Текст книги "Я не вру, мама"

Глава 7. Сказки

Мы сидим с Бабаем на кухне и смотрим, как Абика печет балиш. Запах, идущий из духовки, приковал нас к столу, и мы вынужденно обсуждаем мировые проблемы, периодически поглядывая на духовку.

– Что в мире происходит? – спрашивает Бабай, попивая чай из стакана.

– В каком? В капиталистическом или в социалистическом?

– В твоем мире – в школьном! Другие миры мне по телевизору в программе «Время» показывают.

– А-а-а… в школьном! В школьном особо ничего. Я сижу на задней парте, доску мне не видно, учительницу я не слышу. Когда говорят: «Встань, Муратов, и отвечай», я встаю и отвечаю!

– И что ты отвечаешь? Раз тебе ничего не видно и не слышно! Так же и двойку схлопотать можно!

– Я отвечаю: «Ставьте мне двойку, учительница! Я ничего не знаю!»

– Так прямо и говоришь?

– Так прямо и говорю!

– Молодец! Горжусь внуком!

Пока мы с Бабаем несем эту ахинею, Абикин балиш подрумянивается и слегка потрескивает в печи.

– Не упустишь? – переживает Бабай.

– Не сгорит? – волнуюсь я.

– Не мешайте! Дальше друг другу лапшу на уши вешайте, – надевая рукавицы, говорит Абика и вытаскивает противень из духовки, – еще рано!

– А за четверть что вышло, раз ты ничего не знаешь? – продолжает Бабай разговор. – Тебя больше не выгоняют с уроков?

– Еще как выгоняют, – говорю я, – постоянно выгоняют. Мало им того, что я сижу на задней парте и ничего не вижу, так они еще правило придумали: кто вертится – тот живо встал и вышел из класса!

– Так и говорят? – удивилась Абика. – Маскара!

– Так и говорят! – подхватил я ее возмущение. – А как я должен увидеть доску не вертясь?

– Бедный балам, – вздыхает Абика. – А почему ты на первой не сидишь? Завтра пойду к вашему директору и задам ему этот вопрос!

– Вот-вот! – поддакиваю я специально. – Пойди! Только у них система такая – плохо видящие отличники на первых партах, зрячие двоечники – на последних. Никакого социализма! Еще пугают постоянно! Узурпаторы!

– Кем пугают? – возмущенно спросила Абика.

– Им, – показал пальцем я на Бабая, – постоянно им пугают.

– Алла сактасын, – воскликнула Абика и удивленно посмотрела на Бабая, – ты что там натворил?

– Я? – поперхнулся чаем Бабай.

Мне пришлось отвернуться к окну, чтоб никто не увидел мою улыбку. Конечно, в школе нас Бабаем уже не пугают, в садике – да! В школе уже непедагогично за нарушения пугать или ставить в угол. Либо вон из класса, либо красным цветом в дневнике. Без предупреждения и отговорок. У меня полдневника красным залито. У Иваниди весь. Пиркина учительница любит за отсутствие подвижности и ставит ему четверки. А Алису всем в пример ставит!

– Алиса, – говорит Валентина Павловна, – это тот ученик, на которого надо равняться!

– Алиса, – шепчу я ей, – дай списать! Убери локоть! Мне сказали на тебя равняться.

Списывать у Алисы трудно. Она левша, а сидит справа от меня. Рукой своей левой половину парты отрезала – ничего не видно!

– Сам, Муратов! Сам! – высокомерно говорит Алиса. – Я тебе уже говорила: у нас с тобой хоть и есть совместная тайна, но за партой она не действует!

– Тогда я врать тебе за партой буду! Поняла? Вон у тебя бантик сбился и висит!

– Примитивно, Муратов! – не отрывая взгляд от доски, говорит Алиса и слегка приподнимает свою левую руку от парты. – Быстрее только!

Рисовать буквы «Ж» бессмысленно. Мне все равно не удастся никогда в жизни так ровно, словно это жук-аккуратист, вывести эту букву. У Алисы «Ж» идеальное! У меня: лишь бы было похоже…

– Списывая, вы навсегда лишаете себя возможности развивать самостоятельно свой мозг. Вы уподобляетесь паразитам, живущим за счет других. Муратов, тебе охота быть паразитом?

