Текст книги "Я не вру, мама"

– Ну, давай, – согласился Серго. – А это кто? Из Политбюро новый кто-то? – он указал на лежащий лист бумаги с напечатанным на нем портретом. – Не видел раньше по телеку.

– Да хер его знает. Новый, старый, – тяжело задышал мужик, – выдали на парткоме каждому, сказали нести. Я рамку сломал и для дела оставил.

– На… На… ну этот же, наш новый, – узнала на портрете кого-то тетя Фая, – ну недавно, после русского встал. Насыбаев вроде. Из металлургов, кажется.

– Хер его знает, – разом повторили за мужиком Серго и дядя Наум и, стукнувшись стаканами, выпили водку.

– Меняются каждые полгода, – занюхивая яблоком, заметил Серго, – запоминай их. Я уже вас не помню, как зовут, а его и подавно забуду.

– Это точно, – горестно сказал мужик, – я вас и не помню! Ну, бывайте! – он поднялся с земли и, зашатавшись, пошел дальше.

– Давай, – сказал дядя Наум и тоже засобирался домой. Я нарвал еще сирени, устроился поудобней на шее. – Пацана отведу домой и приду. Рая! Вечером не забыла – проверка гидравлики? Ко мне пойдем проверять.

– Не забыла, – смотря куда-то в пол, ответила тетя Рая и снова икнула.

– Пиджак потом заберу, – обратился дядя Наум к тете Фае, – мигом туда – обратно!

Наш миг растянулся до позднего вечера. Путь домой через празднующий город оказался непростым. Вышли мы вроде бы правильно – в сторону Ишима. Но сразу же свернули в обратную сторону, так как дядя Наум решил зайти к своему другу Жасику. От Жасика мы пошли к Петру. От Петра к Вахе, от Вахи к Алику, и как назло никого из них не было дома. Покружив по району, мы вновь вернулись к скверику с сиренью. На нашей лавке уже никого не было. Серго и две кентаврихи куда-то делись. Лишь портрет лежал на скамье. Я попросил дядю Наума нагнуться и, подняв лист, запихал его в куртку.

Стало темнеть. Сорвав еще три ветки сирени, я стал усиленно пожирать их в надежде встретить пятилистник.

Дядя Наум, то шатаясь, то плывя, наконец-то добрался до дому и пришвартовался у подъезда.

– Где вас носило? – закричала мама с балкона, – ничего доверить нельзя. Попросили же один раз в жизни!

– Я его не потерял, – еле прошептал дядя Наум и, сняв меня с шеи, лег на лавку, – не потерял!

Быстро заскочив домой, я сунул ветку сирени в карман штанов и уже на балконе, приделав к палке прищепку, прицепил на нее лист бумаги с портретом. Засунув конец палки между перил, стал внимательно разглядывать оставшуюся ветку сирени.

Мама с кухни звала на ужин.

– Ну… давай… пятилистник… ну где же ты!

– Кушать, – в приказном порядке донеслись до меня слова мамы, – живо руки мыть.

– Ну, пожалуйста, – доедая остатки ветки, я уже практически потерял надежду встретить его, как вдруг, просчитав четыре листа, увидел – пять!

– Считаю до трех! – уже грозно раздался голос мамы. – А то «Спокойной ночи» не включу!

– Пять, ма! – заорал я и забежал на кухню. – Я его нашел.

– Кого? – удивилась мама. – Кого ты нашел? Ты нас с папой видел в колонне?

– Видел, – сказал я, и ударивший мне в нос запах котлет, тушеной капусты и сладкого компота вывернул мои внутренности наизнанку.

– Ты что ел? – ужаснулась мама и подхватила меня за руки.

…Всю ночь я не отходил от тазика. Утром приехала «скорая помощь», и врач, щупая мой живот, радостно сообщила:

– Ничего страшного! Вот от мойвы по городу отравление – там да. А этот всего лишь сирени переел. Выживет.

От слова «сирень» меня вывернуло вновь, и мама, вытирая бумагами пол, причитала:

– Это ж надо додуматься. Это ж… надо так!

