Текст книги "Я не вру, мама"

Тимур Нигматуллин
Я не вру, мама…

Часть 1

Глава 1. Первым врать нельзя

– Тоже ссытся? – толстая, с повязанной на плечах шалью женщина посмотрела на мою маму. – Сколько лет?

– Восемь, – ответил я, – срусь.

– Ну-ка! – мама дернула меня за рукав. – Шесть ему. Шутит. Вы крайняя?

– Вон крайняя, – толстуха поджала губы, превратив их в куриную гузку, и кивнула в сторону сгорбленной старухи, сидящей рядом с кабинетом врача.

Мама, не отпуская мою руку, прошла в центр коридора и присела на лавку.

– Вы крайняя?

– Грызет до мяса. С корнем выгрызает, – ответила старуха, показывая свою руку. На всех пальцах были вырваны ногти, вместо них, словно пережеванные куски сосисок, розовел мясной фарш.

– Не смотри, – закрыла мама мне глаза, – иди поиграй, пока время есть.

– Так что с вашим-то? – не успокаивалась толстуха, передвигаясь поближе к нам. – Заикается? Мой ссытся. Достал уже, все в доме мочой провонял. Лоб уже здоровый, по бабам пора, а он мокрит, – сказала она, вплотную подсев к маме, – ваш тоже подозрительный какой-то! Небось по буху его?

– Слушайте! – вскипела мама. – Что вам надо?

– Ничего, – обиделась толстуха и вновь превратила свое лицо в куриную попку. – Тоже мне, секреты от своих. Вы, видать, из этих – из интеллигентов. Все хотите чистенькими остаться. Не выйдет!

– Вашего бьют, – сказал я и указал на окно. – Слышите, плачет?

– Где? – толстуха мгновенно соскочила со скамьи и рванула к выходу. За ней, согнувшись, поплелась старуха, с таким обреченным видом, что мне стало не по себе. Я таких коров у отца на мясокомбинате видел: в глазах слезы, понимают все, но идут…

Толстуха, вернувшись, тяжело задышала:

– Что он врет у вас постоянно-то? Никто там никого не бил. Ты чего врешь взрослым? То восемь лет, то бьют Димусю моего. Играются они спокойно с Алисой.

– Иди тоже поиграйся, – строго сказала мама, – далеко только не уходи.

Я рванул на улицу. Навстречу мне плелась старуха, с точно таким же видом, как и уходила. «К смерти, что ли, готовится», – подумал я и вышел во двор.

В песочнице под навесом копошились Димуся и Алиса, строя то ли замок, то ли крепость. Разницу между этими строениями я особо не понимал. И там и там – башни, стены, бойницы. Дядя Наум говорит, что у многих вещей в этой жизни разница только в названии, а по сути это одно и то же. Пример привел еще. После этого примера со мной Бабай не разговаривает, мол, я его, коммуниста и ветерана войны, к фашистам приравнял. А это не я, это дядя Наум.

– Что строите? – спросил я, присаживаясь рядом с Алисой.

– Тюрьму, – сухо ответила она, и, зачерпнув лопаткой горсть песка, прилепила ее к стене.

– А кто сидит?

– Людоеды, – сказала Алиса, – других съели.

Я с интересом разглядывал девочку. Белые колготки, сандалии с цветочком на застежке, на голове алый бант. Лицо худое, сжатое до остроты. Сидящий рядом Димуля, наоборот: одутловатый, с густыми бровями и мощным лбом увалень. В сказках таких, как он, барскими сыночками называют.

– Тебе сколько лет? – спросил я Алису.

– Семь, – ответила она и пристально уставилась на меня. Изучив лицо, она опустила глаза ниже и, остановившись на моих руках, застыла. Я заметил, как уголок ее рта чуть скривился, оголив нижние зубы, и тонкая струйка слюны протекла на песок.

– Алиса, – тихо раздался голос над нами, – нам пора. Старуха погладила ее по голове и, выдергивая девочку из оцепенения, слегка толкнула ту по плечу. Алый бант качнулся в сторону, Алиса вновь подняла на меня глаза и, словно пережевывая что-то во рту, сглотнула слюну, – Папа ждет. Пошли.

Мы остались в песочнице вдвоем с Димулей. Оказалось, что ему десять лет. Лепить крепость он не умел, только рисовал на песке солнце, утыканное частыми лучами. Солнце он выводил неровно. Круг переходил в овал, и это больше смахивало на сороконожку, застрявшую в песках.

