Текст книги "Черным по черному"

КНИГА ВТОРАЯ

 
Под отзвуки деяний и речей,
паденья в прах устоев и империй
сменяются века.
 

Альфред Теннисон

Глава 6

Когда Даффи проснулся, на подушке остались разбросанными обрывки его сна. Ему и раньше случалось видеть неоспоримое свидетельство того, как образы из снов проявляются на дневной свет, и он принялся терпеливо разглаживать простыни, на которых проступали лежащие предметы, пока очертания не рассеялись подобно дыму. Он спустил на пол ноги и устало взъерошил волосы, когда испуганный кот метнулся с постели на подоконник. Что же это за сон, подумал он, от которого остается ерунда вроде нескольких ржавых кольчужных колец и старого кошелька Ипифании?

Пошатнувшись, он со стоном поднялся и попытался сообразить, который час и чем ему предстоит сегодня заняться. К крайнему своему отвращению, он понял, что весь провонял прокисшим пивом. «Господи, – подумал он, – за три недели, что я служу вышибалой у Циммермана, я выпил пива больше, чем трое постоянных посетителей, даже четверо, если считать, что я пролил на себя». Натянув штаны и рубаху, он отправился взглянуть, где бы вымыться.

Внизу со скрипом отворилась кухонная дверь, и в комнату прислуги вразвалку вошел трактирщик. Башмаки с тупыми носами значительно постукивали по каменному полу. Он принарядился и в широкой накидке бургундского бархата на голубой шелковой подкладке казался почти квадратным.

Анна высунулась из кухни.

– Ну, Вернер, и где ты пропадал всю ночь?

Вернер приподнял бровь.

– Всяко бывает, – небрежно ответил он. – Гостил у Иоганна Кречмера. Ты поди никогда о нем и не слыхала?

Анна задумалась.

– Это не сапожник с Грайхенгассе?

Трактирщик возвел глаза к потолку.

– Другой Кречмер, тупица. Знаменитый поэт.

– Угу. Боюсь, со знаменитыми поэтами я не знаюсь.

– Ясное дело. Он издает книги, и сам король Карл пожаловал его своей милостью.

Вернер присел на корзину.

– Нацеди-ка мне стаканчик бургундского, ладно?

– Сию минуту. – Анна на мгновение исчезла и вернулась со стаканом красного вина, который вручила трактирщику. – А тебе он кем приходится?

Вернер надул губы и неодобрительно передернул плечами.

– Скажем... собратом по перу. Он как-то умудрился отыскать обрывки моих ранних сочинений, так... юношеские шалости, ничего общего с последними моими работами, и он сказал мне... сейчас... вот его слова: подобного изящества письма мир не знал со времен Петрарки.

– Времен чего?

– Провались ты! Петрарка был поэт. Зачем я только нанимаю такую деревенщину?

Даффи, свежевыбритый и уже гораздо меньше напоминающий самому себе иллюстрацию «Кары за грехи», спустился по лестнице и вошел в комнату, где еще витал запах похлебки.

– Анна! – бодро окликнул он. – Как насчет завтрака, а?

Вернер выпрямился.

– Завтрак уже убрали, – бросил он. – Тебе придется ждать обеда.

– Не беда, – отмахнулся Даффи. – Придется самому пошарить на кухне – что-нибудь да найду. – Он пригляделся к трактирщику. – Ну и ну! Как мы расфуфырились! Позируем для портрета?

– Он навещал какого-то почитателя своих стихов, – пояснила Анна. – Старого... как его... Петрарку.

– Да уж он поди совсем теперь одряхлел, – согласился Даффи. – Стишки, а, Вернер? Надень как-нибудь колпак посмешнее, нацепи цимбалы на коленки и почитай мне свои сочинения. – Он подмигнул. – Что-нибудь непристойное.

Пока Даффи говорил, на колокольне собора Святого Стефана зазвонили колокола, и Вернер махнул рукой в ту сторону.

– Спишь до десяти часов, да? Что ж, наслаждайся, пока позволяют.

Даффи понял, что Вернер ждет вопроса о том, что он имеет в виду, поэтому обратился к Анне:

– Ты не видела Пиф? Я должен был...

