Текст книги "Триста миллионов спартанцев"

Триста миллионов спартанцев
Тимур Бельский

Юлии – любящей, нежной, преданной,

чьей красоты не хватает этой книге.

© Тимур Бельский, 2023

ISBN 978-5-0060-0645-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Был искристый декабрь, и в городе царила рождественская, предпраздничная атмосфера. Заснеженные площади и улицы, витрины магазинов и кафе, соборы, церкви, дома и изгороди, суда, ошвартованные у причала Южной бухты, ограды памятников и даже деревья – все было с заботой подготовлено к празднику, одето в гирлянды, красиво украшено.

Уже меньше недели оставалось до Сочельника, и этим субботним вечером на Сенатской площади и нарядных старинных улочках, прилегающих к ней, было очень оживленно. Стояла приятная, почти безветренная погода, площадь была ярко освещена, и крупными, слегка мокрыми хлопьями падал снег, дополняя собой картину, достойную рождественской открытки.

Осторожно ступая по заснеженной мостовой, через площадь шли двое – мужчина и женщина. Миновав памятник императору Александру II, они вышли на Алексантеринкату и далее направились на запад, от моря; пройдя еще сотню шагов, они вошли в небольшое итальянское кафе, уютно расположившееся на углу.

– Привет, – поздоровалась с ними по-русски официантка, едва они переступили порог.

– Привет, – мужчина ответил в тон ей.

Они выбрали столик у окна. Когда он помог своей спутнице снять пальто, она спросила:

– Вы знакомы?

– Нет. Я раньше не бывал здесь, и ее вижу впервые.

– Я заметила, тебя часто принимают за местного, когда мы приезжаем сюда.

– Финны – да; но она русская.

– Она еще так простецки это сказала.

– Очень милая, да.

Они присели за столик, и девушка принесла им меню; он внимательно посмотрел на ее лицо – и, заметив это, она улыбнулась в ответ.

– Спасибо, – он перевел взгляд на свою спутницу, и, прочитав упрек в ее глазах, в свою очередь, улыбнулся ей. А та – по всей видимости, сочтя эту эстафету забавной, – улыбнулась официантке.

– Рина, я просто подумал, что, может быть, действительно знаю ее, – сказал он, когда они остались вдвоем.

Вместо ответа Рина долго смотрела в окно за его спиной. Прошло не меньше минуты, прежде чем она заговорила снова:

– Знаешь, сегодня он не похож на город с населением в полмиллиона человек. Мне кажется, только я видела целый миллион.

– Я очень люблю его – особенно, в это время года. Он какой-то… потусторонний зимой.

– Когда придут твои друзья?

– Они уже здесь.

– Что?..

– Позади меня, в самом конце зала. Они нас не видели. Похоже, здорово увлечены разговором.

– Дмитрий, а почему мы здесь? Это некрасиво, ты не думаешь?

– По правде говоря… я думал, они появятся позже, и хотел кое-что сказать тебе, пока мы одни. Но теперь уже скажу после. Пойдем, а то я действительно некрасиво себя веду.

– Ты странный, – сказала Рина, поднимаясь из-за стола.

Друзья наконец заметили их, и, осторожно пробираясь к ним между столиками, Дмитрий помахал им рукой. Затем – после приветствий, объятий и поздравлений с приближающимся праздником – он представил их Рине.

Она познакомилась с Артуром, смуглым молодым человеком с добрыми глазами, который когда-то был коллегой Дмитрия, а в последние годы стал одним из самых близких его друзей; с высоким худощавым Антоном, которого Дмитрий знал с раннего детства, и с его очаровательной женой Наташей.

– Он вас очень любит, – нарочито доверительным тоном сказала им Рина, в шутку прикрыв ладонью лицо так, чтобы Дмитрий не мог его видеть, и сделав едва заметный жест в его сторону. – Последние несколько дней только и говорил, что о вас, и о том, как сильно хочет познакомить меня с вами.

