Текст книги "Война с Ганнибалом"

Ганнибал: напрасный поход к Таренту.

В Кампании Ганнибал терпел неудачу за неудачей. Безуспешно старался он отбить у римлян Нолу, захватить Неаполь или какой-нибудь иной город на берегу моря; все, что ему удавалось, – это только грабить поля. В конце концов он решил расстаться с Кампанией и попытать счастья в другом месте, в Калабрии, у стен греческого города Тарёнта. За несколько времени до того к нему прибыли из этого города пятеро знатных молодых людей. Они сражались при Каннах, попали в плен и были обласканы и отпущены Ганнибалом с тем дружелюбием, которое он расточал всем союзникам Рима – в надежде склонить их к измене. Тарентин-цы принесли весть, что их город ждет карфагенян и откроет им свои ворота, как только увидит знамена Ганнибала.

Пуниец отлично знал, каким замечательным приобретением был бы для него союз с Тарентом: мало того, что город богат и обширен, – это морская гавань, обращенная в сторону Македонии и необходимая Филиппу, если он вступит в войну и захочет высадиться в Италии. С такими мыслями и надеждами Ганнибал тронулся к Таренту.

Дорогою он опустошал все земли подряд и, только вступив в тарентинские владения, приказал солдатам воздерживаться от любого насилия. Приблизившись к городу вплотную, он не заметил на стенах никакого движения, никто не выразил удовольствия по случаю его прихода, и он разбил лагерь километрах в полутора. Миновал день, и другой, и третий, ни один из тех, кто разыскал его в Кампании, не появлялся, не было от них ни гонцов, ни письма, и Ганнибал понял, что соблазнился пустыми обещаниями, и отступил. Но и уходя, он не тронул полей тарентинцев: он не отказался от мысли переманить их на свою сторону, хотя до сих пор притворное его мягкосердечие никаких плодов не принесло.

А все объяснялось очень просто. Начальник римского флота в Брундизии прислал в Тарент своего помощника, и тот действовал весьма решительно: произвел набор среди молодежи, расставил посты у ворот и вдоль стен и, карауля день и ночь, не дал возможности Ганнибалу соединиться с теми, кто тайно ему сочувствовал.

Свобода в Сиракузах.

В Сицилии между тем становилось так тревожно, что было решено направить туда одного из консулов – Марка Марцелла.

В Леонтинах сразу после смерти Гиеронима едва не вспыхнул мятеж среди солдат, которые грозились омыть тело убитого в крови убийц. Но сладкое для слуха слово «свобода», a еще более – надежда на щедрые раздачи из царской казны и, наконец, перечень гнусных злодеяний тирана изменили настроение умов до такой степени, что царя, которого еще минуту назад горько оплакивали, теперь бросили без погребения.

Пока большая часть заговорщиков унимала и успокаивала солдат, двое взяли коней из царской конюшни и помчались в Сиракузы. Однако же они опоздали: их опередила не только молва, с которою никому не сравниться в быстроте, – кто-то из царских слуг успел обо всем предупредить Адранодора, и тот занял Остров и Крепость[38]38
  Сиракузы слагались из нескольких кварталов, отделенных один от другого стенами. Остров (точнее – полуостров) Ортигия был старейшей частью города. Крепость стояла на узком и коротком перешейке, соединявшем Ортигию с сушей.


[Закрыть]. Заговорщики добрались до города уже в сумерках. Потрясая окровавленным платьем царя и его короной, они проехали через Тиху[39]39
  Тиха (по-гречески «Судьба») – северный квартал Сиракуз; именовался так по стоявшему в нем храму богини Судьбы.


[Закрыть] и всех встречных призывали к оружию и к свободе. Люди высыпали на улицы, толпились и дверях домов, смотрели с крыш, выглядывали из окон, расспрашивали, что случилось. Повсюду загораются огни, все шумит и гудит. Вооруженные собираются на площадях и пустырях, у кого оружия нет, бегут в храм Зевса и снимают со стен доспехи, подаренные римским народом Гиерону[40]40
  Это была часть добычи, взятой римлянами к войнах с соседями (разумеется, еще до начала Второй Пунической войны).


[Закрыть]; затем они присоединяются к постам и караулам, которые уже успели расставить старейшины кварталов. Даже на Острове у Адранодора отбиты общественные амбары – место, обнесенное мощной стеной и больше похожее на крепость, чем на хлебные склады.

Едва рассвело, весь народ сошелся в Ахрадину[41]41
  Ахрадина – восточный квартал города с главною рыночною площадью. На этой площади и находился Совет.


[Закрыть], к зданию Совета. Один из первых и самых влиятельных граждан, по имени Полиен, сказал речь, разом и откровенную и сдержанную. Мерзость рабства, сказал он, хорошо известна и ненавистна сиракузянам, но существуют еще гражданские раздоры, и они тоже ужасны, хотя знакомы нам только понаслышке. Хорошо, что мы так проворно взялись за оружие, но будет еще лучше, если мы воспользуемся им лишь в крайней необходимости. Адранодор должен подчиниться Совету и народу, и только если он замыслил сам сделаться царем, только тогда надо начать с ним борьбу всеми силами и всеми средствами.

