Текст книги "Я не вру, мама"

Глава 10. Манка на приманку

Если зима в нашем городе всегда наступает неожиданно, то с весной все иначе. Ее ждут, зовут и даже колдуют над календарем. Март у нас месяц зимний, а вот апрель самый что ни на есть весенний, и первые ручейки, лужи и рыбалки случаются именно в апреле.

– Эй, – кричит мне тетя Хеба с балкона, – ты Колю не видел?

– Не-а, – сматываю я леску на своей бамбуковой удочке, – не видел. Увижу – скажу, чтоб живо шел домой!

– Ты посмотри на этого горе-рыбака, – охает тетя Хеба, – сам меньше удочки, а еще умничает. Не вздумай ему это сказать. Пусть подольше гуляет. Понял?

– Хорошо. Скажу!

Коля сидит сразу за насыпью дамбы и все сам прекрасно слышит. В руках у него банка зеленого горошка «Глобус», набитая до отказа землей.

– Черви вялые! – сокрушенно говорит Коля, доставая из банки длинного, но тощего червя. – Худой, как мамина жизнь! Ты перловку принес?

Все утро я варил перловку. Первая партия из-за малого количества воды сгорела. Вторую я превратил в кашу и слопал ее. Третья более-менее походила на ту, которую я видел, когда отец брал меня с собой ловить рыбу, и, решив, что на сегодня хватит кулинарии, я пошел на рыбалку.

Ишим весной мутный и быстрый. Именно весной, в сезон дождей и паводка, талые воды сливаются с речкой, и та, увеличиваясь в объеме, достает до самого бортика дамбы, где уже битый час сидим мы с Иваниди и пытаемся поймать язя.

– На тополях надо было сесть, – выговариваю я претензию Иваниди, – сел бог знает где. Тут и чебака даже нет.

Иваниди возмущенно машет руками, показывая в сторону тополей:

– Вон они, тополя! В воде стоят. Как там рыбачить?

– Тогда на камнях! – не отстаю я от него. – Чего на камнях место не занял?

– На камнях бабка Шурка рыбачит. С утра там сидит. Сгонять ее, что ли?

– А на плите?

– И на плите народ, – с горечью сказал Коля, – поздно встали мы.

– Ты должен был встать. Мне перловку варить досталось.

Коля открыл крышку кастрюли, зачерпнул рукой гость перловки и, растопырив ладонь, пошевелил пальцами.

– Хоть одну насадить можно?

Я промолчал. И вправду, зерна не цеплялись за крючок и сразу разваливались при попытке насадить их. Переварил, упустив момент, когда перловка крепкая, не разваренная. Еще от мамы достанется. «Сколько раз я тебе говорила не таскать кастрюли на рыбалку. В одной дно черное. В другой каша в цемент превратилась. Третью вообще в грязи вывалял!»

Рыбалка на первый взгляд только – отдых! А так: Иваниди проспал – все лучшие места заняты; я с перловкой не справился – ловим на худого червя. Пиркин вообще не пришел, а должен был с манкой явиться. Бабка Шурка – рыбачка высшего уровня. С утра села, только и видно, как удочкой подсекает да тянет один за другим подъязков.

– Камень в нее, что ли, кинуть, – задумался Иваниди и сразу переключился на Давида. – Где этого Пиркина носит? Небось пока не пожрет, не выйдет.

Рыбачить мы надумали на выходные. Первый лед сошел совсем недавно, зима была лютая, и реку пришлось взрывать, заложив динамит в специально выбуренных лунках. Как идут льдины по Ишиму, разгоняясь на течении, заскакивая одна на другую, словно играют в «козла – погонщика», как целые острова снега плывут вдоль берега, царапая по нему своими изрезанными боками, мы смотрели еще совсем недавно и даже успели прокатиться на черном айсберге, прибившемся к нашему берегу. Кататься было строго запрещено, стояли таблички с перечеркнутыми человечками на льду, и приходилось осторожно, чтоб никто не видел, сползать на айсберг, и, отталкиваясь от берега палкой, кружить вдоль камней. Тогда с Иваниди мы чуть не утонули – слетев с айсберга, по пояс провалились в воду. Спасло нас то, что куртки, словно колокола, надулись и держали нас на плаву, и мы выползли на берег, зацепившись руками за бетонные камни. Сушились под ивами, чтоб никто не видел, иначе ходу на реку нам больше бы не было…

– Сидите, – раздался позади нас голос Алисы, – лучше бы уроки учили, чем рыбачить.

