Текст книги "Война с Ганнибалом"

Гибель Тиберия Семпрония Гракха.

Но в канун выступления Гракх погиб. За несколько дней до того он приносил жертву богам, и случилось чудо, предвещавшее беду. Откуда ни возьмись, вдруг выползли две змеи, объели печень жертвенного животного и так же внезапно скрылись из глаз. Жрецы советовали принести новую жертву, и, хотя теперь внутренности оберегали самым тщательным образом, повторилось то же самое. То же повторилось и в третий раз. Гадатели предупредили, что чудо возвещает об опасности, угрожающей полководцу, и что он должен остерегаться тайных советчиков и тайных замыслов. Но судьбу обойти не удалось.

Часть луканцев была на стороне Ганнибала, часть сохраняла верность Риму. Главою последних был некий Флав, второй год занимавший высшую в своих местах должность. Этот человек неожиданно надумал искать милостей у карфагенян. Но изменить самому и склонить к измене своих соплеменников ему казалось недостаточным, союз с врагами он хотел непременно скрепить кровью друга и гостя – римского командующего. Он побывал у Магона, пунийского начальника в Бруттии, и получил от него обещание, что карфагеняне заключат с луканцами союз и ни в чем не ограничат прежнюю их свободу, если Флав выдаст Гракха. Затем он привел Магона в какое-то горное ущелье и сказал, что доставит сюда Гракха с немногими спутниками.

Ущелье было очень удобно для засады, и, осмотрев все вокруг, пуниец и луканец условились о сроке предательского покушения.

Флав пришел к римскому командующему и объявил, что затеял очень важное дело, завершить которое можно только при участии самого Гракха: он почти уговорил власти всех луканских племен, переметнувшихся на сторону Ганнибала после Каннской битвы, вернуться к дружбе с Римом. Римляне легко забудут им прошлое, потому что нет народа менее злопамятного и более скорого на прощение. Так, пр словам Флава, уверял и убеждал он луканцев, но теперь они хотят услышать это от Гракха и в залог верности коснуться правой руки римского вождя. Флав назначил им для встречи уединенное место неподалеку от римского лагеря; все можно будет уладить и покончить в нескольких словах.

Гракх, не подозревая обмана, введенный в заблуждение правдоподобием того, что он услышал, взял с собою ликторов и турму конницы и поспешил навстречу своей гибели. Враги появились со всех сторон сразу, и Флав, точно желая рассеять последние сомнения, тут же очутился среди них. В Гракха и его всадников полетели дротики. Гракх соскочил с коня, велел спешиться остальным и призвал их воспользоваться единственной милостью, в которой не отказывает им судьба, – умереть со славой.

– Кругом только горы, лес и враги, – сказал он, – их много, а нас мало. Либо мы покорно, точно овцы, дадим себя перерезать, либо не станем ждать, но сами, первые, с гневом и яростью ударим – и испустим дух, залитые неприятельской кровью, меж грудами оружия и трупов! Все цельтесь и метьтесь в луканца – предателя и перебежчика!

Кто отправит его в царство мертвых впереди себя, кто принесет его в жертву подземным богам[55]55
  То есть Плутону и Прозерпине, владыкам подземного царства мертвых.


[Закрыть], тот и в самой смерти найдет великое утешение!

С этими словами Гракх обмотал левую руку плащом – у римлян не было при себе даже щитов – и ринулся на противника. Сила завязавшегося боя никак не отвечала числу бойцов. Со склонов вниз, в долину, неслись дротики и пробивали насквозь не защищенные доспехами тела. Гракха пунийцы пытались взять живым, но он отыскал взглядом Флава и врубился в гущу врагов, сокрушая всех и все на своем пути, так что остановить его смог только меч, вонзившийся в грудь.

Магон без малейших отлагательств распорядился отвезти его тело к Ганнибалу и положить на главной площади лагеря вместе со связками прутьев, отнятыми у мертвых ликторов. По приказу Ганнибала сразу за воротами лагеря соорудили погребальный костер, и мимо трупа Гракха прошло торжественным маршем, в полном вооружении, все карфагенское войско. Испанские солдаты исполнили воинственную пляску, почтили мертвого и все прочие племена, каждое по своему обычаю. Воздал ему должное словом и делом и сам Ганнибал.