– И мы его. Жаль, при такой большой любви нечасто удается увидеться, – ответил за всех Антон. – Вот и теперь – мы едва приехали, а вы уезжаете утром.

К ним подошел официант – на этот раз, это был местный парень, который говорил по-фински и по-английски; они заказали вина и пять порций пасты, которую он настойчиво рекомендовал как наивкуснейшую по эту сторону залива.

Когда молодой человек скрылся на кухне, Дмитрий сказал, продолжая прерванный разговор:

– Я все же не перестаю питать надежды, что, так или иначе, но однажды мы все будем жить в одном городе. Это просто ужасно глупо, если задуматься – проживать единственную жизнь на расстоянии от семьи, от друзей… Друзья, к слову, все равно, что семья.

– Я бы с удовольствием перебрался к вам в Петербург, – заметил Артур.

– Выберем лучше другое место, – кисло улыбнулся Дмитрий.

– Он не очень-то любит Петербург, – повторив тот же самый жест, сообщила Артуру Рина.

– …Вы расскажите лучше, как ваши дела? – Дмитрий сменил тему; аккуратно расправил салфетку у себя на коленях, поднял глаза и вопросительно посмотрел на Артура. – Какие планы на грядущий год? Что на работе?

Артур подумал немного.

– Меня уволили, – ответил он после небольшой паузы – и с таким безразличием, что Дмитрий невольно расхохотался.

– А чем ты занимался? – поинтересовалась Рина, мельком бросив на Дмитрия укорительный взгляд.

– Продавал страховки. Дерьмовая работа – совсем не жалко.

– Что же, хорошо, что так, – несколько неуверенно сказала она.

– А у меня ни в последнее время, ни на горизонте – ничего, заслуживающего внимания, – включился в разговор Антон. – Наташа будет защищать диплом.

– И мы еще хотели бы летом, после всего, ненадолго приехать к вам в гости, – добавила Наташа.

– Конечно, – Дмитрий кивнул ей; было заметно, что он очень обрадовался.

– Ну, а как вы сами? – в свою очередь, спросил их с Риной Артур.

– Я тоже подумываю уволиться, дружище, – ответил ему Дмитрий, также после небольшой паузы – и почти столь же безэмоционально.

Все, кроме Рины, посмотрели на него с удивлением.

– Но тебе же нравилось преподавать, – осторожно заметил Антон.

Дмитрий замялся – и Рина ответила вместо него:

– У него конфликт на кафедре.

Повисло неловкое молчание.

– А… что случилось? – Наташа наконец прервала эту паузу.

Дмитрий не сразу отреагировал; с полминуты он, собираясь с мыслями, сосредоточенно крутил в руках вилку, осторожно пробуя ее зубцы подушечкой большого пальца – так, словно хотел проверить их остроту; наконец, отложив ее подальше и глядя куда-то в сторону входной двери, ответил:

– Им не нравится, как я освещаю историю войны. Понимаете… у тех же студентов, которым я читаю историю, я веду еще курс общей философии. Иногда случается, что я смешиваю лекции – например, могу на каких-нибудь исторических примерах пояснить какие-то моменты, касающиеся, скажем, философии этики. Но война – это всегда сложная тема, а отношение к той войне – совершенно особенное; вы сами знаете.

– Я надеюсь, ты не подался в ревизионисты? – все в той же осторожной интонации поинтересовался Антон.

– Нет, нет, – Дмитрий покачал головой. – Но я, например, имел неосторожность сказать на одной из лекций, что на Нюрнбергском трибунале одни военные преступники судили других – имея в виду и союзников, и советскую сторону обвинения; вообще всех. И, пожалуй, наговорил еще немало других – не менее неосторожных – вещей.

– Ты сошел с ума, – заметил Антон. – Впрочем, за твое место на кафедре я бы не переживал.

– Почему это?

