Текст книги "Хижина пастыря"

Теперь я просто смотрел в огонь и боролся с жалостью к самому себе. Уговаривал – здесь не холодно, и комаров нет. Я мертвый от усталости, но не голодный. К тому же я прошел приличное расстояние. Еще день-два, и я в безопасности.

Спал я хорошо, только видел сны и часто просыпался. Ветра не было, но деревья скрипели и трещали. Несколько раз что-то хрустнуло. Кенгуру, наверное. По крайней мере, я надеялся, что кенгуру. Каждый раз подпрыгивал, сердце выскакивало.

Ругал себя – будь мужиком, ссыкло!

Она однажды услышала, как я это сказал. Мама. Сказал маленькому кузену возле прачечной – он ревел из-за крошечной ссадины на коленке. Мама посмотрела на меня с отвращением. Что? удивился я. Я ничего не сделал.

Ты ничем не лучше отца, Джекси, ответила она. Выражаешься, как он.

Я так бесился, что не смотрел в ее сторону три дня.

Мама во мне ошибалась. Только и я ошибался.

Твердил себе – ты не из тех, кто молится, или разговаривает сам с собой, или плачет по маме, или сходит с ума по какой-то девчонке. Ты не слабак. И не бандит, нет. Просто любишь подраться, всегда любил. Но ты не псих, что бы там все ни думали. Не убийца, хотя и ненавидишь кое-кого до чертиков. Точно не убийца, точно. И даже в самых диких своих мечтах я не считал себя орудием Божьим. Я и понятия-то такого не знал. Был просто ребенком, не знал ничего.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Земля стала лиловатой. Я опять развел огонь, решил подогреть консервы, свинину с фасолью. И только тут понял, что не взял ни открывалки, ни ножа. Открывалка-то ладно, консервных банок у меня все равно мало, но вот нож… Полная засада. Какой же я идиот! Ни гидратора, ни ножа, совсем без мозгов.

Я всухомятку сжевал пачку лапши быстрого приготовления, но от нее адски захотелось пить, и я присосался к бутыли. Вот бы сейчас вернуться на ту заброшенную ферму и найти нож! Он там наверняка был – в кухне или в сарае. А теперь впереди ни одной фермы, до самого проклятого Бали!

Когда солнце взошло, я увидел миллиарды паутинок, они сверкали у самой земли и на засохшем бревне. Прямо лучики надежды, которую все так любят вспоминать. Ладно, может, со мной все будет хорошо. Я двинул дальше.

Примерно через час набрел на каменистую полянку с погнутыми ржавыми листами жести и мотками проволоки. Остатки лагеря золотоискателей. Небольшие канавы, ямы, кучки камней и земли, одна полуобвалившаяся траншея. Не похоже, чтобы тут кто-нибудь разбогател. Хотя и не похоже, чтобы он старался. Зато я нашел среди хлама изогнутый металлический кол, сплюснутый на одном конце – какой-то умник саданул по колу кувалдой. Я вскрыл им консервы. Поел холодную свинину с фасолью. Сидя в траншее с бутылками. Было вкусно. Распечатал ломтики ананаса и говяжью солонину, аккуратно спрятал банки в рюкзак, чтобы ничего не пролилось. Не таскать же с собой кол вместо открывалки.

Однако потом я достал банки, вытряхнул рюкзак и осмотрел свои запасы. Кроме говядины и ананасов, четыре апельсина, одна луковица, еще одна пачка лапши, зажигалка, три коробка спичек, два кухонных полотенца, рулон туалетной бумаги и патроны. На шее у меня бинокль, на плече карабин, а в руке бутыль. М-да, для таскания на себе – много, для выживания – мало. Воды осталось литра два. И ни шляпы, ни ножа, вот тупица.

Насчет походных ботинок я теперь тоже сомневался. Даже по здешней неровной земле в кедах шагалось бы легче. Растертые ноги и плечи болели, но я решил не останавливаться. Какой смысл? Еды хватит на пару дней, да и потом я еще немного протяну, а вот без воды окажусь в глубочайшем дерьме. Нечего себя обманывать, я должен найти воду, максимум завтра. Скважину, водоем, цистерну… Иначе крышка. Иначе придется сдаться и выйти на шоссе, остановить грузовик. Одно потянет за собой другое. И мне придет конец.