– Явилась – не запылилась! Алиска-Ириска, – не оборачиваясь, проворчал Иваниди, – вас забыли спросить, что делать.

– Привет, – улыбнулся я ей, – давай с нами! Сейчас язь пойдет.

– Делать мне больше нечего, – Алиса не стала спускаться к нам, – тебя папа вечером к нам зовет. Приходи в шесть!

В этот момент у меня дернулся поплавок и слегка пошел против течения. Я подхватил удочку, двумя руками выдвинул ее чуть вперед.

– Подсекай, – закричал Иваниди, – тащит уже!

– Еще пусть, – затаив дыхание, ответил я, и не сводил глаз с поплавка. Тот, еще пару раз дернувшись, затих.

– Эх ты, – разочарованно сказал Иваниди, – упустил.

Я вытянул удочку на берег. Крючок был пуст. Алиса тоже ушла, оставив нам небольшой кулек с конфетами и пряниками.

– Тоже мне, заботница, – доставая пряник, произнес Коля, – чего приходила – непонятно. Ты к ним в гости, что ли, ходишь?

– Хожу, – пришлось сознаться мне. Алиса тоже молодец, при нем это сказала, не могла на ушко или отозвать. Хватило ума. Теперь начнется.

– Тили-тили-тесто, – начал напевать Коля и осекся. Теперь клевало у него. Он не стал, как я, ждать сильного удара и сразу дернул удочку. Леска взметнулась вверх, описала дугу и улетела ему за спину. На крючке болтался ершик.

Коля забегал вокруг удочки, словно туземец, исполняющий ритуальный танец после удачной охоты на слона. Он бил себя по губам, выкрикивал какие-то слова и то и дело вскидывал голову вверх, улюлюкая и завывая.

– Уха будет на славу, – наконец остановился он и стал снимать ерша с крючка. Ерш, как всякий хищник, проглотил крючок глубоко, по самое брюхо, и снять его было непросто. Помучившись с ним минут пять, Иваниди в конце концов не выдержал, – рвать надо. Я не могу. Давай ты?

Рвать чужую добычу не сложно. Я со всей силы потянул за леску и, вытаскивая из брюха крючок, передал его Иваниди. У того на глазах набухли слезы.

– Ну а как еще? – развел я руками. – Не лови больше ершей. Мелкие и крючок глотают.

Ближе к обеду мы проголодались. Конфеты и пряники были сметены враз. Пиркин все не шел, и мы стали подъедать перловку.

– Вкусно, – закидывая горсть перловки в рот, сказал Иваниди, – ты дома ешь перловку?

– Нет, – с набитым ртом ответил я, – только на рыбалке. Дома невкусно почему-то.

– М-да… – многозначительно произнес Иваниди и замолчал.

Рыба совсем перестала клевать. Мы расстелили полотенце и легли на него, рассматривая бегущие по небу облака.

– Слушай, а чего ты к ней в гости ходишь? – неожиданно спросил Коля. – Папа еще зовет. Даже Пиркин к Махметовой не ходит. Портфели только носит. А ты не носишь, а в гости ходишь.

– Сидим рядом. Вот и хожу, – не зная, как ответить по-другому, сказал я, – папа ее спрашивает, как она учится и ведет себя.

Иваниди повернулся ко мне и приподнялся, облокачиваясь на руку.

– Папа спрашивает у тебя про дочку?

– Да! Папа спрашивает у меня про дочку.

– То есть у двоечника по отличницу?

– То есть у троечника про отличницу. Чего прикопался? Завидно?

– Да так, – переворачиваясь обратно, сказал Коля, – странно все это. И врешь ты! Не знаю почему, но врешь. Не так как всегда врешь – сочиняя, а скрывая что-то. Хочешь правду?

– Давай, – чуть сжался я от поворота разговора, – что за правда такая, о которой я не знаю?