– Да не уволят они тебя. Во всяком случае, для этого тебе следовало бы стараться лучше. Я что-то не слышал про очередь из желающих делать эту работу за те деньги, что вы за нее получаете.

– Да, но дело ведь не в этом. Ты сам понимаешь: невозможно работать, когда отношения уже испорчены.

– Да, я понимаю.

В этот момент их снова отвлекли от беседы: официант принес заказ, разлил вино по бокалам – и они чокнулись и выпили за встречу и за наступающий праздник; казалось, разговор ушел в сторону от затронутой темы, как вдруг Дмитрий – по всей видимости, чувствуя, что на душе у него остался неприятный осадок и ощущая острую потребность объясниться до конца – неожиданно вернулся к ней.

Они уже поставили бокалы и принялись за еду, когда он, обращаясь к Антону, спросил:

– А между прочим… почему это я сошел с ума?

Антон с удивлением посмотрел на него.

– А ты действительно считаешь так, как сказал своим несчастным студентам? – ответил он вопросом на вопрос.

– Как историк и просто как человек, знакомый с фактами – да, – Дмитрий пожал плечами. – Я ведь писал диплом по Нюрнбергу. Но, разумеется, я и не отношусь к числу тех коллег, которых в последнее время стало так много и которые взяли моду выливать целые ведра грязи именно на советскую сторону, ставя абсолютный знак равенства между большевиками и национал-социалистами – хотя я и признаю, что у этих режимов было немало общего. Нет, просто у меня есть простейшее, на мой взгляд, убеждение, которое состоит в том, что если уж такая чудовищная бойня имела место в нашей истории, то людям следует хотя бы правильно воспринять ее уроки – чтобы миллионы жертв не остались напрасными. А для этого, по меньшей мере, необходимо говорить о преступлениях каждой стороны конфликта, и делать достаточные акценты на всех фактах, вне зависимости от того, кого мы обвиняем по каждому конкретному пункту – победителей или побежденных. Нужно всех, без исключения всех окунуть головой в их собственное дерьмо, понимаете? Нужно назвать поименно всех поджигателей войны – как выражался герой одного старого рассказа Томаса Шерреда. Назвать поименно всех этих ублюдков – а их было очень, очень много. Одни вместо спасения жизней занимались грязной политикой – и, в том числе, стравливанием своих оппонентов; другие не торопились освобождать оккупированные неприятелем территории, поскольку хотели выигрывать битвы за чужой счет; третьи давали своим союзникам гарантии безопасности, а после не выполняли их; четвертые и пятые делили между собой целые страны так, словно это были куски пирога; наконец, шестые не щадили гражданского населения ради достижения военных целей – а порой и вовсе лишь ради акта устрашения и демонстрации силы, преследуя цели сугубо политические.

Но ничего подобного я не наблюдаю – не вижу, чтобы люди стремились к объективному восприятию истории. Пока я наблюдаю только, как все исступленно обвиняют в совершенных преступлениях друг друга – причем, как в имевших место в действительности, так и в вымышленных, – и, при этом, наотрез отказываются признавать вину за свои собственные. И все вышесказанное не касается, разве что, только немцев; уж они-то за прошедшие годы бессчетное количество раз посыпали головы пеплом и раскаялись во всем, в чем только было можно – и то лишь потому, что проиграли ту войну…

– Может быть, мы не будем говорить сегодня об истории, о политике? – перебив Дмитрия и прервав его монолог, твердо, почти без вопросительной интонации сказала Рина.

– Этот спор быстро не кончится, – обреченно заметила Наташа; затем она посмотрела на Артура, в ее взгляде угадывалась немая просьба вмешаться и спасти вечер – но он только пожал плечами и молча подлил вина сначала девушкам, а затем и себе – спорщики почти не притронулись к своим бокалам.

– Мы не о том и не о другом, – возразил Дмитрий Рине. – Это ведь вопрос этики.