Еще один поединок у стен Капуи.

Консулы между тем опустошали поля Кампании. Капуанцы при поддержке карфагенской конницы сделали вылазку, которая очень напугала римлян: они едва успели выстроиться в боевой порядок, сражались вяло и недружно и бежали, потеряв полторы тысячи убитыми. После этого самонадеянность кампанцев, и без того немалая, увеличилась неизмеримо, и они то и дело задирали врага мелкими стычками. А консулы, огорченные неудачным началом, соблюдали сдержанность и осторожность.

Одно незначительное само по себе происшествие поубавило дерзости кампанцам, а римлянам вернуло уверенность в себе; впрочем, на войне и мелочи иногда приводят к важным и серьезным последствиям.

Кампанца Бадия связывали самые тесные узы гостеприимства[56]56
  У древних греков и римлян были очень широко распространены союзы взаимного гостеприимства между жителями различных городов. Гостеприимец принимал друга в своем доме (гостиницы и постоялые дворы в ту пору были редки) и оказывал ему всяческую помощь, тем более необходимую, что в чужом городе человек оказывался почти совершенно бесправным и беззащитным.


[Закрыть] с римлянином Титом Квинтием Криспином. Дружба их сделалась особенно прочной несколько лет. назад, когда Бадий в Риме заболел и долго пролежал в доме у Криспина, окруженный самыми искренними забртамд. И вот теперь этот Бадий вышел за городские ворота и попросил римских караульных кликнуть Криспина. Криспин подумал, что общие раздоры не стерли добрых воспоминаний о частных услугах и одолжениях и что Бадий хочет побеседовать с ним по-приятельски. Но, увидев его, Бадий сказал:

– Вызываю тебя на поединок, Криспин. Сядем-ка на коней да поглядим, кто из нас крепче держит оружие в руках.

– Разве мало нам обоим иных противников, чтобы доказывать свое мужество? – возразил Криспин. – Даже на поле битвы, если бы я с тобою встретился, то постарался бы разойтись, чтобы не осквернять рук кровью друга и гостеприимца.

Сказавши это, он удалился.

Но Бадий не унимался. Он принялся обвинять римлянина в трусости, осыпал его бранью, которой скорее заслуживал сам, кричал, что Криспин только прикидывается жалостливым и милосердным, а на самом деле боится могучего врага. Если ему кажется, что разрыв общественных договоров частные союзы не затронул и не расторгнул, то кампанец Бадий в присутствии двух войск отрекается от дружбы с Титом Квйнтием Криспином, римлянином. Нет и не может быть у Бадия ничего общего с врагом, который напал на его отечество и пенатов!

– Если ты мужчина, – кричал он, – выходи на бой!

Криспин долго медлил, пока товарищи по турме не внушили ему, что нельзя позволять кампанцу безнаказанно издеваться над римлянином. Тогда, получив разрешение у консулов, он выехал вперед и стал кликать Бадия. Тот не заставил себя ждать. Противники сшиблись, и Криспин ранил Бадия в левое плечо, поверх щита. Бадий упал. Криспин спрыгнул с коня, чтобы добить раненого. Но Бадий успел вскочить на ноги и, бросив щит и коня, помчался к своим, а Криспина, который вел в поводу захваченного коня и потрясал окровавленным копьем, товарищи проводили к консулам, и те хвалили его и щедро наградили.

Ганнибал подошел к осажденной Капуе. На третий день он построил войско к бою, нисколько не сомневаясь в успехе, если даже кампанцы сумели обратить консулов в бегство. И действительно, римляне едва держались под градом дротиков, которыми их засыпали карфагенские всадники, пока консулы не ввели в бой свою конницу. Тут началось конное сражение, которое было прервано, когда на горизонте вдруг поднялось облако пыли. Обеим сторонам это облако внушило одинаковое беспокойство – не новый ли приближается враг? – и, словно по уговору, оба войска отступили, каждое в свой лагерь.

