Текст книги "Одна заживу, сама с собой"

И сейчас она небрежно взглянула на календарь и отворила окно. Еще холодноватый мартовский ветерок принес аромат сливы.

У заброшенного дома через три двора и в этом году цветет слива. «Пускай твой хозяин далеко…» [5]5
  Цитата из следующего танка XI в. Сугавара-но Митидзанэ (перевод Веры Марковой):
Пролей аромат,Лишь ветер с востока повеет,Слива в саду!Пускай твой хозяин далёко,Не забывай весны!

[Закрыть] – как условный рефлекс, всплыло в памяти стихотворение. Покачав головой, она оперлась о подоконник локтями и стала смотреть вдаль.

Отсюда она могла окинуть взглядом город, в котором жила. За возделанными полями в тусклом свете низко стелются цепочки гор. Между разбросанными островками леса и домами, высившимися, словно густо насаженная роща, виднелись блики автомагистрали. Если долго ехать по этой дороге, она приведет в родной город Момоко-сан… При случае она была всегда готова разглядывать этот пейзаж. Раз – и сорок лет прошло. Не успела моргнуть – а уже сорок лет. Я сорок лет здесь живу», – раздались со всех сторон невыдержавшие голоса.

Момоко-сан живет в так называемых новых жилых загородных кварталах.

Дома, каждый четко в своей ячейке, выстроились ровными рядами на ступенчатых платформах, напоминающих доску для игры в Го – результат разработки холмистого рельефа этих пригородных территорий. Дом Момоко-сан был не высоко и не низко, примерно в середине. Раньше там, где заканчивался неожиданно крутой спуск, шедший от самого дома, находился супермаркет. Момоко-сан в молодые годы демонстрировала самые незаурядные способности: садилась на велосипед, разместив сзади и спереди по ребенку, ехала за покупками, потом вешала на каждую ручку пакет с продуктами и на одном дыхании поднимала все это в гору. Могла ли она тогда представить себе свою старость? Могла ли она хоть на мгновение подумать, что будет стариться в одиночестве?

«Ты ничего не знала! – запричитали ворсинки. – Ничего, совсем ничего! Молодость, если сейчас подумать, – это то же, что невежество. Ты все поняла, только испытав на себе. Значит, стареть – это то же, что приобретать опыт, испытывать?» Момоко-сан, которая думала, что стареть – значит терять или терпеть одиночество, эта мысль дает некоторую надежду.

«Так ведь это-то ничаво, хорошо. Сколько бы тебе ни стукнуло, а понимать что-то, осознавать – это ж славно», – говорит тихий голос изнутри.

И тут же на этот голос накладывается другой:

«Так и что, что у тебя впереди-то? Что я хочу понять-то теперича? Что сделать, чтоб мне дали убежать отсюда? Иногда не знаю я совсем, как жить мне».

Слушая ссору ворсинок за спиной, Момоко-сан вглядывалась в вечернее небо за скоростной дорогой. Там, наверное, сейчас сидит бабуля, и она в любой момент может раз – и выскочить.

«Увидишь старших – кланяйся», – говорила она хрипло. Если осанка плохая, привязывала к спине бамбуковую трость, манеры плохие – ударяла этой тростью по рукам. Сейчас Момоко-сан с тоской вспоминала, как у нее душа тогда уходила в пятки.

Она потянулась, выпрямилась и стала тихонько говорить с промежутком между небом и горами.

«Ба, я здесь. Твоя внучка вот… так вот тут смотрит на закат. Так получилось. И что, так и должно быть?»

«Вышло как вышло, – говорит бабушка, как прежде, широко раскрыв глаза и пристально глядя на Момоко-сан, – и хорошего ничаво нет, да и плохого нету. Как вышло, так оно и есть».

Когда показалось, что она слышит голос, Момоко-сан невольно впала в нежную сентиментальность: словно ребенку четырех-пяти лет, ей захотелось зарыться лицом в передник бабули и зарыдать в голос. Фартук бабушки сладко пах дайконом, высушенным на ковриках под солнцем. Она кое-как поборола желание зарыться в бабушкин фартук. Ей ведь самой столько же лет.

Стыдно, стыдно, смех – да и только.