– Это и исторический вопрос тоже, – в свою очередь, возразил ему Антон. – Речь идет и о достоверности фактов, на которых ты строишь свои суждения.

– Я не согласен, – Дмитрий покачал головой. – Факты известны; прошло достаточно много времени. Мы, знаем, например, как развивались события в предвоенные годы, какие дипломатические усилия предпринимались советской стороной для того, чтобы создать военную коалицию с западными державами и, тем самым, не допустить катастрофы. Знаем, как английское и французское правительства саботировали этот процесс – и из каких соображений они делали это. Нам известно, как англичане и французы продали нацистам Чехословакию, и как Советы пытались помешать этому; и известно, какими способами, не добившись в этих делах успеха, Советский Союз укреплял свою безопасность – нападая на западных соседей, отторгая их территории или присоединяя их целиком. Мы знаем, как союзники не торопились открывать Второй фронт, предпочитая перекладывать основную тяжесть военной ноши на советских людей – до тех пор, пока не возникла угроза советизации всей Европы. Знаем, как союзная авиация целенаправленно, варварски уничтожала гражданское немецкое население, знаем и о преступлениях советских солдат в Берлине и Восточной Пруссии, и об аналогичных преступлениях союзников в оккупированной Японии, и о зверствах японцев в Нанкине… нет, мой друг, факты известны. Они известны хорошо, со множеством подробностей, с массой деталей. Проблема в другом – именно в их корректной оценке и в полном, объективном освещении, без какой-либо тенденциозности и без замалчивания и искажения чего-либо…

– Я думаю, – перебил его Антон, – причиной твоих проблем стало то, что слова, которые ты произнес в лекционной аудитории перед сотней студентов, прозвучали так, будто ты утверждал, что в той войне добро не победило зло – как бы примитивно и упрощенно это ни звучало. А люди, знаешь ли, в основном считают иначе – и даже дипломированные историки.

– Добро не победило зло? – переспросил Дмитрий так, словно хотел распробовать эти слова на вкус, и снова пожал плечами. – Страны-победительницы составляли достойную конкуренцию Третьему рейху. Соединенные Штаты – в расизме, массовых убийствах гражданского населения и в преследовании собственных граждан по этническому признаку – я сейчас говорю о японцах; Англия и Франция, обманувшие и продавшие агрессору целые народы – в лицемерии, циничности и лживости; Советский Союз – в построении уродливого тоталитарного государства, в подавлении инакомыслия, в организации системы концентрационных лагерей и в использовании рабского труда. Да, Нюрнбергский процесс как раз и преподнесли измученному войной миру, как Страшный суд, суд добра над злом; но ведь это и близко не лежит к истине. В то же самое время, это чистая правда, что нацистский режим был худшим из всех – неизмеримо хуже, чем все перечисленные. И я утверждаю это сейчас, не исходя из той аксиомы, что он был чудовищен потому, что хотел уничтожить мою страну – а опираясь на факты и стараясь оценивать исторические события беспристрастно. Точно так же – если бы вы спросили меня об этом – я мог бы сказать, что режим Мао Цзэдуна был еще хуже режима Гитлера; а, к примеру, Пол Пот – еще больший людоед, чем Мао Цзэдун… знаете, – закончил Дмитрий уже совсем мрачно, – я иногда задумываюсь о том, что именно история прошлого века со всей убедительностью показала нам, что не существует такого идиотизма и такого кошмара, который не мог бы быть воплощен в реальность в масштабах целого государства – а, возможно, и всего мира.

Он сделал большой, несколько торопливый глоток из своего бокала – и подытожил:

– В общем, история той войны – как, строго говоря, и любой другой, – это, конечно же, никак не история борьбы добра со злом. Это история кровавой политической игры, в которой со всех сторон участвовали безжалостные, беспринципные и очень гнилые люди, для которых человеческие жизни были в лучшем случае ресурсом, а в худшем – просто мусором. Не добрыми побуждениями руководствовались участники Мюнхенского сговора, не из добрых побуждений была советизирована Прибалтика, и не добро двигало людьми, которые сбрасывали атомные бомбы на головы гражданских лиц под самый занавес той трагедии.