Выяснилось, что подкрепление получили римляне: квестор Гней Корнелий привел конницу и легкую пехоту убитого Гракха. Тем не менее еще на одно сражение консулы не отважились. Силе они предпочли хитрость и на другую же ночь покинули свой лагерь. Фульвий направился к городу Кумы, Аппий Клавдий – в Луканию. Ганнибал растерялся; сперва он вообще не знал, кого преследовать, потом погнался за Аппием. Аппий долго водил врага за собою по всей Лукании и наконец вернулся к Капуе другою дорогой.

Два позорных и преступных поражения.

В Лукании Ганнибалу повезло. Был в римских войсках центурион Марк Центений, по прозвищу Пенула[57]57
  Пенула (paenula) – по-латыни «теплый плащ с капюшоном».


[Закрыть], человек громадного роста и очень храбрый, одним словом – отличный воин. Срок его службы кончился, и, вернувшись в Рим, он добился у городского претора Публия Корнелия разрешения выступить перед сенаторами. Претор привел Пенулу в сенат, и центурион просил дать ему под начало пять тысяч человек: он, дескать, прекрасно изучил и характер врага, и местность и сможет применить против Ганнибала его же собственные хитрые выдумки и приемы. Конечно, глупо было давать такие обещания, но не менее глупо было им верить! Разве искусный солдат и искусный полководец – это одно и то же?.. Пенуле дали не пять тысяч, а восемь (половину этого числа составили римские граждане, вторую половину – союзники), да еще сам он принимал дорогою добровольцев, так что в землю луканцёв привел уже тысяч около пятнадцати.

Ганнибал после бесплодной погони за Аппием Клавдием стоял в Лукании. Было заранее ясно, чем кончится встреча между Ганнибалом и центурионом, между войском-ветераном, не знающим, что такое поражение, и войском-новобранцем, не знающим, что такое порядок. Едва завидев друг друга, противники построились к бою и, несмотря на очевидное неравенство сил, сражались более двух часов, потому что римляне не падали духом, пока их вождь оставался в живых. Но Пенула сам подставил грудь под вражеские дротики; не только за былую свою славу он опасался – еще больше опасался он бесчестия, которое его ждало, если бы он пережил поражение, вызванное лишь его легкомыслием и заносчивостью.

Итак, он пал, и римляне сразу же обратились в бегство. Бежать, однако же, было некуда: вражеская конница заняла и перерезала все пути. Едва ли тысяча человек спаслась, остальные погибли.

Примерно в эту же пору дезертировали воины Тиберия Семпрония Гракха – бывшие рабы. При жизни Гракха они служили верно и усердно, смерть его словно бы освободила их от присяги или уволила в отставку.

Ганнибал помнил о Капуе и совсем не собирался оставлять союзников без помощи, но разгром Пенулы подсказывал ему, что у римлян может найтись и другой начальник под стать Пенуле и было бы жаль упустить такой счастливый случай. Внимательно выслушивая донесения своих полководцев и союзников, он узнал, что претор Гней Фульвий, командовавший римскими силами в Апулии, взял несколько городов, которые поддерживали пунийцев; успех и богатая добыча вскружили голову и самому претору, и его солдатам – они вконец распустились и перестали повиноваться начальникам, Фульвия же это нисколько не беспокоит. Решив, что желанный случай представился, Ганнибал из Лукании двинулся в Апулию.

Когда в римском лагере разнесся слух, что приближается неприятель, воины едва не схватили знамена и не вышли строиться – без всякого приказа претора. Если их что и удержало, так только уверенность, что они могут сделать это в любой миг, по собственному желанию и усмотрению. Ночью Ганнибал разместил в окрестных хуторах, рощах и зарослях кустарника три тысячи человек, приказав им дожидаться условного знака. Две тысячи конников засели вдоль дорог, на которых враг мог бы искать спасения в бегстве. Покончив с этими приготовлениями, Ганнибал на рассвете вывел и выстроил войско.