– Нет, – соглашаюсь я и смотрю в окно. Там на горках вдоль всего школьного забора гурьбой катаются первосменники. У них уже занятия на сегодня закончились, и снег, густо выпавший за ночь, стал естественной преградой по пути домой. Ну кто пройдет мимо снежной горки? Разве что Пиркин, несущий махметовские портфели, он может…

– На прошлом уроке мы проходили времена года и месяцы, – продолжает урок Валентина Павловна, – Муратов нам сейчас это озвучит!

Я пытаюсь войти в ритм слов, который учительница ставит в приказном порядке. Как в замедленном действии. Муратов встал, Муратов сказал, Муратов озвучил…Она даже «Муратов, вышел вон из класса» говорит так, как будто у меня нет выбора. Дядя Наум считает, что выбор всегда есть. Надо только его сделать!

– Сентябрь, октябрь, ноябрь! – говорю я.

– Какое время года? – спрашивает Валентина Павловна и заносит ручку над своим журналом. Я чувствую, что у меня есть шанс получить если не первую свою пятерку в жизни, то уж точно четверку. И ответ я на вопрос знаю, и стою ровно, не вертясь…

– Первые два – осень! – отвечаю я.

– Почему только первые два? – вопросительно глядит на меня учительница, – а ноябрь?

– Ноябрь – зима!

– Нет! Осень! – подсказывает мне Алиса. – Какая зима? Осень скажи!

– Еще раз, – смотрит на меня Валентина Павловна, – ноябрь – это…

– Зима! – упрямо повторяю я. – Сами в окно гляньте! Какая это осень?

– Ты понимаешь, что за это ты получишь двойку? – прищуривает глаза Валентина Павловна. – Зачем ты упираешься?

– Понимаю, – киваю я в ответ, – но за окном зима!

– Шестая двойка подряд, – рисует жирную двойку в моем дневнике Валентина Павловна, – это твой выбор!

– Ты что, не мог сказать осень? – Алиса трогает меня за руку. – Ты же знал!

– Знал, – отворачиваюсь я к окну, – только это не осень!

Осени в нашем городе мало. Весны еще меньше. Лето с легким недосыпом, а вот зимой щедро удобрена земля целинная. Говорят, поэтому у нас пшеница хорошая, овес тоже ничего и ячмень по три центнера с гектара. Главное все осенью убрать, чтоб под снегом не осталось, но, согласно нашему календарю, – это нереально…

– Это русские придумали, – смеется Бабай, – бабайкой пугать! Детей своих пугают так! А я вот возьму и приду в школу. А? Вот так и приду: в пижаме и тапочках!

– Не надо, – оторвал я взгляд от окна, – пошутил я, в садике пугали. Сейчас одумались!

– Уффалай, – вздыхает Абика, – нашли, чем пугать детей!

Балиш в духовке скоро будет готов, запах яблок так и хочет свести нас с Бабаем с ума и притягивает все ближе и ближе к плите. За окном падает снег, валит так, словно его кто с неба сыпет ведрами на наш город, и вот уже трудно различить, где дорога и где пешеходная полоса, а уж где тротуар – и вовсе непонятно, и люди, сбившись кучками, шагают прямо по центру улицы.

– А чем их еще пугать? – подливая себе чай в стакан, спросил Бабай. – Фрау Стефани, что ли?

Я частенько слышал от него про эту фрау. Кто такая, так и не понял. Бабай изредка вспоминал ее, но дальше не говорил. Боялся сам, что ли? Хотя он-то точно бояться не будет. С фашистами дрался, из автомата стрелял, а тут бабка!

– А что бабка? Яга? – переспросил я. – Старая и с бородавкой на носу?

Бабай поднялся с кресла, подошел к окну и чуть задвинул занавеску. От этого на кухне стало темнее, и свет от духовки заиграл, словно из сказочного сундука с сокровищами.

