Текст книги "Ариадна Стим. Механический гений сыска"

00110

Уйти от Кошкина сразу нам, однако, не удалось. Пока шел разговор, посланные купцом мальчишки принесли из ресторана напротив скромный обед на три персоны: спаржу, семгу в вине, неплохой борщ и заливное из ряпушки. Пришлось задержаться у гостеприимного хозяина. Когда же на тарелках остались лишь пятна жира, пришла пора чая. Треснула под механической рукой Кошкина литая сахарная голова, наполняя искристыми, невинно белыми кусочками хрустальную вазочку, закипел и встал на стол брюхастый, украшенный медалями золотой самовар, заблестели леденцовыми оконцами позолоченные теремки-пряники.

– Вот, позвольте, угощайтесь. У меня эти прянички князья берут. Даже в Летний дворец поставляю. Да что Летний дворец, члены Промышленного совета их закупают. Они, кстати, меня весьма ценят. Со временем прочат там место даже, позвольте уж похвастаться.

Мы пили чай, любуясь на переливы карамели под электрическими лампами кабинета. Вкус пряников был волшебен. Улыбнувшись, я обратился к Кошкину:

– Знаете, пожалуй, даже если бы и не было расследования, я бы все равно посетил вашу фабрику. Мне прямо интересно, как делают подобную красоту. Ну что, Василий Львович, когда на заводе начнется следующая смена?

– Как всегда, в шесть утра. И не беспокойтесь, у меня порядки на фабрике не такие, как в душегубках по соседству. Никакого четырнадцатичасового рабочего дня. Все прогрессивно, работаем в две смены по двенадцать часов. Не обременительно и вполне легко. Да еще и полчаса из смены – это обед. И это при четырех выходных в среднем за месяц. Условий лучше, чем у меня, по всей Фабричной стороне не сыщешь.

00111

Понимая, что завтра мне предстоит тяжелый день, я быстро завершил все дела в отделении и отбыл домой, чтобы отдохнуть и выспаться перед началом расследования.

Наскоро поужинав яичницей с ветчиной, выпив чашку чая с посыпанным сахарной пудрой печеньем фабрики Кошкина, я лег на мягкий шелк кроватей, не трогая лежащий на тумбочке томик, который я недавно начал. Увы, Данте придется немного отложить свои приключения в глубинах ада. Я отошел ко сну. За бархатными шторами затихал город – столица никогда не спала, но сейчас ее дыхание становилось глуше и размереннее. В воздухе плыл запах зацветших апельсиновых деревьев, что стояли в дальнем зале. Я заснул быстро, рухнув в пестрый калейдоскоп бессвязных образов: хохочущий Орфей Клекотов, играющий на балалайке; Парослав Симеонович, бегущий с кастетом за удирающим на четвереньках князем; тридцать серебряных орденов, падающих на мундир; локомобиль, везущий нас с Ариадной в здание Инженерной коллегии на следующее утро после окончания дела Клекотова. Серафим Мороков, задумчиво пробегающий взглядом по спешно переписанному мной отчету. Визг механических отверток инженеров. Взгляд полуразобранной, со вскрытой черепной коробкой Ариадны, который она бросила на меня перед тем, как я покинул лабораторию Инженерной коллегии.

01000

Я проснулся в три ночи, задолго до боя будильника. Спать уже не хотелось, и я, собравшись, отправился начинать расследование. Первая остановка – сыскное отделение, а точнее, гардеробная агентов наружной слежки. Там я быстро подобрал себе подходящую одежду. Хлопчатобумажные черные штаны, недорогую, но прилично выглядящую рубашку, черные, тяжелые, чищенные дегтем сапоги – гордость любого рабочего, картуз с лаковым козырьком и блестящими медью круглыми защитными очками, царапанными, но имеющими два режима увеличения и автоматическую настройку светоотражения.

Дополнив это потертой кожаной курткой и заранее приготовленным ящиком с инструментом, я хорошенько испортил свою прическу, погрязнил волосы и щедро вмазал темного масла в руки. Сочтя в зеркале свой образ достаточно гармоничным, я посмотрел на время и быстрым шагом направился в свой кабинет.