– Не нравится мне твоя Алиса, – сухо произнес Иваниди, – смотрит подозрительно. Губы кривит. Я один раз с ней на физкультуре в паре был, когда ты болел. Мы мостик друг другу помогали делать. Так у меня такое ощущение было, словно не держит она меня за спину, а душит. Я ей в лоб хотел дать, потом передумал. А когда домой пришел, то голова трещала весь вечер. Я бы про это и не помнил, но она сама на следующий день спросила, мол, как моя голова. Как будто знала!

– У меня не болит, – честно ответил я, – выдумываешь все ты.

– Может быть… Смотри! Идут! – Коля резко соскочил с полотенца и стал показывать пальцем в сторону нашего дома.

Из-за бугра, поднимаясь на дамбу, шагала семья Пиркиных. Впереди шла тетя Таня, за ней дядя Владик, держа две огромные сумки в руках, а чуть сбоку тащился одетый по-зимнему Давид.

– Он что, в валенках? – открыл рот от удивления Иваниди.

– И в ушанке, – изумился я.

Пока мы с Колей не могли поверить своим глазам, семья Пиркиных, преодолев насыпь, вышла на дамбу. Тетя Таня, бегло осмотрев наш рыбацкий плацдарм, вытащила из сумки табуретку и поставила ее рядом с нашим полотенцем, затем она достала термос, одеяло, какие-то невообразимо большие тарелки, вилки и банку соленых огурцов. В этот момент дядя Владик расстелил поверх нашего полотенца огромный клетчатый плед и стал расставлять на нем приборы. Давид все это время молчал, поправлял сползающую ему на глаза солдатскую ушанку, тер валенками об бетонную плиту.

Разложив все тарелки, чашки, вилки, корзину с хлебом, тетя Таня достала из сумки большущий сверток, замотанный в кухонное полотенце, и стала разматывать его. Свертком оказалась огромная кастрюля. Размотав ее до конца, она взяла из сумки доску и поставила на нее кастрюлю. Иваниди, пораженный таким зрелищем, даже хрюкнул.

– Ребята, – торжественно сказала тетя Таня, – спасибо вам, что взяли Давида с собой на рыбалку, – она открыла крышку кастрюли и, отложив ее в сторону, стала разливать черпаком по тарелкам манную кашу, – когда мы узнали с Владиком… с дядей Владом, что Давид варит на рыбалку манную кашу, мы очень удивились.

– Очень! – нарезая хлеб, пробурчал дядя Владик.

– Ведь он никогда ее не ест! А она ему нужна! – мама Давида говорила так восторженно, что казалось, что мы с Колей наконец-то сделали в ее глазах какой-то подвиг. – Варить он не умеет. Поэтому мы с папой решили ему помочь. Если вы Давидику всегда будете поручать варить манную кашу, то мы с папой будем этому рады.

– Очень, – снова пробурчал дядя Владик.

Тетя Таня положила в тарелки ложки и поднялась с пледа.

– Ну… – она всплеснула руками, сложив их в лодочку, – мы оставляем вас! Рыбачьте! Если все съедите, мы еще принесем. Владик!

Дядя Владик помог жене перебраться через бортик дамбы и, обернувшись, как-то устало посмотрел на нас и исчез за бугром.

Первым наше молчание прервал Иваниди:

– Ты че, больной?

Пиркин, зажарившись в ушанке, обливался потом, и смотреть на него было страшно.

– Нет. Но тут дует, – промямлил он, – на всякий случай.

– Я про кашу, – потихоньку отходил от шока Иваниди. – Как ты эту жижу насаживать собираешься? Мы тебе что сказали сварить?

– Манку, – ответил Пиркин, – я и начал варить. Взял кастрюлю. Тут мама увидела. Я же манку не ем. Спрашивает, зачем тебе манка? Я говорю – на приманку!

– На приманку, – расхохотался я, – манку на приманку, – все больше и больше продирал меня смех. Вслед за мной взорвался Иваниди, сначала мутузя себя по коленкам, затем вообще схватился за живот и стал подпрыгивать от гогота.

Наконец и до Пиркина дошел смех, и он, не снимая ушанки, хохотал вместе с нами. Когда сил на смех уже не осталось и животы наши заболели, мы легли на плед.

– Валенки хоть сними, – предложил я Давиду, – жарко ведь.