К Адранодору тут же отряжают послов. Сам он был испуган единодушием народа, но супруга его недаром была дочерью царя и всю жизнь провела в царском дворце. Она отвела мужа в сторону и напомнила ему знаменитые слова древнего тирана Дионисия[42]42
  Тиран Дионисий Старший правил Сиракузами в 405—367 годах до н. э.


[Закрыть], что с властью нужно расставаться только тогда, когда тебя поволокут за ноги, а не когда сидишь верхом на коне.

– Возьми у них сроку на размышление, – шептала она, – а тем временем прибудут солдаты из Леонтин, ты посулишь им денег, и все будет тебе покорно.

Адранодор, однако ж, не принял совета жены; он считал, что пока лучше уступить, и просил послов передать Совету и народу, что он выполнит их волю. На другой день, рано утром, ворота Острова распахнулись и пропустили Адранодора. Он вышел на площадь, стал на том же месте, с которого накануне говорил Полиен, и начал с того, что просил у сограждан прощения за свою нерешительность и робость. Он утверждал, что запер ворота из одного только страха: раз мечи обнажены, кто может сказать, где наступит конец убийствам и не пострадают ли за чужую, вину люди, ни в чем не повинные. Но теперь он видит, что Сиракузам поистине возвращена свобода, и, в свою очередь, возвращает родному городу все, что поручил его заботам и попечению убитый Гиероним.

С этими словами он положил к ногам заговорщиков ключи от ворот и от царской сокровищницы. Все разошлись, довольные и счастливые, а назавтра собрались снова, чтобы выбрать правителей города.

В числе первых избранным оказался Адранодор, а также убийцы Гиеронима, некоторые из них – те, что оставались в Леонтинах, – заочно. Царскую казну с Острова перенесли в Ахрадину, и часть укреплений, закрывавших и отгораживавших Остров от остальных кварталов, была, ко всеобщей радости, срыта.

Гиппократ и Эпикид, посланцы Ганнибала, опасались, как бы их не заподозрили в намерении устроить переворот, и потому сами пришли к новым правителям, а те представили их Совету. Здесь карфагеняне объяснили, что они повиновались Гиерониму, исполняя приказ своего командующего, который за тем их и прислал. Теперь они хотят вернуться к Ганнибалу, но Сицилия полна римлян, и они опасаются за свою жизнь. Пусть им дадут охрану и проводят – малой этой услугою Сиракузы заслужат большую благодарность Ганнибала.

Заговор. Расправа над виновными и невинными.

Совет без спора согласился: он очень желал поскорее избавиться от этих царских приближенных – во-первых, опытных вояк, а во-вторых, людей неимущих и наглых. Но необходимой в таком деле расторопности сиракузяне не обнаружили, а между тем Гиппократ и Эпикид исподволь сеяли обвинения против Совета и лучших граждан. Знатные – так они утверждали повсюду, где только могли, – мечтают подавить простой народ и ради этого задумали привести в Сиракузы римлян.

Их охотно слушали, и с каждым днем слушателей находилось все больше, город волновался, и уже не только Гиппократ с Эпикидом, но и более осторожный Адранодор начинал склоняться к мысли о мятеже. Теперь он поддался настояниям супруги, которая твердила ему, что нельзя упускать удобного случая, и вступил в сговор с карфагенскими посланцами и еще одним свойственником Гиерона – Фемистом.

Но все сгубила болтливость Адранодора. Он открыл свои планы актеру Аристону. У греков ремесло актера не считается постыдным, и то был человек хорошего происхождения, всеми уважаемый, так что дружба с ним царского зятя никого не изумляла. Но Аристон, который верность отечеству ставил выше дружбы, донес обо всем, что услышал, правителям. Те нарядили тайное расследование, донос актера подтвердился, и было определено действовать без отлагательств. С одобрения старейшин правители поставили стражу у дверей Совета, и как только Фемист и Адранодор вошли, их тотчас умертвили. Все прочие советники, кроме старейшин, понятия ни о чем не имели, и в Совете началось отчаянное смятение, но правители, водворив кое-как тишину, вывели вперед Аристона, и он рассказал все по порядку и очень подробно. Оказалось, что африканские и испанские наемники должны были перебить городских правителей и других именитых граждан, получив в награду их имущество, и что верный Адранодору отряд готовился снова занять Остров.

Тут Совет успокоился окончательно, но на площади бушевала толпа, которая еще не знала, что произошло, и только чувствовала перемены. Звучали уже и проклятия, и угрозы, однако когда двери Совета распахнулись и все увидели трупы заговорщиков, народ онемел от ужаса и молча выслушал речь, которую произнес один из правителей. Он обвинял убитых во всех злодеяниях, совершавшихся в Сиракузах после смерти Гиерона: на что, в самом деле, был бы годен мальчишка Гиероним без дурных опекунов и советников? Он обвинял Адранодора в черной неблагодарности: ведь народ не только простил ему его преступления, но даже избрал я правители. Впрочем, истинною причиною всему – не сами заговорщики, а их жены, царское отродье, не способное проститься с мыслью о тиранической власти!