Ариадна сидела в кресле, закинув голову к потолку. Синие, почти погасшие глаза невидяще смотрели сквозь меня. Стол был окутан дымом: на серебряном подносе догорал отработанный флогистон.

Медленными движениями Ариадна открыла окованный металлом чемоданчик. Внутри, тщательно закрепленные в углублениях, лежали светящиеся синие камни. Пальцы прошлись по ним, будто выбирая, и наконец машина аккуратно вытащила один из флогистонов. Крепко сжимая камень, чтобы он не взмыл к потолку, машина вставила флогистон себе в грудь. Раздался громкий щелчок. По камню пробежали искры, и глаза Ариадны вспыхнули так ярко, что весь кабинет на миг утонул в синем свете.

Откинувшись в кресле, она медленно выпустила из тонких ноздрей струйки голубоватого дыма. Руки, до этого вцепившиеся в подлокотники, облегченно разжались.

– Виктор? Что вы здесь делаете? – Машина, наконец, увидела меня и, чуть помедлив, резко наклонила голову набок, чтобы продемонстрировать мне жест удивления.

– Зашел попрощаться с тобой. Меня не будет с неделю.

– Прощаться со мной? Но это нелогично. – Ариадна посмотрела на меня странно и, кажется, даже с жалостью. – Виктор, я же машина. Человек не должен, уходя, прощаться с механизмом, если у него нет серьезных проблем с адекватным восприятием действительности. Верно?

Злость подступала к горлу. Сжав зубы, я резко развернулся и вышел прочь из кабинета. Я успел сделать лишь несколько шагов, когда за спиной раздался стук каблуков, и на мое плечо легла рука из бронзы и фарфора.

Ариадна почти прижалась ко мне. От машины пахло маслом и железным теплом, свежестью крахмала платья и чистотой пара. Но во всем этом механическом аромате мне вдруг на долю секунды опять почудился тяжелый запах горящей кожи и паленых волос. Я вздрогнул.

– Наверное, я должна извиниться, Виктор. Сказанные мной слова могли задеть вас, хотя я того и не желала. Просто… Я не привыкла к такому поведению людей по отношению к себе. – На лице машины вдруг со щелчком появилась тонкая улыбка. – Да и вы сами в прошлый раз так себя не вели. Когда в Инженерной коллегии начали пропускать через мой мозг электрический ток, вы уходили спешно и без всяких прощаний, помните, Виктор?

Я сбросил ее руку с плеча и быстро пошел прочь от проклятого механизма. Я шел прочь, хотя больше всего хотел вернуться в кабинет, достать книгу с шифрами и навсегда запретить ей не то что говорить, но даже намекать на то, что произошло в Инженерной коллегии. Сзади не доносилось ни звука. Ариадна продолжала смотреть мне вслед.

01001

До фабрики я добирался в преотвратительном настроении. Помимо Ариадны этому способствовал и холодный, полный дыма пассажирский вагон, идущий на Фабричную сторону.

В столице нынче опять царило безветрие. Заводской дым густо застелил улицы, превращая дома вокруг в неясные, написанные углем силуэты. Выпавший было нарядный черный снежок снова обратился в грязь, и казалось, темное уныние охватило не только меня, но и весь мой любимый Петрополис.

Вагон встал. Прижимая к лицу потертый рабочий респиратор, я вышел на улицы Фабричной стороны и, пробираясь мимо шумящих громад цехов, еще с полчаса месил ногами густую, присыпанную углем и пеплом черную грязь.

Вот и фабрика Кошкина. Неотличимая от остальных, окруженная сотнями таких же краснокирпичных, окутанных клубящимся дымом силуэтов. Ее нельзя было назвать слишком большой, всего лишь тринадцать цехов. Не так уж и много для столицы. Они жались друг к другу, смыкались и расходились, образуя заваленные ящиками и мусором площади, сцеплялись паропроводами и галереями, проводами и узкими лестницами. Кругом суета. Кто-то шел с ночной смены, кто-то спешил на дневную. Грохотали везущие товар локомобили. Я шел через все это быстрым шагом, туда, где в самой дали, почти скрытый за черным дымом, стоял сахарный цех. Обветшавшее здание. Старое, гораздо более старое, чем остальные цеха. Это видно по тому, насколько черен от сажи его кирпич, и по огромным, в четыре этажа окнам: памяти о том странном и диком времени, когда Петрополис еще не обменял солнце на свет научного прогресса.