Через день мне стало легче. Я отдал засохший пятилистный цветок сирени дяде Науму, который болел и не вставал с кровати.

– Поможет! – протянул я ему листок. – Волшебный!

– Спасибо, друг! – вымученно улыбнулся дядя Наум. – Теперь уж точно поможет! Только в магазин сгонять надо. Сможешь? К Райке… она даст!

– Смогу, – согласился я и, получив от него горсть монет, выбежал на улицу.

Ветер, неожиданно поднявшийся с утра, завывал на улице, поднимая пыль с земли, – кружил ею по двору. Среди летающего мусора я увидел лист с портретом, который прицеплял на балконе. Портрет то поднимало вверх, то в падении крутило у самых луж. Пытаясь поймать его, я бегал за ним по всему двору, пока лист окончательно не закрутило и не унесло в небо, по которому плыли фетровые облака.

Глава 4. Донор

Кошка под нашим балконом орет так, что ее вопли слышны даже на другом берегу Ишима. Кошку зовут Сиама, она уже неделю так орет, призывая дядю Наума открыть ей дверь и пустить домой.

– Что ж ты, фашист, ее не пустишь? – возмущаются соседи.

– Она провинилась, – отвечает дядя Наум, – не плодится! Как расплодится – сразу пущу.

– Ненормальный! – крутит у виска тетя Хеба. – Где была твоя мама, когда ты рос?

Дядя Наум уже неделю в запое. После майских праздников его уволили с работы, и он стал тунеядцем.

– Тунеядец, – говорит тетя Таня Пиркина, – лучше бы из города выгнали.

– А я партию не просил меня из Витебска на целину отправлять! – парирует дядя Наум. – Я бы дома уже давно человеком стал.

– И тут станешь, – мирно говорит моя мама, – для начала пусти кошку домой.

– Не пущу, – отрезает дядя Наум и уходит с балкона.

– Алкаш, – говорит тетя Хеба.

– Пропащий человек, – добавляет тетя Таня Пиркина.

– Домой заходи, – зовет меня мама, – у нас совет будет!

Домашний совет назначили на три часа дня. Раздвинули стол, постелили клеенку с фиолетовыми розами и поставили чайник с пиалами. Тетя Хеба принесла хворост. Тетя Таня сайку с изюмом. Мама разлила чай.

– Он месяц пил этот отвар! – начала мама. – Календулы!

В этот момент в дверь постучали и сразу открыли ее. В квартиру зашел папа, дядя Ставрос Иваниди и дядя Наум.

– Этого зачем? – удивилась тетя Хеба. – Он же синий!

– У него педагогическое образование, – сказал папа и подтолкнул дядю Наума вперед. Тот, пошатываясь, зашел в зал и осторожно присел на диван. Следом за ним, так же пошатываясь, пролез в комнату дядя Ставрос и сел рядом с дядей Наумом. Последним зашел папа. Шатался он так же, как и другие.

– Совет в Филях, – икнул дядя Ставрос. – Кого судим?

– Моего.

– Главное, чтоб не вышка! – мрачно произнес дядя Наум.

– Так! – подскочила со стула тетя Хеба. – А ну отсюда! Живо! – она замахала руками и стала орать так, что кошка Сиама от испуга замолкла и перестала истошно мяукать.

– Гласности у нас никогда не будет, – воскликнул дядя Наум и потащился к выходу.

– И демократий тоже, – добавил дядя Ставрос.

– Я с ними, – сказал папа и тоже вышел из комнаты. В коридоре они о чем-то быстро договорились и вышли на улицу. Мама разлила в пиалы чай, и совет продолжился.

– И что? – поинтересовалась тетя Таня. – Помогло?

– Врать меньше стал? – тетя Хеба густо намазала сайку маслом и протянула ее мне. – Сколько лет?

– Шесть! – ответил я.

– Как фамилия? – спросила тетя Таня.

– Муратов, – пожал я плечами.

– В школу когда идешь? – спросила меня мама.

– Через три месяца! – словно разведчик-предатель, раскрывал я все карты противнику.

– Кого больше любишь, папу или маму? – неожиданно из-за двери выскочила голова моего друга Коли Иваниди.