– Обещал не снимать. Это сейчас тепло. А вечегом холодно, – разумно ответил Дава.

– Вкусная манка, – первым попробовал кашу Иваниди, – наваристая.

– Я дома не ем, – зачерпнул я ложку.

– Я тоже, – поправляя сползающую ушанку, Давид осторожно дул в тарелку, – но это же рыбалка.

Объевшись манки, огурцов и хлеба, мы развалились на пледе и незаметно уснули.

Разбудил нас голос дяди Наума:

– Страшно подумать, что будет, когда вы пить начнете. Этот хоть тепло оделся, сразу чувствуется опыт вековых скитаний. А вы двое, в апреле месяце да на голой земле… Вставайте быстрее, яйца пока свои не заморозили! И это… кто ерша так изуродовал? Через жабры надо было!

Пока мы собирали свои вещи, дядя Наум успел слопать тарелку остывшей манки и закусить огурцом.

– Я никак в толк не возьму, – поражаясь количеству тарелок и кастрюль, повторял он одни и те же слова – вы сюда жрать пришли или рыбачить? Если жрать – то рыбалка удалась! Если рыбачить – то хоть пожрали на славу. Ваше здравье! Эх!

Ершика мы вечером отдали кошке Сиаме. Та, больно уколовшись об его плавник, стала опять истошно орать, перекрикивая даже крики тети Хебы по поводу вхлам загаженных школьных штанов сына.

Глава 11. Мама, не плачь!

– Ты плачешь, мама?

– Это лук!

– Нет! Это не лук! От лука так не плачут! Почему ты плачешь, мама?

– Говорю же тебе, это лук. Чего пристал?

– Это из-за собрания в школе? Меня ругали?

Мама вытерла рукавом халата глаза и посмотрела на меня. Глаза ее были еще полны слез.

– Тебя постоянно ругают и называют вруном! Что ж, мне из-за этого вечно реветь, что ли? Говорю тебе – это лук! Но ремень ты вечером от отца получишь! Знаешь это? То-то!

– Знаю, мама, – обувая сандалии, говорю я, – знаю! Ты просто не плачь больше… даже от лука!

Во дворе, под высушенным, словно бивень мамонта, карагачем на корточках сидит такой же врун, как и я, – мой друг Коля Иваниди и долбит жжённые пивные крышки, отбивая их ударами от порепанного асфальта вверх.

– Принес? – спрашивает он меня.

– А то, – показываю я ему куль сизого карбида.

– Где взял?

– Дядя Наум подкинул.

Иваниди достал пустую пластмассовую бутылку из-под «Белизны», и мы пошли к колонке.

По дороге Коля рассказывал, как его дед, адмирал армии греческого Сопротивления, подбивал фашистские субмарины смесью под названием «греческий огонь».

– Заходили они сразу в Салоники, это город такой там есть, значит.

– Знаю!

– Откуда? Хотя не важно, и вот, на него армада подлодок, а их всего триста матросов. Все голубоглазые и светлые, – залихватски рассказывал черный как смоль, с горбатым носом и мелкими мавританскими кудряшками, Коля Иваниди, – а дед на них со свой командой. Секрет у них был. «Греческий огонь» назывался. Фашисты про него не знали и сгорали под ним.

– Точно фашисты были?

Коля остановился посреди улицы и удивленно захлопал на меня своими огромными ресницами:

– А кто? Мне батя сам рассказывал.

– Ладно, – согласился я и, подходя к колонке с водой, понял нашу наиважнейшую стратегическую ошибку. Карбид мы мелко разобьем, тут проблем нет, в бутылку его закинем, тоже вроде ничего сложного. Да и воды набрать дело пяти секунд. Но место дислокации врага от нашего уже заряженного снаряда находится не меньше в полукилометре, и вряд ли два бойца греческого Сопротивления донесут его, даже если придется и бежать…

– Че делать? А ничего не делать, – заработала мысль Коли, – на месте воды и наберем.

Раздолбав карбид и запихав его в бутылку, мы рванули к вражеской крепости. У ворот храма как раз начался вечерний звон!

– Матушка, – плохо играя роль разведчика, Коля, хромая, подошел к монашке, – водицы бы испить.