Я надел защитные очки и, выставив на них рабочий режим, шагнул прямо в темноту цеха. Шагнул и замер, с трудом заставив себя не отступить. Оглушительно били тысячи лезвий, ломаные силуэты рабочих метались в пламени котлов, исходящих паром и тяжелым дымом. Одежда мгновенно промокла от влаги. Здесь нечем дышать, и я сдернул респиратор, вдыхая приторный запах свекольной гнили, патоки и вонь грязной кипящей речной воды.

Река врывалась на завод по бесчисленным трубам, она напитывала котлы, вскипала и рвалась через неплотно пригнанные паропроводы, ее мутные воды несли по бетонным желобам грязную битую сахарную свеклу, которую проворно выхватывали рабочие, грузили по тачкам, чтобы вскоре вывалить в грохочущие ножами свеклорезки.

– О, а это что такое? Неужто обещанное пополнение прибыло? – Из горячего, освещенного огнем котлов облака дыма чертом вырвалась девушка в куртке механика. На ходу отбрасывая дешевую папироску, она шагнула ко мне, протягивая покрытую ссадинами руку.

– Зубцова. Ирина. – Невысокая, коротко стриженная, она быстро и небрежно пожала мне руку. На лице ремонтницы, рассеченном несколькими вполне обычными для ее должности шрамами, читалось легкое презрение. – Ты у нас, стало быть, тот самый бывший приказчик? Мне про тебя в конторе сегодня сказали. Велели присмотреть, пока не оперишься.

Девушка с усмешкой осмотрела меня с головы до ног.

– Ох, тяжело тебе здесь будет. Тут вещи потяжелее бумажек иногда в руки брать нужно.

– Мы болтать будем или все же работать? – Я холодно посмотрел на девушку, и та пожала плечами.

– Возможно, и будем. Если, конечно, не струсишь. Высоты не боишься? Прожекторы чиним сегодня. Вон там. – Она указала на идущие под крышей мостки, в десятке метров над нами. – После разрыва паропровода половина из них работать перестала. И да. – Она вновь с пренебрежением посмотрела на меня. – Очочки-то свои сними, интеллигенция. Тут стекла за пару минут запотевают, а лестницы прогнили насквозь. Грохнешься в свеклорезку и не заметишь. А кости твои мне потом доставать.

01010

Еще двое ремонтников ждали нас около ведущих под потолок лестничных пролетов. Первый из них, лысый старичок с подрагивающими руками, был начальником бригады Стимофеем Петровичем Торфом, второй же, заросший щетиной здоровенный малый, скорее напоминающий пойманного в рабочую куртку кабанчика, чем сотрудника фабрики, представился Иваном Паяло, после чего выразительно сплюнул, насмешливо глядя на меня.

Закинув на плечо сумку с инструментами, он первым начал подниматься наверх. Ржавая, никогда не видевшая ремонта лестница зашаталась под его немалым весом. Натужно заскрипели болты. Я приотстал, пропуская ремонтников вперед. Железные ступени опасно гнулись под ногами. Я замер на середине лестницы. Вверху виднелся далекий потолок цеха, внизу – грохочущие станки и чаны с вывариваемым соком сахарной свеклы.

– Значит, все-таки боишься высоты, интеллигенция?

Ступени сверху сыпанули ржавой трухой, и ко мне спустилась Зубцова.

Я промолчал. Не стану же я объяснять, что одно дело – нестись на локомобиле по качающимся от ветра невесомым мостам Верхнего города, сознавая при этом все инженерное совершенство их расчета, и совсем другое – вставать на проржавевший пролет лестницы в десятке метров над землей.

– Давай, давай, поднимайся. Бояться-то чего? Сверху падать не страшно. Расшибешься, и на кладбище. Страшно только отсюда упасть.

– Почему? – не сразу понял я ее.

– А потому, что живым останешься, только поломанным. А с такими пострадавшими на фабриках какой разговор? Первая помощь при больничке, и на улицу в тот же день. Поэтому давай-ка за мной следом. Лестница выдержит. Уж если самого Кошкина выдержала, то и тебя выдержит.

Я прищурился.