– Говорят, я идиот, – улыбнулся Димуля, – мама говорит, что пенсию мне должны давать. А на пенсию можно в Боровом купаться часто. Ты тоже за пенсией?

Я пожал плечами.

– Мама говорит, что я в папу такой. Тот тоже идиот. Только ему пенсию не платят. У тебя есть папа?

– Есть, – сказал я, – на мясокомбинате работает.

Димуля, дорисовав солнце-сороконожку, принялся просто тыкать веткой в песок, оставляя за собой дырявое песочное поле. Тыкал он монотонно, продавливая глубокие ямки и переходя лесенкой на другой ряд.

Мне наскучило сидеть рядом с ним, и я решил прогуляться по территории больницы. Ограждал здание высокий, с острыми железными прутьями забор. Я попробовал перелезть через него, но после третьей безуспешной попытки решил, что исследование длины забора тоже занятие для настоящих следопытов, и двинулся в сторону дальней сторожки, маячившей в конце тропинки.

Здание больницы оказалось ровно вдвое меньше, чем длина забора, зато за ним стояло точно такое же двухэтажное строение из серого кирпича. На синей вывеске была выведена цифра «3». Разграничил здания ряд клумб с цветами. Обойдя двухэтажку, я оказался во внутреннем дворике, в центре которого вместо песочницы находилась квадратная сетка, похожая на баскетбольную площадку. Внутри сетки цепочкой друг за другом ходили взрослые мужики, одетые в полосатые костюмы. Я подошел вплотную к сетке и протянул палец в ячейку.

– Куда, пацан! – раздался крик со стороны сторожки, и в тот же самый момент я почувствовал, как чьи-то руки схватили меня за палец, и, притянув к сетке, взяли за волосы так крепко, что я не мог и шелохнуться, впечатавшись в ограждение всем лицом. Дальнейшее я помню смутно. Напротив моих глаз раскрылась пасть, обдав меня зловонием, и сквозь гнилые корешки развалин зубов вспыхнул толстый, раздваивающийся на две змеиные части огонь. Пламя лизнуло меня по щеке и заскользило выше, выдавливая правый глаз.

– Агата держите, суки! Угандошу! – последнее, что я услышал, перед тем, как потерять сознание.

…Мама наклонилась надо мной и плакала.

– Опять ты в беду попал.

– Хорошо успели, – вытирая от крови руки, сказал стоявший рядом с мамой санитар в белом халате, – там буйных выводят. Им таблетки дают. Голод постоянный. Жрут все, что видят. Смотрите, осторожней тут.

Я огляделся. Внутри сетки уже было пусто. Лишь разорванные клочья одежды валялись вдоль ограды и чья-то кровь густо залила асфальт.

– Ты меня опять напугал, – сказала мама, вытирая слезы, – обещай больше не лезть, куда глаза глядят.

– Обещаю, – сказал я и соскочил с лавки, – а где Димуля с Алисой?

– Положили их. Пошли, наша очередь.

В кабинете детского психотерапевта было скучно. Из интересного только молоток, которым он трижды ударил меня по коленке, и я, чтоб его не обидеть, взмахнул ногой дважды. Врач сказал, что его зовут дядя Анатолий Иванович, можно дядя Толя, и протянул мне конфету.

– Диатез, – сказал я.

– Правда? – спросил маму Анатолий Иванович.

– Сочиняет, – вздохнула мама, – поэтому к вам и пришли.

– И часто он так? – врач стал записывать что-то в тетрадь.

– Постоянно. Правды я от него никогда не слышала. И в кого только такой.

– Дядя Наум говорит, что в Горбачева.

Анатолий Иванович поднял глаза сначала на меня, затем взглянул на маму, чему-то усмехнулся и вновь продолжил свои записи. Закончив их, он закрыл тетрадь и, покрутив ручку в руке, спросил:

– Ложиться вместе с сыном будете?

Мама вздрогнула.

– Иначе никак, – убедительно сказал Анатолий Иванович, – надо, пока не поздно, его в реальность вернуть. Он верит в то, что врет. Это опасно. Дядя Наум это кто?

– Сосед. Алкаш. Но спокойный, – с какими-то нотками надежды произнесла эти слова мама, как будто то, что сосед – алкаш, но спокойный, могло решить мою судьбу в этой больнице. – Он к нему часто в гости ходит, когда мы с мужем на работе. Точно ложиться надо?