Вывел своих и Фульвий, но не столько руководясь собственными планами и надеждами, сколько уступая случайному воодушевлению солдат. И строились римляне так же случайно и легкомысленно: каждый становился где хотел, а потом, никого не спросившись, покидал занятое место, сочтя его слишком опасным, или даже просто по прихоти. Боевая линия оказалась чрезмерно вытянутой в длину и, стало быть, очень непрочной. Военные трибуны предупреждали, что враг прорвет этот строй в любом месте, где бы ни ударил, но здравые речи не могли коснуться ни душ, ни хотя бы слуха безумцев.

Римляне не выдержали не только первого удара карфагенян, но даже первого их крика. Претор Фульвий был схож с Марком Центением Пенулой глупостью и легкомыслием, но не силою духа. Увидев, что его люди в смятении, он схватил коня и бежал первым в сопровождении и под прикрытием двух сотен всадников. Зато из восемнадцати тысяч его подчиненных уцелело не более двух тысяч – остальных карфагеняне обошли, стиснули с тыла и с обоих флангов и перебили. Римский лагерь, целый и невредимый, достался пунийцам.

Когда об этих несчастьях, следовавших одно за другим, стало известно в Риме, скорбь и страх объяли город. Но удачные до сих пор действия консулов не дали унынию взять верх окончательно. Сенат приказал консулам собрать остатки разгромленных войск и позаботиться, чтобы беглецы, отчаявшись, не сдались добровольно в плен, как случилось после поражения при Каннах. Претору Публию Корнелию поручен розыск дезертиров из войска Тиберия Гракхй, а заодно – и новый набор.

Консулы продолжали осаду Капуи. Прежде всего они запаслись хлебом, чтобы не пришлось терпеть нужды зимою, затем приступили к осадным работам. С трех сторон одновременно повели ров и вал с частыми редутами, намереваясь в скорейшем времени замкнуть кольцо вокруг города. Кампанцы пытались мешать работам, но все их атаки были отражены, и они перестали показываться за стенами.

Претор Публий Корнелий от имени сената распорядился, чтобы консулы, пока осадные работы еще не завершены, разрешили всякому, кто пожелает, беспрепятственно подкинуть Капую, забрав с собою имущество. Крайним сроком назначалась середина марта следующего года. Кто останется в городе после этого дня, пусть не ждет пощады ни себе, ни своему добру. Сообщение консулов кампанцы встретили насмешками, бранью и угрозами.

Из Лукании Ганнибал увел войско к Таренту. Снова пытался он взять крепость, и снова безуспешно. Тогда Он подступил к Брундизию, и здесь его разыскали послы из Капуи, сообщили, в каком отчаянном положении находится их город, и заклинали поскорее помочь. Ганнибал высокомерно ответил, что один раз уже избавил их от осады, избавит и в другой раз. С тем он и отпустил послов, которые насилу вернулись, домой, чудом пробравшись сквозь римские укрепления.

Падение Сиракуз.

В первую пору осады Капуи пришла к концу затянувшаяся осада Сиракуз.

Ранней весной Марцелл после некоторых колебаний, двинуться ли ему к Агригенту против Гимилькона и Гиппократа или остаться на месте, решил все-таки завершить начатое. Но взять город силою было немыслимо – и с суши, и с моря он оказался неприступен, – удушить его голодом тоже не удавалось, потому что из Карфагена беспрерывно и почти беспрепятственно везли хлеб морем, и римский полководец обратился за поддержкою к сиракузским изгнанникам. Он просил их завязать переговоры с единомышленниками – врагами Карфагена и друзьями Рима – в самих Сиракузах и от его имени обещать сиракузянам свободу и независимость, если Сиракузы будут сданы. Люди в городе, однако же, сделались до крайности подозрительны и зорко следили друг за другом, так что случая вступить в переговоры не было очень долго. После нескольких неудачных попыток изгнанники заслали в осажденные Сиракузы раба, который выдал себя за перебежчика. Он встретился с друзьями изгнанников и передал им предложение Марцелла. Сиракузяне выскользнули из гавани в рыбачьей лодке, спрятавшись под сетями, обогнули Ахрадину и прибыли в римский лагерь. Эти поездки повторялись несколько раз, и в результате к заговору присоединилось человек восемьдесят. Все было готово, как йдруг некий Аттал явился с доносом к Эпикиду. Этот человек донес на приятелей и близких знакомых единственно из обиды – за то, что они не посвятили его в свои планы. Заговорщики погибли в страшных муках.