Она бесконечно стоит тут и смотрит на закат, поэтому и приходят всякие мысли. Момоко-сан с грохотом затворила стеклянное окно. Ей показалось, что комната наполнилась мягким ароматом сливы.

2

Со вчерашнего дня продолжается ливень.

В доме даже днем темно и нечем заняться. Момоко-сан этому только рада и ничего не делает. Дождь – это тоже хорошо, думает она.

В холодный сезон дождей она не снимала теплую кофту, натягивала рукава до самых ладоней. Сейчас она сложила руки и уже некоторое время сидит, словно приросла к подоконнику, только совершая повторяющиеся движения глазами: вверх-вниз.

Она наблюдает за каплями дождя: без устали следит, как они ударяются о стекло и, проскальзывая вниз, достигают оконной рамы. Некоторые капли, лишь попав на стекло, тут же отскакивают во все стороны, не оставляя следа, иные собираются в большой сгусток из двух-трех капель и сползают вместе, есть и такие, что защищают до конца свою крепость и, наконец, тихо исчезают, – зрелище неожиданно оказалось до того интересным, что не оторваться. Ворсинки тем временем понизили голос и, войдя во мрак, то хватались за коленку, выглядывавшую из-под юбки, то проползали по животу и, оперев подбородок на руки, болтали ногами, то, положив голову на руки боком, решали поспать, но ничего не пытались сказать. В это время кто-то будто вслух чихнул, и тут же Момоко-сан (настоящая Момоко-сан) начала издавать странные звуки: «А-а-а-а, а-а-а», не похожие ни на чихание, ни на вздох.

Говорила, что не насмотреться, – а все, насмотрелась.

Она освободила руки из рукавов, дохнула на стекло и написала пальцем: «Надоело. Тошно».

«Что тебе надоело?» – послышался голос, и она поспешно дописала один большой иероглиф «дождь».

«Хм, так ты будешь жить дальше?» – вмешался еще один голос.

Момоко-сан, притворившись, что не слышит, продолжает писать: «Тысячелетний дождь».

Оказывается, есть дождь, продолжавшийся тысячу лет.

«Правда, что ли? Когда это?»

«Да четыре с половиной миллиарда лет назад или около того, когда Земля появилась еще только. Тогда поверхность ейная покрыта вязкой магмой была, и тыщу лет, аж тыщу лет дожди лили…

«Это ж как наскучить может, точно опротивеет все! Что, всю тыщу лет, каждый день, прямо без продыху?

«Так море синее появилось. Да, тогда-то и зародилось оно. У меня тоже тыщалетний дождь имеется».

– Ха! Это еще что?

– Мое море – это…

Момоко-сан, замешкавшись с ответом, начала яростно писать на стекле: «Уже скоро…»

Звонок. От Наоми. Уже скоро она позвонит.

На лице Момоко-сан на мгновение появилось замешательство, но тут же его сменила переполнявшая все ее существо радость.

То, что она, так радовавшаяся звонку дочери, как маленькая, стеснялась и пыталась притворяться равнодушной, было сейчас просто нестерпимо.

Почему же дочь, которая жила так близко, но ни разу ей не позвонила, вдруг… но все равно, как хорошо! Невозможно хорошо!

В тот день она повторяла одно и то же действие: постоянно оглядывалась на телефон и подолгу на него смотрела.

Наоми позвонила в третьем часу.

– Мама, у тебя туалетная бумага есть? – первым делом спросила Наоми. Ее голос был спокоен, в нем слышалась улыбка.

– Да, еще терпит. – Голос Момоко-сан стал неестественно визгливым.

– А моющие средства?

– «Да есть пока. И для стирки, и для кухни.

– А молоко?

– Пачки две не помешают.

– Овощи?

– Есть дайкон и полкочана капусты.

Момоко-сан отвечала стремительно, реагируя немедленно, будто звук ударяется о преграду – и сразу отскакивает. Она хочет уловить мельчайшие интонации голоса дочери, отреагировать на них, и это желание все пересилило, вот Момоко-сан и вкладывает огромные усилия в разговор ни о чем.

«Ох, батюшки мои. Как птенец с разинутым клювом, что ждет мать. Все наоборот. Ты, дряхлеющая мать, ждешь корма, который тебе ребенок приносит, мать и ребенок местами поменялись», – засуетились вдруг голоса, высмеивавшие Момоко-сан, но она не обратила на них внимания.