– Возможно, тебе небезынтересно будет узнать, – холодно прервал его трактирщик, – что в твоей комнате поставят три новые койки. Нет, четыре! В город прибывает все больше солдат, и надлежит их размещать. Ты, надеюсь, не против?

– Какой разговор! – ухмыльнулся Даффи. – Я сам старый вояка.

Вернер смерил ирландца пристальным взглядом, отвернулся и направился к лестнице; его шляпа со страусовыми перьями болталась на шнурке, точно птичка на неудобном насесте.

Когда он удалился, Анна неодобрительно покачала головой:

– Что бы тебе не быть с ним полюбезнее? Так ты только лишишься хорошей работы.

Даффи вздохнул и взялся за засов двери в трапезную.

– Анна, это препоганая работа. Когда в двенадцать лет я чистил конюшни, было и то лучше. – Он распахнул дверь и широко улыбнулся. – Что до Вернера, так он сам напрашивается. Ха! Поэзия, помилуй бог! – Он покачал головой. – Вот что... Пиф собиралась оставить на кухне сверток с едой и всякой мелочью, не посмотришь? Утром я должен был занести это ее отцу. И не подашь ли мне поправиться... хмм... после вчерашнего?

Она вытаращила глаза:

– Знаешь, Брайан, не будь я уверена, что к Рождеству турки всех нас перережут, я бы сильно о тебе беспокоилась.

Пройдя залитую солнечным светом трапезную, Даффи присел к облюбованному столу. Первые посетители уже коротали за кружкой пива время между завтраком и обедом, и Даффи пригляделся к ним повнимательнее. За самым большим столом разместилось с полдюжины швейцарских ландскнехтов из числа тех, что явились в город неделю назад, как выяснилось, по уговору с Аврелианом, а за ними в углу сидел высокий чернокожий человек в красной феске. Господи помилуй, черный мавр, подумал Даффи. Он-то что здесь делает?

В последние несколько недель город наводнили всевозможные люди, и ирландец приметил несколько основных групп: по большей части либо разномастные европейские солдаты, либо маркитанты, что колесят за войсками в поисках наживы. Были, впрочем, и третьи – странные молчаливые личности, многие явно из варварских земель, со странной повадкой держаться настороже и пристально вглядываться в прохожих. Как первые, так и последние, по наблюдению Даффи, имели обыкновение собираться в трапезной у Циммермана.

– Эй, там, слуга! – рявкнул один из ландскнехтов, здоровяк с седеющей бородой. – Приволоки нам еще по одной.

Даффи, запрокинув голову, задумчиво разглядывал расписные фризы на потолке, но встрепенулся, когда кружка ударила его в голень и отлетела в сторону.

– Заснул, что ли? – крикнул ему наемник. – Не слышал, я велел принести пива!

Ирландец с улыбкой поднялся на ноги. Он протянул руку, покрепче ухватил приколоченный к стене железный канделябр и одним мощным движением вырвал его с корнем. Тяжело ступая, он подошел к столу наемников, поигрывая покореженным куском металла.

– Кто тут хотел пива? – вежливо поинтересовался он. Изумленный ландскнехт вскочил с проклятием, выдергивая из ножен кинжал.

– Ты, слуга, не слишком дорожишь обстановкой, – сказал он.

– Ничего страшного, – заверил его Даффи. – Я подвешу взамен твой череп, и никто не заметит разницы. Только свечу придется вставить потоньше.

Здоровяк чуть расслабился и откинул голову, всматриваясь.

– Господи боже! Неужто Брайан Даффи?

– Ну... – Даффи отступил на шаг. – Вроде того. Ты знаешь меня?

– Еще бы. – Наемник засунул кинжал в ножны и закатал рукав выше локтя. Через волосатое предплечье отчетливо проступал узкий шрам. – Другая его половина на твоем плече.

Миг спустя Даффи широко улыбнулся и отшвырнул светильник, с грохотом покатившийся по полу.

– Все верно. В двадцать первом, в битве при Вилламаре, когда мы вышибли дух из коммунерос. Мы шли в атаку, и четырехфунтовое ядро угодило в скалу, так что четверых или пятерых обдало градом из камня с железом.