Итак, одна надежда рухнула, но тут же появилась новая. Сиракузяне отправили к македонскому царю посла – спартанца Дамиппа, и корабль попал в руки римлян. Эпикид прилагал все усилия к тому, чтобы выкупить пленника, не возражал против этого и Марцелл, потому что Рим искал дружбы с этолийцами[58]58
  Этолия – область в северо-западной части Греции. Римляне были заинтересованы в дружбе с этолийцами, видя в них союзников для борьбы с Филиппом Македонским.


[Закрыть], а этолийцы находились в союзе со Спартой. Для совещания об условиях выкупа избрали удобное для обеих сторон место – между римским лагерем и северною стеною города. Разглядывая стену вблизи, один из римлян сосчитал число рядов каменной кладки, прикинул в уме высоту каждого каждая и понял, что стена гораздо ниже, чем казалось ему и его товарищам, и что на нее можно взобраться по сравнительно коротким лестницам. С этими соображениями он пришел к Марцеллу; командующий выслушал его с интересом, но заметил, что по той же самой причине низкую часть стены охраняют особенно бдительно и что надо выждать удачного стечения обстоятельств.

Подошло празднество в честь богини Артемиды, которое сиракузяне справляли целых три дня, и перебежчик сообщил Марцеллу, что на праздничных пирушках будут пить больше обычного: съестных припасов, как всегда в осаде, не хватало, а вина было вдоволь, и Эпикид велел раздавать его даром.

Марцелл тут же созвал на совет военных трибунов. Отбираются лучшие воины, способные исполнить важное и рискованное дело, тайно сколачивают и связывают лестницы, и все войско получает распоряжение пораньше поужинать и лечь спать, потому что ночью будет штурм.

Когда стемнело и сиракузяне, пировавшие с середины дня, должны были уже захмелеть, Марцелл приказывает одному манипулу нести лестницы. Около тысячи воинов, цепочкой, в полной тишине, крадутся к назначенному месту. Без шума и суматохи первые поднялись на стену; за ними, ободренные их примером, один за другим последовали остальные. Тысяча воинов заняла часть стены и двинулась к Гексапилу, нигде не встречая ни души – караульные пьянствовали в башнях и либо уже спали, либо всё еще пили, с трудом разлепляя отяжелевшие веки. Нескольких спящих нашли в постелях и тут же убили. От Гексапила штурмовой манипул подал знак трубою, призывая прочих. Тут тишина была сразу нарушена и криками тех, кто карабкался на стену, и стуком топоров, которыми выламывали калитку подле Гексапила. Римляне ворвались в Эпиполы[59]59
  Эпиполы – северо-западный квартал Сиракуз (см. план на стр. 137).


[Закрыть], где стражи было очень много и обман был уже ни. к. нему, скорее требовалось запугать врага до беспамятства. Когда загремели трубы и крики воинов, караульные, вообразив, что захвачен весь город, помчались по стене или попрыгали вниз. Здесь же, на стене, очутилась толпа горожан; в страхе они бросались то в одну сторону, то в другую, сметая на своем пути остатки караулов. Но большинство сиракузян еще понятия не имело о случившемся; в городе таких размеров, как Сиракузы, вести, из одного квартала не скоро достигают остальных. Лишь на рассвете, когда Марцелл, выломав все шесть ворот Гексапила, ввел все свое войско, сиракузяне очнулись от хмельного оцепенения и кинулись к оружию, но слишком поздно.

Эпикид с отрядом наемников выступил с Острова в твердой уверенности, что лишь очень немногие враги перебрались через стену по небрежности стражи и что он легко выбьет их обратно. Встречных, которые от ужаса едва могли говорить, он успокаивал, повторяя, что они попусту сеют панику и что все далеко не так страшно, как им кажется. Но, увидев собственными глазами римских солдат в Эпиполах и повсюду вокруг, он лишь приказал своим метнуть копья и поспешно вернулся назад, в Ахрадину. Не врага боялся Эпикид, а измены у себя за спиной – как бы скрытые ненавистники пунийцев не воспользовались всеобщим смятением и не закрыли ворота Ахрадины и Острова.