– Ты зачем к больным в клетку полез? – перевел разговор Анатолий Иванович. – Еще чуть-чуть и разорвали бы тебя на кусочки. Там, знаешь, кто только не лежит. Ты с Алисой в песочнице играл?

– Нет, – удивился я тому, откуда этот лысый, словно коленка, врач знает про песочницу.

– Вот отсюда все видно, – показал Анатолий Иванович на окно, – да и она говорила, мальчик в матросском костюме красивый и пальцы красивые у него. Что скажешь?

Самое противное, когда припирают к стенке с двух сторон. В окно меня видел. Алиса сказала. Но правда еще противней, когда она к тому же и не твоя.

– Не играл, – отвернулся я от Анатолия Ивановича, – она играла.

– А-а-а. Философ значит. Ну-ну. Дело не в этом. Ты ее бабушку видел? Не отвечай. Знаю. Не видел. Так вот. Старуха та, с ногтями вырванными, Алисой изъедена. И на ногах такая же история. Это Алиса во вкус входит. Тренируется, так сказать. А после полностью сожрет. Разделает или живьем загрызет – этого пока сказать не могу. Но то, что будет, – факт!

– Да что ж вы ребенку такое! – воскликнула мама. – Вы что?

Анатолий Иванович строго посмотрел на нее, потом снова на меня.

– Выхода два у тебя. Или врать перестаешь, или с такими, как Алиса, лежать будешь. Димуля тоже рядом с тобой окажется. Только мочится он не под себя, а на других. Весело?

Мама, вытаращив глаза, смотрела на врача и молчала.

– Ну, что скажешь? – спросил Анатолий Иванович, выдержав паузу. – Выбирать тебе.

Я посмотрел на маму. Она стала цвета мела, который я кушал по утрам в садике, тыря его с доски.

– Ложусь тогда, – сказал я и сжал кулаки.

– Врет? – спросил врач маму.

– Врет, – еле выговорила мама и стала собирать мои вещи. – Значит, можем идти?

– Вот это ему давайте по вечерам. Ничего страшного. Травяные отвары, – сказал Анатолий Иванович и протянул маме бумагу.

На выходе мама чуть задержалась и, обернувшись, спросила.

– Дядю Наума изолировать?

– Зачем? – удивился врач. – Пусть ходит. Ко мне через месяц. Посмотрим, что получится. Давай, читать учись, – подмигнул мне Анатолий Иванович и протер свою голову носовым платком.

Дома, перед сном, мама протянула мне какую-то горькую жидкость, пахнущую полем. На поверхности отвара плавали мелкие оранжевые лепестки.

– Как называется? – спросил я маму.

Она прочитала название на лекарственной коробке.

– Календула или ноготки.

– Так ноготки или календула?

– Тебе что больше нравится? – погладила меня мама по голове. – То и выбирай.

Я посмотрел на свои пальцы.

– Ноготки, наверное.

– Не врешь? Помнишь, что дядя доктор сказал?

– Не вру, – ответил я и, пожелав спокойной ночи, укрылся под одеяло.

Ночью через стенку орал дядя Наум, призывая Горбачева называть вещи своими именами.

Глава 2. Уроки татарского

Своего деда я называю Бабай. С татарского языка значит «дедушка». А бабушку называю Абика, что в переводе означает «бабушка». Больше слов на татарском я не знаю и вот сижу, учу их с Бабаем на кухне, пока Абика печет балиш.

– Исенмесез, – говорит он мне, покачиваясь в кресле-качалке, – как будет?

– Привет, – отвечаю я.

– Какой тебе привет! Совсем ты двоечник, что ли? «Здравствуйте» будет.

– Ну, здравствуйте!

– Ати?

Я закатываю глаза к потолку и делаю вид, что вспоминаю. На самом деле я не помню, как переводится Ати, но зато помню, во сколько начинается сеанс в кинотеатре «Октябрь» на фильм «Короткое замыкание», который я уже посмотрел пять раз и могу увидеть в шестой, если правильно отвечу на все вопросы Бабая.

– Так как будет Ати? – спрашивает он.

– Папа, – наугад отвечаю я и попадаю в точку.

– Молодец, балам, – радуется Бабай и что-то говорит на татарском Абике, затем поворачивается ко мне и протягивает лист бумаги с ручкой.