– Кошкин, это который тот самый? А зачем он здесь был?

Зубцова пожала плечами.

– Да он, как у нас паропровод рванул, весь цех облазил чуть ли не на карачках. Улики искал. Да только какие тут улики, когда в цеху целый день пар хлестал. Ладно, интеллигенция, пойдем. Работы много.

01011

Я осторожно поднялся на шаткие мостки. Ржавые, решетчатые, они подходили скорее не под слово «ненадежные», а под определение «аварийные». Выдохнув, я шагнул на ребристый настил, сжимая руку на покосившихся, липких от испарений перилах. Под нашим весом мостки кренились опасно настолько, что их обрушение было вопросом времени, однако чинить их явно не спешили.

Я аккуратно сделал шаг, не отрывая руки от перил. Мостки заскрипели, но выдержали. Пока выдержали. Шаг, шаг, шаг. Железо болезненно заскрежетало.

Ремонтники не смотрели на меня, занятые разбором замкнувших прожекторов, а потому я ускорил шаг, направляясь к последнему из светильников, что стоял возле светлого пятна кирпича, образованного горячим паром лопнувшей трубы.

Паропровод уже починили, заменив поврежденный участок, но яркие пятна на проржавевшем металле скоб подтвердили слова Кошкина о кислоте. Я взглянул на расстояние. От мостков до паропровода добрый метр, и пройти его нужно по ржавой и очень ненадежной балке. Я попробовал ее рукой и тут же отпустил. Кажется, металл держался на своем месте исключительно молитвами Паромона Угледержца. Непроизвольно я взглянул вниз: в десятке метров подо мной кипел паром гигантский чан, в котором вываривают сок. Кто бы ни решил саботировать работу на фабрике, трусом он не был. Я отошел от паропровода, шагнув к двери пожарного выхода. Засов. Ржавый, как и всё здесь, но судя по свежим царапинам на металле, покинул цех преступник этим путем. Покачав головой, я налег на дверь, с трудом открывая путь на улицу.

Снаружи стояла непроглядная дымная тьма, в которой терялись уходящие вниз скобы лестницы, вбитые прямо в кирпич. Все кругом было заполнено воем ветра. Резкий порыв толкнул меня, выбил воздух из груди, хлестнул по лицу жгучими каплями кислотного дождя, и я предпочел оставить идею о спуске. Закрыв дверь, отошел к моргающей махине прожектора. Отключив его и вспомнив уроки духовно-механического училища, я принялся перебирать механизм, пытаясь найти неисправность.

Найдя ненадежный контакт, я радостно достал гаечный ключ, принявшись отвинчивать мешающие детали. Гайки внутри заржавели, и я налег плечом, пытаясь свернуть их с болтов. То, что это было ошибкой, я понял, лишь когда проржавевшие насквозь крепления прожектора нехорошо заскрипели у моих ног. Тяжеленная махина начала медленно-медленно крениться вниз, туда, где в десятке метров под ней сновали по деревянным мосткам работники, перемешивающие выкипающий свекольный сок.

Впервые за очень долгую часть своей жизни выразившись не по-благородному, я схватился за прожектор, пытаясь остановить его наклон. Бесполезно. Я почувствовал, как ноги начинают отрываться от настила. Взгляд непроизвольно метнулся вниз, туда, где суетились люди, с такой высоты маленькие, словно вырезанные из бумаги солдатики. Меня замутило.

Раздался торопливый перестук сапог. Зубцова, бросив инструменты, кинулась ко мне через мост. Крепко схватившись за мою куртку, она потянула меня назад. Вместе мы с огромным трудом опустили прожектор на железные мостки, после чего со стоном сползли на настил.

– Идиот! – Зубцова, злая и раскрасневшаяся, трясущимися руками выбила из пачки папиросу. – А если б ты кого угробил? Кто ж так работает?

Она жадно закурила и, выпустив дым в потолок, вдруг протянула мне мятую, покрытую пятнами смазочного масла пачку.

– Но что прожектор не отпустил – молодец. Курить будешь? Не стесняйся, бери. Тебе за все это Стимофей Петрович такой штраф влепит, что не скоро еще деньги на курево появятся.