Марцелл, взойдя на стену и увидев с высоты город – один из самых прекрасных в мире в те времена, – заплакал. Плакал он не только от радости, но и скорбя о древней славе Сиракуз. Он вспоминал войны, которые счастливо вел этот город с могучими заморскими державами, вспоминал многочисленных правителей и царей, и прежде всех Гиерона, верного друга римского народа. И вся эта слава, все богатство и великолепие за какой-нибудь час могли утонуть в пламени и обратиться в прах и пепел.

С этими мыслями он призывает сиракузских изгнанников и велит, чтобы они еще раз попытались склонить неприятеля к сдаче. Но ворота и стены Ахрадины обороняли главным образом римские перебежчики, у которых в случае мира или перемирия никакой надежды на спасение не было. Они не стали говорить с посланцами Марцелла и даже не разрешили им подойти к стене.

Тут Марцелл направился к Эвриалу. Это холм на самом краю Эпипол, он нависает над дорогою, которая ведет в глубь острова и очень удобна для подвоза продовольствия. На вершине холма стояла крепость, которою командовал назначенный Эпикидом грек Филодем. Марцелл послал к нему именитого сиракузянина, одного из убийц Гиеронима. На предложение сдаться Филодем отвечал пространными и туманными речами, и посланец вернулся ни с чем. Начальник крепости явно выгадывал время, чтобы дождаться Гиппократа с Гимильконом и впустить к себе карфагенян: тогда римское войско, зажатое в городских стенах, было бы наверняка истреблено. Убедившись, что Эвриал не взять ни силою, ни хитростью, Марцелл поставил лагерь между Неаполем и Тихой – каждый из этих кварталов сам по себе был словно целый город, – не желая располагаться в районах, населенных более густо: в таких районах солдаты уже несомненно разбрелись бы кто куда в поисках легкой добычи.

В лагерь пришли послы из Тихи и Неаполя и умоляли Марцелла, чтобы римляне не убивали жителей и не жгли дома. Марцелл устроил военный совет и с общего согласия издал приказ: насилий над свободными гражданами не чинить, имущество же их расхищать беспрепятственно. У лагерных ворот, обращенных в сторону улиц, он поставил караулы, опасаясь случайной атаки, пока солдаты будут заняты грабежом. Потом прозвучала труба, и солдаты рассеялись в разные стороны. Все гудело и трепетало от страха и смятения, все двери были выбиты и выломаны, но кровопролития не случилось. Грабеж закончился лишь тогда, когда все нажитое и накопленное за долгие годы благополучия и процветания было отнято и перенесено в римский лагерь.

Карфагеняне всё не появлялись, Филодем, отчаявшись, заручился обещанием Марцелла отпустить его к Эпикиду, вывел гарнизон и передал крепость римлянам.

Пока всеобщее внимание было приковано к Неаполю и Тихе, откуда летели ликующие крики римских воинов и горестные вопли граждан, начальник карфагенского флота Бомилькар с тридцатью пятью кораблями выскользнул из гавани и уплыл в Карфаген. Ему помогла ночная непогода, настолько сильная, что римские суда не могли остаться на рейде и, попрятавшись в соседних бухтах, прозевали неприятеля. Бомилькар сообщил сенату, в каком отчаянном положении защитники Сиракуз, и спустя немного дней возвратился уже с сотнею судов. Говорили, что Эпикид засыпал его дарами из царской сокровищницы.

Завладев Эвриалом и избавившись от тревоги, как бы враг не нанес ему внезапного удара в спину, Марцелл осадил Ахрадину, лишив ее всякого подвоза продовольствия. Но через несколько дней прибыли наконец Гиппократ и Гимилькон, и римляне сами оказались как бы в окружении. Гиппократ напал на прежний римский лагерь – тот, где Марцелл помещался зимою и в начале лета, до вторжения в город, – Эпикид в тот же час сделал вылазку, а карфагенские корабли причалили к берегу между городом и зимним лагерем, чтобы не дать римлянам помочь друг Другу. Взаимная помощь, однако же, и не понадобилась: и Марцелл, и начальник зимнего лагеря легко отразили врага собственными силами.