– Бабка та не Яга, – сказал Бабай, – настоящая бабка. Знаешь, чем Яга от настоящих отличается? Ягу, ту одолеть можно, если план иметь, а со Стефани так не выйдет!

– А как выйдет? – я разинул рот от предстоящей истории. – Из автомата?

– И из автомата ее не возьмешь, – словно сожалея, сказал Бабай, – у нас, по крайне мере, не вышло.

– Опять ты за старое, – перебила его рассказ Абика, – чего вспомнил? Не надо!

Тут в дверь постучали. Пришли мои родители. Абика, достав из духовки балиш, поставила его на стол. Поев, мы с Бабаем стали одеваться и, взяв санки, вышли на улицу. Снег засыпал подъездную дверь, и нам пришлось откапывать ее руками.

– Так что эта фрау-то? – решил до конца разузнать я у Бабая историю. – Бронированная, что ли? Раз с автомата нельзя.

– На фашистов работала, – резко сказал Бабай, откидывая снег в сторону, – в лагере надзирательницей была. Лютая баба. С солдат живьем кожу снимала и ремни шила. Ремни те на деревьях вешала, а вместо пряжек трещотки цепляла. Лес по ночам играл на ветру. Немцы ее специально держали. Для страху. На такое кто способен, тот явно не человек и не животное даже, – Бабай, отсыпав снег в сторону почтовых ящиков, посмотрел на меня, словно решая, продолжать историю или нет. – Не страшно?

– Нет, – затаив дыхание сказал я, – я сказок не боюсь.

– В лагере слух ходил, – продолжил Бабай, – что Стефани и людей ела, а к другому мясу не прикасалась. Редко такое в жизни встретишь, а бывает. Такие люди не сумасшедшие… нет. В крови у них с детства жажда просыпается. Немцы в этом сильны были, науку целую расовую выводили. По полочкам все разложили… Одни рабы, другие слуги, третьи господа… Но даже они Стефани опасались. Комиссию из Берлина привезли. Анализ крови у нее брали. Потом своих солдат к ней водили ночью. Новую расу якобы делать… Было в ней что-то такое, что заставляет тебя холод от ее взгляда испытывать. Жутко на душе становится, когда она смотрела, словно выжимала твои соки из тела. Две ее напарницы по бараку как мумии рядом с ней ходили, высушенные все, а лет им не более двадцати тогда было…

– Так ты ее убил? – садясь в сугроб снега, тихо спросил я. – Фрау эту?

Бабай тоже присел в сугроб и ногой толкнул дверь от себя.

– Нет. Не знаю точно. Когда бунт мы на лагере подняли, свалка началась. Не поймешь, кто куда бежит, где наши, где фашисты. Я Стефани в последний момент заметил, у кочегарки она форму свою скидывала, чтоб скрыться. Подлетел я к ней и со всего размаху кроватной дугой по голове ударил… А потом меня кто-то оглушил, – Бабай надавил на дверь двумя ногами. – Когда очнулся, кровь повсюду. А Стефани нет. Наши видели ее, говорят, к лесу бежала голая, левая часть срезана от виска до подбородка была у нее, кровь фонтаном хлестала. Видать, это я так дужкой рассек. Может, и померла там, а может… Помоги, не сиди с открытым ртом на морозе!

– Эх… Бабай, – с горечью сказал я и тоже толкнул дверь. От толчка железная дверь отодвинулась, и мы выползли из подъезда во двор.

Бабай, зацепив веревку себе на пояс, разбежался и резко повернул вправо, санки и я с ними заодно со всего размаху врезались в большой сугроб снега, разбивая его словно коробку с конфетти. Снежинки, разлетевшись по двору, тихо кружились под уже появившимся лунным светом и осторожно падали на землю.