Она не думала, что такой день может наступить. Что она вот так вот сможет говорить с Наоми, на которую уже махнула рукой. Уголки губ невольно поползли вверх. Наоми живет в двадцати минутах езды от нее.

У нее своя семья: муж – учитель рисования в средней школе, они познакомились благодаря общей любви к живописи, и двое детей-младшеклассников: девочка и мальчик.

Когда она отдалилась от Наоми, уехавшей из дома после замужества? Что было поводом, она не может вспомнить. Она думала, что это судьба. Ведь у самой Момоко-сан с ее матерью было так же. Почему так вышло?.. Почему то, что произошло между Момоко-сан и Наоми, как будто точная копия с отношений Момоко-сан с ее матерью?

И вот Наоми приходит в родительский дом со своей дочерью Саякой – это случилось два месяца назад.

Первое, что почувствовала Момоко-сан, было удивление: как же выросла Саяка, смущенно улыбавшаяся в прихожей из-за спины Наоми! Она спокойно шла за руку с матерью вслед за радостно приглашавшей их в дом Момоко-сан. Очень похожа на Наоми в детстве. Та была сознательным ребенком и не доставляла хлопот. Теперь Наоми так ярко сияла, что Момоко-сан не решалась даже взглянуть ей в глаза.

Только перед буддийским алтарем она смогла поднять глаза на ее склоненный профиль и ахнула. Впервые она почувствовала, что дочь стареет. От спины до плеч она как-то сжалась, уменьшилась, и неудивительно – Момоко-сан в уме загнула пальцы – ей ведь за сорок. Течение времени беспощадно. К своей старости Момоко-сан уже привыкла, но старение дочери она видеть не желает. Она прямо не знала, куда девать руки и ноги, не могла найти себе места, как ей хотелось кого-нибудь попросить: ну уж дочку-то мою пожалейте, будьте любезны. С другой стороны, Наоми вот так пришла, да еще внучку Саяку привела, да какую хорошенькую! А она вот так думает о возрасте дочери… Плакать или гордиться этим? Все эти мысли разом переполнили голову Момоко-сан. Наконец она смогла взять себя в руки и принять спокойный вид.

Саяка тем временем освоилась, отошла от матери и стала ходить по комнате, разглядывая вещи. Момоко-сан немного смущалась.

– Как брат, здоров? – спросила она.

– Да, – ответила Саяка, открывая полку с посудой. – Только и делает, что картины рисует.

– Так у тебя гораздо лучше получается.

Только в этот момент девочка подняла глаза и быстро взглянула на мать. Интересно, Наоми заметила?

– Мама, тебе, наверное, трудно ходить за покупками? Давай я хотя бы тяжести буду тебе привозить, – сказала Наоми, улыбаясь.

Поскольку ближайший супермаркет закрылся и тащить телегу с продуктами под палящим солнцем или в такой ливень, как сегодня, было, честно говоря, непросто, Момоко-сан предложению дочери обрадовалась. Они решили, что Наоми будет приезжать раз в десять дней в свой выходной и помогать с покупками. Это было как во сне.

– Бабушка, я пойду наверх посмотрю, – сказала Саяка. Когда она повернулась на пятках, ее миленькая юбка нежно затрепетала. Момоко-сан подумала, что она сама когда-то сшила такую юбку.

Когда Наоми была возраста Саяки. Момоко-сан, трудясь день и ночь, сшила ей юбку со множеством оборок. Спереди на самую развевающуюся часть она прикрепила бантик и считала, что сделала очень красивую вещь. Она думала, что Наоми с удовольствием ее носила, но уже потом ей со слезами высказали, что, оказывается, дочке совсем не нравилась юбка, ее заставляли носить, хотя та совсем не шла. Мол, ты, мама, все сама за всех решаешь. С одной стороны, Момоко-сан вовсе не хотела ничего ни за кого решать, с другой – это были точь-в-точь ее слова, когда она была дочерью; она стерпела.

– Мама, слушай, а с рисом что?