– Воистину так! Но разве это нас остановило?

Даффи поскреб подбородок.

– Сдается мне, да.

– Ни черта! Задержало самую малость, и все.

Ирландец протянул руку, а приятели наемника, успокоившись, вернулись к своему пиву.

– Тебя Эйлиф звать, так?

– Точно. Садись, приятель, рассказывай, в каком ты отряде? Уж извини, что спутал тебя со слугой.

– Вообще-то ты угодил почти в яблочко, – признался Даффи, пододвигая скамью и усаживаясь верхом. – Анна, благослови бог твое доброе сердце, – добавил он, когда та появилась с кружками, кувшином и узелком для отца Ипифании. – Честно признаться, я не в отряде. Я вышибала в здешнем заведении.

Эйлиф фыркнул, наполняя две кружки пенящимся пивом.

– Господи Иисусе, Дафф, это немногим лучше, чем подметать крыльцо по утрам. Нет, так не пойдет. Не пойдет! К счастью, ты оказался там, где следует и когда следует.

– Да ну? – Сам Даффи не чувствовал особой уверенности в этом.

– Еще бы. Я спрашиваю: разве не намерен Сулейман подняться по Дунаю до места, где сидим мы с тобой, и притащить сюда из Константинополя всякого сбесившегося турка? Как пить дать намерен. И ждут ли впереди сражения, спешные марши, паника, исходы, разграбление городов? Да, конечно, или я вообще ничего не смыслю! А кому при этом больше всех перепадает?

Ирландец ухмыльнулся.

– Наемникам. Ландскнехтам.

– Верно! Не рыцарям в их стопудовых печах из брони, шумным и неповоротливым, как телега лудильщика, не епископам с королями, связанным по рукам и ногам собственными землями, и, видит бог, не горожанам, чьи дома сожжены, дочери обесчещены, а ребра торчат наружу от голода. Нет, приятель, нам – профессионалам, кто дерется за лучший кусок, знает цену происходящему и всегда может сам за себя постоять.

– Так-то оно так, – признал Даффи, – но, помнится, случалось, и ландскнехтам доставалось не меньше прочих.

– Ну а как иначе? Ты всегда рискуешь, тут никуда не деться. Но по мне, пусть всегда будет война. На войне все ясно: становись в строй и не болтай. Женщины делают все, что от них требуется, и без всяких дурацких рассусоливаний, что им подавай в другое время. Деньги не нужнее гвоздей для подков, все берешь задарма. Так что возблагодарим господа за Лютера, и короля Франциска, и Карлштадт, и Сулеймана, и всех прочих смутьянов. Черт возьми, когда большие парни отшвыривают шахматную доску после каждой пары ходов, даже загнанная в угол пешка может уцелеть, коли не теряет головы.

Мечтательная улыбка от пробужденных словами Эйлифа воспоминаний играла на губах Даффи. Сменяли одна другую картины неистовых схваток под почерневшими от дыма небесами, сполохов ночных костров под разрушенными крепостными стенами отданных на поживу городов, буйных кутежей в озаряемых светом факелов замковых залах со струями бренди, хлещущими в кубки из пробитого топором бочонка.

– Да уж, Дафф, – продолжал Эйлиф, – тут без тебя не обойдется. На днях должны прибыть имперские войска, но не пристало такому прожженному старому волку маршировать в шеренгах богобоязненных юнцов. – Ирландец широко осклабился в ответ на типичное для наемника презрение к регулярным солдатам. – По счастью, в городе найдется дюжина отрядов свободных ландскнехтов, в каждый из которых тебя примут не раздумывая, с учетом немалых прошлых заслуг. Даже в один-другой, где ты, возможно, успел послужить в свое время. В общем, парень, это твое призвание, а спрос сейчас самый что ни на есть.

Не успел Даффи ответить, как через распахнувшуюся входную дверь в комнату вступил невысокий человек в длинной зеленой мантии. Карие глаза на скуластом бронзовом лице внимательно обшарили присутствующих.

– Это что еще за хрен? – сердито рявкнул Эйлиф.