– Пожалуй, – ответил ему Антон несколько сухо. – В чем-то я с тобой согласен – но с такими рассуждениями, боюсь, тебе действительно придется искать другую работу. Эта тема слишком щекотлива для милой болтовни со студентами на лекции – а особенно, в стране, которая потеряла в том конфликте больше двадцати миллионов человек. И я уже не говорю о другого рода ответственности – а ты, если будешь уж очень стараться, сможешь добиться и такого результата.

– И это еще не все, – не поднимая глаз от своей тарелки, вмешалась в разговор Рина.

– Не все?.. – переспросил Антон, переводя взгляд то на нее, то снова на Дмитрия. – Ты что-то еще им говорил?

– Да, говорил.

– Даже боюсь предположить?..

– Ну, например, критиковал иммиграционную политику европейских стран.

Антон невольно усмехнулся.

– Сдается мне, это совсем не страшно, – с ухмылкой заметил он. – И что же, это все? Или… было еще что-то?

– Еще я как-то говорил им, что у homo sapiens борьба с любым злом заканчивается прямо противоположным извращением. Что всегда применяется бездумный, поверхностный подход. И приводил примеры.

– Примеры? Приятель, какие примеры?

– Разные. Говорил, что нацисты перепугали мир своими ужасами, и теперь, в наши дни, благодушные европейцы практически без ограничений принимают к себе людей с крайне криминализованным сознанием – и, в значительной степени, по той причине, что из-за их происхождения отказ от такой иммиграционной политики будет воспринят массами идиотов, как проявление расизма; и даже попытка публично обсудить проблемы, порожденные этой политикой, скорее всего, дорого обойдется тому несчастному, который на нее отважится.

– Так. А еще?

– Еще? Рассказывал о первых громких процессах по обвинениям в сексуальных домогательствах. Говорил, что те женщины действительно искали в судах защиты от очень больших мерзостей, через которые им пришлось пройти, но теперь – поскольку, как я уже сказал, борьба с любым злом всегда заканчивается прямо противоположным идиотизмом, – в некоторых странах мужчины оказались в ситуации, когда практически любое ухаживание может быть воспринято, как домогательство – со всеми вытекающими отсюда последствиями… Еще я как-то высказывался о борьбе за так называемое гендерное, расовое и религиозное разнообразие. И объяснял, почему такой подход – никак не борьба с дискриминацией.

– И почему же?

– Потому, что квотирование – это и есть дискриминация. Квотирование есть форма дискриминации. Я объяснял ребятам: если вы устанавливаете какую-либо квоту – ну, скажем, что доля мужчин в руководстве компании не должна превышать семидесяти пяти процентов – то, в результате, занимаетесь именно тем, с чем пытаетесь бороться, поскольку теперь при назначении сотрудников на руководящие должности вы принимаете во внимание не только их квалификацию, но и пол. Вы выполняете план – по количеству мужчин, по количеству женщин, по количеству сотрудников определенной расы или конфессии. А это и есть дискриминация. И это еще одна замечательная, наглядная иллюстрация моего утверждения о том, что люди – идиоты, и ни в чем не способны найти золотой середины, и бороться со злом нам просто противопоказано, потому что это всегда делается вопреки всем соображениям здравого смысла – и заканчивается, как правило, плачевно.

Договорив, Дмитрий зачем-то огляделся по сторонам – было похоже, что ему было неловко из-за своего монолога; затем, наконец, он принялся за еду. Антон внимательно наблюдал за ним, и вдруг широко улыбнулся – кажется, впервые за все время.

– Все это, конечно, добавляет штрихи к портрету преподавателя-мракобеса, – с улыбкой проговорил он, – но вряд ли кого-то заинтересует в среднем российском университете. А вот с войной лучше быть осторожнее.