– Ох, как же это, запамятовала. – Она думала, что все у нее проверено, все пройдет без сучка без задоринки, а оказалось, что о такой важной вещи, как рис, она позабыла. Она хотела отложить трубку и бежать на кухню, проверять контейнер с рисом под раковиной, но тут: «Если и останется, не заплесневеет», – со смехом остановил ее голос по другую сторону линии.

– Побежишь еще, упадешь, что тогда будем делать? Ты все такая же нетерпеливая, – сказала Наоми, и голос ее был сама доброта.

Когда Момоко-сан его услышала, ее переполнили эмоции. Почему она так говорит-то со мною? Да нешто я с мамкой этак говорила? Невольно она подумала: сейчас. Да, сейчас. Ей нужно кое-что обязательно сказать Наоми. То, что она не скажет никогда, если не сейчас, то, о чем она все время думала, – вот это ей захотелось сейчас передать Наоми.

Но с чего ж начать-то?..

– Наоми, – сказала она хрипло, – я… это… заразно».

– Мама… ты о чем?

Момоко-сан чуть не плакала. Она не знала, как объяснить. При личной встрече она не смогла бы ничего сказать, а по телефону, думала, хоть как-то сможет. Что же она хочет сказать? Что это заразно. Но так она ничего не поймет… Что она хочет сказать? Она хочет сказать что-то вроде того, почему Момоко-сан – это Момоко-сан, но только проще по сути. И как то, что Момоко-сан – это Момоко-сан, отразилось на Наоми, какие последствия имел для Наоми этот факт…

На самом деле в этом заключалась одна из мыслей, которые не оставляли Момоко-сан все это время. Раньше, чем она успела подумать, слова сами собой выскочили из нее: «Ты прости меня…»

Наоми, виноватая я, я ж к тебе, девчушке, не знала подхода-то нужного.

Моя мамка… мама была женщина волевая, все по ее слову должно было делаться, иначе не успокоится. Бабули, главной союзницы, тогда уже не стало, и Момоко-сан только и делала, что опасалась, как бы не рассердить мать. Однажды, когда, уже девушкой, она украсила волосы кокетливой заколкой, мать устроила ей взбучку и заколку выдернула. Мать до странного опасалась проявлений расцветающей женственности Момоко-сан, совершенно нормальной для ее возраста.

Она как будто боялась, что это чем-то ей навредит. Все это потом аукнулось: Момоко-сан и сейчас не умеет естественно себя вести. Она не знает, как следует обращаться со своим женским началом.

Просто, прямо, естественно вести себя – это для Момоко-сан всегда представляло огромную проблему. Некоторые первоклашки, когда выступают перед кем-то, так нервничают, что выходят на сцену, поднимая правые руку и ногу одновременно. И только Момоко-сан не может смеяться над этим.

Такого для Наоми она не хочет. Но что для этого нужно сделать, она не понимала.

Она так и не смогла перенести свои предпочтения на дочь. Ведь юбка, где много-много оборок, – это была детская мечта Момоко-сан.

Ничего такого, просто Момоко-сан пыталась наделить Наоми тем, чего мать ее лишала, не зная меры, и сама она меры тоже не знала. Неожиданно для себя она стала пытаться управлять Наоми, подчинять ее своей воле.

Все одинаково. От матери к дочери. И от дочери к ее дочери.

Почему ж все так похоже-то. Словно зараза какая передается. Почему?

Было время, когда этот вопрос поглощал все мысли Момоко-сан.

Я ж вопрос этот исследовала. И думала. И сердце свое изучила. Толпа в голове Момоко-сан начинает вполголоса говорить:

«Помнишь, как осенило-то меня. Никогда не забуду того дня. Я поняла, что есть невидимая структура, некая схема развития событий. И что я тоже иду по этой схеме».

«Ничего я не знала. А невежество – грех. А ты-то понял мою горечь? Я вся в соплях и слезах бегала по комнате и говорила: «Это революция! Революция!»

Никогда не забуду того дня. Но как же сказать это Наоми?

Момоко-сан в растерянности.

– Мама… знаешь… – Теперь уже Наоми по другую сторону линии не находила слов. – Извини, что так внезапно… но… денег не одолжишь?

Нужно было бы сразу сказать: «Да, да, конечно!», но Момоко-сан от такой неожиданности замешкалась.