– Наш мандарин, – пояснил Даффи. – Ни одно утро не обходится без его визита.

Азиат с беспокойством взглянул на Анну, что была в другом конце комнаты.

– Не слышно ли что-нибудь об Аврелиане? – спросил он.

Молчаливый чернокожий в углу встрепенулся, глаза его вспыхнули.

– Нет, но, как я говорила, мы ожидаем его со дня на день, – терпеливо ответила Анна.

– Эй, капитан, я думаю, что знаю, кто это! – нарочито громко выкрикнул один из собутыльников Эйлифа. – Змей, что дожидается, пока старый колдун его выкурит.

Посреди последовавшего общего веселья обладатель мантии с презрением покосился на их стол.

– Домашний скот в Вене ведет себя слишком шумно.

– Что? Значит, домашний скот? – взревел швейцарец, внезапно приходя в ярость. Он так резко вскочил, что опрокинул скамью, и двое его товарищей повалились на дубовый пол. – Вон отсюда, обезьяна, не то сам пойдешь на корм скоту.

Азиат нахмурился, потом уголки его узких губ поползли вверх.

– Пожалуй, я лучше останусь.

После последовавшей короткой паузы Эйлиф швырнул на стол две монеты.

– Два венецианских дуката на нашего парня Бобо.

– Отвечаю, – сказал Даффи, выкладывая две своих монеты. Остальные ландскнехты зашумели, заключая собственные пари, а ирландец вызвался следить за ставками.

Бобо пинками отшвырнул несколько скамеек и принялся кружить вокруг худощавого азиата, который только разворачивался на каблуках и бесстрастно следил за противником. Наконец швейцарец прыгнул, нацелив здоровенный кулак в голову своего обидчика, но одетый в мантию чужестранец припал к земле, а затем резко выпрямился, взмахнув руками так, что Бобо пролетел по воздуху футов пять, прежде чем врезаться в одно из окон на улицу. За громким треском послышался звон рассыпавшегося по булыжной мостовой стекла, а немного позже через образовавшуюся брешь до Даффи вместе с прохладным ветерком донеслись сдавленные стоны Бобо.

– Если больше нет желающих делать ставки на корм для скота, – вежливо проговорил победитель, – я, пожалуй, вас покину.

Желающих не нашлось, с тем он поклонился и вышел. Даффи сгреб со стола деньги и стал их делить между собой и еще двумя поставившими против Бобо.

По ступеням протопали быстрые шаги, и визгливый голос трактирщика выкрикнул:

– Что, черт возьми, случилось? Даффи, ты куда смотрел?

– Он держал ставки, – проворчал один из проигравших.

– Ну, разумеется! – усердно закивал Вернер. – Чем еще заняться вышибале? Слушай, ты, старый пень, как только Аврелиан вернется – молю бога, чтобы это случилось поскорее, – можешь считать себя безработным. Понял меня?

Ирландец сложил в карман свой выигрыш и подхватил узелок Ипифании.

– Понял.

Кивнув компании, он вышел на улицу. Утренний холодок еще сохранялся в воздухе, но уже довольно высоко в безоблачном небе сияло солнце, и пар струился от кровель ближайших домов.

Бобо на четвереньках медленно полз к двери. Бросив на землю несколько монет как раз на его пути, Даффи, насвистывая, удалился.

Все утро, несмотря на напускное веселье, ирландец томился мрачными раздумьями, что сопутствовали каждому его посещению больного отца Ипифании. «Что же так угнетает меня в этом старом художнике? – задавался он вопросом. – Скорее всего ощущение висящего над ним рока. Как явно колесо фортуны повернулось для него к самому низу – учиться в юности у Кастаньо, десять лет назад получать восторженные похвалы самого Дюрера и остаться почти ослепшим пьяницей, что рисует на стенах своей убогой каморки на Шотенгассе».

Когда Даффи свернул на Вольнерштрассе, пара дворняг почуяла еду, завернутую в его узелке, и заскакала вокруг. Ближе к северо-западной оконечности городской стены улица сделалась шире, и ирландец шагал прямо посредине, вдоль водосточной канавы, огибая тележки с овощами и стайки вопящих ребятишек. Как бы не проскочить, думал он, поглядывая по сторонам. Ага, сюда.