– Теперь сочинение на тему «Родной город».

Бабай забыл, что я не умею писать и читать, могу только говорить, и об этом ему напоминает Абика:

– Ана алты ел. Не умеет еще.

– Тогда я буду писать, а ты начитывай, – заносит ручку над листом Бабай и приготавливается записывать.

– Город наш небольшой, – ища образы для сочинения, выглядываю я в окно, выходящее на реку, – стоит на красивой реке Ишим. По Ишиму плавают люди и лодки с парусами. Мы купаемся в реке каждый день, когда тепло, хотя и не умеем плавать.

– Не спеши! – протирает Бабай платком очки. – С чем лодки были?

– С парусами, – говорю я и продолжаю начитывать: – Вечерами с папой мы катаемся на катамаранах или рыбачим. Однажды мы с ним прыгали с моста, который он называет «Висячка».

– Маскара, – повернулась к нам Абика. – Ты слышишь, что он говорит?

– Катамараны и рыбачат, – не успевает записывать за мной Бабай. – Дальше что?

– Дальше мы делали плот и спускались по Ишиму с дачи до поселка Кирова и пели песню, – я встал из-за стола и громко пропел, подражая эстрадному певцу Кобзону: – А ты не плачь и не горюй, моя дорогая, а если в море утону, знач, судьба такая!

– Астагфируллах! – воскликнула Абика.

Бабай окончательно отстал и, прекратив записывать мой бред, снял очки.

– Такое ощущение, что мы не на целине живем, а в морском порту. У нас что в городе, кроме твоего Ишима, больше ничего нет? Вот он прошел через город, и что дальше?

– В Иртыш ушел, – ответил я.

– А дальше?

– В Обь нырнул.

– А потом?

– В Карское море вошел!

– А Обская губа? – Бабай поднялся с кресла-качалки и подошел к карте, висящей на стене. – Помнишь, я тебя учил, что сначала вот сюда, – он ткнул пальцем в точку, находящуюся у самой верхней кромки суши, закрашенной коричневым цветом, – а потом только в Карское море. И в конце куда девается?

– В Ледовитый океан, – радостно произнес я, предчувствуя, что занятия подходят к концу.

Бабай вновь вернулся в свое кресло и о чем-то задумался. Тем временем Абика достала из духовки балиш и, сняв его с противня, поставила на стол.

– Давайте кушать, – сказала она и разлила по кисюшкам чай с молоком, – потом учиться будете.

Я слопал три огромных куска яблочного балиша и выпил две кисюшки чая. Бабай все время молчал. За едой он часто молчал. Это я то болтал, то ерзал на стуле, то вставал и убегал в другую комнату, словно там что-то забыл важное. За это мне делали замечания, заставляя постоянно мыть руки.

– И что же получается, – наконец-то заговорил Бабай, – сочинение твое – какой смысл несет? Что общего у нас с рекой?

– Общего? – переспросил я и ухватил еще один кусок балиша в тот момент, когда Абика стала собирать со стола.

– Пережуй сначала, – строго сказала она, – потом ответишь.

Пережевывая сладкий теплый татарский пирог, я прокручивал в голове, что может быть у нас общего с рекой. Зачем я ее вообще вспомнил, рассказывая про родной город. В садике нас учат говорить о зерне. Мы и картинки рисуем про зерно постоянно. Золотой Колос. Золотая Нива. Золотое Зернышко. Не город, а зернохранилище какое-то.

– Вот ты начал с Ишима, – стал подсказывать мне Бабай, – мол, твоя речка бежит через город, а потом впадает в другую речку. Какая из них получается больше?

– Иртыш, – сообразил я, – он больше.

– А Иртыш, по твоим словам, впадает в другую, значит…?

– Ну, значит, Обь еще больше, – понял я подсказку Бабая, – а Карское море, то есть Губа вначале Обская, вообще огромная, и море еще огромнее, а уж океан – тот вообще полмира занимает!

– Правильно, – сказал Бабай, – и выходит…?

– И выходит… – повторил я за ним.

– Что…

– Что…

– Мы…

– Мы…

– Мы, люди, живущие на берегу реки Ишим…

– Ишим, – не стал я произносить вслух все предложение.

– Тоже причастны к Арктике и являемся началом большого пути.

– Ни фига себе, – всерьез удивился я и зачесал свою макушку, – вот это да!

