Текст книги "Война с Ганнибалом"

Ганнибал попадается в собственные сети.

В убеждении, что смерть одного консула и ранение другого привели врагов в ужас, Ганнибал, не теряя времени, перенес лагерь на вершину холма, где пал Марцелл. Пунийцы нашли его тело и предали погребению. А Криспин, действительно испуганный и растерянный, на другую же ночь отступил к горам и выбрал для стоянки место, отовсюду надежно защищенное. Из нового лагеря он отправил по соседним городам гонцов, предупреждая, что вместе с мертвым телом Марцелла врагу досталось и кольцо убитого консула, а потому пусть никто не дает веры письмам, подписанным именем Марцелла и запечатанным его кольцом. Побывал гонец Криспина и в Салапии, и только что он уехал, как явился нарочный с фальшивым посланием Марцелла, которое извещало, чтобы консула ждали в ближайшую ночь и чтобы воины караульного отряда не спали – быть может, понадобятся их услуги и содействие.

Граждане Салапии хорошо понимали, как зол на них Ганнибал за измену и за истребление пятисот нумидийских всадников и как он мечтает с ними расправиться. Нарочного – на самом деле это был римский перебежчик – отпустили с ответом, что все будет исполнено, а на стенах расставили частые посты, удвоив численность стражи и ее бдительность. Лучшие солдаты гарнизона собрались у ворот, которыми рассчитывал вступить враг.

Ганнибал приблизился к Салапии в четвертую стражу. Первыми шли римские перебежчики в обычном римском вооружении. Подойдя к воротам, они вызывают караульных и велят отворять консулу; говорят все, конечно, по-латыни. Караульные, словно разбуженные их криком, бестолково суетятся, как бы спросонья. Опускная решетка была закрыта; одни налегают на рычаг, другие тянут канаты, и решетка уходит вверх, но не до конца, а только на высоту человеческого роста. Едва путь открывается, перебежчики мигом влетают в ворота. Пропустив человек около шестисот, караульные внезапно бросают канаты, и решетка с грохотом падает. Римляне и горожане одни дружно нападают на перебежчиков, которые несли оружие по-дорожному, за плечами и даже не успели взять его наизготовку, другие, со стен и башен, мечут во врага камни, заостренные колья, дротики.

Так Ганнибал попался в сети, которые сам же раскинул. Он покинул Апулию и двинулся в Бруттий. Лишь после этого расстался со стоянкой в горах консул Криспин. Войску Марцелла он приказал возвратиться в Венусию, а со своими легионами направился в Капую, хотя жестоко страдал от ран и даже качание носилок – идти или ехать верхом он не мог – причиняло ему нестерпимые муки. Он написал в Рим о смерти Марцелла и о том, что собственная его жизнь тоже в опасности; прибыть в столицу для руководства консульскими выборами он не в состоянии, а потому необходимо назначить диктатора.

Письмо Криспина вызвало в сенате скорбь о погибшем и страх за того, кто был еще жив. Но консульские выборы должны были состояться во что бы то ни стало, и Криспина просили назначить диктатора.

Марк Ливий соглашается принять консульство.

На исходе года Тит Квинтий Криспин умер, успев назначить диктатором Тита Манлия Торквата. В один год погибли оба консула, и притом по глупой случайности, не совершив ничего достойного памяти, – такой беды не случалось еще никогда, ни в одной из войн. Для осиротевшего государства первой заботою было избрать новых консулов, не менее мужественных, чем прежние, но более надежно защищенных против пунийского коварства.

Всю эту войну, говорили римляне, неразумная торопливость и чрезмерная горячность полководцев – главный источник наших бед. Вот и теперь то же. Но бессмертные боги милостивы к римскому народу: они пощадили ни в чем не повинные войска и лишь сами консулы поплатились за свое безрассудство.