Наигравшись, мы зашли домой, и я вспомнил про домашнее задание. Нужно было прописью на всю страницу написать букву «З». Писать не трудно, труднее красиво писать. Чему, видать, нас и хотят научить в школе. Рисуя проклятую «З», я думал о Стефани. Бабай описал ее так, как будто она мне знакома, как будто она где-то рядом, и я даже ее знаю. Но этого быть не может. Во-первых, война давным-давно прошла, и той фрау-надзирательнице уже лет сто сейчас, во-вторых, фашисты среди нас? Если первый вариант еще как-то можно было натянуть на сказочный и с большой натяжкой поверить в него, то второй уж точно разбивался о суровые реалии целиноградских будней. За семь моих неполных лет я не видел в городе ни одного из них. Разве что в играх, но то совсем другое дело…

Глава 8. Война

– Так, – сказал дядя Наум, – за фашистов: Иваниди! Муратов! И… – он обвел всех взглядом, словно комиссар, выискивая среди строя солдат тех, кто уже продался за шнапс Германскому рейху, – …и Хеба Иваниди!

– Сдурел совсем? Это тебе не физра твоя, – крикнула ему с балкона тетя Хеба, – помяни мое слово, доберусь я до гороно, и плакала твоя карьера педагога– алкоголика! Коля, живо домой! Никаких войнушек на сегодня. Холодно!

– Дезертир с фронта! – зажмурив глаз от яркого зимнего солнца, сказал дядя Наум. – Обойдемся без нее. Вместо дезертира фашистским захватчиком будет Дава Пиркин.

Даву Пиркина фашистом дядя Наум ставил в самом последнем случае, когда уже больше некого было ставить. По распорядку, установленному им же, мы с Иваниди безоговорочно были фашистами.

– Ты бы хоть менял их иногда местами, – возмутился дядя Ставрос, увидев, как его сын Коля Иваниди вскидывает руку вверх и исступленно орет «Зиг хайль»! – что он у вас постоянно фрица исполняет.

– Греки как тут оказались? – излишне вежливо интересуется дядя Наум. – Выслали во время войны. А почему выслали? Белого коня Гитлеру готовили. Так что пускай твой кудряш немного повоюет за фашистов.

– А мой почему? – спросил папа, увидев, как я с криком «хенде хох» веду Пиркина на расстрел. – Вроде белого коня не готовили. Ставь его капитаном Красной армии.

– Крымские татары, – начинает дядя Наум.

– Казанские! – парирует папа.

– Это вы на трибунале будете потом доказывать, – говорит дядя Наум и выстраивает меня с Иваниди в одну шеренгу, – в общем, все как всегда. Вы на высоте, – вон там, он указывает на дамбу, к которой мы предварительно залили водой подступ, – мы с Пиркиным наступаем. Задача – уничтожить врага всеми доступными способами, а именно: снежки, толкание и подножки! Пиркин сегодня за вас, хотя это нонсенс, конечно. Итак…

– А ты чего никогда фашистом не бываешь? – не выдерживает тетя Хеба. – Чего всегда за наших?

– Кто-нибудь видел белоруса – фашиста? Никто не видел! – дядя Наум незаметно отпивает из горла бутылки свое горючее и прячет его вновь в карман полушубка. – И никто не увидит. Белорусы не сдаются, – орет он и бежит по ледяной горке навстречу трем фашистам, которые прочно заняли оборону на выступе дамбы.

– Хайль Гитлер, – кричит Коля Иваниди и поднимает огромный накатанный им шар снега, – по противнику прямой наводкой, – переходит он на русский язык, – огонь!

Шар летит прямиком в дядю Наума и сшибает его с приступа, не давая закрепиться на первом условном плацдарме – кусте боярки! Все поле боя усыпано условными обозначениями. Бояркин куст. Вторая плита. Яма. Скамейка. И если забраться на самый верх, то победой можно считать бетонную оградку, которая ограждает насыпь от реки.

– Первая атака отбита, – ору я, – швайн! Партизано! Капут! – и швыряю залпом подготовленные заранее снежки. Дядя Наум идет, не прячась и не закрывая лицо руками. За это он поплатился сбитой на снег кроличьей шапкой и разбитым носом, из которого закапала кровь. Это на минуту сбило наступление врага и добавило зрелищности военным действиям. С балконов выглянули зрители, возле подъезда папа и дядя Ставрос о чем-то горячо спорили.