– А ты думал! – довольный своим выводом, сказал Бабай. – Это и есть родной город. Родная земля. Понимаешь? Все взаимосвязано. Ты на Ишиме с моста прыгнул, а в Карском море волна пошла. Ты в парке дерево вчера пнул? А в Африке баобаб сломался и упал на слона.

– Больше не буду, – расстроился я из-за вчерашнего поступка, – честно, не буду деревья пинать.

– Зато ты на даче редиску посадил. И в Индии Раджив Ганди накормил десятки детей.

– Редиской? – поразился я. – Моей редиской, что ли?

– Уф, – домывая посуду, вздохнула Абика, – больше совсем нечему учить ребенка, что ли? У тебя кино не началось еще?

Я вспомнил про фильм. До кинотеатра «Октябрь» бегом минут пять. Время считать по часам я не умел. Пытался ориентироваться по солнцу, как Гойко Митич в фильме «Чингачкук – Большой змей», но выходило слабо. Дядя Наум говорит, это потому, что я не настоящий индеец. Лишь по папе.

– А сколько время? – заерзал я на стуле, вмиг забыв про родную землю и редиски для голодных детей в Индии.

– Успеешь, – Бабай снял со спинки кресла свою полосатую пижаму и, достав из кармана рубль, протянул мне: – И на мороженое.

Надев сандалики, я рванул в кинотеатр. Пробежал вдоль Вечного огня. Посмотрел на неподвижно стоящих возле него пионеров и, поймав на себе их гордый взгляд, полетел дальше.

В кинозале было битком народу. Помахав рукой знакомым пацанам, я уселся поудобнее в кресло и начал смотреть кино, грызя бумажный стаканчик, оставшийся от мороженого. В момент, когда робот номер 5 раздавил Кузнечика, до меня наконец-то дошли слова Бабая о редиске и Радживе Ганди.

Глава 3. Фетровые облака

Квадратная мусороуборочная машина с огромным красным транспарантом, закрепленным вдоль кузова, шла перед колонной. Люди с праздничными бантами, плакатами, портретами, флагами и цветами тянулись за ней, подстраивая свой шаг под движение «мусорки». Сначала шли красиво, не ломая строй по краям, тянулись друг за другом ровные ряды колонны. Митингующие то и дело, словно по чьей-то указке, одновременно поднимали руки вверх и махали ими, выкрикивая лозунги и заготовленные речовки. Со стороны главной площади фоном доносилась музыка, и я, сидя на плечах дяди Наума, тоже поднял руки вверх и заорал:

– Мир! Труд! Май! Слава КПСС!

Дядя Наум, не сбавляя шаг, снял меня с плеч и, держа за подмышки, сказал:

– Сейчас отцу с матерью отдам! Вон, за трактором шагают.

Я посмотрел на колонну, идущую прямо перед нами, и заметил отца – он нес в руках огромный портрет с Лениным. Владимир Ильич, похожий на черную головешку, вырывался из алого пламени мирового костра. Портрет был выполнен на шелке, алое пламя колыхалось на ветру, и головешку постоянно затягивало обратно в костер, не давая ей окончательно потухнуть.

– Не буду больше, – пообещал я дяде Науму и попросился снова на плечи.

Колонна свернула с улицы на главную площадь и, обогнув фонтаны, вышла к городской трибуне, на которой стояли дядьки в серых плащах и фетровых шляпах. Я замахал им пучком гвоздики.

– Мимо президиума, – раздался из динамиков красивый твердый мужской голос, – шествует колонна конструкторского бюро «Целинпрогресс». Рабочие этого бюро неоднократно побеждали на всесоюзных конкурсах и состязаниях. Разработанный ими аппарат усиленного доения признан наиболее успешным в данной области сельского хозяйства и животноводства. Удои молока уже в этой пятилетке будут удвоены! Ура, товарищи!

Наша колонна вздрогнула и, повернув голову в сторону президиума, выкрикнула троекратное «ура». Дядьки в фетровых шляпах вяло помахали нам в ответ, о чем-то переговариваясь между собой. Музыка сменилась на «Утро красит нежным цветом…», и диктор объявил следующих работников производства, пришедших в этот день поздравить президиум.

Обернувшись назад, я увидел ползущий в глубине колонны красочный макет комбайна, сделанный из фанеры. Комбайн ехал задом наперед и постоянно уходил в сторону президиума. Его поправляли на ходу, подталкивали руками, не давая сбиться с пути окончательно.

