшую часть вознаграждения, но набор их ценностей принципиально иной. Если «целеполагающий» бизнес достигает успеха, только когда добивается чего-то, то бизнес-романтики видят больше ценности в процессе работы, чем в конечном результате. Как гласит пословица, «дело не в конечном пункте, а в путешествии». Таким образом, романтики ставят на первое место актуальный опыт, а не институциональную цель. К примеру, один мой хороший приятель работает на компанию, построенную целиком вокруг корпоративной социальной ответственности, и делится в личной беседе: «Иногда я чувствую себя деморализованным. Мне нравится мир маркетинга, но компания чуть ли не уничтожает во мне эту страсть. Я чувствую себя в благополучном болоте: все новейшие интересные события происходят где-то в более конкурентных местах».

Романтическая компания совсем не обязательно целеустремленная или социально ответственная. Для романтика социальная цель имеет значение, но обучение новому, интерес, приключение значат не меньше. Романтика также не совпадает с высокой моралью. На самом деле, как мы увидим, в моменты наивысшей интенсивности, неуверенности, конфликта, суматохи романтик вполне способен проявлять темные стороны своей личности. Вы работаете на фирму, вызывающую всеобщее восхищение, преданную осмысленному делу, но при этом ощущаете недостаток романтики. Иногда, работая, например, в Goldman Sachs, можно найти больше романтики, чем в благотворительной организации.

Бизнес-романтики, безусловно, также занимаются поисками счастья, цели и смысла, но в первую очередь они ищут чего-то иного, неуловимого и потенциально более зажигательного. Благородная миссия по решению социальной задачи – только один из возможных путей, которые могут привести к возвышающему нас опыту.

Когда я вспоминаю свою деятельность на эстафете олимпийского огня в Каире, то понимаю, что романтика там присутствовала именно благодаря противоречивости и конфликтности этой работы. Я ощущал мощную цель, даже когда чувствовал горячее дыхание спонсоров у себя за спиной. В среде непосвященных мы должны были поддержать огонь. В этой задаче было такое напряжение, которое наложило неизгладимый отпечаток на всю мою жизнь. Стал ли от этого мир значимо лучше? Кто знает? Был ли это такой опыт, который любой причастный пронесет через свою жизнь? Безусловно.

В начале прошлого века немецкий социолог и экономист Макс Вебер использовал термин «великое разочарование», описывая всеобъемлющий режим существования современного ему индустриального общества, исповедующего бюрократический, интеллектуализированный и секуляризированный взгляд на мир{49}49
  Max Weber. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism / translated by Peter Baehr and Gordon C. Wells based on original edition from 1905. N. Y.: Penguin Books, 2002.


[Закрыть]. Вебер сожалел, что научный подход и техническая рациональность сформировали «железную клетку», сковавшую в человеке душевные порывы:

«Наиболее возвышенные ценности уходят из социальной в трансцендентную сферу мистической жизни или в дружеский круг прямых, личных человеческих отношений».

Оглядываясь назад, можно признать, что его описание человечества в ключевой работе «Протестантская этика и дух капитализма» (Die protestantische Ethik und der «Geist» des Kapitalismus) оказалось сколь мрачным, столь и пророческим: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы – и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития!»

Спустя более 100 лет человечество, поднимаясь на следующую ступень, испытывает новое «великое разочарование», вызванное на этот раз не индустриализацией, а изобилием данных, связанных с рынками, сообществами, рабочими местами и отношениями. Возможно, вы слышали об удивительной статистике: сегодня человечество за два дня генерирует столько же данных, сколько оно производило за всю свою историю до 2003 года, и количество информации будет удваиваться каждые два года вплоть до 40 тысяч экзабайт (40 триллионов гигабайт) к 2020 году. В качестве точки отсчета – 1 экзабайт содержит 50 тысяч лет видео в DVD-формате. За то время, которое вы потратите на чтение этой главы, человечество произведет столько же данных, сколько хранится сейчас в Библиотеке Конгресса{50}50
  John Gantz and David Reinsel. The Digital Universe in 2020: Big Data, Bigger Digital Shadows, and Biggest Growth in the Far East / IDC View. 2012. December. URL: http://idcdocserv.com/1414. Accessed 2014. March 26.


[Закрыть]. Действительно, эпоха «больших данных».