Я брел дальше. Страшно на себя злился, особенно из-за ножа. Однако злость меня поддерживала, заставляла топать вперед.

К обеду слева от меня стал слышен грохот автопоездов. Значит, скоро я выйду к тому месту, где шоссе вклинивается в золотой край. Уже полтора дня я не видел ни одной изгороди. Молодец, все рассчитал правильно. И незачем думать о том, что на машине я добрался бы сюда гораздо быстрее.

Теперь вокруг на сотни километров лежала земля старателей. Лишь изредка попадались разрушенные овцеводческие фермы. На востоке, если я правильно помнил, была пустыня, она за один день испепеляла внутренности напрочь. Там смог бы выжить только настоящий абориген, а их уже не осталось. Нечего и пытаться, даже со шляпой, ножом и цистерной воды.

Прошло еще несколько часов. Я брел вдоль шоссе, чтобы слышать машины, но за деревьями, чтобы оставаться невидимым. Скоро от этой дороги у меня начали плавиться мозги. Я знал – подходить к ней опасно, надо держаться подальше, но ноги сами несли туда. Сквозь ветки мелькали сверкающие автопоезда – высокие яркие фургоны размером с дом. Еще ближе. Я уже видел, как сверкают на солнце перламутровые крупинки кварца в асфальте. Сидел тихонько в зарослях акации, в тени. Так близко, что чувствовал запах гудрона, масла и резины. Очередной грузовик было слышно очень-очень издалека. Когда он появлялся, громадный лязгающий поезд с тремя вагонами, от грохота дрожала земля, а от ветра сдирало скальп. Грузовик пролетал мимо, разбрасывал щебенку во все стороны и громко-громко гудел, аж уши в трубочку сворачивались. После него в воздухе повисало облако розовой пыли, а на языке оседали мелкие крупинки, будто ты наелся кондитерской обсыпки со вкусом дизеля. Тишина наступала не скоро.

Я думал о тоннах молока, пива, мяса и фруктов, едущих на север. Я никогда там не был, но представлял большие города – Каррата, Хедленд, Брум, Кунунарра. Уйма людей, которых надо прокормить. И еда попадает к ним по этой дороге. На запасах из одного такого грузовика я мог бы прожить год. Может, два. У меня есть оружие, да, только не буду же я грабить фуры?! Меня мигом схватят. Я, конечно, неплохо вожу машину, но автопоезд с тремя фургонами и восемнадцатиступенчатой коробкой передач?.. Это вряд ли.

Я все сидел и сидел. Будто загипнотизированный. Думал – можно ведь выйти на дорогу. Остановить фуру и через два дня оказаться в самых настоящих тропиках. Уиндем. Дарвин. Если я закопаю карабин, кто-нибудь рано или поздно меня подберет. Правда, и без «браунинга» с патронами я буду выглядеть подозрительно. Вылезу из кустов, вонючий, с крабовой отбивной вместо лица. Вдруг обо мне уже объявили в новостях? Тогда кранты. Хотя не все водители – добропорядочные граждане. Некоторые готовы плюнуть на закон. Не за красивые глаза, понятное дело. Я долго жил рядом с придорожной закусочной и знал, во что может обойтись поездка на север. Думаете, подобное предлагают лишь девчонкам? Нет, я еще не настолько отчаялся.

Я потерял у дороги целый час. Будто позабыл, кто я и что делаю. Будто остался один на свете.

Раскисать нельзя. Я должен найти воду. Хорошенько отдохнуть. Добраться до Магнита. Или опустить руки и загнуться. В конце концов я встал. Нырнул в буш и пошел прочь от шоссе.

Дело в том, что я не один на свете. Только это и помогает мне двигаться дальше.

Я углублялся в чахлые заросли. Осторожно наступал на бесчисленные палки и ленты древесной коры – укус змеи вряд ли пошел бы мне на пользу.

У меня кое-кто есть. И это кое-что значит. Я снова и снова вспоминал Магнит, тенистую веранду паба, длинные занавески. И чувствовал запах воды из скважины на заднем дворе.

Вскоре я перестал слышать дорогу. Воздух был теплым, звенел от щелкунов, пчел и кузнечиков. Я никак не мог понять, чем пахнет. Потом дошло. Мазь, которую в детстве мама втирала мне в грудь. «Звездочка». От простуды.