Монашка, не обращая на нас внимания, что-то пробурчала и двинулась дальше по дороге. Пришлось заходить в храм самим. Коля быстрым взглядом заметил стоявший у купели бидон с водой и подкрался к нему. Я с бутылкой белизны, зажав ее в руках, словно защитник Севастополя связку гранат, двигался след за ним.

– Быстрее, – подтолкнул меня Иваниди, – открывай. Сейчас зальем, – он наклонил бидончик с водой к горлышку белизны, и карбид зашипел. Заполнив до краев бутылку, я закрутил намертво крышку и, оглядевшись по сторонам, зашвырнул ее в сторону монашек. Времени на отход у нас было не более двух минут….

Рвануло уже за воротами храма. Звонарь, на секунду прервавшись, перешел на более глухой и учащенный перезвон. Звук показался мне похожим на фрагмент из фильма про Александра Невского.

– Сделали, – радостно сказал Коля и вытер пот со лба, – будут помнить день Бородина!

– Не переборщили с зарядом? – опасливо озирался я в сторону зашевелившегося как улей храма. К нему бежали монашки, мужики в белых рубахах, местная пацанва тоже сбежалась посмотреть, что взорвалось, – как бы чего не вышло?

– Дед говорил, – выпрямившись, словно он и был тем самым дедом с «греческим огнем» у стен города Салоники, – да и в школе говорят постоянно – религия – зло! Не боись! В октябрята нас еще примут за это! Как узнают, сразу примут. Хотя, может, еще придется доказывать. Завтра знаешь сколько желающих себе эту заслугу присвоить будет?

– Может быть, – пожал я плечами. Фрагмент из фильма о Невском с протяжным колокольным звоном уже плотно засел у меня в мозгу, и временами мне казалось, что это мы с Иваниди в тевтонских орденах и доспехах стоим с другой стороны Чудского озера, а не все эти снующие туда-сюда бабы и мужики, больше похожие на защитников отечества.

Перед заходом домой мы пожали друг другу руки и пообещали хранить молчание по поводу этого героического поступка….

Дома меня ждал разговор с отцом.

– Ты ел?

– Ел, – ответил я.

– За то, что тройки и врешь постоянно, «Графиню де Монсоро» смотреть не будешь!

– Ну, папа…

– А что там в церкви взорвалось, не слышал? – переходя на другую тему, спросил он.

– Слышал. Говорят «греческий огонь» какой-то!

– Чего? – удивился отец. – Мать, ты слышишь?

Но мама этого уже не слышала. Предчувствуя беду, она, скорее всего, в очередной раз принялась резать лук… А из соседней квартиры, где жили Иваниди, раздался жуткий крик тети Хебы:

– Ирод! Я тебе покажу деда! Какие фашисты! Ладно, Муратовы! Ладно, им-то что на храм! Но ты! Иваниди! Родную землю святой водой с карбидом! Ой, люди бедные… ой, не могу…

Причитания тети Хебы неслись до тех пор, пока не пришел отец Коли, дядя Ставрос, и с того момента начались причитания Коли Иваниди! Они напоминали вой подбитого истребителя. Истребитель падал медленно, оттого и вой был с перерывами на перекур. Отец меня никогда не бил, а вот дядя Ставрос периодически делал из сына спартанца. Как помочь другу, когда его бьют? Тоже влезть в драку. Но если его бьет собственный отец? Не кидаться же с кулаками на дядю Ставроса. Эту дилемму я все никак не мог решить. А выть в унисон другу, наверное, глупо.

– Что это у них? Никак не пойму? Умер кто-то? – спросил отец и, включив телевизор, погрузился в мир далекий, но, наверное, более близкий ему по духу. – Всем спать! – сказал он и окончательно ушел в дебри французских реалий.

– Мама? Ты не плачешь?

– Нет, сынок! Это лук!

– Лук капает на мою подушку?

– Да, сынок! Спи!