– У-у-у-у… – яростно кричит наш одинокий советский воин, – я сейчас превращаюсь в танк! А танку такие, как вы, саложопики, не страшны! Берегитесь и прячьтесь в свое фашистское логово! Эй, вы, наверху! Ваше время истекло! Победа будет за нами!

– Сдавайся! И мы тебя простим! У нас горячая каша и много шнапса! – призывает к благоразумию Пиркин, который досконально перед боем изучил фашистские лозунги, – красные комиссары тебе этого не дадут!

– Это точно, – восклицает дядя Наум, – не дадут!

– Дава, – кричит с балкона его мама Таня, – где ты нахватался этой пошлости? Как тебе не стыдно?

– У нас тепло и много женщин, – никак не может остановиться Пиркин, – сдавайся, и ты будешь счастлив.

– Я уже думаю, – отхлебывает от горлышка дядя Наум, – но пока рано! В бою не сдается… – запевает он песню, и бежит прямо на нас, широко распахивая полушубок. Мохеровый шарф, словно флаг белорусского войска, гордо развевается зелено-красным цветом над Ишимским взгорьем.

– Айн. Цвай. Драй! – хором считаем мы и обрушиваем на дядю Наума шквал снежных снарядов, которые как шрапнель осыпают его со всех сторон. В ухо! В глаз! В щеку! Еще раз в глаз! Огромный снежок впечатывается со всей силы в нос дяди Наума, и тот падает на лед. Из полушубка льется танковое топливо, разливаясь вниз по горке.

– Я подбил, – радостно кричит Пиркин, – я этого советского сбил! Ахтунг!

– Иуда, – сокрушенно говорит дядя Наум и скатывается с горки к самому подъезду.

Фашистское войско, спускаясь с так и не взятой высоты, победоносно возвращается к подъезду. Встречают нас не совсем так, как хотелось бы.

– Историческая несправедливость восторжествовала, – говорит тетя Хеба, – ты бы, Коля, постеснялся хоть! И ты Муратов. А ты, Давид, вообще меня удивил. Не ожидала! Как вы дальше с этим жить будете?

Чувство победы быстро улетучивается с нас, и мы, словно пытаясь исправить ход войны, мутузим друг друга снежками. Сначала падает сраженный Пиркин и, пытаясь спастись от братоубийственной войны, разумно лезет под лавочку.

– На одного фашиста меньше, – прикладывая снежок к носу, гундосит дядя Наум, – посмотрим, что с остальным вермахтом станет!

Иваниди, накидав мне за шиворот кучу снега, сам провалился в сугроб и застрял там по пояс. Я, пытаясь его добить, ушел под снег и машу варежками, как белым флагом, ища того, кто готов протянуть мне руку помощи.

– Остальные от собственного слабоумия самоликвидировались – печальный итог войны, но другого и не ожидалось. Держитесь, – дядя Наум вытаскивает нас с Иваниди из снежного плена.

Мимо нашего стана побежденных проходит моя мама с двумя авоськами в руках, она смеется и рассматривает наши ранения.

– Пока вы тут воюете, – говорит она, – в «Целинном» мандарины дают! Вот! – мама поднимает авоськи с оранжевыми шариками повыше.

Вопль, который раздался по двору, сравним с грохотом салюта на день победы!

– Мандарины! – орет тетя Хеба, выскакивая на улицу в халате. – Ставрос! Шубу мою захвати, я очередь займу!

– И мне, – кричит ей вдогонку тетя Таня Пиркина, – я мигом!

– Мандарины! – радостно кричим мы, барахтаясь в снегу, подкидывая его вверх. – Скоро Новый год!

Темнеет у нас в городе быстро. Еще секунду назад было светло, и раз – хоть глаз выколи! Когда темно, то всех зовут домой. Всех – это нас с Иваниди. Пиркин уже дома и лопает мандарины.

– Ты кем будешь? – спрашивает у меня Иваниди, обтряхивая веником свои валенки от снега. – Я слоном на Новый год.

– А я ежом! Отец уже шапку делает.

– Тоже нормально, – говорит он и идет домой.

Дома стоит запах мандаринов. Шкурки мы не выбрасываем. Посыпаем их сахаром и ставим банку в холодильник.