– Было и еще кое-что, – вдруг вспомнил Дмитрий, откинувшись на спинку стула и зачем-то тщательно вытирая о салфетку и без того чистые руки. – Пару раз я говорил с ними об итогах войны. А именно, о бессистемности в деле наказания виновных.

– Дай-ка угадаю – ты бы хотел, чтобы Чемберлен, и Даладье, и Черчилль, и Сталин, и Трумэн – все встали в один ряд, покаялись в своих грехах, склонили головы и посыпали их песком?

– Пеплом. И нет, не хотел бы; черт с ними… к тому же, Чемберлен на тот момент уже давно помер. Я о менее крупных кусках дерьма говорил – и, в данном случае, как раз только о нацистах. Сколько нацистских преступников остались в живых после войны? А сколько среди них было тех, что даже не потрудились разбежаться по странам Южной Америки – так, что не составило бы никакого труда их наказать? И сколько действительно было наказано? Страны антигитлеровской коалиции – силы добра, значит, – сообща их победили и осудили; на Нюрнбергском процессе признали СС и гестапо преступными организациями; добро победило зло, как ты выразился. И что в результате?

– А что в результате?

– Послушай, я только один пример приведу. Ты знаешь, кто такая Анна Франк?

– Девочка, которая вела дневник по время войны? Как та наша девочка из Ленинграда?

– Да, голландская Таня Савичева. Точнее, она была еврейкой из Франкфурта – но свой дневник вела в Амстердаме. Так вот, имя гестаповца, который арестовал Анну Франк и отправил ее в концентрационный лагерь, где она, в итоге, и погибла, было известно после войны. И как ты думаешь, какое наказание понес этот человек за свои преступления, учитывая, что Анна Франк стала одной из самых известных жертв нацизма?

– Судя по всему, никакое?

– Еще лучше, чем никакое. После войны он снова преспокойно делал карьеру на государственной службе. И этот пример не единичен. Большинство нацистских преступников, переживших войну, без особого труда избежали наказания – в этом списке и крупные партийные функционеры, и врачи, участвовавшие в программах по уничтожению расово неполноценных, и сотрудники лагерей смерти. А ты говоришь – победа добра над злом… в действительности же получилось, как в старом анекдоте: «война закончилась, всем спасибо, все свободны».

Дмитрий допил остатки вина, и, обнаружив, что бутылка уже пуста, жестом попросил официанта принести еще.

– Ты идеалист, – покачав головой, заметила Рина. – И неисправим в этом.

– Скажи еще, что у меня юношеский максимализм, – в ответ съязвил Дмитрий.

– Вообще-то, так и есть, – спокойно ответил за Рину Антон. – А еще ты пессимист. Но сам, конечно же, считаешь иначе.

– Да, я считаю иначе, – так же спокойно ответил Дмитрий, обращаясь только к нему. – И я действительно считаю мир черно-белым – если вы об этом. Но, так называемый «юношеский максимализм»… черт возьми, никогда не используйте этот термин, друзья. Это же не больше, чем стереотип неумных и безвольных людей, которым однажды не хватило ни мужества, ни духовной зрелости, чтобы не отказываться от своих идеалов – если они вообще у них были; и вместо того, чтобы стыдиться этого позора, они придумали называть его «взрослением» и вешать ярлык незрелости на каждого, кто не последовал их примеру – что, на мой взгляд, просто верх человеческого цинизма… И, вы уж простите меня, но я никак не могу согласиться и с тем, что я пессимист. Я просто убежден в том, что есть пропасть между настоящим оптимизмом и банальной глупостью. Оптимист – это реалист, который старается найти что-то хорошее в реальном положении вещей, а не человек, который убеждает себя в том, что дела обстоят лучше, нежели они есть на самом деле… Вот, к примеру, был у меня на младших курсах один преподаватель, пожилой профессор, который любил повторять, что всего хорошего мало. Хороших студентов мало, хороших преподавателей мало, хороших людей мало – и хороших курсовых работ тоже мало. Честное слово, трудно было не согласиться с ним; и что же, это было проявлением пессимизма? Вовсе нет. Ведь, отдавая себе отчет в том, что достойных людей меньшинство, я все-таки положительно оцениваю окружающий меня мир – просто радуясь тому, что они вообще рождаются на свет, и не стараясь при этом представить этот самый мир более радужным и светлым, чем он есть в действительности. И именно это – на мой взгляд – и есть пример настоящего оптимизма.