Наоми, видимо, сбросив то, что лежало грузом на душе, быстро заговорила:

– Я думаю, у Такаси талант, понимаешь? Хочу отдать его в город на хорошие курсы живописи, чтобы он учился как следует. А моей получки за подработку не хватает совсем. Ну так как, мама, одолжишь?

– …

Она не смогла сразу ответить. Не потому, что ей было жалко денег. Но ей представилось лицо Саяки.

– Мама, ну пожалуйста…

– …

В трубке слышится дыхание Наоми. Молчание, видимо, все больше ранило ее. Рука, держащая телефон, дрожала.

– Да ладно тебе. Брат бы мне сразу одолжил, а ты…

У Момоко-сан возникло дурное предчувствие. Разговор свернул на тему, которой она совсем не хотела касаться. Как будто стремительный поток обрушился водопадом. Уже ничего не поделаешь. Она сжала губы.

«Поэтому-то он и попадается всяким мошенникам».

«Мама, а как же я…»

В ухо Момоко-сан ударил громкий звук повешенной трубки. Не отрывая трубку от уха, она продолжала остолбенело стоять.

Наоми опять уйдет далеко. Через голову проходили разные пустые мысли.

Это другое, это не грусть, к такому она уже привыкшая. Просто ощущение того, что «вот, значит, оно как». Оно просто прошло через Момоко-сан, а ей вспомнилось то, что тогда случилось.

Мошенничество. Да, точно.

Ее сын Масаси, младше Наоми на два года, бросил университет, и некоторое время от него ничего не было слышно.

«Мама, больше на меня не рассчитывай». Это были его последние слова перед тем, как он ушел из дома. Она их никогда не забудет.

Теперь он устроился в другой префектуре на работу и иногда звонит, но никогда не приезжает. Даже если приедет, он не сможет быть таким открытым с матерью, как в детстве.

Это случилось, наверное, уже десять лет назад: позвонили, назвавшись Масаси, и сказали, что он растратил крупную сумму из денег фирмы. Просили помочь как-то возместить ущерб, пока не заметили. Под давлением этого голоса Момоко-сан в спешке перевела мужчине, назвавшемуся коллегой Масаси, огромную сумму в два с половиной миллиона иен. Это было фиаско.

Но все же почему все так похоже?!

«Мама, ты только Масаси одного любишь», – вот в чем на самом деле заключалась обида Наоми. Да и сама Момоко-сан… Продолжая сжимать в руке телефонную трубку, она снова направила взгляд далеко-далеко.

Окончив школу, она некоторое время жила дома. Она собиралась остаться в родной деревне. По желанию матери устроилась работать в сельскохозяйственный кооператив и уже года четыре там работала. Она освоилась на работе и была на хорошем счету. В магазине кооператива торговали на развес, и Момоко-сан всегда старалась насыпать покупателям побольше соли или сахара. Встречались даже те, кто, подметив это, специально приходил за покупками в ее смену. И вот об этом дошли слухи до ее матери. Тогда курили благовония от комаров, значит, было лето. И мама доверительно заявила Момоко-сан, что замужество, мол, скука смертная, что лучше ей в этом доме остаться и работать. «Так и тебе ж ладно будет, и для дома польза». Мама говорила медленно, пережевывая одно слово за другим, как будто сначала сама убеждалась в правильности сказанного и потом сообщала это Момоко-сан. «Для этого дома» – то есть для дома, который унаследует ее брат? Момоко-сан выслушала это молча, но внутри у нее все забурлило.

Осенью того же года ее посватали за сына главы кооператива, и она согласилась, хотя никаких чувств к нему не питала. Все шло как по маслу: уже состоялось обручение, но тут, в самый день свадебной церемонии, зазвучали они. Фанфары, фанфары токийской Олимпиады! Как будто подталкиваемая этими высокими радостными звуками, она, не обращая внимания на законченные приготовления торжества и ожидающий ее зал бракосочетаний, вырвалась из родного города. Она ни о чем не думала. Просто фанфары подарили ей мечту.

Она не может себе представить, что будет жить здесь всегда. Она хочет начать что-то новое, свое, чтобы не под неусыпным оком матери. Где-то есть что-то прекрасное, там, где-то, но не здесь. Покачиваясь в ночном поезде, она снова и снова говорила себе так.