– Хлеборобы, – голос из динамика возвышенно произнес это слово, – наши заслуженные первоцелинники! Наша опора и надежда! Обещания, данные на сбор более ста центнеров с гектара, – выполнены! Целинная пшеница в очередной раз доказала свое превосходство! Ура, товарищи!

– Ура! – заорали хлеборобы и, поднимая руки вверх, замахали искусственными рыжими колосьями пшеницы. В этот момент комбайн рухнул! Строй сбился. Идущие следом труженики уперлись в него, и он под давящей массой пополз в сторону трибуны. Полз он красиво. Передняя часть, там, где должна была быть жатка, оказалась сзади, и она, разваливаясь на глазах, тащилась, словно подбитый танк, прямо на людей в фетровых шляпах. Комбайн по инерции понесло юзом, из него поочередно выбегали комбайнеры. В руках у них, как у танкистов, выпрыгивающих из горящего танка, были зажаты граненые стаканы.

– Добухались, – весело сказал дядя Наум, – их там десять человек шло. Литра три вылакали небось.

Комбайн, не дотянув метра два до президиума, окончательно остановился, подбежавшие к нему на помощь люди вытащили из-под обломков за ноги двоих мужиков. Люди в фетровых шляпах сбились в кучку и стали похожи на стайку голубей, к которым крадется кошка.

– «Нива-5», – как ни в чем не бывало продолжил голос из динамиков, – легендарный комбайн. Только в этом году силами «Целинмаша» были собраны средства для помощи голодающим Анголы на сумму более двух миллионов рублей! Ура, товарищи!

Товарищи хлеборобы вяло отвели на этот призыв и, собирая на ходу развалины комбайна, прошагали мимо. Музыка сменилась на «Марш славянки». Наша колонна вышла за пределы площади и рассыпалась на кучки.

– Таньку с «Сельмаша» не видел? – курчавый тип с красным бантом на лацкане пиджака поздоровался с дядей Наумом. – С утра не могу поймать.

– Не прошли еще, – сказал дядя Наум, – за комбайном идут.

– Твой? – курчавый поднял голову на меня. – Чет совсем не похож. Цыган как будто!

– Соседей награждать будут! Меня попросили присмотреть. Вы где собираетесь?

Курчавый махнул рукой в сторону девятиэтажного Центрального универмага, возвышающегося рядом с площадью:

– В скверике. За ним. За сиренью, в общем. Приходи. Таньку дождусь и туда.

Дядя Наум молча развернулся и зашагал к универмагу. Отстояв длинную очередь за мойвой, лимонадом и батоном хлеба, мы пошли в сиреневый сквер. По пути то и дело попадались знакомые, которые обязательно спрашивали друг у друга кто где будет отмечать. «Сиреневый сквер», «яблочные доли», «вишневые запруды», «каменный водопад» вперемешку звучали из уст встречных. Пару раз дядя Наум менял маршрут, мы уходили то в сторону Ишима, то, наоборот, брали курс на вокзал, но в итоге сирень победила.

– Она ближе всего, – сказал дядя Наум, присаживаясь на лавочку, – смотри не грохнись. Крепче держись.

Голова у дяди Наума гладкая, словно бильярдный шар. Держаться я могу только за уши, оттягивая их в разные стороны.

– Оторвешь если – глухой буду, – заметил он и, достав из внутреннего кармана бутылку, откупорил ее, – когда ты лимонада будешь просить – не услышу.

– Понял, – рассмеялся я, чуть сбавляя силу натяжки, – одному пить нельзя! Помнишь, врач что сказал? Кто один пьет, тот алкаш.

– Это они все коллективное хотят, – наливая в стакан, пробормотал он, – бессознательное. Чтоб все стадно было. Раз один – значит, не порядок! Значит, что-то себе на уме держит. Надо вместе, чтоб думать не мог. Давай держись крепче, – он чуть наклонился назад. Я схватился сильнее за уши и, держась за них, рассматривал небо. Голубое, с плывущими островками воздушной ваты, оно на секунду застыло передо мной, и вновь картинка, словно калейдоскоп, вернула меня к кусту сирени.

– Его кушать можно? – протянул я руку к кусту и сорвал небольшой цветочек. – Люди едят?

– Люди все едят, – разворачивая кулек с мойвой, ответил дядя Наум. – Будешь?