До конца дня я не останавливался. Хотелось пить, болели ноги, но голова вдали от шоссе опять соображала. Тогда-то я и начал думать о ней. Ли. Наверное, я думал о ней слишком много, но это помогало отвлечься от всякого дерьма.

Сейчас обед, конец уроков. Она тащит домой рюкзак – одна на пустой широкой улице. Надеюсь, катит на скейте с новыми колесами и подшипниками, которые подарил я. Может, Ли их не получила, я не в курсе. Розовые колеса SickSicks с подшипниками ABEC. Стоили мне месячной зарплаты. Плевать, я не жалею.

Я провел Ли до дома. Мысленно, ясное дело. До паба. На второй этаж. Увидел ее в тени на большой веранде. С книгой или в наушниках. Мы любим книги про тюрьму. И треш. По крайней мере, о таких книгах Ли мне рассказывает. И такую музыку мы слушаем, когда делимся друг с другом наушниками.

Здесь жарковато, а у Ли наверняка еще жарче. Может, она пошла в бассейн. Я легко себе это представил. Безумно голубая вода. Мягкая трава, на которой мы расстилали полотенца. Вблизи волосы Ли пахли хлоркой.

Эх, жалко, что для полевых цветов сейчас не сезон. Было бы классно подарить Ли букет, когда я к ней доберусь. Да только до сентября цветов здесь не будет. Если я и подарю что-нибудь, то уж точно не букет.

Говорят, в прошлом году в это время тут было хорошо. Первая дождливая зима за много лет. Народ повалил как саранча. Городские. Туристы. Азиаты и прочие. В Монктоне они останавливались только поесть и заправиться. У нас в городе смотреть нечего, одни фермерские жены да пьяницы с черными зубами. Нашествие продолжалось несколько недель. Я наблюдал, как эти придурки появляются и исчезают. Сидел перед закусочной и смеялся над ними.

Нет, у меня не было претензий к тем, кто приезжал любоваться цветами. Я и сам иногда ходил в поля с мамой, когда был маленьким. Цветы она сильно любила. Знала названия. Больше всего ей нравился такой внушительный плоский круг – посерединке зеленые пушистые листочки-иголочки, а вокруг бело-розовые лепестки. Цветок-венок, редкая штука. Для него нужен приличный дождь. Мама по этому цветку с ума сходила, говорила – он будто ангел, приземлившийся в грязь. Говорила: всего пять минут милости с небес – и у тебя в руках чудо. Не знаю, права ли мама, но цветы-венки действительно выглядят удивительно, когда ни с того ни с сего прорастают в придорожном буше.

Я хотел украсить ими мамин гроб. Но в феврале в полях любоваться нечем, только сухой землей да банками из-под пива. Этим летом не было ни милостей, ни чудес. Ни одной недели, ни единого дня. После маминых похорон все разошлись по домам, а я, одетый в парадные шмотки, убрал кучу запеканок в холодильник и застыл в прихожей. На заднем дворе сидел Кэп, лакал домашнее пиво с ромом. Ни один из нас не сказал ни слова. Мы оба знали – хорошее кончилось навсегда.

Стоило уйти еще тогда. Я не ушел. Вы когда-нибудь гонялись за кроликом? Видели, как он ни с того ни с сего замирает? Будто больше не может дышать, не может думать – и двигаться тоже. Я чувствовал себя так же. Должен был удрать. Написать Ли, обо всем договориться, причем давно. Господи, да мы бы уже подъезжали в автобусе к Марбл-Бару! Но меня парализовало.

На следующий день на работе я сплюнул в тазик зуб. Ну половину зуба. Выражение лица одноглазого Кэпа, его ухмылка сказали все. Типа, и что ты теперь будешь делать, маменькин сынок, куда побежишь? Никуда. Потому что ни в одной дыре тебя не ждут.

Опять оно тут как тут, всякое дерьмо. Не дает думать о хорошем. Начинаешь мечтать про Ли, а под конец в голову лезут гадости. Потому я и вопил посреди буша. Надрывался, пока в горле не запершило. Это был я – орал на деревья, будто псих.