– Вот, – говорит мне мама и протягивает мандарин, – отнеси раненому бойцу!

Дверь в квартиру дяди Наума никогда не закрывается. Я толкаю ее и захожу без стука к нему домой. Дядя Наум лежит на кровати перед включенным телевизором и спит, укрывшись полушубком. Я сую мандарин ему под подушку и тушу свет в комнате. Возможно, утром он подумает, что мандарин принес Дед Мороз, а возможно, и нет. Тут смотря во что он верит. Я сам уже слабо в это верю. Но записку под елку на всякий случай приготовил.

Глава 9. Раненый еж

Дед Морозом была наша классная. Я ее сразу узнал. По глазам.

– А ты кто у нас? Что приготовил Дедушке Морозу на Новый год? – спросила классная – Дед Мороз. – Стишок или песню?

Кто я? Как будто не знает, кто я. Сама вчера говорила:

– Муратов, таким. как ты, врунам, Нового года не будет. Все будут веселиться, а ты будешь скучать. Понял?

Как в воду глядела, Валентина Павловна. Скучаю…

– Ежик я, – сказав это, мне пришлось слегка покрутить головой, чтоб она заметила мои картонные иголки на шляпе. Сильнее двигать головой я не мог. Отец, всю ночь делавший мне наряд ежа, то ли увлекся, то ли реально думал, что голова ежа весит, как пятилитровое ведро с водой. Изведя на шапку все газеты нашего дома, он не успокоился, и в ход пошли журналы «Работница», которые мама собирала, сшивая их по годам в тяжелые книжные переплеты. Наутро возле моей кровати лежала серая, утыканная иглами и шишками ежовая шляпа, с вытянутым вперед носом и широкой, словно губная гармошка, улыбкой. Помимо того, что она была чересчур тяжела для моей шестилетней шеи, так еще и оказалась мала мне.

– Не может быть, – сказал отец, натягивая ее на мою голову, – я все замерил.

Пока он тянул на меня эту бандуру, я все думал: почему нельзя было просто купить, как всем пацанам, костюм мушкетера или, на крайний случай, рыцаря? Ну зачем были эти ночные мучения с ежом? Для чего?

– Клей ссохся, – удрученно сказал отец, – не просчитал! Ну, ниче. Сейчас.

Он сходил на кухню и принес марлю.

– Больной ёж? – спросил я.

– Нет, – загадочно ответил он и перевязал марлей голову, прихватив к ней шапку, – раненый!

Больше частей из наряда ежа не было. Видать, весь пыл и изобретательство ушли на шляпу. Я так и пошел на утренник, придерживая руками голову, чтоб она не перевесилась в сторону.

Дети на утреннике играли. Мушкетеры бегали за принцессами. Рыцари ставили подножки снежинкам. Робин Гуды метились в зайчишек.

Лишь одинокий ёж, облокотившись на стенку, стоял, обхватив голову руками.

– Зуб болит? – поинтересовалась одетая в наряд мышонка Алиса. Нормальный такой наряд. Черное платье, ушки на резинке, хвостик из ваты и больше никаких лишних килограммов оригинальности.

– Нет, – сказал я, – это ранение.

– Мне недавно папа зуб вырвал. Привязал ниткой к двери и дернул. Может, и тебе так? – она с сочувствием, на которое способны только девочки ее возраста, посмотрела на меня, и предложила: – Хочешь, я рядом с тобой буду стоять?

– Вот еще. Не надо, – ответил я тоном, на который способны мальчики на любом отрезке своей жизни.

– Ну, как знаешь, – сказала она и убежала к елке.

Все вначале шло неплохо. Дети бегали, играла музыка. Вышел Дед Мороз с красным мешком и стал звать Снегурочку. Вместе с ним звали ее и дети. На третий или четвертый крик Снегурочка вышла, и все стали радоваться и хлопать. Затем Снегурочка обежала всех, и каждого, схватив за руку, присоединила к общему хороводу.

– Ты че тут стоишь, а ну, давай в круг, – сказала Снегурочка голосом нашей технички тети Маши и потянула меня за собой.