Осенью 2012 года я целый час беседовал с управляющим директором Центра исследований и развития Google в Израиле Йоси Матиасом об алгоритмах и интуиции.

«Интуиция сама по себе уже является алгоритмом, – утверждал менеджер Google, очень квалифицированный инженер. – Она состоит из миллионов впечатлений, которые мы загрузили в мозг».

Он предположил, что мы реконструируем и симулируем этот процесс. Цель, по его мнению, состоит только в том, чтобы создать наилучшие алгоритмы. Его аргументация была стройной и обезоруживающий, но я ушел с желанием чего-то большего.

Перемалывающие гигантские объемы данных мастодонты, такие как Google и Amazon, создают огромные хранилища информации своих пользователей, чтобы предлагать наиболее подходящие товары. Движение «Измерение себя» (Quantified Self) подталкивает к созданию ряда новых продуктов и приложений, предназначенных для того, чтобы пользователь оценил свою деятельность, здоровье, физическую нагрузку. Такие собиратели данных обещают сделать нашу жизнь лучше. Замечательно, что теперь мы можем собрать информацию, когда нам лучше всего спится и какие протеиновые батончики способствуют быстрейшему расщеплению жиров в процессе пробежки. Но фиксация всех этих данных навевает тоску и меланхолию. Если алгоритмы проберутся в каждый закоулок нашей жизни и ничего таинственного в ней не останется, то потери будут огромны.

Чем быстрее мы движемся от автоматизированного производства к автоматизированному принятию решений, тем больше рискуем остаться без человеческого фактора. Чем больше мы сводим свой опыт (удручающий, радостный, пугающий) к ряду данных на графике и разработанных машиной указаниям, тем скорее мы изгоняем из него частицу волшебства.

Когда в 2014 году рейс 370 компании Malaysia Airlines таинственным образом пропал с радаров и родные пассажиров, а вместе с ними и весь мир оставались в неведении относительно судьбы самолета, эссеист и сценарист Пико Айер писал в своей колонке, где напомнил нам о причудах знания: «Какой бы ни была сфера нашей компетенции, мы знаем, что зачастую чем больше данных мы получаем, тем меньше, в сущности, знаем. Вселенная – это не фиксированная сумма, где количество известного вычитается из неизвестного»{51}51
  Pico Iyer. The Folly of Thinking We Know. The Painful Hunt for Malaysia Airlines Flight 370 // New York Times. 2014. March 20. URL: http://www.nytimes.com/2014/03/21/opinion/the-painful-hunt-for-malaysian-airlines‑370.html.


[Закрыть]. Айер призывает принять скромные границы нашего знания и оставить место для неизведанного: «Даже если мы узнаем больше о судьбе авиалайнера, вряд ли получим ответы на все наши вопросы. А постоянное напоминание о том, сколько всего мы не знаем (и сколько лет мы не знаем об этом), способно омрачить нам процесс подготовки к следующему внезапному явлению необъяснимого».

В бизнесе для необъяснимого очень мало места. Знание зачастую приравнивается к точному измерению, и всеобщей мантрой является: «Ты можешь управлять только тем, что способен измерить». Большие данные проникли на наши рабочие места, отслеживая не только продуктивность каждого работника, но и его общественные взаимодействия, названные экспертом по «большим данным» Алексом Пентлэндом «социальной физикой»{52}52
  Alex Pentland. Social Physics: How Good Ideas Spread – The Lessons from a New Science. N. Y.: Penguin Press, 2014.


[Закрыть]. Он упоминает, в частности, приложение для смартфонов «оценщик встреч», которое показывает, что доминирует в ходе переговоров на деловой встрече. Неудивительно, что некоторые ученые выражают опасения в связи с новыми возможностями слежения за сотрудниками и даже называют это «цифровым тэйлоризмом»{53}53
  Ned Resnikoff. Glassholes at Work / The Baffler. 2014. May 14. URL: http://www.thebaffler.com/blog/2014/05/glassholes_at_work.


[Закрыть].

Достаточно обратиться к ближайшему по времени финансовому кризису, чтобы осознать, как плохо мы управляем тем, что умеем измерять. Неудачные слияния, провалившиеся новые продукты, репутационные потери, пиар-катастрофы в социальных сетях – все эти примеры культурных несовпадений и разрывов между организациями, брендами и их аудиторией показывают нам необходимость улучшения управления тем, что мы не можем измерить.