Тени удлинились. Земля стала более каменистой. Пыль – розовой, местами красной. Вскоре показались эвкалипты. Те, которые сбрасывают кору с верхней половины ствола. Среди них встречаются очень неслабые. Стоят, будто мужики без рубашек. Настоящие мачо, со шрамами, накачанными мышцами на груди и остальными прибамбасами. Смешно. Особенно, когда ты высох от жажды и очумел от ходьбы и воплей.

Я брел почти до темноты. Наконец нашел симпатичную полянку с красной землей и решил, что на сегодня хватит. Набрал коры и веток, развел огонь. Снял ботинки. Расчистил место для сна.

Костер получился душевный. Вокруг было полно дерева, изъеденного термитами, – мертвого, серого и тонкого, как бумага. Горело оно отлично. Хоть какая-то радость.

В тот вечер я съел консервированные ананасы. Устал до чертиков. Я думал, что отключусь сразу, но уснуть не мог.

Жалел, что не взял с собой рома. Хотя я не любитель. Несколько раз принимал таблетки, это мне больше нравилось. Да и то лишь потому, что их можно было стащить у мамы. От таблеток будто туман окутывает. Приятно.

Видно, я дошел до ручки. Раз начал мечтать о роме. Знаете, иногда лучше быть собакой. Пес не мучается мыслями. Лижет себе шишку, да и засыпает. Очень полезное умение. Сильно облегчает собачью жизнь, правда?

Между прочим, многие собаки умнее, чем муж моей матери. У меня было время поломать голову над тем, как он стал гондоном. Может, таким уродился? Значит, люди приходят в мир злыми? Нет, фигня. Иначе капец. Кэпу, наверное, тоже досталось. Вы не подумайте, я его ненавидел. Он был жутким козлом. И умер по-идиотски. Только идиот сумел бы высадить себе глаз мухобойкой. Только идиот сунул бы хлебный нож в раковину так, чтобы ручка торчала наружу. Чтоб получился трамплин для прыжков в бассейн. Я наблюдал, как Кэп гоняет по кухне жирную муху, как она садится на ручку ножа, на самый кончик. Хрясь – и лезвие уже торчит у придурка из глаза. От ужаса я даже не заржал. Дальше веселей. Появляется мама, ахает – о, Сидни! А он отпихивает ее на пианино, выходит и садится в машину. Мама так и пролежала там до темноты, прорыдала все время. А через два дня Капитан вернулся из Джералдтона без глаза.

Слушайте, я никого не оправдываю, но, наверное, Кэп понимал, какой он гад. Иногда сам себя стыдился. Я знаю, что ему было страшно. Когда мама болела, Кэп ни черта не мог сделать. Выглядел перепуганным – настоящий баран, запутавшийся в колючей проволоке. Чем хуже становилось маме, тем меньше времени Капитан проводил дома. Я думал – какое счастье, пусть уходит, пусть напивается с копом возле магазина или торчит в сарае. Только без Кэпа было ничуть не лучше, и это чистая правда. Никому не пожелаю видеть, как его мама умирает одна-одинешенька.

В последние недели она сидела в кресле у окна и молчала. То ли от слабости, то ли от грусти. Хотя иногда оживлялась и начинала говорить. Вспоминала. Школу. Пикники. События тех времен, когда была «леди». Никогда не рассказывала о Монктоне. Только о счастливом прошлом. Будто хранила эти воспоминания в какой-то коробке много лет. Под конец мама лишь шептала и очень путалась. Постоянно повторяла три истории. Большая новогодняя вечеринка на пляже, куда мы ездили вместе. Так красиво, так романтично. Еще концерт, выступление Кейси Чамберс в Муре. И родео в Могамбере. Только я ничего не знал об этих мероприятиях, ничегошеньки. Господи, да я никогда не бывал в Могамбере. И ни на одной пляжной вечеринке. Мама тогда уже так болела, что принимала меня за Кэпа, твою налево! Видимо, действительно его любила. Этого ублюдка.

Нет, она старалась, как могла. Я ее не осуждаю. Была хорошей матерью.

И все же. Под конец я гадал – думает ли она обо мне, я ведь останусь один? Мама знала о том, что умирает. Переварить такое непросто, только неужели она не мечтала спасти меня после своей смерти?