Всю ночь мне снился колокол. Одетая в черную рясу женщина-звонарь била и била в него, монотонно, раз за разом, словно пытаясь разбудить кого-то или из последних сил достучаться до него. Словно луковая шелуха, с каждым ударом стружка слетала с колокола, и он становился все тоньше и тоньше, пока не превратился в слезу… и, капнув на мою щеку, не разбудил меня утром. Иваниди с разбитым, словно тыква, лицом пошел со мной в школу после обеда. Кто устроил этот взрыв в храме, мы решили никому не говорить, и в будущем взрывать только настоящих фашистов, которых в нашем мире еще достаточно хватает. Хотя бы взять этого противного Пиночета с его хунтой. А то, со слов дяди Наума, мы чуть не сплотили народ к единству, а это во времена перестройки приравнивается к террору.

Глава 12. Приетини

Наша классная руководительница, Валентина Павловна Карамысова, самая красивая – так считают все девчонки нашего класса и не сводят с нее глаз. Я так не считаю, но все равно пристально наблюдаю за ней у доски.

– Смотри, – толкаю я в локоть Алису, – сейчас налево пойдет.

И впрямь училка идет налево и вытирает доску.

– А сейчас направо, – снова мешаю я записывать урок Алисе, – я ей управляю. Дядя Наум сказал, если бабе долго в глаза смотреть – то она твоя. Училка – баба? Баба! Я уже сорок минут смотрю.

– И что? – шепчет Алиса, ненароком разглядывая мои пальцы. – Смысл какой в этом? – она машинально протирает платком мой указательный палец от намазанных чернил.

– А в том, – отвечаю я, – что за весь урок меня ни разу не спросила, я ею управляю. Вот, смотри! Сейчас сядет за стол и скажет: «Ну, все! На сегодня урок русского языка закончен! Все молодцы и Муратов тоже».

– Ну, все, – говорит Валентина Павловна, – на сегодня урок русского языка закончен. Все молодцы! И Муратов тоже!

Я победно посмотрел на Алису!

– Он ведь не забыл, что завтра на политзанятиях мы слушаем рассказ его деда про участие в войне! Помнишь, Муратов? Чего ты так на меня уставился, как будто в первый раз видишь?

Помнишь? Конечно, не помнишь. Бабай на даче, дача аж на левом берегу – у теплиц за городом. 9 мая уже прошло. Кому нужны эти политзанятия. Да и не придет он.

– Если дедушка твой старый, то ты можешь сам за него пересказать его героические поступки и подвиги. Ну, все! Всем до завтра!

Класс мигом сорвался с парт, словно волной смыл все на своем пути и уже в коридоре, чуть отдышавшись, превратился в подобие строя. Я вышел последним.

– Не забудь, Муратов, уже все рассказали про своих воевавших дедушек. Политзанятие – это очень важно! Особенно для мальчиков. Знаешь почему?

– Знаю. А вдруг завтра война!

До Бабая я добрался ближе к вечеру. Он сидел на маленькой табуретке среди зарослей клубники и крутил свой переносной приемник в кожаном чехле. Абика рядом рассаживала редиску.

– Маяк не ловит, – чертыхнулся Бабай, – помехи. Обещали Джек Лондона. А вместо этого шипение змей. Ты на помощь?

– За помощью, – сказал я и притащил еще один табурет. Установил его у куста с крыжовником, достал лист бумаги и карандаш.

– Рассказывай!

Абика, обернувшись, улыбнулась и сказала:

– Симонов прям!

Бабай сдвинул бумажную шапку-кораблик на затылок и снял со стоящего рядом пугала свою полосатую пижаму. Накинув ее на плечи, он чуть приподнялся с табурета, поправил резинку на семейных трусах и сказал:

– О чем?

– О героических поступках на войне. О твоих подвигах, короче.

– Туф, – вздохнула Абика, – я-то думала, натворил что-то!

– Разговорчики в строю, – важно заметил Бабай и, сорвав с кустика огромную спелую клубнику, протянул ее мне, – аша! А я пока мыслями соберусь.

Я слопал клубнику и приготовился записывать.

– Готов! – начал рассказ Бабай. – Сначала про Южный Буг. Знаешь, что это?

– Река, – сказал я, – протекает по Подолью, Брацлавщине, имеет притоки…

– Вот, – с гордостью посмотрел Бабай на Абику, – вот что значит моя школа! Так вот! Наступали мы на Украине. Весна, распутица. Грязи по колено. Полностью, значит, обездвижены стоим. День стоим, два стоим, неделю… а у меня друг Ванька был. Иван Саныч, значит, сейчас. Надоело нам с ним стоять, и мы решили покружить по местности. Идем с ним, думаем, где бы что бы увидеть полезное. Кружили-кружили, да к деревне вышли. Смотрим, а там бочка железная стоит. Бочка, знаешь, в походе какая важная штука?