– Нет, – сморщился я от запаха мелкой вонючей рыбы, – гадость же. Я вот не все ем. Лук не ем, чеснок вареный, вот эту рыбу соленую тоже не ем.

– На то оно и детство. Выбирать еще можешь. А как взрослый станешь – все! Выбора не будет. Что в продаже есть, то и берешь. А будешь нос воротить, то и того не получишь. Держись!

Картинка мира вновь сменилась, и, разглядывая небо, я успел заметить, что одно облако было похоже на фетровую шляпу, как у людей с трибуны. Шляпа плыла одиноко, в стороне от других облаков, которые тянулись чуть ниже.

– Можно, – занюхивая рыбой, наконец, ответил дядя Наум, – когда ешь, смотри только – как пятилистник попадется, мне дай!

Сорвав ветку сирени, я стал пожирать цветочки, предварительно рассматривая их.

Сиреневая роща потихоньку заполнялась людьми. Со стороны площади приходили, кучками и поодиночке, празднично одетые митингующие. Мужчины шли в костюмах. На женщинах были платья. Зачем они надели платья, когда на улице прохладно, я слабо понимал. Наверное, для того, чтоб мужики, сняв пиджаки, накинули их на своих спутниц. В этом была логика, но красота сбивалась. Сидящие на лавках женщины в мужских костюмах становились похожими на куриц. Сутулились и кутались. К тому же цветастые юбки выбивались под серыми пиджаками, и становилось вообще похоже на замерзших кентавров, ожидающих огня. Я выделил для себя двух кентаврих с явно выраженным конским началом. Они чересчур громко хихикали и постоянно курили.

Дядя Наум налил себе третий стакан и уже без мойвы выпил его, я вновь увидел небо, и, не заметив на нем изменений, заскучал.

– Мы так и будем одни тут отмечать? – спросил я. – Совсем не весело.

– Щас, – многозначно ответил мой носитель и завертел головой по сторонам, – одни в гробу только лежать будем, да и то если за забором похоронят. Серго? Ты ли это? Дорогой! – он замахал рукой толстому мужику, который веселил двух кентаврих на соседней лавочке.

Серго обернулся на крик и, узнав в дяде Наума своего друга, совсем не радостно крикнул в ответ:

– С Первым мая!

– Мамая, – сострил дядя Наум, прихватывая с собой кулек мойвы.

Я успел сорвать еще одну ветку сирени и, словно падишах, катающийся на слоне, водил ею по лысой башке дяди Наума.

Поздоровавшись с Серго и его спутницами, тетей Раей и тетей Фаей, мы стали вливаться в их коллектив.

– Вливаемся, – улыбнулся дядя Наум и, достав недопитую бутылку водки, поставил ее под лавку, – на стол! – он, помахав мойвой, аккуратно разложил кулек на лавке. Я тоже изобразил участие в общем деле, протянув ветку сирени сразу двоим тетям.

– Кавалер, – захихикали они. – Твой?

– Муратовых. Их сегодня телевизором награждают. Меня попросили присмотреть.

– Так ты нянь! – воскликнула тетя Рая, на которую был накинут пиджак Серго. – То-то я смотрю еще трезвый. А мы сначала вино.

Сидевшая рядом тетя Фая была без пиджака. Я заметил, как она дважды оценивающе взглянула на дядю Наума, и на третий раз он, все-таки сняв свой пиджак, накинул его ей на плечи, оставшись стоять в одной рубашке. Вино они выпили быстро. За один присест. Я отломал новую ветку и, поочередно отрывая с нее цветки, считал количество лепестков на каждом из них. Попадались одни четырехлапные.

– Так вы что там за аппарат удоя изобрели? – Серго, составив четыре граненых стакана в один ряд, разлил в них водку. – Как может в два раза больше тянуть?

– А вот так, – расхохоталась тетя Рая, наклонившись чуть вперед, и потрясла грудью, – я тоже могу!

– Рая, – одернула ее тетя Фая, – совсем, что ли. Тут же дети.

– Дети? – осоловело посмотрела по сторонам тетя Рая. – Где дети?

– Выше глянь, – подсказала ей тетя Фая, – на ученом кто сидит?

– А-а-а-а… Так он знает уже все! Да? Знаешь? – тетя Рая встала с лавки и подошла вплотную к дяде Науму. – Ты же уже взрослый! Видал, как комбайн упал?