Обсуждая, кто более других достоин занять консульскую должность, сенаторы почти в один голос называли Гая Клавдия Нерона. Однако же для борьбы с Ганнибалом он казался недостаточно сдержанным и хладнокровным, надо было дать ему в товарищи человека, чья осторожность и здравый смысл служили бы противовесом пылкости Нерона. И вдруг многие вспомнили про Марка Ливия. Много лет назад, за год до начала войны с Ганнибалом, он был консулом и успешно воевал против иллирийцев. Но как только срок его консульства закончился, Ливия обвинили в том, что из добычи, захваченной в Иллирии, он слишком большую долю взял себе[83]83
  Товарищем Ливия по должности был Эмилий Павел, погибший при Каннах; обвинения против Ливия затронули и его (см. стр. 83).


[Закрыть]. Народное собрание осудило его, и, возмущенный и оскорбленный приговором народа, Ливий уехал в деревню и жил там безвыездно. Лишь восемь лет спустя когда консулами были Марк Марцелл и Марк Валерий, они заставили его вернуться в Рим. Но и тут Ливий продолжал ходить в поношенном, темном платье, не брился, не стриг волос, всею внешностью своей показывая, что не забыл давней обиды. Цензоры приказали епу остричься, одеться как следует и приходить в сенат; однако жив курии он всегда молчал – до тех пор, пока однажды не оказалось поставленным под угрозу доброе имя его родственника, начальника тарентской крепости. Ливий произнес речь, и это вызвало всеобщее внимание. Пошли разговоры, что народ допустил несправедливость, что государство несет тяжелый ущерб, не пользуясь службою и разумом такого человека, как Ливий, да еще в такие трудные времена.

Все сходились на том, что товарищем Гая Нерона по консульству должен быть Марк Ливий, и только один в целом Риме был с этим не согласен – сам Ливий. Он говорил:

– Вы не сжалились надо мною, когда в траурном платье я молил вас о сострадании[84]84
  Таков был обычай. Даже если человек не чувствовал себя виновным и начисто отрицал свою вину, он должен был в траурном платье, небритый и нечесаный просить народ о помощи и милости. Не исполнить этого обычая означало навлечь на себя подозрения в высокомерии и даже ненависти к народу.


[Закрыть], а теперь, против моей воли, хотите облечь меня в белую тогу консула. Если вы считаете меня человеком достойным и честным, то почему осудили как последнего негодяя? А если нашли виновным, зачем доверяете новое консульство тому, кто и в первый раз не оправдал вашего доверия?

Так он укорял и обличал сенаторов, а они возражали ему, что перед суровостью отечества, даже несправедливою, надо смиряться, как смиряется сын перед суровостью отца, и, уступая общим просьбам и уговорам, Ливий сдался.

Консулами были избраны Гай Клавдий Нерон и Марк Ливий.

Надвигающийся год обещал быть тяжелым, а государство по-прежнему сиротело[85]85
  Как уже указывалось раньше, между выборами консулов и вступлением их в должность (15 марта) протекало много времени, не менее двух с половиной – трех месяцев.


[Закрыть], и сенат просил вновь избранных консулов заранее, не дожидаясь вступления в должность, поделить меж собою провинции, чтобы они заранее знали, кому с каким неприятелем придется иметь дело. Смущала сенаторов и вражда между Ливием и Клавдием. Она была давней и всем хорошо известной, и Ливий, ожесточившийся в несчастье, слышать не хотел о примирении. Мало того, он утверждал, что примиряться и не надо: каждый из консулов будет действовать тем энергичнее и храбрее, что любой его промах принесет радость и прибавит славы другому консулу. Но сенат поставил на своем: противники согласились забыть старый раздор и во всем соблюдать единодушие.

Провинции им достались в противоположных концах Италии: Гай Клавдий получил юг, то есть Бруттий и Лука-нию, где уже который год шла Зорьба с самим Ганнибалом, Марк Ливии – север, то есть галльские земли вдоль реки Пада, где со дня на день должен был появиться Гасдрубал, по слухам уже подступивший к Альпам.