– А ну, брысь отсюда, – кинула в него тряпку тетя Хеба, – давай иди, а то и до тебя очередь дойдет.

Кудрявая башка моего друга нырнула обратно за дверь, и я услышал, как футбольный мячик скачет по ступенькам нашего подъезда.

Сколько продлится этот совет, я не знал. Месяц исправно пил настойку от вранья, которую дал мне врач, и пытался говорить правду. Получалось не всегда. То есть я не всегда хотел ее говорить. Например, зачем говорить то, что и без тебя всем прекрасно известно. Это все равно, что в поддавки играть. Дяде Науму правда вообще не нужна. А тете Хебе нужна, но выборочная. Мама и папа и так про меня все знают. А тете Тане Пиркиной, по-моему, вообще фиолетово, что я говорю. Она даже не слушает. Бабай с Абикой слушают всегда, слушают внимательно и верят, от этого врать им неудобно. Врать всегда неудобно, когда тебе верят искренне. Еще есть тетя Валя – воспиталка. Ей врать скучно. Всегда один и тот же ответ: «Вот все будут играть, а Муратов в углу стоять». Двух своих друзей, Иваниди и Пиркина, я в расчет не беру – у нас с ними договор! Мы не врем друг другу ни при каких правдивых обстоятельствах.

– Я считаю, – подвела итог совета тетя Хеба, – еще один поход к врачу обязателен! Нужно закрепить начатое. Врет он уже меньше. Хотя вчера еще насочинял мне, что в «Целинном» колбасу дают! Так что лучше сводить.

Мама взглянула на тетю Таню.

– Я тоже так считаю. Он своим враньем Давида путает. Всякую ересь ему несет. Сказал, что Шимон Перес его дядя, а Нетаньяху – тетя, хоть и притворяется дядей, и скоро они поженятся. Давид всю ночь плакал, пока я ему валерьянки не дала. Так что своди, пусть еще раз проверят. Может, он нам тут врет, что он не врет?

– Свожу, – мама погладила меня по голове, – иди, поиграй, а мы пока тут чай попьем.

До темноты мы гоняли во дворе мяч. Я был Фетисовым, Пиркин – Яшиным, Иваниди считал себя Гераклом и Марадоной одновременно. Мне разрешали играть допоздна только в тех случаях, когда назавтра нужно было идти к стоматологу или вырвать что-нибудь из гланд. Понимая это, я справедливо считал, что последняя просьба приговоренного к расстрелу – закон, и пытался как можно дольше пользоваться этим законом. Отец нашел меня возле футбольных ворот и занес спящего домой.

Утром мама и я пошли в больницу.

Свежевыкрашенный в желтую краску коридор детской психиатрической больницы напоминал мне вареный початок кукурузы, на который налепили таблички «Не прикасаться». От обилия этих табличек желание прикоснуться было настолько велико, что я сразу же сделал это пальцем.

– Написано же, – с горечью сказала мама, – ну ты как специально что ли! Палец теперь твой не отмоется! Понимаешь?

– Зато вот! – я показал на отпечаток следа от указательного пальца, оставшийся на стене. – Это печать!

Мама вздохнула и постучала в дверь.

Врач был тот же.

– А…фантазер! Помню. Помню! Ну, как дела? – он пожал мне руку, как взрослому, и указал на стул маме. – Присаживайтесь. Рассказывайте!

– Что? – спросила мама.

– Да хоть что, – предложил Анатолий Иванович, – что хотите, то и говорите.

Мама смутилась. Сначала посмотрела на меня. Затем взглянула на врача и уставилась в окно.

– Ну-с, – Анатолий Иванович открыл тетрадь и взял ручку, – если мама не знает, что говорить, давай тебя послушаем. Тебе есть что сказать? Как этот месяц провел?

– Нормально, – сухо ответил я, понимая, к чему ведет этот хитрый дядька. Рано или поздно я сорвусь, и он поймает меня на вранье. И, как обещал в прошлый раз, положит в больницу к той девочке. Главное не сорваться! – А как та девочка поживает?