Мы только начали исследовать альтернативные определения и параметры создания таких ценностей, как счастье, цель и смысл, и теперь разворачиваем наш аналитический инструмент для их исчисления и эксплуатации.

Я не против измерения разного рода ценностей, но только если мы не будем забывать о важности неизмеримого.

Рядом с объясняемым следует оставить место для необъяснимого, посреди выраженного напрямую – место для невысказанного. Самые крупные бизнесмены должны быть в душе бизнес-романтиками. Лучше прочих это выразил Ф. С. Фицджеральд, когда определил острый интеллект как умение «держать в голове две противоположные идеи одновременно и сохранять при этом способность к действию»{54}54
  F. Scott Fitzgerald. The Crack-Up. Esquire, 2008. February 26. URL: http://www.esquire.com/features/the-crack-up.


[Закрыть]. Капитанам бизнеса необходима широта мысли для структурирования хаоса бизнес-реальности. Мы должны бороться с искушением свести эту неопределенность к исчисляемым понятиям.

Именно способность противостоять неуверенности каждодневного существования позволяет нам сохранять продуктивные рабочие взаимоотношения. Как романтики мы рассматриваем ошибку человека в качестве инструмента для самопознания и ценим превратности «не-измеряемого себя». Мы следим за нюансами; ценим намерение так же высоко (а может быть, даже выше), как результат; мы почитаем неизбежность непредсказуемости и провалов. Все эти постулаты веры сопротивляются алгоритмическим формулам, и тем не менее они создают фундамент для самых творческих менеджерских решений. Мы умеем управлять тем, что не можем измерить, и делаем это каждый день.

Одна моя знакомая, литератор, недавно участвовала в аспирантском круизе у берегов Панамы. Ее вместе с группой ученых и творческих работников в рамках недели культурного обмена пригласила на свою яхту австрийская дама, коллекционирующая предметы искусства. Цель состояла в том, чтобы проложить мостик общего языка и понимания между гуманитариями и естественниками, или тем, что британский ученый и литератор Чарльз Сноу однажды охарактеризовал как «две культуры»{55}55
  The Two Cultures. Wikipedia. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/The_Two_Cultures, accessed 2014, February 25.


[Закрыть]. Моя подруга оказалась вместе с группой студентов-инженеров из Массачусетского технологического института. Их стремление «решить проблему» в любом разговоре, даже об этике, идентичности и культуре, она описала следующим образом: «У них есть ответы еще до того, как другие участники сформулируют вопросы. Неудача? Столб на пути к конечному успеху. Мораль? Вопрос контекста и лучшего принятия решения на основе данных. Любовь? Алгоритм, если получается, сентиментальное развлечение, если не получается». Моя знакомая была обескуражена чеканной риторикой студентов, путающих аналитические навыки с интеллектом. Этот опыт вызвал в ее памяти слова испанского философа Хосе Ортеги-и-Гассета:

«Дай бог, инженеры поймут, что для того, чтобы быть инженером, недостаточно быть инженером».

На мой взгляд, плохая «химия» между двумя группами, беседовавшими на этой яхте, говорит о более глубоком противостоянии в обществе: люди, занимающиеся технологиями, не в курсе, что они чего-то не знают, пока не узнают это. В противовес им, люди искусства и романтики по природе своего труда живут в постоянно напряженном состоянии двойственности, конфликта, сомнений и колебаний. Гуманитарные науки становятся нашими естественными защитными укреплениями в борьбе против чисто утилитарного инженерного сознания. Они помогают человеку поддерживать священный статус того, о чем он не знает. Они направляют нас в самом возвышенном из поисков: кто мы перед лицом природных сил? Кто мы перед лицом диктаторских политических режимов? Кто мы перед голосом нашего призвания? Какой смысл имеет работа в нашей жизни?

В начале торжественной церемонии в Университете Брандейс, литературный редактор New Republic Леон Визельтир обратился к выпуску 2012 года «коллеги-гуманисты»{56}56
  Leon Wieseltier. Perhaps Culture Is Now the Counterculture. New Republic, 2013. May 28. URL: http://www.newrepublic.com/article/113299/leon-wieseltier-commencement-speech-brandeis-university‑2013.