– Прочь, псы, здесь нам в разные стороны.

Он выбрался из людского потока и толкнул скрипучую дощатую дверь, нерешительно ступив из яркого утреннего света в затхлую полутьму прихожей.

«Видно, – подумал он, – меня угнетает возможность в скором будущем оказаться в таком же положении – доживать свои дни в грязной дыре за бормотаньем бессвязных воспоминаний людям, которым нет до меня дела».

Он прошел через пыльную прихожую, открыл дверь на лестницу и обмер.

Перед ним за узкой полосой берега до самого горизонта раскинулась недвижная водная гладь то ли озера, то ли моря, где почти без искажения отражалась висящая в ночном небе полная луна. Подобно атеисту при втором пришествии, потрясенный разум Даффи лихорадочно искал объяснения увиденному.

«Меня оглушили сзади, – думал он, – и приволокли сюда (куда сюда? Подобной массы воды не сыскать за сотни миль от Вены), где я провалялся без памяти несколько часов. Я только что оклемался и пытаюсь выбраться».

Он сделал два шага к озеру и запнулся о нижние ступеньки старой деревянной лестницы. Встав на ноги, он как в бреду вытаращился на ступеньки и стены прямо перед собой. Затем выбежал через грязную прихожую обратно на улицу и пристально оглядел фасад дома, запруженную людьми мостовую и голубое небо с ярким солнцем, после чего медленно зашел обратно.

Вновь ступив на лестницу, Даффи вздрогнул, но старые обшарпанные стены оставались на месте, едва не глумясь над ним в своей основательной неподвижности. Он торопливо взбежал на второй этаж и постучал в комнату Фойгеля. Потом постучал еще раз.

Спустя целую минуту после третьего, самого громкого стука лязгнула цепочка, и дверь распахнулась внутрь, открыв взору Даффи неизменную груду как попало набросанных одеял, книг, бутылок и тряпичных кукол.

– Кто там? – проскрипел преклонных лет старик, высовывая из-за двери свою нечесаную бороду.

– Густав, это я, Брайан Даффи. Принес тебе еду и чернила.

– О, славно, славно. Заходи, сынок. А часом, не принес ты?.. – Он сделал вид, что пьет из горлышка бутылки.

– Боюсь, что нет. Только чернила. – Даффи показал сверток. – Здесь чернила. Смотри не выпей их, как в прошлый раз, ладно?

– Да-да, конечно, – рассеянно проговорил Фойгель. – Славно, что ты надумал заглянуть сегодня. Посмотришь, как продвигается «Смерть архангела Михаила».

Даффи припомнил, как две недели назад, навестив старого художника впервые за три года, он был встречен точно теми же словами: «Славно, что надумал заглянуть сегодня».

– Идем, – прохрипел старик. – Скажи свое мнение.

Ирландец беспрекословно позволил увлечь себя к дальней стене, куда падал неровный свет двух свечей. На всем пространстве от пола до потолка и от одного угла до другого тончайшими штрихами с умопомрачительной кропотливостью выписанная на штукатурке помещалась громадная картина.

Даффи вежливо окинул взглядом круговорот разбросанных фигур. Когда он увидел картину впервые, приходилось всматриваться, чтобы различить едва проступавшие на белой штукатурке наброски контуров; когда же в двадцать шестом он уезжал из Вены, стена преобразилась в превосходно затушеванную работу, весьма сумбурную в композиции, но безукоризненную по исполнению. Теперь она стала гораздо темнее, ибо художник ежедневно добавлял сотни штрихов, углубляя тени и неуклонно затемняя фигуры на заднем плане. Три года назад запечатленная сцена происходила в полдень, сейчас фигуры мучеников корчились во мраке сгущавшихся сумерек.

– Продвигается замечательно, Густав, – сказал Даффи.

– Вот как? Очень хорошо! Кому как не тебе судить об этом, – радостно затараторил старик. – Я приглашал Альбрехта взглянуть, но в последнее время он даже не отвечает на мои письма. Видишь, она почти окончена. Я должен доделать ее, прежде чем совсем ослепну.