– Какая девочка, – не поднимая глаз от тетрадки, спросил Анатолий Иванович, – ты про кого спрашиваешь?

– Ну, та, – завертелся я на стуле, вспоминая ее имя, – которая бабушку хочет съесть.

– Бабушку съесть? – удивленно спросил Анатолий Иванович. – Какую бабушку?

– Алиса! – вспомнил я имя девчонки с бантом, которую видел в больнице месяц назад. – Мы с ней в песочнице игрались! Вы не помните, что ли?

Анатолий Иванович отложил тетрадь в сторону, скрестил руки на груди и усмехнулся.

– Надо же! Помнишь. Вы, мама, можете выйти! Мне с вашим сыном один на один поговорить надо, – каким-то глухим голосом сказал он, – идите!

– Хорошо, – словно из-под гипноза, сказала мама, – я за дверью буду.

Оставшись вдвоем с врачом, я немного оробел. Высокий, в очках, похожий на лысую гориллу, врач приоткрыл окошко и закурил, выпуская дым в окно.

– А что тебе Алиса? – спросил он. – Ты почему про нее спросил?

– Запомнил просто, – пожал я плечами, понимая, что лучше отвечать коротко. Ну не будешь же действительно говорить врачу, что девочка Алиса запомнилась не просто и календулу называть ноготками ты решил неспроста. Алиса вызывала интерес. И не потому, что хотела съесть бабушку, а потому, что смотрела не так, как другие. Она смотрела оценивающе. Будто бы изучала твое лицо, скользила по нему, считывая все неровности, впадинки и родинки. Я так на букашек смотрю. Веточкой расправляю им лапки, на спину переворачиваю и смотрю. Так и Алиса смотрела на меня – словно я букашка!

– Запомнил, значит, – прищурил глаза Анатолий Иванович. – А не врешь ли ты часом?

– Каким часом? – не понял я.

– Таким часом! Что ты в Алисе увидел? – щелчком отправив докуренную сигарету в окно, спросил Анатолий Иванович. – Если честно не скажешь, то все! Понял?

– Что все? – вновь не понял я.

Анатолий Иванович вплотную подошел ко мне и, подняв за подмышки, пристально уставился мне в глаза. С минуту он разглядывал меня, и я все понял. Взгляд его был такой же, как у Алисы. Точь-в-точь! Только смотрел он на меня не как на букашку, а как на засушенную букашку, которую уже прикололи к листку альбома. Разница была невелика. Просто у Алисы я был живой, а у Анатолия Ивановича уже мертвый и интерес мог вызывать лишь с точки зрения экспоната коллекции. Мурашки побежали по моему телу, и я задрыгал ногами.

– Значит, вот что! – опустил меня на землю Анатолий Иванович. – Слушай меня внимательно. Слушаешь? – он вновь закурил сигарету, но уже не у окна, а сидя за столом.

– Да, – кивнул я и выпучил глаза, – тайна?

– Тайна! – затягиваясь, хрипло сказал Анатолий Иванович. – Это дочь моя. Дочка, понимаешь?

– Да!

– Жить она среди людей одна не может! Понимаешь?

– Да!

– Что да? Что ты можешь понять в шесть лет? Ей либо здесь всю жизнь провести. Либо лучше… – он осекся и протер рукой пот со лба, – либо ей нужен человек, который сможет ей помочь. Человек ее возраста. Понял теперь?

– Понял! – таинственно сказал я, хотя ничего на самом деле не понял.

– Она не сумасшедшая, – продолжил Анатолий Иванович, – вернее, не совсем сумасшедшая. Такие дети рождаются редко. Один на сто миллионов. Ей нужен донор! Понимаешь?

– Конечно! – с готовностью кивнул я. – Я все понимаю.

– Что такое донор? – резко спросил меня он.

– Это тот, кто нужен вашей дочке, – выкрутился я, – с кем она не будет совсем сумасшедшей. Если вы про меня говорите. Я готов! А бабушка?