Зазвучала музыка. Валерий Леонтьев заторопил наш хоровод вокруг елки, и под песню «А я бегу, бегу, бегу, а он горит» все дети побежали. Бежал и я, то и дело то хватаясь за голову, то тыкаясь ею в бок Снегурочки.

– Муратов, она че у тебя железная? Ты мне весь живот уже избил, – пыхтя и на бегу спрашивала она.

– Нет. Бумажная! Отец из бумаги с клеем сделал, – отвечал я, мотыляя от тряски головой в разные стороны, – еж я. Раненый.

– А-а-а, – вновь входя в образ внучки Деда Мороза, воскликнула она и продолжила скакать, держа меня за руку.

Так мы отскакали Леонтьева. Потом был танец маленьких утят, Чунга-Чанга, про Красную Шапочку. На песне Мамонтенка я завалил хоровод – не удержал голову и шарахнул ею по Снегурочке, та от неожиданности свалилась по ходу пляски и утащила за собой всех детей с Дедом Морозом в придачу.

– Хорошо, хоть елку не снесли, – басом прогремел голос завуча начальных классов Светланы Ивановны Тарковской, зашедшей в зал как раз в тот момент, когда Снегурочка, потирая свой бок, сказала:

– Ежа бы этого нах… Теперь синяк под платьем видно будет.

С появлением завуча праздник Нового года чуть выровнялся. Превратился в линейку. Во главе стоял Дед Мороз, потом Снегурочка, и дальше шли звери, мушкетеры, волки. Замыкал шеренгу еж. Собственно, и стих я читал последним. С его мамой учили, когда отец шапку клеил.

– …Ленин, просто отвечая. Ленин, так и сел старик.

Все захлопали. Светлана Ивановна пригладила волосы рукой, поправила свой галстук на шее и стала всех награждать. Кого за стих, кого за поведение, кого просто за то, что есть такой вот ребенок на свете; некоторых целовала, некоторых нет.

Меня наградили за костюм.

– Самый оригинальный костюм на нашем утреннике… у Муратова. Похлопаем, ребята, этому настоящему ежу!

Все опять захлопали. Но на этот раз не сильно. Так как подарок был самый что ни на есть крутой – пластмассовый КамАЗ с откидным бортом и красной кабиной. Это не пупсики, не грабли для песочницы или другие отходы пластмассовой промышленности. Это КамАЗ, на который можно загрузить целое ведро песка или снега!

Обняв КамАЗ, я вернулся в строй.

В детской раздевалке все ребята просили у меня померить шапку ежа.

– Тяжелая. Твой батя сам сделал?

– Сам, – отвечал я.

– Круто!

– Настоящая, – показывал всем я свою шапку, – бронебойная.

Возвращаясь домой, я тащил за собой по снегу КамАЗ. В его кузове лежала шапка ежа и улыбалась мне…

Дома отец сидел возле телевизора и смотрел фильм.

– Ну как, отличный наряд? – спросил он меня.

– Нормальный! КамАЗ подарили. Крутой!

– Молодец, – сказал отец, – а ты сомневался.

Я решил проведать Иваниди, у которого оказалась аллергия на мандарины, и он не смог пойти сегодня на праздник. Для таких, как он, больных и хворых, школа решила провести бал отдельно, и назначила его на завтра.

Дядя Ставрос что-то шил на кухне. Пыхтел и матерился.

– Ты не знаешь, сколько пальцев у слона? – крикнул он мне.

Сколько пальцев у слона, я не знал. Быстро проскочил в спальню и показал Иваниди КамАЗ.

– А у нас завтра будет, – кашляя, сказал Коля и достал из-под кровати какой-то розовый балахон с длинным рукавом посередине, – вот. Слоном буду. Папа ноги шьет. Ты не знаешь, сколько пальцев у слона?

– Восемь, – закричал я на весь дом.

– Точно восемь? – раздался голос из кухни. – Хотя да… по-моему, восемь.

На следующее утро Иваниди в костюме слона вели на утренник под руки. Самостоятельно передвигаться слон не мог…