Момоко-сан смеется иллюзиям своей юности, иллюзиям, говорившим ей, что можно вот так броситься навстречу романтике, не строя никаких планов. Просто поразительно.

Момоко-сан думает, что в эмоции есть невероятная, сокрушительная сила. Закрученная этой силой, словно юла, человеческая жизнь начинает вращаться. Куда она повернется, в какую сторону – об этом не думаешь, просто принимаешь как данность. Но Момоко-сан хотела бы выявить истинную природу силы, которая движет именно ею. Убедиться и в том, как она, сила, изменилась. Все-таки, как ни крути, Момоко-сан – очевидец.

Когда она, потирая затекшие руки, наконец положила трубку, в ее глазах светилась сила.

Наверное, это все были жалкие самооправдания. Есть еще одно «я», поддерживающее ее, готовую опустить голову и всхлипывать «Наоми уйдет», это «я» говорит ей разное о том, что она успела сделать, вселяет оптимизм, требует, чтобы она жила дальше. Оно энергично доказывает: вроде как все вышло не так, как ты хотела, но с другой стороны, ты же что-то сделала, может быть, оно как-нибудь и наладится…

Момоко-сан, вздыхая, посмотрела вперед. Проследовала за своим взглядом, пошла прямо, открыла холодильник, достала банку пива и, не отходя, стала пить. Через некоторое время она огляделась вокруг: стало совсем темно. Не отпуская банки, пошатываясь, подошла к углу комнаты, зажгла флюоресцентную лампу и, обернувшись, увидела в эркере женщину со спутанными волосами с проседью. Сперва она решила, что это горная ведьма. Баба-яга. Что она делает у меня дома? – подумала Момоко-сан подозрительно, а затем в голос засмеялась и грохнулась на стул.

Она поняла, что лохматая бабка с волосами с проседью в эркере – это ее собственное отражение, ведь она в эти дождливые дни не причесывалась и вообще не следила за собой. Смех Момоко-сан эхом отзывается в тишине комнаты, и она начинает что-то себе бормотать, словно поет или смеется.

Баба-яга-то есть! Вот здесь есть! В отдаленных от людей местах их теперь нет. Они теперь потихоньку живут в бывших новых жилых кварталах. Баба-яга – это стадия после бабушки. Бабка – это кто? Это та, что воспитала своих детей внимательно и бережно. Это мать, которая опасается, что она их так оберегает, а сама съедает их жизнь, – и что тогда? Может, из-за пива, но Момоко-сан хотелось выступать.

Она отхлебнула еще.

Наоми, ты слышишь, что ли? Ты думаешь я отдала денег столько незнакомому мужчине из-за несправедливой любви к сыну?! Да не так это. Не так.

Если я скажу, что это искупление грехов, ты удивишься?

Я, может, все время думаю, что я у Масаси радость жизни украла. Да и не только я так думаю. Матери думают, что это они ответственны за то, что жизнь их сыновей пуста, потому что слишком влезали в нее. Вот матери и отдают им запросто деньги. Вот настолько я была матерью.

Я не могла быть не кем иным, как матерью.

Наоми, я считаю, матери должны без конца твердить себе это.

Нет такого ребенка, который был бы важнее себя. Нет ребенка важнее тебя.

То, что ты хочешь делать, ты должна делать сама. Не поручать это детям. Если поручила, нельзя связывать себя узами под названием «ожидание».

Она выпила вторую банку. Когда пьешь, почему-то приходишь в веселое расположение духа.

Баба-яга? Да, Баба-яга!

Она больше никого ничего не лишает. И никем ничего не лишена. Она летит по ветру туда, куда хочет. И спит там, где ей захочется. Она свободна. Свободна!

До каких пор родители – это родители? До каких пор дети – это дети? Ведь при словах «родители и ребенок» представляется мать, держащая за руку ребенка, но время, когда он находится во взрослом состоянии, получается гораздо длиннее. Раньше, говорят, родители умирали до того, как их последний ребенок станет взрослым, а теперь родители могут увидеть не то что взросление, но и старость своего ребенка. Если это так долго, то какая разница, ребенок ты или родитель, не нужно на этом зацикливаться. Просто мы какое-то время провели вместе, потом разбежались в разные стороны. И так тому и быть.