Подрагивающими руками я принял папиросу и жадно затянулся. Сквозь дым я разглядывал стоящего по другую сторону мостков начальника бригады, что-то торопливо пишущего в свой блокнот, и Ивана Паяло. Возможно, мне лишь показалось, но даже в царящей дымной полутьме на его лице читалось явное злорадство.

01100

В шесть часов вечера фабричный гудок отмерил окончание смены.

– Остроумов, за мной. – Появившаяся из клубов пара Зубцова с наслаждением расправила плечи. – Хорошо поработал, хорошо отдохнешь.

Следующий час мы провели в фабричной конторе, где мне готовили бумаги о заселении, выдавали пропуска и дозаполняли личное дело. Только после этого мы пересекли уже опустевший фабричный двор, направившись к четырехэтажным, черным от копоти рабочим казармам.

Деревянная дверь, уплотненная тряпками, тяжело распахнулась, и мы вошли в плохо освещенный сводчатый коридор. Внутри было нечем дышать: фильтры уличной вентиляции почти не работали, и печной дым рвался из тянущихся вдоль стен труб. Кругом дикое нагромождение какой-то мебели, досок, бочонков.

Проверка пропусков дежурным, узкая деревянная лестница. Через несколько пролетов – одинокая дверь: заглянув внутрь, я увидел огромный зал, занявший весь второй этаж. От начала до конца он был заставлен кроватями. Грязные, сбитые из дерева, лишенные всякого намека на белье, они занимали все место в зале, кроме узкого прохода. У некоторых кроватей стоял порой стул или сундук, но вещи в основном просто висели на вбитых в стену гвоздях.

Зал был полон людей, кто-то спал, раскинувшись на кинутой на доски грязной куртке, кто-то метался то ли в бреду, то ли в белой горячке, кто-то оживленно разговаривал, кто-то читал книгу. Людей в зале было набито, как в полицейскую камеру, а может, даже больше.

Выше – то же самое. Еще одна грязная деревянная лестница, еще один заполненный кроватями этаж.

– Что, интеллигенция, не нравится жилье? По лицу вижу, что не нравится. А ты привыкай. – Зубцова хмыкнула. – У тебя-то поди на квартире приказчицкой повольнее жилось? На простынях поди лежал да за столом сосновый кофий пил? Ну, уж извини, с этим туго у нас.

– А что, здесь все живут?

– Почему же все? Стимофей Петрович, например, в городе квартирует. Как и другие мелкие начальники. Мастера, конечно, снимают часто. А мы все здесь, куда деться? Или у тебя, может, секрет есть, как при той плате, что мы получаем, можно в приличном доме комнату снять? Ну, так поделись, а то я сколько ни работаю, все никак догадаться не могу. Но ты не унывай, ты с нами, с ремонтниками, жить будешь, у нас получше.

Четвертый этаж был таким же общим залом, только разгороженным досками. Даже не доходящие до потолка, они образовывали сложный лабиринт коридоров со множеством маленьких, забитых людьми каморок.

Откинув ситцевую занавеску, Зубцова пригласила меня внутрь одной из них и сразу же грохнулась на сбитую из досок кровать, с облегчением стягивая сапоги.

– Что стоишь, падай. – Она кивнула на несколько ящиков, застеленных рогожей и старыми куртками. – Или ты думаешь, что я тебя в свою кровать пущу? Зря.

Из угла хохотнул Иван Паяло. В отличие от всех остальных, он лежал на самой настоящей железной кровати в обнимку с молоденькой черноглазой девушкой, судя по сползшему одеялу – явно не слишком сильно одетой.

– Лакрицина, она на производстве патоки работает, – представила хихикнувшую девушку Зубцова. Рука ремонтницы переместилась, указывая на сгорбившегося за книгой парня: – Мокротов Валентин, ветеринар, студент – в нашей больнице работает. А это Варя, жена его, упаковщица конфет, – она указала на заплаканную девушку в застиранном платье.

Я приготовился было рассказывать жильцам свою заготовленную заранее биографию, но никто даже не попытался со мной заговорить. Мокротов весь вечер продолжал читать учебники по ветеринарии, сидящая рядом с ним Варя – какой-то истрепанный роман, Зубцова, достав инструменты, чинила принесенный стариком-сторожем протез, а Иван Паяло, приличия ради все же задернув занавеской свою часть каморки, предавался с Лакрициной светлому делу продолжения рода человеческого. За тонкой деревянной стенкой вторили им срывающийся женский стон и чьи-то бессвязные крики в бреду. Где-то напротив долго, на одной ноте принялся кричать ребенок.