Мама не говорила ни слова, но, мне кажется, перед Рождеством строила планы. Она тогда чувствовала себя довольно хорошо. Наверняка звонила тете Мардж. Просила – когда все случится, забери Джексона. Пожалуйста, Марджи, не оставляй его здесь. Обещай. Да, готов спорить, так оно и было. Мама обо всем позаботилась и придумала, как меня вытащить. Договорилась, чтобы я жил с кузенами в Маунт-Магните. Нам всем пришлось бы трудно, но куда ж деваться, семья есть семья, правильно?

Вот только после Рождества тетя Мардж уже никуда бы меня не забрала. Она больше не хотела видеть мою бесстыжую морду ни за какие шиши. И мама считала – так мне и надо.

Это оказалось самой большой неожиданностью в моей жизни. Самым тяжелым открытием. О собственной маме. О том, что она против меня. С тех пор я много передумал и понял – зря я удивлялся и приходил в ужас. Ведь так было постоянно, просто раньше я не замечал. Сейчас-то я уже не наивный ребенок. Смотрите сами. Почему она не уехала из Монктона, когда жить с Кэпом стало невыносимо? Мама твердила, будто из-за меня, будто она не могла сбежать, боялась, ведь я останусь с Кэпом. Я ей верил. Теперь же думаю – почему мама просто не взяла меня с собой? Мы могли сложить вещи в машину и укатить куда угодно. Начать новую жизнь. Вдвоем. Может, мама дико боялась Гондона – вдруг он найдет нас, что тогда сделает? Или может, я не стоил риска? Может, она, как и все остальные, считала меня сволочью? Понимаете, мама так и не смогла выбрать меня. Третий лишний. Она предпочла Кэпа.

Я знаю, собак кормят отбросами. И лупят, да. Не самая волшебная жизнь, конечно, но иногда, поверьте, быть собакой не так уж и плохо.

Ладно, надоело. Это дерьмо мне давно по барабану. Хотя тогда оно еще болело, и сильно. В ту ночь я сжег много дерева и увидел много звезд.

Наутро я повел себя как дурак. Проснулся, когда солнце уже встало. На завтрак почистил апельсин. Вкуснее апельсина я в жизни не пробовал! Надо было сжевать его медленно, посмаковать, а не проглотить в секунду. Но есть и пить хотелось до чертиков.

Я отлил – моча выглядела темной и воняла. Скоро начну ходить по-большому камушками, как овца. Немного потоптался босиком. Затем осмотрел вещи, вяло и полусонно. Бутыль с водой почти опустела. По весу стала как ведро с воздухом. Зато карабин потяжелел. Ноги по-прежнему гудели, а теперь еще и все тело ныло. Я сидя натянул носки и зашнуровал ботинки. Подбитый глаз страшно разболелся. Он был горячим и пульсировал. Жалко, не нашлось ничего холодного, не то я приложил бы. Что угодно: кусок мяса, замороженный горошек, мокрое полотенце. Однажды после уроков я заскочил в школьный автобус со страшным фингалом, похожим на раздавленную сливу, и прошел мимо девчонки с мороженым. Выхватил его, ткнул в фингал и уселся сзади. Как же приятно было! Девчонка с приятелями, да и остальные в автобусе психовали, но не смели и слова сказать. Ледяное мороженое таяло, текло по моему лицу, а я плевать хотел на всех. Сегодня утром у меня есть лишь апельсиновая кожура. Вот она, валяется передо мной. Куда ж деваться… Подобрал ее, приложил к глазу. О боже! Я взвыл так, что услышали в Сиднее. Поверьте, банановая шкурка для подбитого глаза сгодится, но апельсиновая кожура – нет.

О ней могу сказать одно – она меня взбодрила. Я тут же натянул рюкзак и потопал дальше.

Солнце светило в глаза. Сначала идти было трудно, но скоро я поймал ритм. Меня окружало такое спокойствие… Ну вы понимаете. Тишина. Только звук шагов. Потом я перестал замечать и его. Я слышал лишь птиц. Сорочьи жаворонки. Их пение никогда не приедается. Напоминает о школе. О лавочке под директорским кабинетом. Я вечно там сидел. Эти маленькие птички храбрые, как бушрейнджер Нед Келли, честное слово. Парочка жаворонков, размером не больше ладони, залетала со школьного двора прямо на веранду, к лавочке. Они каждый раз меня навещали. Скакали у ног. Выпячивали грудь и ругались – то ли прогоняли, то ли просто ждали от меня какой-нибудь реакции. Мне стало радостно от одних только воспоминаний.