– Нет, – записывал я за Бабаем, – ну, важная, наверное.

– На, – он протянул мне еще одну клубнику, – мы к этой бочке. Огляделись по сторонам, нет никого. Пустая изба – горелая, а рядом бочка. Мы к ней. Я Ваньке кричу, близко не подходи, может, минирована. Смотрим – вроде нет мин. Гранатами тоже не обвязана. Решили взять. Подбежал я к бочке и пнул ее, а сам в сторону на всякий случай. А из бочки вой раздался! Натуральный вой. Орет кто-то.

– По-немецки? – я выбросил хвостик клубники и открыл рот от удивления. – Фашиста-языка поймали?

– Нет. По-непонятному орет, – Бабай зачесал шею, – истошно так орет. Я Ваньке приказ даю, слева – к бочке, а сам напрямую к ней подбежал. Крышку открываю и туда автомат. А там!..

Абика малину перестала собирать и тоже к нам повернулась. С соседней дачи мужик на забор повис и слушает.

– И голосок такой противный… Приетини… Приетини… Ванька орет – шмаляй! А я чую, говном несет из бочки.

– Уффалай, – сказала Абика и продолжила собирать малину.

– По-румынски значит друг – приятель это приетини! И щуплый такой, меньше тебя румын был, – Бабай оглядел меня, – хотя нет, ты меньше. И воет он так жалостливо и плачет. И это… того… усыр он, короче.

– Это что такое? – не понял.

– Ну, обосрался он от страха, – серьезно сказал Бабай, – румын в бочку от страха залез, когда нас с Ванькой увидел, а когда я по бочке пнул, он и в штаны наклал, – совсем радостно сказал Бабай.

– Астагфирулла, – произнесла Абика, – опять ты за свое.

– Ну, так правда же, – Бабай все не переставал периодически крутить приемник.

– И вы? – в надежде спросил я. – Вы его связали и к нашим в блиндаж увели? Как румынского языка? И награду получили?

Я уже примерно представил, как на политзанятиях обставлю это дело, опуская мелкие подробности.

– Зачем? – удивился Бабай. – На фиг он нам обосратый сдался. Да и какой из румына язык. Это все равно, что тебя взять. Был бы немец, то другое. А это… пинок мы ему под жопу дали, и бочку в часть откатили.

– И все? – пытаясь в надежде на чудо выхватить еще что-нибудь из этого рассказа, спросил я. – Ну вас похвалили хоть?

– Не помню, – сказал Бабай и закрутил свой приемник в другую сторону.

Возвращаться в школу и проводить завтра политзанятие на рассказе моего деда про обосравшегося от страха румына в бочке не имело никакого смысла. Если бы хоть в плен взяли. А то вообще отпустили врага. Румын он или немец, какая разница? Фашист и в Африке – фашист. Надо было заводить еще один разговор с Бабаем, только уже с другого бока…

Мы пообедали в летней кухне. Абика сварила татарскую лапшу, мелко нарезала свежий зеленый лук и поставила на стол шаньги.

– Сначала суп, – сказала она строго, – потом остальное.

За ужином я пытался вспомнить, сколько наград видел на пиджаке у Бабая. Много! За отвагу видел. Орден видел. Еще какие-то нашивки за ранения. А он мне про румына.

За чаем вновь достал тетрадь.

– Что, не хватит этого на политзанятиях ваших? – удивленно спросил Бабай. – Мало?

– Мало, – удрученно сказал я, – крайне мало информации о твоих боевых подвигах. Надо еще. Вот, например, про Сталинград, может, что скажешь?

– Истинный Симонов, – восхитительно сказала Абика и погладила меня по голове, – может, вырастешь, журналистом станешь.

– Железнодорожником будет, – утвердительно сказал Бабай, – журналистов и так полно. Радио аж задыхается, не работает от их напрягов.

– Так и что про Сталинград? – надавливал я на новую историю.