Когда вокруг наконец погас свет, я еще некоторое время в ужасе лежал с открытыми глазами. Как вообще можно было решиться лезть во все это, да еще и находясь в здравом уме? Я последний раз осмотрел тонущую во тьме комнату. Из красного угла печально и строго смотрел с медной иконы Парамон Угледержец, покровитель рабочего люда. Вокруг него на иконах поменьше теснилось множество ангелов с покрытыми дешевой позолотой крыльями. Я обреченно вздохнул и, укутавшись тяжелым тулупом, рухнул в тяжелый, вязкий сон.

01101

Работы на следующий день было также много, но каждую свободную минуту я тратил не на отдых, а на разговоры с рабочими. Нужно было установить мотив саботажника, но каждый раз, едва разговор касался аварий, меня неизменно встречало либо испуганное молчание, либо быстрые недоверчивые взгляды. Работники что-то знали, но явно не спешили делиться этим со мной.

Обедали мы прямо в цеху, сидя у дышащих жаром соковарочных котлов. Я пытался впихнуть в себя что-то похожее на щи и старался даже не смотреть на еще одну миску, где ждала меня разваренная, щерившаяся костями и отдающая запахом явно не первой свежести рыба.

Раздался стук подкованных сапог, и рядом села Зубцова, держащая в руках дымящиеся неаппетитным паром миски. Не спрашивая, она перекинула мою рыбу в собственную миску и кинула мне завернутые в газету бутерброды.

– Болтаешь много на работе, интеллигенция. – Она было заработала ложкой, но вдруг резко огляделась и уставилась на меня. – Прекращай все это – целым останешься.

– Это угроза?

Зубцова фыркнула:

– Да я о тебе забочусь, какие угрозы? Ты думаешь, я что, слепая? Не поняла, кто ты? Какой, к чертопсу, приказчик после увольнения на завод пойдет? У тебя ж на лице написано, что ты совсем к другой жизни привык. Ты не стукач кошкинский, Кошкин других людей подсылает, а значит, это только одно: ты из революционеров. Ходишь, высматриваешь, сегодня все утро вопросы провокационные задаешь. Что делать собираешься-то? Агитировать? Профсоюз устраивать? Ты не подумай, интеллигенция, мне, если честно, плевать абсолютно, мне главное, чтоб ты норму рабочую выполнял. Но учти, попадешься, твои проблемы, и только твои. Стукачи тут кругом, а Кошкин в полицию никогда не обращается. Охрана у него на территории своя, из бывших бандитов Фабричной стороны набранная. Поймают, разговор очень короткий будет.

Остаток дня я потратил с пользой. В цеху встала свеклорезка, и под этим предлогом я успел сбегать на склад и в мастерскую за деталями, где завел разговоры с рабочими о происходящем в сахарном цеху. Потом я побывал на свалке рядом с мастерской, осматривая сломанный саботажником водяной насос, и, не найдя, к своему разочарованию, в груде металла никаких улик, вернулся к ремонту.

Вскоре станок наконец застрекотал, огромными лезвиями рубя мокрую от воды сахарную свеклу на мелкую соломку. Заскрипели черные от гнили деревянные тачки – рабочие загрузили нарезку, увозя ее к огромному баку диффузионного аппарата. Я пошел за ними: текущая в бак горячая вода, что должна была вымывать из свеклы ее сахарный сок, сейчас радостно журчала из стыков труб, и надо было как-то наспех заделать течь.

Когда гудок дал сигнал об окончании смены, я все еще возился с ржавым железом.

– Ты идешь? – Зубцова остановилась рядом, с философским интересом глядя на мою борьбу с гнилыми трубами.

– Надо доделать. Ужин оставьте, к ночи приду.

Зубцова хмыкнула и вдруг перешла на шепот:

– А, ну так и скажи, что дела революционные обделывать собрался. Удачи. Только с трубой осторожно. Получишь кипятка в симпатичное личико, революционерки на каторге любить не будут.