[Закрыть]. Он обозначил знакомство с великими произведениями искусства (текстами, картинами, скульптурами) как «бастион, защищающий от твиттерного ускорения американского сознания». «Культура, – с вызовом подчеркнул он, – стала новой контркультурой». Когда мы наблюдаем постепенную сдачу позиций гуманитарными науками, духовные поиски смещаются. Гарвардский университет недавно сообщил о сокращении доли научных степеней, полученных в гуманитарных науках. В целом по стране с 1996 по 2010 год сокращение составило семь процентных пунктов, с 14 до 7 %{57}57
  The Teaching of the Arts and Humanities at Harvard College: Mapping the Future. Harvard University, 2013. May 31. URL: http://artsandhumanities.fas.harvard.edu/files/humanities/files/mapping_the_future_31_may_2013.pdf, accessed 2014. March 17, 2014.


[Закрыть]. Эти цифры никто не оспорил{58}58
  David Silbey. A Crisis in the Humanities? The Chronicle of Higher Education, 2013. June 10. URL: http://chronicle.com/blognetwork/edgeofthewest/2013/06/10/the-humanities-crisis/. Силби предполагает, что цифры Гарварда неверны, потому что они не включают степени, полученные по истории, визуальному и театральному искусству. Он также выступает против утвержденного среднего по «всем степеням» в Соединенных Штатах, утверждая, что «мы выдаем сегодня гораздо больше степеней по гуманитарным наукам в пересчете на численность населения, чем в 1950‑е или в 1980‑е годы». В заключение Силби указывает, что в 1960‑е годы произошел резкий и беспрецедентный скачок в количестве гуманитарных дипломов, поэтому они не могут служить адекватной точкой отсчета.


[Закрыть], а последовавшие дебаты только подчеркнули очевидную проблему – кризис доверия к гуманитарным наукам. Сегодня многих из нас тянет к экспертам, облаченным в лабораторные халаты; мы жаждем научных сертификатов; нас привлекают корреляции, а не причины. Фиксация на научности облагородила наши прежние, более романтичные понятия о мрачном, неистовом духе; загадки темперамента и настроения сменились спецификой клеток, нейронов и синапсов. В эпоху квантификации гуманитарные науки стали считаться почетными, но незначительными. Они могут уловить что-то в прошлом, но им нечему научить вас относительно будущего.

Как далеко мы ушли от тех дней, когда избранная группа ученых-гуманитариев трудилась над созданием знаменитого ныне core curriculum (учебной программы) сначала в Колумбийском университете, затем в Чикагском! Профессора составляли четырехлетний план изучения 100–150 книг, обозначенных как «моральные основы» западного мира{59}59
  John van Doren. The Beginnings of the Great Books Movement at Columbia. Living Legacies: Great Moments and Leading Figures in the History of Columbia University / Columbia Magazine. 2001. URL: http://www.columbia.edu/cu/alumni/Magazine/Winter2001/greatBooks.html.


[Закрыть]. Образование в современных колледжах свободных искусств базировалось на этих избранных текстах. Прошло полвека, и все радикально изменилось.

Наш core curriculum размыт, не без помощи деконструктивистов с их вопросами об авторстве и принадлежности, которые яростно звучали в университетских кампусах на протяжении 1980–1990‑х годов. То, что когда-то было душой и сердцем нашего образования, основами понятий и представлений о гуманитарных науках, сегодня стало полем исследований для немногих мечтателей и мятежников. Эти студенты – контркультура, по словам Визельтира, – выходят из университета без конкретных навыков. Увы, единственной культурой, привлекающей устойчивое внимание, оказывается культурная среда высоких технологий и всасывающих деньги пространств, подобных Кремниевой долине.

Радикальное воздействие, которое оказало на наше образование развитие цифровых технологий, хорошо уловили в недавно вышедшей книге «Вторая эпоха машин» («The Second Machine Age») экономисты из Массачусетского технологического института Эрик Бринйолффсон и Эндрю Макэфи{60}60
  Erik Brynjolfsson and Andrew McAfee. The Second Machine Age: Work, Progress, and Prosperity in a Time of Brilliant Technologies. N. Y.: W. W. Norton & Company, 2014.


[Закрыть]. Эти авторы утверждают, что экспоненциальный рост инновации в компьютерной сфере уже готов преодолеть не только наши физические возможности, но и познавательные.