Гиппократ бежал без оглядки, а Эпикид был загнан назад в Ахрадину. Это двойное поражение и на будущее отбило у неприятеля охоту к необдуманным и неожиданным атакам.

Впрочем, другая причина, гораздо более важная, вскоре расстроила воинственные планы не только карфагенян, но и римлян: в обоих станах вспыхнул мор. Нестерпимый осенний зной и нездоровая от природы местность разрушительно действовали на здоровье каждого, но те, кто был за пределами города, страдали гораздо больше. Вначале заболели и умирали солдаты, которым для стоянок выпали самые гнилые места, но уход за теми, кто занемог, и простое соприкосновение с ними разнесли недуг повсюду. Заболевшие либо умирали в одиночестве, брошенные и покинутые всеми, либо заражали и утаскивали за собою в могилу друзей, которые тщетно старались их спасти. Что ни день – то смерти и похороны, и во все часы суток – неумолчный плач. Мало-помалу, однако же, к беде привыкли, и эта привычка настолько ожесточила души, что умерших уже и не оплакивали, и даже не хоронили, и люди глядели на трупы, валявшиеся у всех на виду, и не испытывали ничего, кроме страха за собственную жизнь. Мертвые внушали ужас больным, больные – живым, и иные, предпочитая погибнуть от меча, бросались в одиночку на вражеские караулы.

В карфагенском лагере мор свирепствовал гораздо сильнее, чем у римлян, потому что римляне за время осады успели привыкнуть и к сиракузскому воздуху, и к воде. Служившие под началом у карфагенян сицилийцы, как только увидели, что болезнь распространяется и ширится, тут же разбежались по своим городам; самим же карфагенянам податься было некуда, и они погибли все до последнего вместе со своими вождями – Гиппократом и Гимильконом.

Марцелл своих людей перевел в город; тень и кровля над головою сохранили жизнь многим. Тем не менее и римское войско понесло очень большие потери.

Бомилькар снова уплыл в Карфаген просить помощи. Он убедил сенат, что, хотя римляне почти пленили Сиракузы, возможность одолеть врага еще не упущена, и ему дали сто тридцать боевых кораблей и семьсот грузовых судов со всевозможными припасами и оружием. Во главе этого флота он отошел от берегов Африки и с попутным ветром переправился в Сицилию, но тот же ветер мешал ему обогнуть мыс Пахин.

Весть о прибытии Бомилькара, а затем долгая его задержка у Пахина и сиракузянам, и римлянам внушали противоречивые чувства радости и страха попеременно. Наконец Эпикид, опасаясь, как бы пунийский флот не вернулся обратно в Африку, если ветер с востока по-прежнему не уляжется и не утихнет, передал командование в Ахрадине начальникам наемных отрядов, а сам уплыл к Бомилькару. Бомилькар признался Эпикиду, что боится встречи с римлянами, и не потому, что слабее врага – напротив, кораблей у него больше, чем у них, – а потому, что врагу будет в помощь ветер, неблагоприятный для карфагенян. Все-таки Эпикид убедил пунийца попытать счастья в бою. И Марцелл тоже, несмотря на неравенство в силах, склонялся к мысли о сражении. Дело в том, что сицилийцы, в начале моровой язвы бежавшие от Сиракуз, вновь собирались под знамена и созывали добровольцев со всего острова, а выдержать натиск с суши и с моря одновременно, да еще во вражеском городе, было бы слишком трудно.

Два флота стояли по фбе стороны Пахинского мыса, готовые сойтись и столкнуться, как только позволит погода. И вот Эвр[60]60
  Так назывался юго-восточный ветер у греков, а вслед за ними и у римлян.