– Разве она и так не доделана?

– О нет! Ты, молодой человек, мало что в этом смыслишь. Здесь есть еще над чем потрудиться.

– Что ж, тебе лучше знать... Вот, я оставляю в кладовой еду. Смотри, не забудь про нее! – По-прежнему глядя на старика, Даффи открыл дверь в крошечную кладовку – поток свежего холодного воздуха, пахнущего морем, взъерошил ему волосы, и он, не оборачиваясь, захлопнул дверь.

– С другой стороны, – добавил он поспешно, – можешь про нее и не думать.

Отец Ипифании, принявшийся затенять облако, совсем не слушал его. Даффи нервно пригладил волосы, положил маленькую стопку монет на коробку, по-видимому, служившую столом, и вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он старательно глядел прямо перед собой и достиг улицы, сумев избежать новых видений.

В смятении он зашагал обратно к трактиру Циммермана.

«Что же происходит? – спрашивал он себя, чуть не плача. – До сегодняшнего дня я уже почти месяц как не видел ничего сверхъестественного. И надеялся, что с этим покончено. Притом все тогдашние сатиры, грифоны, неведомые ночные летуны, похоже, существовали, раз другие люди их видели или подвергались нападению этой нечисти. Но как быть с этим проклятым озером? Разве видел его еще хоть кто-нибудь? Сдается мне, я спятил и одержим видениями. Не иначе. Ипифания, готова ли ты обзавестись безумным мужем в придачу к своему папаше?»

Со стен доносились раскаты пушечных выстрелов – Блуто с вверенными ему людьми испытывали на дальность городскую артиллерию. «Интересно, – уже не в первый раз подумал Даффи, – отважатся ли турки в этом году штурмовать Вену? По всему видать, что должны. А при настоящем состоянии Священной Римской империи им ничего не будет стоить уже через пару лет оказаться в Ирландии. Уж лучше последую совету Эйлифа – кинусь в пучину войны и займусь привычным делом, чтобы окончательно не спятить».

Внизу буянили солдаты, требуя открыть бочонки темного за два дня до срока, и шум их буйства постепенно вызволил ирландца из необычно долгого и глубокого полуденного сна. Какое-то время он смотрел в потолок и пытался вспомнить сон, что оставил столь гнетущее, пусть и размытое чувство угрозы.

В дверь постучали.

– Мастер Даффи, – донесся голос Шраба, помощника конюха, – Вернер говорит: спускайтесь или считайте себя уволенным.

– Иду, Шраб. – Даффи обрадовало даже это бесцеремонное вторжение, ибо в нем был призыв вернуться в мир, который на мгновение грозил рассыпаться на фрагменты, подобно картине на разрезанном холсте. – Уже иду. – Он надел сапоги, взял рапиру и вышел из комнаты.

У дверей в трапезную Даффи задержался, пригладив седые кудри и несколько раз тряхнув головой.

«Странно, – подумал он, – ощущение такое, что я не проснулся... и проклятый сон, который я никак не вспомню, продолжается, оставаясь в каком-то смысле реальнее, чем мое восприятие этой старой двери или запаха жареной говядины в теплом воздухе».

– Не робей, – добродушно прикрикнула из-за его спины Анна. – Давай проходи.

Он послушно переступил порог и отодвинулся, пропуская ее с уставленным кувшинами подносом. Во всех светильниках и деревянных канделябрах горели свечи, длинная комната ломилась от разномастных посетителей – от иноземных наемников с диковинным выговором до обливающихся потом пожилых торговцев в плотных камзолах с множеством карманов. Примерно у трети присутствующих опустевшие кружки были перевернуты, так что Анна и две другие служанки сбивались с ног, поднося свежее пиво. Несколько каким-то образом затесавшихся сюда собак рычали и грызлись под столами за объедки.

Даффи бросилось в глаза, что атмосфера товарищества сегодня вечером подогрета налетом истерии, как будто гуляющий под крышей ночной ветер разнес пыльцу непостоянства, заставляя каждого заранее сожалеть о том, что еще не потеряно.