Говорила она мне, хотя смотрела на дядю Наума, выходило, что обращалась она все же к нему, а ответил все равно я.

– Видал! Хлеборобы!

– Хлеборобы… итить твою за ногу, – засмеялась тетя Рая. – Да в нашей стране все падает! Да? Верно же говорю? – она резко протянула руку к дяде Науму и схватила его за штаны. – И тут тоже небось шатко-валко! Да?

От ее движения дядя Наум резко дернулся и чуть сжался, я едва не слетел с плеч, но в последний момент ухватился за его уши, растянув их со всей силы в разные стороны.

– Вот и проверим вечером, – выпрямившись, сказал дядя Наум, – что падает и где доить.

Они быстро выпили, закусили мойвой, закурили.

– Что он у тебя сирень лопает постоянно? – удивилась тетя Фая. – Как ни посмотрю на него – ест цветы. Голодный, может? Мойву будешь? – она откусила голову рыбешки и протянула ее мне. – С хлебом вкусно, но хлеба нет.

– Спасибо, – ответил я, – не хочу.

– Держи, пацан, – Серго достал из кармана бублик и сунул его мне под нос.

– Да не голодный он, – сообщил им дядя Наум, – пятый лист ищет.

– А-а-а, – уважительно проговорил Серго, – ну это дело не быстрое! Еще по одной? Так что за аппарат-то, серьезно? У меня теща в колхозе мучается, может, вынести можно?

– Нет никакого аппарата, – произнес дядя Наум, беря стакан как микрофон, – в том году нам поставили задачу – разработать механизм для удоя. А как ты удои увеличишь, если коровы те же и молоко – точно такое же. Вот как?

– А вот так, – только собралась тетя Рая показать, как это можно сделать, как ее остановила тетя Фая, сидевшая рядом с ней на лавке.

– Не знаю, – честно признался Серго. – Но вы же что-то придумали?

– Придумали, – туманно ответил дядя Наум. – Дояркам тоже поставили план – удвоить. Нам и им. Вот вместе и придумали. Молоко водой бодяжим и все.

– А аппарат?

– Модель 1385 в красный цвет перекрасили да резинки на присоски потолще сделали.

– Молодцы! – радостно воскликнула тетя Рая и залпом осушила стакан. – Вот можете, когда хотите! А когда хотите – хер вас поймешь!

– Рая, – вновь дернула ее за руку тетя Фая, – ну дети же!

– Да пусть идет погулять! Чего он прилип на шее? – возмутилась тетя Рая. – Ты чего его, вечно таскать на себе будешь?

– Нельзя отпускать – сбежит! – сказал дядя Наум и тоже накатил стакан. Пил он, уже не запрокидывая голову, и я перестал следить за облаками.

Народу в скверике стало полно. Пришел курчавый тип с Танькой. Покружили по лавкам, выпили на нашей и ушли дальше. Музыка с площади перестала звучать, лишь шум поливальных машин доносился с проезжей части. Город начал готовиться к массовым гуляньям. По скверу прошелся патруль с повязками на руках. Все отмечающие праздник быстро попрятали стаканчики и бутылки и с серьезными лицами стали говорить о чем-то важном.

– Главное сейчас в Москве! – сказал Серго. – Там парад – ого-го! Миллионы людей на площадях. Горбачев стоит. О перестройке говорит. Говорите со мной, – прошептал он, – чтоб мимо прошли.

Тетя Рая громко икнула. Патруль взглянул на нас.

– С Первым мая! – радостно заявил я, протягивая им ветку сирени.

– С первым, – внимательно оглядел нас молодой патрульный и, засунув большой палец за ремень, двинул дальше.

– Прошли, – выдохнул Серго, – на работу сразу катают. Пиво даже нельзя.

– Сухой закон, – напомнила тетя Фая, – сухари можно.

Все замолчали. И молчали до тех пор, пока не появился шатающийся мужик в разодранной до пупа рубахе. Мужика заносило из стороны в сторону, и он еле держался на ногах.

– Нальете? – присаживаясь к нам, спросил он. – Худо.

– Да какое худо? – удивился Серго. – Едва стоишь!

– Вот, – он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул его и расстелил на лавке. Затем, опять же из карманов, достал бутылку водки, яблоко и пару конфет. – Давайте! А то худо! Заберут все равно. Успеть бы!