Слухи эти становились все тревожнее. Сперва прибыли послы из Массилии и сообщили, что Гасдрубал перевалил через Пиренеи и что все галлы взбудоражены его приходом:, от племени к племени бежала молва, будто он привез с собою очень много золота и собирается вербовать наемников. Потом в Массилию отправились римские послы, чтобы все разузнать на месте. Они донесли в Рим, что их люди вместе с массильцами ездили к галльским вождям – друзьям и гостеприимцам этих массильцев. Вожди уверяют – и не верить им никаких оснований нет, – что Гасдрубал с огромным войском стоит у подножия Альп и с началом весны двинется дальше. Он бы, верно, не дожидался и весны, но зимою альпийские перевалы закрыты и неприступны, и это единственное, что его удерживает.

В заключение надо заметить, что в том же году цензоры произвели перепись, и в списки граждан было внесено сто тридцать семь тысяч сто восемь человек – намного меньше, чем перед началом войны[86]86
  По переписи, происходившей за десять лет до Второй Пунической войны, Римское государство насчитывало 270 тысяч полноправных свободных граждан.


[Закрыть].

Двенадцатый год войны – от основания Рима 547 (207 до н. э.)

Консулы проводили набор с большим усердием и большою строгостью, ибо на границе был новый враг, Гасдрубал, но вместе с тем и с большими трудностями, ибо число молодежи резко сократилось. Ливий предложил снова призвать рабов-добровольцев, и сенат дал на это свое согласие. Публий Сципион прислал на помощь Италии целое войско – восемь тысяч испанцев и галлов, две тысячи легионеров и тысячу восемьсот нумидийских и испанских конников.

Гасдрубал в Италии.

В разгар набора пришли вести из Галлии[87]87
  То есть из Северной Италии.


[Закрыть]: Гасдрубал снялся с зимних квартир и уже перевалил через Альпы. Эти вести заставили консулов поспешно закончить набор и выступить в свои провинции, чтобы задержать неприятелей и не дать им соединиться.

Важную и добрую службу сослужил римлянам ошибочный расчет Ганнибала. Он знал, что брат должен быть в Италии этим летом, но, вспоминая, какие трудности встретил на пути он сам, как целые пять месяцев боролся с Роданом и с Альпами, с людьми и с природой, не ожидал Гасдрубала раньше чем к середине лета и потому задержался на зимних квартирах.

Но у Гасдрубала все сложилось на редкость удачно. Галльские и альпийские племена не только встретили его приветливо и дружелюбно, но даже двинулись следом, на войну против римлян. Он шел по пути, который открыл и протоптал его брат, и за истекшие одиннадцать лет нравы тамошних обитателей смягчились, стали гораздо менее дикими. Прежде они никогда не видели в своих краях чужеземцев и относились с хмурою подозрительностью ко всякому пришельцу. Не зная, куда направляется Ганнибал, они полагали сначала, что пунийцы явились покорить их скалы и крепости, угнать скот и людей. Но молва о войне, которая, не утихая, год за годом пылает в Италии, успокоила их и убедила, что Альпы – всего лишь дорога между двумя могущественными государствами, оспаривающими друг у друга власть над миром.

Вот что расчистило Гасдрубалу дорогу через Альпы. Но весь – неожиданный даже для себя – выигрыш во времени он потерял у стен Плацентии. Он решил, что легко возьмет штурмом этот город на равнине, а разрушив его, приведет в трепет остальные римские колонии в Галлии. Штурм, однако же, не удался, и Гасдрубал начал правильную осаду, которая не только его задержала надолго, но остановила и Ганнибала, уже готового выйти с зимних квартир. Ганнибал подумал о том, какое нескорое дело осада городов, а главное – как безуспешно осаждал ту же колонию он сам после победы при Требии.