Но все равно об этом времени мы все помним. И помним, что это было важно.

Веки Момоко-сан тяжелеют. Она клюет носом. Перед ее глазами – мама.

В родные места, куда она при всем желании не могла бы вернуться, она приехала на похороны отца, когда наконец-то ее простили. Оказалось, что и брат в конце концов уехал в город, завел семью, и мать осталась одна в большом доме. Мать уменьшилась на пару размеров и все жаловалась, что теперь ни на что не годится, но для Момоко-сан сейчас именно та мама может быть самой лучшей поддержкой. Ведь она затем двадцать три года жила совершенно одна. Момоко-сан хочется думать, что и она сможет то, что смогла мама. Но все ж таки, мамка, мне до тебя далеко. Твое здоровье. Она подняла банку к небу и выпила еще.

3

В августе Момоко-сан сидела в очереди в больнице, удобно устроившись на краешке кресла.

Напудренная, с накрашенными губами, в изрядно полинявшей голубой блузке в цветочек и подходящей юбке, даже с золотым (по правде говоря, из позолоченной латуни) браслетом на руке, Момоко-сан была в самом что ни на есть парадном виде.

На коленях у Момоко-сан разложена потемневшая от солнца верная спутница, сопровождающая ее при выходе из дома: та самая исписанная тетрадка про четыре с половиной миллиарда лет. Ее палец уже какое-то время лежит на приподнятом уголке страницы, но, кажется, она вовсе не собирается ее переворачивать. Она полностью поглощена зрелищем входящих и выходящих людей.

В районе, где жила Момоко-сан, это была единственная поликлиника, поэтому в зале ожидания пациентов, расположенном сразу за входом, собралось очень много людей, в основном пожилых. Они с деловым видом сновали вправо и влево. Среди них царила расслабленная праздная атмосфера: мол, Обон[6]6
  Обон – японский трехдневный праздник поминовения усопших, проходит в августе.


[Закрыть] и пик жары уже преодолели, значит, лето мы кое-как пережили. Момоко-сан действовала следующим образом: выбирала кого-то одного, следовала за ним взглядом, пока он не исчезал из ее поля зрения, потом, когда переставала его видеть, переводила взгляд на кого-нибудь еще, – и это занятие никак ей не надоедало. Когда она видела женщину своего возраста, которая, не уверенная в своих ногах, медленно делала шаг за шагом, опираясь на палочку, она тихо посмеивалась про себя. Когда же кто-то проходил мимо бодрым шагом, она практически рефлекторно собирала ноги под юбкой и вытягивала спину.

Сама Момоко-сан не то чтобы плохо себя чувствует, но все равно пришла в больницу.

Редко, очень редко, у Момоко-сан возникало чувство, что она, словно медведь или лиса, спускается из своей берлоги в горах в человеческое поселение, остро чувствуя необходимость побыть среди людей. Сегодня как раз был такой день. «Ну прямо маленький лис Гон»[7]7
  «Маленький лис Гон» – сказка Ниими Нанкити о плутишке-лисе, постоянно причиняющем беспокойство жителям деревни.


[Закрыть], – смеялась она над собой. Но не такая уж это была безобидная штука.

Последнее время она была совсем на взводе.

Обычно Момоко-сан обменивалась с кем-то двумя-тремя словами: поздоровается с соседями, почтальон с доставкой зайдет, собирать деньги за газеты придут. Это общение она собирала по крохам и не ощущала одиночества. Она думала, что все так устроено. Разве не у каждого из нас есть какое-то открытие, отнимающее всю жизнь? И к концу жизни раз – оглянешься и поймешь, что вся жизнь наша была предназначена для этого открытия, что, как бы оно ни было банально, избито, мы всеми силами гонимся, получаем этот единственный, незаменимый мотив, словно нанива-буси[8]8
  Нанива-буси – жанр японского традиционного пения.