[Закрыть], свирепствовавший так долго, стих. Первым тронулся с места Бомилькар, по-видимому, – с намерением обогнуть мыс, но, заметив, что римские корабли идут прямо на него, вдруг испугался и повернул в открытое море. В порт Гераклёю, где причалили его грузовые суда, он послал гонца с приказом плыть назад, в Африку, а сам, миновав Сицилию, двинулся в Тарент. Эпикид, разом лишившийся всех надежд, не захотел возвращаться в осажденный, наполовину уже занятый неприятелем город и обосновался в Агригенте, не думая ни о каких новых начинаниях и только выжидая исхода событий.

Когда сицилийцам в их лагере стало известно, что Эпикид покинул Сиракузы, а карфагеняне – Сицилию, они, спросив согласия осажденных, отправили послов к Марцеллу и предложили сдать город. Заключили предварительное соглашение, что все прежде принадлежавшее царям впредь будет собственностью Рима, все остальное останется за сицилийцами; сицилийцы сохранят также свою свободу и законы. Вслед за тем сицилийцы вызвали тех сиракузян, которые правили делами в городе после отъезда Эпикида, и объявили, что они прибыли послами не только к Марцеллу, но и к сиракузянам, ибо участь всех жителей острова должна быть одинакова и никто не должен выговаривать для себя особых условий мира.

Послов впустили в Сиракузы. Они встретились с родственниками и друзьями, рассказали о переговорах с Марцеллом и, воодушевив осажденных надеждою на спасение, уговорили вместе напасть на ближайших помощников Эпикида. Трое из них были убиты. Созвали Народное собрание, и глава посольства выступил с такою речью:

– Вы терпите горькие муки и жестокую нужду, граждане Сиракуз, но винить судьбу не имеете права, потому что лишь от вас самих зависит, сколько продлятся еще ваши страдания. Не из ненависти к вам осадили римляне ваш город, наоборот – они стремились избавить Сиракузы от гнусных тиранов, Эпикида и Гиппократа. Теперь Гиппократ мертв, Эпикида нет, а прислужники его перебиты. Что же мешает римлянам желать Сиракузам добра и только добра, так словно бы по-прежнему здравствовал Гиерон, несравненный хранитель дружбы с Римом? Стало быть, нет иной опасности ни для города, ни для его обитателей, кроме той, что кроется в вас самих, если вы упустите случай примириться с римлянами, – случай самый счастливый из всех возможных.

Эта речь была встречена громким и единодушным одобрением. Но прежде чем отрядить послов к Марцеллу, сира-кузяне решили выбрать городских правителей. Вновь избранные правители отправились в римский лагерь, и один из них сказал:

– Не сиракузяне изменили вам, римляне, но Гиероним, и мир, нарушенный этим тираном и восстановленный его смертью, разорвали опять-таки не сиракузяне, но царские псы – Гиппократ и Эпикид. Избавившись от тех, кто держал нас в рабстве, мы сразу же отдаем в вашу власть себя, наш город, наше оружие и согласны на любую участь, какую вы нам ни назначите. Боги даровали тебе, Марцелл, славу покорителя Сиракуз, самого знаменитого и прекрасного среди греческих городов. Вся краса наша и слава отныне твои. Неужели же ты предпочитаешь, чтобы потомки лишь по преданиям знали, каким был покоренный тобою город? Неужели ты не пощадишь и не сохранишь Сиракузы, чтобы твой род всегда был для них милостивым патроном, а они – вечным клиентом Марцеллов?

Марцелл с готовностью отозвался на эти мольбы осажденных, но меж самими осажденными вдруг возник бешеный раздор. Перебежчики, нисколько не сомневаясь, что их выдадут на расправу римлянам, возбудили то же опасение у наемников. Солдаты схватили мечи и первым делом умертвили новых правителей, а после разбежались по городу, убивая всех, кто попадался им на пути, и грабя дома. С трудом сумели сиракузяне водворить среди них спокойствие, убеждая, что наемников ждет совсем иная судьба, нежели перебежчиков. К счастью, в это время в город явилось ответное посольство от Марцелла, и римляне подтвердили, что у них нет никаких оснований требовать наказания наемников.