По словам мамы, я относился бы к школе по-другому, если б хоть чуток старался. Может, я и правда ни черта не понимал, как говорили учителя. У меня тогда не было никаких убеждений, я не представлял, к чему прислушиваться. Не видел в уроках смысла, они казались мне сплошным бредом. Я не помню ни одного умного человека за все годы учебы, но повторяю – я не особо вникал. И вот дела, теперь я капельку скучаю по школе. Никогда не думал, что скажу такое. Я не знал, кто я и на что способен. Вел себя хреново, по-другому не умел. Ко мне постоянно относились по-скотски, каждый божий день, а в подобной ситуации рано или поздно понимаешь – нужно поступать с другими так же. В общем, к четвертому классу дети меня боялись. И мне это нравилось. Ко времени перехода в старшую школу Долли-Дистрикт я уже считался психом. Что совершенно меня устраивало.

Я бросил учебу в прошлом ноябре. Пару раз приходили какие-то типы, искали меня. Но скоро уже весь район знал о мамином раке. Так что меня больше не трогали. Может, старик шепнул пару слов копу. В школе наверняка вздохнули спокойно. Учителям со мной было несладко. Характер и все такое. Замашки малолетнего преступника, понимаешь ли.

Мне дали кличку Джекси Конина. Смешно, видите ли. Я оценил. И позаботился о том, чтобы каждая сука, которая так меня называла, дорого заплатила за свои слова. Без скидок, исключений, залогов и возвратов.

Конину я, между прочим, пробовал. Нормально. Городские теперь такие неженки, что даже кенгуру есть не могут. Скоро они все поголовно станут вегетарианцами – и вот тогда обрыдаются. Им прямая дорога назад в обезьяны.

Даже если твой старик известный идиот, ты не обязан всю жизнь носить то же клеймо. Я не виноват в том, что Капитан тронулся мозгами. Мама винила в этом сначала карты. Потом – компьютер и онлайн казино. Будто сам Кэп тут ни при чем. Слушать тошно. Когда я лупил очередного пацана, то защищал не Капитана. Еще чего! Я защищал себя.

Учителям надоело. Они пригласили мозгоправа из Перта. Я думал, приедет мужик в белом халате, оказалась девица в крошечном платье. Ее интересовало, нравится ли мне бить детей. Я ответил утвердительно – чтобы ее пронять. Она покраснела вся, даже на груди. Милая была девица, только не представляла, что чувствует человек, над которым смеется весь город. А может, мне и правда нравилось мочить пацанов. Особенно тех, кто распускал язык. Нравилось смотреть, как они валятся на спину и ловят ртом воздух. Девица спросила, не одиноко ли мне, нет ли проблем дома. Вот же гений, господи! Я ответил – все нормально, я в полном порядке, – и она поверила. По крайней мере, второй раз не приехала. После этого меня начали еще чаще оставлять после уроков. Несколько раз не допускали до занятий вообще, временно исключали. Задерживаться после уроков я любил. Мог бы руку себе отгрызть, лишь бы сидеть весь день на веранде, смотреть на флагшток и наблюдать за маленькими драчливыми жаворонками. Безопаснее, чем дома, намекну я вам.

В начальной школе я жил неплохо, у меня имелся приятель. Кенни Чен. Его старики держали китайскую забегаловку рядом с пабом. Кенни был маленьким и четырехглазым, но умным. Разговаривал с подковыркой, двусмысленно. Например, отпускал шуточки без улыбки. Любил съязвить, да. Дети говорили, будто Кенни считает себя выше других. Бред. С чего бы мелкому рисоеду так думать?