Возможно, мы обречены потерять себя и всю ауру человеческого существования в новую эпоху «измерения себя»?

Не выражая пессимизма или оптимизма в отношении рынка труда, авторы выступают за третий путь – сбалансированный подход, признающий жизненно важную роль широкого образования.

«В истории не было лучшего момента для работников со специальными умениями или нужным образованием, потому что эти люди могут использовать технологии для создания и закрепления ценности. Вместе с тем в истории не было худшего времени для работника с “обычными” умениями и способностями, потому что компьютеры, роботы и другие цифровые технологии приобретают такие умения с необычайной скоростью. Перерабатывающие гору цифр компьютеры заменят перемалывающих массу цифр менеджеров», – предсказывает Тим Лейситер в статье по «менеджменту во вторую эпоху машин»{61}61
  Tim Laseter. Management in the Second Machine Age / Strategy + Business, 2014. Summer. Issue 75. URL: http://www.strategy-business.com/article/00252?pg=all.


[Закрыть].

Романтик уделяет особое место основам нашего образования. Гуманитарные науки – это наши драгоценные, пусть и бесполезные, «особые умения». Сама их бесполезность, непрактичность, решительное желание оставаться вне моделей эффективности и оптимизации служит им благодатью. Рыночная система, высосавшая из них все соки, сама же и выявила их необходимость.

Прагматичные и эффективные, для вас хорошая новость: мы были здесь и раньше. Исторический романтизм, возникший в конце XVIII – начале XIX века, появился как ответ на промышленную революцию и Просвещение. Когда маятник рационализма и эмпиризма занял крайнюю позицию, общество (люди искусства и философы в первую очередь) потребовало вернуть его обратно. И он вернулся…

Июнь 1816 года. Женевское озеро, Швейцария. Снова установилась плохая погода. Годом ранее в Индонезии произошло крупнейшее извержение вулкана, и в Северное полушарие устремилось огромное облако пепла. 1816 год в Европе назвали «годом без лета»{62}62
  Lee Foster. 1816 – The Year Without Summer. National Weather Service. URL: http://www.erh.noaa.gov/car/Newsletter/htm_format_articles/climate_corner/yearwithoutsummer_lf.htm, accessed 2014. February 26.


[Закрыть], поскольку постоянно шли дожди и дул холодный ветер. Среди обычного потока английских туристов, облюбовавших этот район Швейцарских Альп, появилась совершенно новая группа, которая устроила лето страстей, спиритизма, экстаза – вещей совершенно не ассоциирующихся с обществом, знаменитым своим рационализмом и прагматизмом. Произошла незапланированная встреча нескольких культовых фигур западной культуры, икон романтизма – лорда Байрона, Перси Шелли, его жены Мэри Шелли (урожденной Мэри Уоллстонкрафт Годвин) и ее сводной сестры «красотки» Клэр Клермонт. Невзирая на «почти постоянные дожди», как позднее писала Мэри Шелли{63}63
  Mary Shelley. History of a Six Weeks’ Tour Through a Part of France, Switzerland, Germany, and Holland; with Letters Descriptive of a Sail Round the Lake of Geneva and of the Glaciers of Chamouni. L.: T. Hookham, Jr. and C. and J. Ollier, 1817. Google Books. accessed 2014. March 2.


[Закрыть], художники и писатели веселились на швейцарских виллах, пили вино, принимали наркотики, читали вслух рассказы о призраках, возвышая голос, чтобы заглушить шум дождя. Разве удивительно, что это времяпровождение привело к появлению главного произведения той эпохи – «Франкенштейна» Мэри Шелли?

То лето пропиталось духом «carpe diem» (лови момент). Европа была насыщена революционным настроем индивидуальной свободы, противостоящей монархическому правлению, а романтики, вдохновленные своим интеллектуальным кумиром, Жан-Жаком Руссо, сосредоточились на ценностях личных эмоциональных состояний. В поисках встречи с возвышенным художники проводили целое лето, изображая рассветы, свое благоговение перед снежными шапками гор и прозрачность озера, которое Мэри Шелли описала так: «голубое, как отражающиеся в нем небеса»{64}64
  Ibid.


[Закрыть]. Лорд Байрон организовывал пешие прогулки в Альпы, взяв в помощники только мулов. Вместе с Шелли они плавали по всему озеру на лодке под ужасным ветром и грозами. После обеда вся компания собиралась на террасе виллы Байрона и впитывала окружающую красоту.