Сидящие около стойки студенты затянули песню с веселым мотивом и словами на латыни:

 
Feror ego veluti
Sine nauta navis
Ut per vias aens
Vaga fertur avis,
Non me tenent vincula,
Non me tenet clavis
Quero mihi similes
Et adjungor pravis.
 

Собрав подзабытые семинарские знания, ирландец был слегка ошарашен, когда перевел в уме: «Как гонимый волнами брошенный корабль, птица бесприютная в вышине небесной я презрел оковы все, я замки отринул и ищу товарищей, странников нездешних...»

Он нахмурился и оставил как безнадежное намерение отыскать свободную скамью, взамен решив посидеть на кухне, откуда вполне можно было распознать серьезный беспорядок на слух.

Перехватив взгляд проходившей рядом служанки, ирландец окликнул ее сквозь гам:

– Не знаешь, Ипифания на кухне?

Тут же из-за локтя Даффи высунулась пьяная красная рожа.

– Там ее нет, – радостно оповестил гуляка. – Минуту назад она была под этим столом... – С услужливым видом он заглянул вниз. – Нету! Поди сбежала с Вернеровым мастифом, и скоро здесь появится новый выводок щенят. Надо бы на цепь...

Метнувшаяся рука ирландца ухватила болтуна за узел шерстяного шарфа. Могучим поворотом плеч Даффи выдернул из-за стола задыхающегося человека, поднял его над головой, придержал и швырнул визжащую фигуру так, что тот смел с ближайшего стола все пивные кружки, прежде чем удариться об пол, который загудел, как огромный барабан.

На мгновение все разговоры смолкли, потом возобновились громче прежнего. Вызывающе оглядев толпу, ирландец приметил узкие глаза азиата, который разделался утром с Бобо. «Да, – подумал Даффи, – со мной и мандарином многовато людей разлеталось тут в последнее время». Затем, уловив отблеск раздумья на бесстрастном лице азиата, ирландец внезапно кое-что понял. В чем бы ни крылась причина его собственного необъяснимого возбуждения – в разочаровании, предвкушении или дурном предчувствии, азиат об этой причине догадывался.

Из дальнего конца комнаты начали доноситься истерические выкрики Вернера, так что Даффи счел за лучшее развернуться и пройти через наполненную чадом кухню к задней двери, а оттуда на конный двор.

«Ерунда какая-то получается, – размышлял он. – Впасть в ярость, точно мальчишка. Где мое самообладание?»

Он глядел через высокую крышу городской управы на темнеющие полосы закатного небосклона, глубоко вдыхая холодный вечерний воздух.

«Где-то там, на западе, теперь яркий полдень, – сказал он себе. – Тьма нагоняет меня сзади, а день брезжит так далеко впереди».

Раздался какой-то звук. Не шорох ли шагов? Даффи обернулся – на двери пивоварни раскачивалась подвешенная деревянная бадья. А, подумал он, всего лишь разносчик. Верно, масло, что дожидалась Анна, по ошибке повесили на другую дверь. Ладно, Шраб может отнести его завтра утром. Сейчас Даффи совсем не хотелось общаться с кем бы то ни было.

Взглянув вверх, он убедился, что тучи сгущаются. В такую погоду лучше не стоять под открытым небом, а прятать голову под каким ни на есть укрытием.

По двору пролетел порыв ветра, и острый запах горящего пороха ударил в ноздри. Даффи инстинктивно огляделся и метнулся к висящей на двери бадье. Из-под крепко пригнанной крышки торчал остаток фитиля, продолжавший шипеть и рассыпать искры, даже когда ирландец с воплем сорвал бадью с крюка. Хоть бадья весила добрых тридцать фунтов, Даффи одной рукой швырнул ее через двор и следом сам рухнул лицом вниз на булыжник.

Вспышка и оглушительный треск разорвали ночь, и отскочившие от стен трактира щепки, крутящиеся доски, осколки камней градом застучали по мостовой, тогда как грохот взрыва эхом прокатился по темным улицам. Даффи сел, откашливаясь от дыма и пыли, по щеке его стекала струйка крови из рассеченного куском дерева лба. Пошатнувшись, он поднялся на ноги и обнажил клинок, ожидая, что из темноты хлынет поток враждебных фигур. Единственный поток, однако, хлынул из дверей кухни позади него, и состоял он из прислуги и посетителей, высыпавших на улицу поглядеть, что случилось. Один голос прорезался через общий гам. Вернер протолкался через толпу и выступил вперед.