Мне же казалось, что дети относятся к Кенни Чену паршиво. Поэтому я вертелся вокруг него, по-дружески. Звал погонять мяч и все такое. Тех, кто проявлял к Кенни неуважение, я вырубал с особой жестокостью. И он сделался неприкасаемым, о да… С каждым днем Кенни Чен будто прибавлял в росте и все больше превращался в австралийца. А потом вдруг начал вести себя странно. Даже я решил, что он зарывается. Кенни стал просиживать все перемены в библиотеках. При встрече на улице он даже не смотрел в мою сторону. Я гадал – может, предки Кенни меня не одобряют? Или он принял меня за гея? Азиаты же не любят голубых. Как-то раз на стадионе я хотел обнять Кенни, чисто по-приятельски, а он шарахнулся. Будто я его сейчас ударю. Меня это немножко обидело. В общем, после того я держался подальше, но все равно за ним присматривал. Я человек преданный, так уж устроен. Мало кто понимает, что это значит. Если уж я чему-то отдаюсь, то целиком. Раз и навсегда.

Как бы там ни было, однажды Чены без предупреждения уехали из города. Не знаю почему. Лучше бы Кенни остался. К старшей школе мы бы стали Кониной и Собачатиной. Командовали бы и куролесили вместе, как два супергероя-неудачника. И не пришлось бы мне делать это самому, в одиночку.

В старшую школу я ездил на рейсовом автобусе, в Долли. Меня там будто ждали. Каждый дебил в округе мечтал со мной подраться, даже аборигены. Мать твою, до чего ж они бешеные! Крупным я никогда не был, зато был боевым. Никто не мог сделать со мной такого, чего еще не сделал Гондон, поэтому я никого не боялся. Не отказывал ни одному козлу, который нарывался на ссору. Дрался яростно и жестко, не давал противнику времени на подготовку. Один парень доставал меня целую неделю. Не в лицо, но слухи доходили. Трент Бислей. Ох и здоровый пацан, как мужик, с бакенбардами. Папаша его круто торговал зерном. Однажды я ухватил этого Трента за горло, когда он вышел из спортзала. Голос к придурку вернулся только через два дня.

На самом деле я вел себя так не постоянно. И был не таким, каким меня считали. С учительской машиной все получилось нечаянно. А история про арбалет – вообще выдумка. Люди любят сочинять. Да, я давал учителям прикурить, молол языком, только не со зла. В основном для смеха. И я уверен, что в глубине души некоторые преподы это одобряли, считали мою болтологию смешной. Сразу после похорон за мной опять прислали ищеек. Видимо, соскучились и решили меня вернуть.

Только я не вернусь. Немного жаль, сам не знаю почему. Так странно плестись по мульге и думать о школе. Наверное, птицы виноваты. И спокойствие вокруг.

Солнце поднялось высоко, начало прожигать макушку. Я обмотал голову кухонным полотенцем, на манер джихадиста. Стало чуть легче. К повязке не помешал бы верблюд. И бочка с водой, огромная. Потому что к полудню вода в бутыли закончилась.

И тут мне по-настоящему повезло. Пусть я об этом еще и не подозревал.

Не знаю, на каком расстоянии от автострады я увидел колею. Километров десять прошел, может, и больше. Наткнулся на нее неожиданно. Я упрямо топал на север. Вдруг под ногами оказалось это. Две бороздки поперек моего пути, еле заметные. Я обалдел. Застыл. Я таращил глаза направо-налево, будто хотел перейти улицу и ждал просвета в автомобильном потоке, да только сюда уже давно не заезжала ни одна машина, точно. Земля запеклась как камень. Никаких следов покрышек.

Я сел, чтобы собраться с мыслями. Положение было не очень. От жажды меня начинало плющить. Если не найти воды сегодня или, в крайнем случае, завтра, мне конец.

Значит, пришло время выбирать. Двинуть на запад означало выйти опять к шоссе. То есть выкинуть белый флаг и признать поражение. Но я сказал себе – какой толк от тебя мертвого, а? На восток, вглубь материка, ведет слабая колея. Кто-то же ее сделал. Получается, там что-то есть. Или кто-то надеялся, что там что-то есть. Или что-то раньше было, а теперь – нет. Люди приезжают сюда только по делу. За сандаловым деревом или за золотом. Я сам бывал здесь с Гондоном, стрелял коз. Не прямо здесь, а северней. И я знал – лагерь разбивают поблизости от воды. Может, там стоит резервуар, или мельница, или даже автоцистерна с водой. Шансов мало, но они есть.