Если дни проводились в религиозном единении с природой, то ночи посвящались экстатическому приобщению к чему-то другому. Благодаря бесконечному потоку алкоголя и новым жидким формам опиума творческие люди отправлялись на поиски высших контактов, отказывались от ограничений скучного буржуазного общества во имя свободной любви. Последняя сделка оказалась значительно выгодней для мужчин, чем для женщин, как показал риторический вопрос Байрона при известии о появлении на свет его незаконнорожденного ребенка: «Это мой шалопай?»{65}65
  Seán Manchester. A Byronic Legacy. Gothic Press. URL: http://www.gothicpress.freeserve.co.uk/Byronic%20Legacy.htm, accessed 2014. March 20.


[Закрыть].

Лорд Байрон, возможно самый известный романтик, заложил архетипы, которые мы используем и по сей день. Английское общество отталкивало его, называя «безумным, дурным, опасным знакомцем» из-за скандальных связей как с женщинами (включая сводную сестру), так и с мужчинами, и одновременно почитало за его мрачно-прекрасное выражение лица, ауру загадочности и очарования. Байрон стал примером меняющегося «carpe diem»{66}66
  Terry Castle. Mad, Bad and Dangerous to Know. // New York Times. 1997. April 13. URL: http://www.nytimes.com/books/97/04/13/reviews/970413.13castlet.html.


[Закрыть] эпохи. Если неоклассический герой XVIII века выделялся способностью думать, поражая общество ясным умом и железобетонными рациональными и последовательными аргументами, то романтический герой был эмоционален, подвержен сменам настроения, задумчив и непредсказуем.

Руссо выдвинул знаменитую формулу, отвечая Декарту: «Я чувствовал до того, как думал»{67}67
  Johann Wolfgang von Goethe. The Sorrows of Young Werther. Mineola, N. Y.: Dover Publications, 2002.


[Закрыть]. Романтический герой (или антигерой) был прямым ответом на диктат рационального мышления, свойственного философам эпохи Просвещения. Поэты-романтики и байронические герои метались между восхищением и отчаянием, остерегаясь любых форм разума. Они держались в стороне от общества, зачастую скрываясь в тайных и мрачных уголках прошлого, что позволяло им оставаться неуловимыми для остального мира. Естественный всплеск интереса романтиков к различным эмоциональным состояниям и примат субъективного опыта над объективной истиной тянули их ко всему ностальгическому и сверхъестественному. Эти и другие негативные эмоции, в том числе страдание и нужда, стали визитными карточками романтика и прекрасно показаны в «Страданиях молодого Вертера» И. В. Гете, а также в образе «страдающего странника» Вордсворта, Байрона и других писателей той эпохи. Сегодня страдание мы рассматриваем как дефект, «порок» наших систем организма, требующий лечения таблетками или психиатрами, но романтики гордо несли страдание на своих знаменах, считая его обязательным жизненным опытом: я страдаю, следовательно, существую. В Германии для этого чувства придумали термин Weltschmerz – «мировая скорбь», а философ Исайя Берлин видел в нем результат «неумолимого стремления к недостижимым целям»{68}68
  Isaiah Berlin. The Roots of Romanticism. Recorded 1965. L.: Chatto & Windus: 1999.


[Закрыть].

Подобное стремление помещало романтиков в состояние постоянной оппозиции общепринятым нормам. Дойдя до предела в своем развитии, они покидали общество и вели уединенную жизнь. Иногда о них заботились более состоятельные друзья. Британские аристократы, к примеру, начали включать в план своих поместий места для уединения и принимали постоянно живущего там отшельника в «штат». Он должен был жить на «подходящем расстоянии» от главной усадьбы поместья, «ходить бородатым и в живописно грязной одежде, издали в полумраке внушать некоторую дрожь и легкий интерес»{69}69
  Gordon Campbell. The Hermit in the Garden: From Imperial Rome to Ornamental Gnome // Oxford University Press, 2013.


[Закрыть]. Отшельники стали символом подлинной жизни, не тронутой порочным влиянием мира. Два века спустя писатель, актер театра и кино Стивен Райт выразил это очень точно:

«Отшельники не испытывают давления себе подобных»{70}70
  Jokes by Steven Wright. URL: http://www.wright-house.com/steven-wright/steven-wright-Kn.html, accessed 2014, February 28.