Когда консулы выступили из Рима двумя разными дорогами, словно на две разные войны, тревога сжала сердца римлян: будут ли боги настолько благосклонны к их городу, чтобы даровать ему две победы в одно время? До сих пор успех всегда уравновешивался неудачей, а неудача – успехом: в Италии кровавые разгромы при Тразименском озере и при Каннах – зато счастливые события в Испании, гибель в Испании двух замечательных полководцев и двух армий – зато милости судьбы в Италии и Сицилии. А теперь Рим окружен: с юга грозит Ганнибал, с севера Гасдрубал, и стоит одному из них взять в сражении верх, как он тут же удвоит силы другого.

С такими-то тяжелыми и тревожными чувствами провожали римляне своих консулов, один из которых был все еще полон гнева против сограждан.

Сохранился рассказ, что когда Квинт Фабий Максим, расставаясь с Ливием, в последний раз просил его не торопиться с битвою, но сперва выяснить характер и повадку врага, тот отвечал:

– Нет, я дам бой Гасдрубалу сразу же, как только с ним повстречаюсь.

А когда Фабий осведомился, к чему такая поспешность, Ливий сказал с ожесточением:

– Я буду в прибыли в любом случае: победа над врагом даст мне громкую славу, а поражение сограждан – злую и, может быть, бесчестную, но поистине заслуженную радость!

Ганнибал слабеет: битва у Грумента.

Ганнибал находился в Бруттии: он собирал войско, выводя солдат с зимних квартир. Консул Клавдий с сорока тысячами пехоты и двумя с половиною тысячами конницы задержался у Венусии, выжидая. Закончив все приготовления, пуниец направился в Луканию, чтобы вернуть под свою власть города, снова отошедшие к римлянам. Он остановился у Грумёнта, и туда же подошел римский консул.

Неприятельские лагери стояли не больше чем в двух километрах один от другого, разделенные открытым полем. Слева от карфагенян (и, стало быть, от римлян направо) поднимались холмы, по-видимому, совершенно непригодные для засады – нагие, без единого дерева, без пещер и расселин. Первые дни все ограничивалось незначительными стычками пехотинцев с передовых постов, но было ясно, что Ганнибал согласен и на большое сражение, лишь бы вырваться из этих мест, а Гай Клавдий Нерон приложит все усилия, чтобы его не выпустить.

Подражая врагу, консул решился на хитрую уловку: пять союзнических когорт с пятью манипулами легионеров в придачу[88]88
  То есть всего около 3 тысяч воинов.


[Закрыть] получают приказ ночью скрытно пересечь гряду холмов и засесть на противоположном склоне. На рассвете Гай Клавдий вывел и построил к бою всю свою пехоту и конницу. Немного спустя поднял сигнал битвы и Ганнибал. В карфагенском лагере зазвучали крики воинов, спешивших к оружию, и все наперебой мчались к воротам и дальше, в поле, навстречу неприятелю. Видя этот беспорядок, консул велит коннице одного из легионов ударить на пунийцев со всею возможною стремительностью.

– Они разбрелись, словно овцы, – сказал Клавдий, – и вы сомнете и размечете их в один миг!

Ганнибал не успел еще выйти из лагеря, как услышал шум сражения. Самых горячих, которые забежали дальше остальных, уже гнала назад римская конница. Вступила в бой и пехота – легионеры и союзники. Пунийцы отбивались как придется, каждый в одиночку. Но битва разрасталась – из лагеря подходили всё новые бойцы, – и опытность Ганнибала в военном искусстве помогла бы ему построить своих даже в этих отчаянных обстоятельствах, если бы не римская засада. Когда на гребне, а потом на склонах холмов показались римские пехотинцы, пунийцы, страшась, как бы их не отрезали от лагеря, ринулись назад все до последнего. Но всадники врага были у них на плечах, а пехотинцы, спустившись по отлогому склону с такою же легкостью, как по мощеной дороге, врезались и врубились в открытый, ничем не защищенный фланг. Только близость лагерного вала спасла карфагенян от поголовного истребления. Убитыми они потеряли свыше восьми тысяч, пленных было захвачено семьсот, военных знамен – девять. Слоны в этом внезапном и таком коротком сражении не пригодились – четверых римляне убили, двух взяли живьем.