– Бабушка… Это не бабушка. Это мама ее. Моя жена, – лицо у Анатолия Ивановича стало серым, словно его кто-то посыпал пеплом. Прожилки на висках налились кровью и, казалось, вот-вот лопнут, – она молодая еще. И тридцати нет. Алиса все высосала… Еще в утробе начала сосать. Сможешь ли ты… – он уставился вновь на меня и как будто бы оценивал, смогу ли я быть тем самым донором его дочке. Что мне оставалось сделать? На моем месте любой Фетисов сказал бы:

– Смогу, – сказал мой Фетисов, – даже не переживайте! Что делать-то?

– Прости меня боже, – прошептал Анатолий Иванович, и поднял трубку телефона.

Глава 5. Шахматы

Фамилия у Алисы была красивая – Бениславская.

– Бениславскую приведите, – сказал Анатолий Иванович в телефон, – смотри, Муратов, внимательно смотри. А вдруг не сможешь?

Я стал озираться по сторонам и разглядывать кабинет врача. Ничего особенного, чтоб я раньше не заметил. Кушетка, стол, два стула, шкаф с какими-то книгами…

– На Алису смотри, – заметив мое замешательство, уточнил Анатолий Иванович, – сейчас приведут.

– Понял, – перестав оглядываться, ответил я и развернулся к двери. Послышались шаги, и дверь в кабинет открылась. На пороге возник худощавый дядька в белом халате, за руку он вел маленькую девочку, одетую в больничную полосатую пижаму.

– Заходи, Гриша, – вставая из-за стола, произнес Анатолий Иванович, – Алиса, встречай друга.

Я краем глаза увидел сидящую в коридоре маму. Мама словно не замечала нас и, забыв про меня, читала лежащую у нее на коленях брошюру.

Гриша слегка подтолкнул девочку в кабинет, перешагнул порог и закрыл за собой дверь. Мама так и не отвлеклась от брошюры…

– Вот, – непонятно кому сказал Анатолий Иванович, – думаю, сами разберетесь! Гриша, выйдем!

Гриша словно и не отпускал дверную ручку, он вновь открыл дверь и, пропустив вперед Анатолия Ивановича, захлопнул ее, оставив нас вдвоем с Алисой в кабинете.

«Внимательно смотри… внимательно! А вдруг не сможешь», – вспомнив слова врача, я со всей силы выпучил глаза на девочку и стал ее рассматривать. Та, не сдвинувшись с места, тоже смотрела на меня. Ее взгляд я помнил с прошлой встречи, да и ее саму прекрасно запомнил, чего опять смотреть-то? Одного раза в жизни хватает, чтоб запомнить человека.

Мы с Иваниди по фильму «Два капитана» так память тренируем. Мне хватает пяти секунд, чтоб понять, какую конфету он стащил со стола, а какую доложил. Пиркин, правда, это считает баловством и предлагает сыграть с ним в шахматы. Но с ним играть не интересно – он не играет, а этюды учит по книжке, и я должен ходить так, как сто лет назад ходил Ботвинник. А если я не хочу ходить, как Ботвинник? Хочу ходить, как сам хожу, что тогда?

– Тогда ты дугак, – говорит Пиркин, – чтоб научиться играть, нужно учить правила игры.

– Правила я и без Ботвинника знаю, – говорю я, – папа научил.

В спор вступает дядя Наум:

– Чтоб научиться играть, надо забыть, что это игра!

– А когда проиграешь? – спрашиваю я, двигая пешку навстречу ладье Пиркина.

– Тогда надо вспомнить, что это была всего лишь игра.

– Живи играя, проигрывая – играй?

– Что-то типа этого, – улыбается дядя Наум и встает со скамейки, – и вообще лето на дворе, а вы с шахматами! Кто купаться идет?..

…Алиса вплотную подошла ко мне. Зрачки ее то сужались, то, наоборот, расширялись, становясь похожими на кружевные салфетки. Тетя Хеба такие салфетки вечерами плетет, потом на столе раскладывает. Словно паучиха паутину расставляет гостям. Не дай бог в эту паутину попасть.

– Да что же вы за люди такие? – орет она на меня и своего сына Колю. – Вы разве не видите, что тут салфетки лежат! Кто варенье над ними лопает? Вандалы!