– Дружище, – вздохнул Антон, – все это отлично звучит; но, на деле, я вижу перед собой молодого человека, который вскоре лишится работы из-за того, что ужасно недоволен тем фактом, что на войне нет справедливости. И это, – что бы ты там ни говорил, – по-моему, не очень зрело.

– Ты как-то все перевернул с ног на голову, – ответил Дмитрий усталым голосом, в котором уже слышались нотки отчаяния. Он никогда не умел доказывать свою правоту – и хорошо это знал за собой; вот и сейчас, когда он говорил, голос его немного дрожал, а речь местами была сбивчивой – как всегда, когда разговор шел о предмете, волновавшем его. – Я говорил об уроках войны, о корректном восприятии событий прошлого, о том, что нужно делать верные выводы из него. А иначе мы – люди – так и останемся скотами. Чего вообще стоит наша цивилизация, если из самой страшной ее катастрофы мы не извлекли уроков и ни черта не поняли? А на войне справедливости нет и не может быть – никто не спорит с этим; история не знает справедливых войн… и, раз уж мы об этом заговорили – этот вопрос, на самом деле, гораздо интереснее, чем может показаться на первый взгляд. Достаточно взглянуть на него чуточку шире, чтобы прийти к выводу, что несправедливость любой войны начинается тогда же, когда проводится линия фронта – поскольку это всегда происходит в соответствии с принципами, далекими от идей справедливости. Ведь всегда есть несправедливый, убийственный критерий для разделения людей на «своих» и «чужих»: богатые против бедных, католики против протестантов, красные против белых; но, таким образом, в одном окопе всегда оказываются люди, которые должны бы находиться в разных…

– …Подожди; что ты вообще имеешь в виду? – на этот раз его перебил Артур – который до сего момента лишь молча слушал их, явно предпочитая не участвовать в споре; судя по всему, обсуждаемая тема наконец заинтересовала и его.

– Пытаюсь изложить еще одну максималистскую, и – если угодно – инфантильную идею, – терпеливо ответил ему Дмитрий. – Видите ли… в этом черно-белом мире, как вам хорошо известно, есть люди добропорядочные, достойные – и есть те, которых нельзя отнести к таковым. И, когда армии стран, религий, идеологий воюют друг с другом, то по обе стороны линии фронта оказываются как первые, так и вторые. Достойные люди, таким образом, вынуждены убивать друг друга – и, одновременно, сражаться плечом к плечу с теми, кто действительно заслуживает пули. Но ведь они не должны делать этого; это ведь неправильно, противоестественно, неверно. Ведь это люди, которые проживают свои жизни, руководствуясь принципами справедливости; люди, которые не допускают в своих суждениях двойных стандартов; те, что честно трудятся, и верят в добро, в любовь и в долг. Люди того склада, что берут на себя моральную ответственность там, где не может быть юридической, и никогда не продадут душу за душевное спокойствие. Нет, они не должны находить друг друга во вражеских окопах… и поэтому, если и можно представить себе истинно справедливую войну – то это была бы такая фантастическая война, в которой армия достойных людей сражалась бы с армией прочих.

На этом Дмитрий, наконец, закончил очередной свой монолог. Какое-то время все молчали, чем заставили его снова почувствовать себя очень неловко – пока, наконец, из этого положения его не выручила Наташа; неожиданно рассмеявшись, она сказала ему:

– В этой фантастической модели тебе понадобится еще и чистилище.