У победителей погибло около пятисот солдат.

На другой день пунийцы остались в лагере, а римляне снова выстроились в боевой порядок. Удостоверившись, что Ганнибал вызова не принимает, они стали обирать доспехи с павших врагов и хоронить своих. Потом несколько дней подряд Клавдий подходил к неприятельским воротам так близко, что казалось, вот-вот вломится в самый лагерь. На-хонец, в третью стражу ночи, Ганнибал потихоньку ускользнул. В ближней к противнику половине лагеря он приказал развести частые костры, оставил палатки и небольшой отряд нумидийцев, которые громко переговаривались, расхаживая, вдоль вала и у ворот. С первыми лучами зари нумидийцы вскочили на коней и ускакали. Тогда Клавдий, дивясь неожиданно наступившей тишине, послал двух всадников на разведку, и они донесли, что враг исчез.

Консул отдал солдатам карфагенский лагерь на разграбление, а назавтра двинулся по следам Ганнибала, настолько отчетливым, что сомневаться в выборе пути было невозможно, и настиг пунийцев у Венусии. Там произошла еще одна битва, такая же беспорядочная, как предыдущая, и Ганнибал снова отступил, а Клавдий снова двинулся за ним следом.

Прыжок из Апулии в Умбрию.

Между тем Гасдрубал, отказавшись от осады Плацентии, направился вдоль Апеннинских гор к юго-востоку, а к брату послал шестерых всадников – двух нумидийцев и четверых галлов – с письмом, приглашая его встретиться и соединиться в Умбрии. Гонцы благополучно проехали всю Италию, но вблизи Метапонта, где, по слухам, надо было искать Ганнибала, заблудились, и дорога вывела их к Таренту. Здесь, в полях, они натолкнулись на римских солдат, которые собирали корм для лошадей, и попали на допрос к бывшему претору Квинту Клавдию, командовавшему войсками в Калабрии. Сперва они отвечали неопределенно и уклончиво, но, когда увидели орудия пытки, открыли, что везут письмо Ганнибалу. Не распечатывая письма, Квинт Клавдий тут же распорядился доставить его вместе с вражескими всадниками к консулу Гаю Клавдию Нерону, в Апулию.

Узнав содержание письма и допросив пленных, Клавдий решил, что нельзя продолжать войну по-прежнему – каждому консулу в своей провинции, своими силами, против того противника, которого назначил ему сенат. Надо отважиться на поступок, совершенно непредвиденный, который вначале, правда, внушит римлянам не меньший ужас, чем пунийцам, зато впоследствии, если все завершится хорошо, превратит ужас в безмерное ликование. И он извещает сенат о своем плане – соединиться с Ливием и вдвоем разгромить Гасдрубала прежде, чем тот соединится с братом.

По всей дороге в Умбрию поскакали нарочные, предупреждая, чтобы держали наготове пищу и припасы для воинов, а также запряженные повозки для тех, кто устанет и не сумеет продолжать путь пешком. Из всего войска – из легионов и союзнических отрядов – Гай Клавдий отобрал шесть тысяч пехотинцев и тысячу конников, воинов самых храбрых, самых крепких и самых опытных. Им было объявлено, что консул хочет захватить ближний город в Лукании, выбив оттуда карфагенский гарнизон. Начальство в лагере Клавдий передал своему легату Квинту Катию и ночью выступил.