Так и у Алисы, глаза словно паутинки – размер жертвы подбирают для себя, фокус ловят.

– О чем ты все время думаешь? – Алиса взяла мои руки и стала рассматривать их. – Никак не могу к тебе подвязаться. Где ты вот сейчас был? Я смотрела и не могла понять тебя. Обычно я сразу цепляюсь к людям.

– За что? – искренне удивился я и, чтоб перевести разговор, тоже стал рассматривать свои руки. – Вот от жабы! Видала?

– Что от жабы? – не поняла Алиса. – Ты не ответил на мой вопрос. У тебя как будто два лица. Какое из них настоящее?

– Бородавка от жабы, – ткнул я подбородком в сгиб указательного пальца, – за домом болото. Там жаб полно. Тростинкой надували, одна какнула на палец. От какашки вылезла бородавка. Чтоб ее вывести, нужна нитка и цыганская игла, – я стал нести галиматью, чтоб не отвечать на ее странные вопросы, – нужно замотать ниткой бородавку и сильно стянуть. А потом воткнуть иглу!

– Жаб надували? – недоверчиво спросила она. – Тростинкой?

Я хотел показать руками, как нужно надувать жаб, но мои руки держала Алиса, и поэтому я просто надул щеки, накачивая их все сильнее и сильнее, и, добравшись до того момента, когда щеки стали видны мне самому, резко спустил воздух, вытянув губы вперед. В этот момент Алиса вдруг сжала мои руки, подтянула их вверх и, не давая мне опомниться, вонзила свои зубы прямо в кончики пальцев. От боли я хотел заорать и даже попытался это сделать, но воздух, который я только что выпустил наружу, не оставил в легких и намека на крик.

– Дура, что ли? – на остатках дыхания фальцетом произнес я и со всей силы оттолкнул ее.

Пижама на Алисе сбилась, воротник съехал в сторону, но сама она удержалась на ногах и чуть пригнулась к полу, напоминая сжатую пружинку.

– Ты чего? – сжал я кулаки и двинулся на нее. – Чего как девчонка кусаешься?

В этот момент дверь в кабинет распахнулась, и Анатолий Иванович в два прыжка оказался между нами…

– Так она и есть девочка, – миролюбиво сказал он, – они же все кусаются! Так, Муратов?

Я разжал кулаки и оглядел свою левую руку. Сразу на трех пальцах, чуть ниже ногтей, на первом сгибе алели вмятины от зубов. Шли они неровно, на среднем пальце укус выделялся крупнее и вдавливался глубже, на указательном и безымянном следы были более бледными.

– А чего она? Я ей про жабу рассказывал, хотел показать! А она укусила. Ладно бы я обзывался или за косу дернул. А так? – пожал я плечами.

Алиса стояла сразу за Анатолием Ивановичем и молча смотрела на меня. Меня ее молчаливые взгляды не то что бы раздражали или пугали, но было малоприятно, когда на тебя кто-то постоянно пялится.

– И пусть не пялится! А то заеду в ухо! – предупредил я больше ее, чем Анатолия Ивановича. – Кто будет пялиться, то как ту жабу надую! Понятно?

– Понятно, понятно, – чему-то улыбаясь, сказал Анатолий Иванович и поцеловал Алису в лоб, – Гриша, – крикнул он через дверь.

Все тот же худой и молчаливый дядька в белом халате зашел в дверь и, взяв Алису за руку, увел из кабинета. Я вновь увидел сидящую за дверью маму, которая продолжала читать брошюру. Странно было не то, что Алиса меня укусила, и не то, что Анатолий Иванович про донора какого-то полдня мне рассказывает или немой Гриша ходит туда-сюда, странно, что мама всего этого не видит или не замечает и сидит себе, спокойно читает какую-то книжку.

– Мама, – не выдержал я, пытаясь окрикнуть ее, пока дверь не закрылась. Но мама даже не шелохнулась.

Анатолий Иванович достал из шкафа липучку с насосом.

– Давление померяем. Не больно!