[Закрыть].

Некоторые элементы романтизма живы и по сей день. Достаточно посмотреть на недавнее пристрастие нашей культуры к вампирам. Роберта Паттисона, звезду телесериала «Сумерки», сближает с Байроном не только завиток волос. Следы романтических героев в современной культуре можно найти у самых разных культовых персонажей – от Джеймса Дина и Джима Моррисона до Курта Кобейна и Эдварда Сноудена.

Мы можем распределить наших знаменитостей по разным лагерям. Если Джеймс Бонд – романтик, то хитроумный специалист по дедукции Шерлок Холмс отнюдь им не является. Хамфри Богарт – определенно байронический типаж. Том Круз – не вполне. В сфере бизнеса можно утверждать, что основатель Virgin сэр Ричард Брэнсон или основатель Apple Стив Джобс – романтические герои, а такие главы компаний, как Билл Гейтс, Уоррен Баффет или глава General Electric Джеффри Иммельт, – нет. Если говорить в целом, то любой человек, не смешивающийся с обществом, которому свойственны аура загадочности и переменчивость настроения в большей мере, чем рациональные высказывания, принадлежит к семейству романтических героев.

В этом понимании слово «романтический», изначально описывавшее художественное направление, вошло в наш современный язык. Сегодня мы можем использовать его в самых разных контекстах, и люди кивнут нам в ответ с единодушным пониманием. Когда мы думаем о романтическом опыте, большинство представляет себе что-то, что поднимает нас над рутиной повседневности. Мы видим Тадж-Махал, танго в Буэнос-Айресе или ужин при свечах на пляже; воображаем прогулку по Латинскому кварталу в Париже, «Римские каникулы», предложение о замужестве на мосту Золотые Ворота или неожиданную доставку букета цветов. Романтические тропы стали настолько известны, что для их выражения разработаны целые жанры и поджанры: от «любовных романов» в мягкой обложке до самой изысканной работы Вуди Аллена «Манхэттен», от его письменного признания в любви Нью-Йорку до знаменитых «домкомов» 1930–1940‑х годов, таких как «Воспитание крошки» или «Филадельфийская история». У французов, специалистов в области романтики, есть прекрасное выражение «je ne sais quoi»{71}71
  Tim Blanning. The Romantic Revolution: A History. N. Y.: Random House, 2011.


[Закрыть] – что-то необъяснимое, неуловимое, неизмеримое, преобразующее наш жизненный опыт.

От поэтов-романтиков прошлого до романтических героев современной культуры определяющими характеристиками такого типажа оставались на протяжении веков примерно одни и те же вещи: преобладание эмоций над разумом и чувств над мыслями; интроспективная ориентация и самовосхищение; гиперчувствительность и повышенное внимание к чувствам и настроению; обостренный интерес к необычным людям и явлениям; нонконформистская поза; вера в сообщество в сочетании с необходимостью одиночества; тяга ко всему возвышенному, загадочному, секретному; благоговение перед природой; вера в воображение и красоту как тропу к духовной истине; желание изменить всего себя путем сильных переживаний. Если связать все эти черты воедино, то вы проложите себе путь к более богатой жизни, такой, которая выходит за границы рациональности, социальных норм, где все исполнено смысла.

Звучит как увлекательное приключение. И все-таки мы сопротивляемся. Как же нам перенести это понятие о жизненном опыте в наше рыночное общество, в бизнес-культуру, основанную на сделках? С чего начать?

Начнем с самого начала. Что пробуждало в нас жизненную страсть до того, как мы узнали о таких «взрослых» ценностях, как деньги и власть? Как опыт познакомил нас с самой романтической составляющей нашей личности? Был ли это звук вращающейся двери, когда вы зашли в свой первый офис? Или прикосновение крепового платья к ногам, когда вас впервые позвали на собеседование? Или, может быть, холод из офисного кондиционера придавал вам силы, когда вы подписывали контракт с первым крупным клиентом? У многих из нас эти первые волнующие моменты остались далеко позади. Но мы можем воскресить их в своей памяти. Закройте глаза и отмотайте назад пленку – как эта работа ощущалась, как она звучала, как она заставляла учащенно биться сердце?