Когда замысел Гая Клавдия сделался известен в Риме, смятение поднялось такое же, какое было четырьмя годами раньше, когда пунийские палатки стояли под стенами столицы. Никто не знал, хвалить ли консула или осуждать за его дерзкий поход. Лагерь брошен без вождя, у войска отнята вся его сила, весь цвет, а враг совсем рядом, и какой враг – сам Ганнибал! Только одно защищает теперь этот лагерь – неведение и заблуждение неприятеля. Но если заблуждение рассеется, что будет тогда? Что будет, если Ганнибал бросится в погоню за консулом, у которого всего шесть тысяч солдат, или нападет на лагерь? Сколько страшных поражений нанесли нам карфагеняне с начала войны – и до сих пор у них всегда было в Италии одно войско и один полководец. А теперь? Теперь, по сути вещей, идут сразу две пунические войны, и Ганнибалов тоже стало два! Ну конечно, ведь Гасдрубал – сын того же отца, Гамилькара, такой же решительный, неутомимый и непреклонный, закаленный многолетнею войною в Испании, прославленный двойною победою над Сципионами! А кое в чем он и намного выше Ганнибала: как быстро он явился сюда из-за Пиренеев и Альп, как легко возмутил и призвал к оружию Галлов – и это в тех краях, где у Ганнибала больше половины войска вымерло самою жалкою из всех смертей: погибло от голода и холода!

Так говорили меж собою римляне, преувеличивая мощь врага и преуменьшая собственную, потому что страх – скверный помощник и советчик: он все толкует в дурную сторону.

Когда Гай Клавдий Нерон ушел от своего лагеря так далеко, что уже ни один перебежчик не успел бы вернуться назад и предупредить Ганнибала, он в немногих словах открыл воинам правду.

– Мы идем на верную победу, – сказал он. – Когда пунийцы услышат, что против них оба консула – а услышат они об этом лишь в боевом строю, не раньше, можете не сомневаться! – они пропали! Сражения решает дух бойцов, дух же склоняют к надежде или к отчаянию обстоятельства и слухи, сами по себе часто ничего не стоящие. А слава почти вся целиком достанется нам: последнее усилие, последняя подмога всегда кажутся людям самыми важными, решающими. Да вы уже и теперь видите, с каким восторгом и изумлением на нас глядят.

И верно, по обеим сторонам дороги, которою шел Клавдий, вытянулись ряды местных обитателей, мужчин и женщин. Они собирались к дороге, чтобы проводить войско молитвами, добрыми пожеланиями и похвалами. Они кричали солдатам:

– Вы оплот нашего государства, надежда города Рима и Римской державы! В ваших мечах и ваших руках – безопасность и свобода наших детей!

Они заклинали всех богов и богинь даровать войску Клавдия счастливый путь, легкую битву, скорую победу, чтобы через несколько дней они снова вышли к этой дороге – встречать торжествующих победителей. Один перед другим они предлагали свои услуги, подарки, неотступно и даже назойливо просили принять хоть что-либо, они состязались в щедрости, а воины, в свою очередь, состязались в скромности, и никто не брал ничего сверх самого необходимого. Никто не мешкал попусту, никто не отставал. Шли днем и ночью. Отдыху отводили так мало, что меньше уже и нельзя. Клавдий выслал вперед гонца, чтобы известить Ливия и уговориться заранее, как лучше встретиться – тайно или явно, при свете или в темноте – и стать ли общим лагерем или порознь.

Марк Ливии отвечал, чтобы они вступили в его лагерь, когда стемнеет, а своим людям отдал распоряжение, чтобы военный трибун принял к себе в палатку трибуна, центурион – центуриона, конник – конника, пехотинец – пехотинца. Расширять лагерь опасно, объяснил он, враги могут догадаться о приходе другого консула. Разместиться сообща, хотя и на довольно тесном пространстве, оказалось нетрудно, потому что солдаты Клавдия были налегке – почти ничего, кроме оружия, они с собою не взяли. Правда, по пути войско пополнилось добровольцами: в битву рвались не только старые, выслужившие свой срок воины, но и молодежь, и особенно крепких и ладно сложенных Клавдий вносил в списки.