[Закрыть], и этот мотив у каждого свой, придает каждому свой цвет… У Момоко-сан мотив такой: «Какую бы жизнь ни прожил человек, он все равно одинок». Ну, ее жизнь не была какой-то особенной, но все же там были моменты, которые приносили ей настоящее удовлетворение, и поэтому она и себе говорит, что нет никакого одиночества, и гордится, что оно приручено, что она может свободно управлять им. «Одиноко? Что? Да это вообще бывает?» – столкнула она одиночество с его пьедестала.

Однако не выходит. Одиночество, которое должно быть приручено и легко управляемо, бунтует. Момоко-сан спрашивает себя: как же изменилась ситуация? И тут же ответ: да ничаво ж не поменялось, ничегошеньки, все такое же, как и было. Ну а что с сердцем поделать? Момоко-сан вся поникла, как будто ветер поменял направление. Почему же так происходит? Какова сущность этого одиночества? Не получается это объяснить тем, что вот, мол, по таким причинам возникают такие-то эмоции. Если бы можно было объяснить, было бы и бороться с ним легче. Однажды вдруг раздалось страшное: «Бу-у-а-бу-бу-ууу», – и ее охватило давящее чувство, как будто кто-то прижал ее к земле, не давая пошевелиться; раздался душераздирающий нечеловеческий голос, она чувствовала, что из гортани выходили звуки, похожие на слова «Одинокая я… одиноко мне». Голос ли это Момоко-сан или чей-то голос, выходящий из ее недр, было невозможно определить. «А, опять? Ну и идите к чертям», – бормочет Момоко-сан. С улицы ее вопли слышны не более чем как просто «Ай-ай-ай» или «бах-бах». И так внутри ее продолжается перепалка между звуками, которые нельзя назвать звуками, голосами, которые нельзя назвать голосами, но она знает, что где-то эти голоса – эхо звуков, вызывающих воспоминания о прошлом.

В этом месте тебя связывают по рукам и ногам и некуда бежать, остается только втянуть голову и свернуться как мокрица.

И тогда Момоко-сан замечает, что одиночество со временем понемногу должно исчезать, как будто от него отделяют листы тонкой бумаги. Дни за днями – это хорошо, когда-нибудь все утихнет, так она обманывала себя – и только подумала, что кое-как его преодолела, как бах! Эта боль. В этой боли вся жизнь моя собралась и не убежать, ох, не бежать от нее.

Момоко-сан вздыхает, и теперь настроена размышлять о прежних временах.

Но не только ж плохое было-то. Ей вдруг хочется себя утешить. Да, точно так, говорю вам, все не так плохо. Благодаря одиночеству своему я стала такая умная. Я до того, как узнала печаль, и я после этого – совсем разные же люди, можно провести жирную линию. Так она думала. И вот когда она взяла свои чувства, размяла их хорошенько и стала дубить, вдруг появился мягкий свет свечи. Что было поводом? Наверное, сладость булки, начиненная бобовой пастой анко, сладость, которая отзывалась в зубах. Момоко-сан слегка расправила втянутую в плечи шею и потрясла головой. И тут потихоньку: «А, так я еще живая, можно пожить-то еще? Зачем? Я не знаю, эта радость только моя или у всех она?» – В голове Момоко-сан поднялся шум, голоса сотрясали ее старое тело, каждый выдавал слова, которые сложно было отличить одно от другого.

Вот что, по правде говоря, произошло с Момоко-сан несколько дней назад.

А сегодня у Момоко-сан в голове: «Все ли в мире так несчастны иль я один…»[9]9
  Цитата из «Диалога бедняков» Яманоуэ-но Окура (Манъёсю).


[Закрыть], она быстро придумала место, где есть много людей, и теперь сидит в клинике. Конечно, у Момоко-сан в ее возрасте имеется пара жалоб на здоровье, и она пришла сюда с расчетом заодно проконсультироваться с доктором.

Продолжался какой-то непонятный внутренний подъем; вдобавок, проехавшись и на поезде, и на автобусе, от чего уже совсем отвыкла, она пришла в такое восторженное состояние, что готова была обнимать за плечи незнакомых тетушек и тереться щекой об их щеку. Наконец, Момоко-сан опустилась в кресло в комнате ожидания. Ей хочется говорить – с кем угодно, – рассказать, что произошло у нее внутри, что она надумала и почувствовала… Но как же…

Идет время, и, что вполне естественно, ее пыл остывает. Запас энергии истощается.