– Ну, а че там, – чуть облокотился Бабай на стоящую за ним грушу-падалицу, – тоже случай был.

– Так, – приготовился я записывать, – и что за случай такой?

– Стали нам водку и махру на фронте выдавать. По приказу на каждого бойца. Ну вот, значит, все берут, и я беру.

– Махра это что? – переспросил я.

– Сигареты такие, – подсказал Бабай, – ну вот всем выдают, а мы же мусульмане…

– Я вообще-то октябренок, – поправил его я, – бога нет.

– Это у тебя нет. И в октябрята тебя только осенью примут. А я водку и махру на сахар менял. Мне же пить нельзя и курить не курю. А сладкое, – он протянулся за балишем – люблю. Вот и менял.

– Еврейские какие-то замашки, – не выдержал я очередного героического рассказа Бабая. – Че за торговля на фронте? Все воюют, а ты водку на сахар меняешь.

– Где тут торговля? – улыбнулся Бабай. – Я мусульманин, пить водку – не пью, и тогда не пил, и сейчас не пью. А зима стояла лютая. В кипяток сахар кинешь, кровь играет. И в голове не дурит. Все четко видишь. Все чувствуешь.

– Ясно, – разочарованно сказал я и решил в последний раз попытаться выудить хоть один стоящий рассказ про войну. А то завтра при всех да при Валентине Павловне стоять мне и краснеть. Врать опять, что ли? Или про ту фрау Стефани из сказок вообще говорить? Алисе обещал не врать больше. Вынужденно получается. А то у всех деды… вон у Иваниди вообще «греческий огонь» дед по субмаринам пускал. А у Пиркина разведчиком был, правда, с фронта не вернулся. Зато истории красивые. Советские такие! Хоть в «Пионерской правде» печатайся. Далась мне эта «Пионерская правда», до сих пор понять не могу, зачем читаю, раз еще не пионер! Дядя Наум говорит, что для октябрят журнал «Мурзилка» есть. Его мне и надо читать. Там больше правды.

В этот момент приемник настроился, и оттуда красивым бархатным голосом диктора донеслось:

«Раньше он, по глупости, воображал, что каждый хорошо одетый человек, не принадлежащий к рабочему сословию, обладает силой ума и утонченным чувством прекрасного. Крахмальный воротничок казался ему признаком культуры, и он еще не знал, что университетское образование и истинное знание далеко не одно и то же….»

– Все, поймал, – радостно сказал Бабай, – Мартин Иден, – завтра продолжим, балам.

Абика, собрав со стола, увела меня в дачный домик. Пока Бабай слушал Идена, я слушал ее….

Наутро в классе, стоя у доски, я начал свое политзанятие о героических подвигах деда с ранения на Сталинградском фронте и закончил его форсированием Южного Буга…

– Два ранения! – восхищенно сказала Алиса.

– Спасибо, Муратов! – произнесла Валентина Павловна. – Жаль, твой дедушка сам не пришел и не рассказал нам об этом. На таких людей мы и должны равняться! А теперь дети – каникулы! Ура!

Класс взорвался, и, запихивая учебники в портфели, посыпался на выход.

Я сидел за партой и наблюдал за Валентиной Павловной. Рядом со мной сидела Алиса и наблюдала за моими пальцами.

– Щас вздохнет и в окно посмотрит, – сказал я шепотом Алисе.

Училка вздохнула и посмотрела в окно.

– Щас скажет: весна-то какая! Сирень цветет!

В этот момент в класс ворвалась завша Сталкер и сказала:

– Валя, все мечтаешь? В «Детском мире» босоножки выкинули. Все наши туда. Давай мигом.

Так и не произнеся слов про весну и сирень, Валентина Павловна быстро засобиралась и, на ходу сминая задники, заковыляла к выходу.

– Дурак твой дядя Наум, – сказала Алиса, – ничего в бабах не понимает.

Я посмотрел на Алису. В ее большие, чуть раскосые глаза.

– Может, и дурак! По мороженому и лимонаду?

– Да! – кивнула Алиса. – Я согласна.

Я схватил ее портфель и, закинув его за спину, вышел из школы, думая о том, что, может, не всем в глаза смотреть надо, а только тем, кто этого хочет…