– Почему? – удивился Дмитрий.

– Потому, что у зла слишком уж много степеней.

– Бесконечно много, – согласился он.

– Да. И не поставишь же ты в один строй диктаторов и тиранов, насильников и убийц, разбойников, мошенников, коррупционеров, просто законченных и сформировавшихся, но не преступающих самые основные человеческие законы, негодяев, и, наконец, людей мелко-непорядочных? Последних, по идее, следовало бы освободить от такой воинской повинности. Но, в то же время, им ведь и на другой стороне не место – значит, придется их куда-то отправить?

– Да, пожалуй, ты права. Не хватает чистилища.

– А что, между прочим, означает быть порядочным? – вдруг спросила Рина.

– Я уверен, ты знаешь, – ответил Дмитрий, внимательно посмотрев на нее.

– Почему это ты уверен?

– Ты сама такой человек.

– Ну, нет, это не ответ. Люди слишком часто разбрасываются такими определениями; поэтому, объясни мне: как отличить порядочного человека?

– Что же… – Дмитрий тяжело вздохнул, явно с трудом подбирая слова. – Порядочный человек? Это, в первую очередь, человек справедливый. Справедливость для него – абсолют, высшая ценность; он руководствуется ее принципами, считая ее основной мерой человеческих взаимоотношений в этической сфере – и действительно понимает эти принципы. Во-вторых, это человек гуманный. Способный на проявления доброты, хотя бы иногда совершающий хоть что-то сверх справедливости. И, наконец, это человек, ценящий свободу. А поскольку – как уже было сказано – наш герой справедлив, то осознание ценности свободы неизбежно приводит его к уважительному отношению к свободе других людей.

– Понятно, но все равно никуда не годится, – Рина покачала головой. – Поскольку справедливые люди бывают порой несправедливы – как и наоборот; и, если человек в течение жизни совершал проступки, если он совершал преступления – но, при этом, в общем и целом, он был порядочным, справедливым, гуманным – он все-таки хорош или нет? И, если да, то где эта граница между «в общем и целом порядочными» и «в общем и целом непорядочными»?

– Можно взвешивать на весах дела добрые и злые, – подсказала Наташа.

– Да, как в мифологии древних египтян, – заметил Артур. – Только у них в результате человек отправлялся в рай или в ад, а у нас – на одну и ту же войну, но в разные окопы… к слову, сомнительная выгода от того, чтобы быть порядочным – учитывая предполагаемое соотношение сил.

– У меня есть идея, – сказал Дмитрий, немного подумав. – Посмотрите. Разница между плохим человеком и человеком, совершившим плохой поступок, сродни разнице между человеком нечистоплотным и человеком грязным. К примеру, человек может быть грязным просто потому, что за минуту до вашей встречи он был недостаточно внимателен, поскользнулся и упал в сточную канаву. Или же был настолько занят в последние дни, что не имел ни времени, ни возможности помыться. Но суть в том, что, если он чистоплотен, то для него не органично быть грязным; он стремится сохранять чистоту, следуя некой внутренней установке, побуждаемый к этому определенными личностными качествами. Ему некомфортно быть грязным, он обращает внимание на это, он видит в этом проблему, он хочет поскорее отмыться. А если он, напротив, нечистоплотен, то, будучи грязным, он не видит в этом ничего дурного и зачастую даже не замечает этого, поскольку это состояние не доставляет ему никакого неудобства; или же он ощущает неудобство, но что-то другое для него важнее, чем оставаться чистым; или он просто-напросто халатно относится к вопросам собственной чистоты. Понимаете? Для нечистоплотного не органично быть чистым. Однако, и это не означает, что никто и никогда не видел его таким.

– Таким образом, – усмехнувшись, подвела итог Рина, – для хороших органично быть хорошими, для плохих органично быть плохими?