Он померил мне давление, затем прослушал мое сердце, прикладывая к нему холодную плоскую железячку, стучал по коленке, оттягивал глаза, и, наконец, сел за стол и начал что-то записывать, периодически закуривая сигареты. Тушил он их в пепельницу, выполненную из кости в виде небольшого черного черепка.

– Настоящий череп? – спросил я, устав сидеть молча на кушетке.

– Из Ялты привез, – не поднимая голову, сказал Анатолий Иванович, продолжая писать в журнал. Наконец он захлопнул его и, выйдя из-за стола, подсел на корточки возле меня.

– Ну что? Договорились?

– О чем? – в голове у меня началась складываться картинка, что донор – это не совсем то, что о чем я думал.

– Ты с Алисой. За это я тебя в больницу не положу на лечение. Идет? – Анатолий Иванович вытер пот со лба. – Как пацан пацану обещаю. Но и ты должен пообещать, что все останется между нами, – он протянул мне руку.

Пацан пацану. Все останется между нами. Что – все? Что меня укусили? Или что я ее хотел, как жабу, надуть. Мама еще делает вид, что нет ее тут. Папы нет. Иваниди тоже… были бы рядом, живо бы тут все на место поставили, а так один… Одному, с одной стороны, проще, с другой – труднее. Но ходить все равно тебе самому…

– Живи играя, проигрывая играй, – сказал я, протянув руку навстречу, – слово пацана! Че делать-то надо?

– Особо ничего, – пожал мою руку он, – надо быть всегда рядом с ней. Сидеть рядом, гулять рядом. Находиться недалеко от нее все время. Она девочка хорошая… Многое ей нельзя только! Раз в месяц мы с тобой будем видеться, чтоб мерить давление. Она это знает, ты знаешь, я знаю… Это и будет наша тайна.

– Кусать меня, что ли, будет? Как бабушку-маму свою? – перебил я Анатолия Ивановича, – не… я на это не согласен. То есть сразу говорю: будет кусать – в лоб получит!

– Ведь не надувал ты жабу! Верно? Наврал ей? – сухо спросил он. – Наврал, я знаю. А она это чувствует. Врешь ей – кусает. Не врешь – не кусает. По-моему, честно.

– Честно, – сознался я, – не надувал. А откуда тогда бородавка?

– От верблюда, – вздохнул Анатолий Иванович, поднимаясь с корточек, – ты, главное, запомни, что если что, то место тебе в палате с тем ссыкуном обеспечено. Помнишь?

– Помню, – тоже вздохнул я, – как только мне с ней быть все время рядом, если она тут в больнице лежит? Да и не могу я все время рядом быть. У меня скоро школа.

Анатолий Иванович открыл дверь и, изменив голос на глухой бас, громко сказал:

– Ну все, мама! С сыном все в порядке! Он здоров, если будут обострения, то обязательно ко мне. Можете не волноваться!

Мама, словно все это время не читала брошюру, а была с нами, подняла голову, улыбнулась и встала со скамейки.

– Календулу давать?

– А? – не понял Анатолий Иванович. – Какую календулу?

– Ну, вы ему прописали в прошлый раз. Отвар пить. Нам скоро в школу, мне нужно будет учительницу попросить, чтоб давала ему.

– Уже лишнее, – он зачем-то погладил по моей голове рукой и подмигнул, – в школе как раз и увидимся! Ну, все! Свободны…

На крыльце мама взяла меня за руку и о чем-то расспрашивала. Говорила, что я заслужил мороженое, и в «Целинном» она обязательно возьмет его.

– А можно два? – спросил я и, словно почувствовав что-то, обернулся назад. В крайнем от крыльца окне в форточку курил человек. Рядом с ним на подоконнике стояла маленькая девочка в больничной пижаме и смотрела нам вслед.

– Мама, – резко одернул я руку, – мне надо тебе сказать.

– Что, сынок? – удивленно спросила мама, прикладывая свою ладонь к моему лбу. – Что сказать?

Я вновь обернулся. В окне никого не было. Лишь штора, задернутая до середины, колыхалась от ветра.

– Два это много. Одного хватит!

– Умница, – обрадовалась мама и, заметив наш автобус, ускорила шаг…