Понимаете, я не умею сдаваться. Может, я и правда идиот, как считали одноклассники. Или несговорчивый осел, как говорил директор. В общем, я сидел и пялился на борозды. Шоссе или дикие территории? Ну и выбор. Между реальностью и надеждой. Между водой, которую реально возят по шоссе грузовики, и водой, которую ты до чертиков надеешься отыскать в конце колеи. Я поставил на надежду – наверное, мозги совсем помутились – и побрел на восток. Испытывать судьбу – это про меня.

Земля тут была как везде. Разве что более каменистая по обеим сторонам колеи. Напоминала те места, где мы устраивали лагерь. По выходным, когда искали золото или стреляли коз. У нас были большой старый «форд»-пикап и металлоискатель. Мама тоже ездила. Далеко, к озеру Бальтазар. Родители тогда бредили золотом. Целый день шлялись с металлоискателем, по очереди таскали этот волшебный прибамбас. Они даже мне сделали такую штуку из проволоки, и я бродил с ними. Я тогда был маленьким. В последний день подстреливали козу, разделывали ее, укладывали в большой ящик со льдом и забирали домой. Мама говорила, что в мясе чувствуется соленый привкус здешней травы. Обычно мы останавливались под эвкалиптами с гладкой розовато-красной корой, в верхней части озера. Мама ночевала в кузове, а мы с Капитаном на земле, в спальниках. В лунные ночи озеро казалось полным воды, а не сухой соли. Выглядело необычно, будто другой континент, белый и пустой. Он тянулся, насколько хватало глаз. Шагнешь в такое озеро, и оно тебя поглотит, навеки. Мы туда никогда не ходили. Золото водилось в глубине буша, а козы – на горных кряжах. Мы лишь временами подъезжали посмотреть, ведь зрелище потрясное. Устраивались на симпатичных полянках с темно-красной почвой, усыпанной валежником. Обязательно разводили знатный костер. Жарили на гриле стейки, прихваченные из магазина, а по утрам – тосты. Мама собирала страусиные яйца, дома выдувала их и расписывала, как делают аборигены. Выставляла в магазине, и туристы иногда покупали.

Мы были счастливы тогда втроем. Лучшие дни в моей жизни. Потом мама перестала с нами кататься. Сказала, что ей не нравится стрельба. Справедливо, ведь когда я подрос и научился пользоваться оружием, мы начали больше охотиться, а не искать золото. К тому же в одну из вылазок мама обгорела на солнце, да так сильно, что кожа на плечах облазила пластами. После того мы ездили вдвоем с Кэпом. Под конец уже и не брали металлоискатель с собой. У Кэпа был карабин под патрон двести двадцать два «ремингтон». Достойное оружие с хорошим прицелом. Мы попадали даже в кенгуру, но в основном интересовались козами.

Еще три-четыре дня, и я добреду туда. Спрячусь на время. Пока все не утихнет. Новости устаревают быстро. Может, через несколько недель шоссе опять станет безопасным. Так я рассуждал. В начале пути у меня не было плана, я сорвался из дома наобум. Но теперь идея потихоньку зрела. Разве хоть кто-нибудь на всем белом свете додумается, что я отсиживаюсь на Бальтазаре? Единственные люди, которые могли бы сообразить, умерли.

В последнюю охотничью вылазку с нами поехал еще один чувак. Звали его Билл Кокс. У него были старый квадратный «ленд-ровер», винтовка под патрон 303 калибра и маузер, громкий, как ружье на слона. Билл Кокс утверждал, будто служил с Гондоном в армии, я сомневался. Они совсем не походили на солдат, оба толстые и бородатые. Скорее уж байкеры, а не солдаты. Не успели мы разбить лагерь, как охота им надоела. Они до ночи мололи языком, а потом до обеда спали. На следующий день – то же самое. Стреляли лишь по жестяным банкам и бутылкам, даже задницу не поднимали. Я очень хотел пойти один, подбить козу-другую, но эти двое палили направо и налево из крупнокалиберного оружия, и я не рискнул. В общем, ужасно нудные получились выходные. Я весь день сидел в пикапе, раз за разом перечитывал три комикса и торопил время. Мы так и не выбрались на охоту, и я еле дождался возвращения домой. Спросил у мамы про солдатское прошлое Кэпа и Билла, она ответила – они вместе были за рубежом. Больше я от нее ничего не добился.