– Даффи, будь ты проклят! – выкрикнул он. – Что ты теперь наделал? Мало того, что утром ты разбил мои окна, теперь ты разнес половину конюшен! Вон из моего дома, ты, грязная пьяная скотина! – Свои слова он сопровождал тычками в широкую грудь ирландца.

– Ого! – раздался голос из толпы. – Вернер не на шутку разошелся!

Даффи почти не чувствовал тычков, но в голове его точно что-то лопнуло.

– Городская шавка! – рявкнул он, мигом позабыв про оправдания. – Ты осмелился поднять руку на меня? На меня? Прочь, падаль, и моли бога, что я не осквернил мой меч твоей поганой кровью!

Зрители невольно отступили назад, услышав властный голос Даффи, меж тем как он отвесил трактирщику болезненный удар клинком рапиры.

– Прочь, – взревел ирландец, – или, клянусь Манананом и Ллиром, я раскрою тебе голову рукоятью!

Нервы Вернера не выдержали, и он стрелой кинулся за угол дома.

– И запомни, слуга! – крикнул вслед Даффи. – Ты не смеешь приказывать мне в доме своего господина. Аврелиан, а не ты, здесь распоряжается.

Обернувшись к толпе опешивших гуляк, ирландец указал на двух швейцарских наемников из числа тех, с кем он держал утром пари.

– Вы двое, – распорядился он, – сегодня будете спать во дворе, чтобы подобное не повторилось. Я прослежу, чтобы вам прислали одеяла. Держите мечи наготове. Все ясно?

Растерявшиеся ландскнехты беспомощно переглянулись, глотнули и кивнули.

– Отлично.

Толпа раздалась, когда Даффи уверенным шагом вернулся через кухонную дверь в дом. Через несколько мгновений оттуда появился Шраб с ведерком и шустро принялся заливать несколько занявшихся от взрыва костерков, тем временем двое других помощников конюха успокаивали уцелевших лошадей. Так и не дождавшись объяснения случившегося, оживленно переговаривающиеся гуляки направились в трактир, на ходу пытаясь выстроить собственные теории по поводу взрыва. На улице остались только двое наемников, которые понуро начали собирать деревяшки для костра.

Спустя час Даффи развесил одежду на стуле и улегся в постель. Он задул свечу из последних, как ему показалось, сил.

Недавняя вспышка ярости все еще не шла у него из головы.

«Не иначе, что-то задело меня глубже, чем я мог ожидать, – сказал он себе. – Никогда прежде я до такой степени не терял самообладания. Точно кто-то другой на время занял мое место. – Он покачал головой. – Видно, обдумывание ответа на вопрос, кому могло понадобиться взорвать пивоварню и похоронить бедного Гамбринуса в его подвале, придется отложить до утра».

И тут глаза его широко открылись, ибо мысль о подвале отчетливо воссоздала безвозвратно, казалось бы, забытый послеполуденный сон. Он вспомнил, что во сне оказался в старом деревенском доме, где прошло его детство, но через какое-то время обнаружил там нечто несообразное его детским воспоминаниям. В каменных плитах пола оказался люк, полускрытый ковром, который кто-то сдвинул в сторону. По какой-то причине увиденное наполнило его ужасом, но он совладал с собой и, потянув крышку люка за кольцо, поднял ее на заржавленных петлях. Спустившись вниз, Даффи оказался в подземелье, заполненном древними сокровищами. Но внимание его приковал каменный гроб, где лежало тело – короля, а может быть, бога, если судить по трагическому величию, что застыло в каждой линии скорбного лица. Даффи стоял над телом и тут, к своей радости, проснулся после стука Шраба в дверь.

Тут Даффи тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминание о нескольких последних секундах сна, – тогда, хоть фигура в гробу и не ожила, ее глаза открылись и посмотрели на него... И мгновение сам Даффи глядел на себя глазами мертвого короля.