Со всех концов площади понеслись крики, что надо казнить обеих, что нельзя оставлять в живых никого из рода тиранов. Толпа всегда такова: она либо рабски пресмыкается, либо свирепо властвует, свободы же, которая лежит посредине меж тем и другим, не может ни принять, ни воспользоваться ею. И всегда находятся прислужники злобы и гнева, которые подстрекают к кровопролитию души, безудержно жаждущие крови. Вот и тогда правители немедленно предложили закон: весь царский дом предать смерти. И он был немедленно принят народом, и Дамарата, дочь Гиерона и супруга Адранодора, и Гармония, внучка Гиерона и супруга Фемиста, были убиты.

Была у Гиерона еще одна дочь, Гераклия. Ее мужа, Зоиппа, Гиероним отправил послом к египетскому царю Птолемею, и Зоипп, ненавидевший тирана, остался в Египте в добровольном изгнании. Узнав заранее, что убийцы идут и к ней, Гераклия вместе с двумя совсем юными дочерьми припала к алтарю домашних богов. Распустив волосы, заливаясь слезами, она заклинала убийц богами и памятью отца, Гиерона, не обращать справедливую ненависть к Гиерониму против них, ни в чем не виноватых.

– Под пятою Гиеронима я лишилась супруга, а мои дочери – отца! Под пятою Адранодора, если бы надежды его сбылись, я стала бы рабою наравне со всеми прочими! А теперь мы должны погибнуть! За что? Какою опасностью грозят отечеству, свободе или законам три беспомощные, одинокие женщины? А если не мы вам опасны, но царский род, так вышлите нас прочь, дайте уехать в Александрию – жене к мужу и дочерям к отцу!

Убийцы были словно глухи. Кто-то крикнул, что нечего терять время попусту, кто-то обнажил меч. Тогда Гераклия взмолилась, чтобы пощадили хотя бы девочек – они в тех летах, на которые даже у врагов на войне не поднимается рука!

И тут она умолкла, потому что палачи оттащили ее от алтаря и перерезали ей горло. Потом они бросаются на дочерей, обрызганных материнскою кровью. Обезумев от страха и горя, девочки вырвались и заметались по дому, и убийцы долго гонялись за ними, без толку размахивая мечами. Наконец испустили дух и они. Гибель их была тем более ужасна и жалостна, что почти сразу вслед за тем явился гонец с приказом остановить казнь: ярость народа уже успела иссякнуть и смениться состраданием. Но из сострадания снова вырос гнев, когда гонец вернулся и сообщил, что все кончено. Толпа грозно ревела и разошлась не прежде, чем был назначен день для выборов новых правителей – взамен Адранодора и Фемиста.

Конец недолгой свободы.

Когда день этот настал, кто-то из задних рядов неожиданно для всех выкрикнул имя Гиппократа, кто-то еще – Эпикида, и скоро чуть ли не вся площадь дружно повторяла их имена. Остальные правители сперва пытались делать вид, будто не слышат этих криков, но в конце концов были вынуждены признать и утвердить выбор народа. Дело же заключалось в том, что на площади собрались не только граждане Сиракуз, но и немалое число наемных солдат, а главное – римских перебежчиков, нашедших пристанище в Сицилии, и они боялись союза с Римом и сочувствовали Ганнибаловым посланцам.

И, однако, к Марцеллу – он уже прибыл в Сицилию – выехали послы с предложением возобновить прежний договор: Гиппократ с Эпикидом не смогли этому воспрепятствовать. Марцелл выслушал сиракузян и отправил ответное посольство, но положение тем временем переменилось. Карфагенский флот подошел к Пахину[43]43
  Мыс Пахин – южная оконечность Сицилии.


[Закрыть], Эпикид и Гиппократ набрались прежней самоуверенности и, не таясь, заявляли, что знать предает Сиракузы Риму. А тут еще, совсем некстати, у входа в гавань бросили якорь римские суда – это римляне хотели ободрить своих приверженцев, – и толпа кинулась к берегу моря, чтобы помешать высадке незваных гостей.

Раздоры между карфагенской и римской партиями достигли такой остроты, что казалось, вот-вот вспыхнет мятеж. Снова созвали Народное собрание, и один из первых в городе людей, по имени Аполлонид, произнес в высшей степени уместную и разумную речь:

– Если все мы единодушно примем сторону римлян или карфагенян, не сыскать в мире государства счастливее и благополучнее нашего. Но если всяк будет настаивать на своем, то между сиракузянами разгорится война еще свирепее той, какая уже идет меж Карфагеном и Римом. Наша главная задача – взаимное согласие, а с кем именно заключить союз – вопрос особый и гораздо менее важный. Впрочем, я бы все-таки предложил идти дорогою Гиерона, а не Гиеронима. Мало того, что римляне – союзники давние и испытанные; не забывайте и того, что расторгнуть дружбу с ними безнаказанно невозможно. А если мы отклоним дружбу, карфагенян, это нам немедленною войною не грозит.

Своим беспристрастием речь Аполлонида произвела большое впечатление на обе партии, и после новых, очень долгих и очень горячих споров постановили сохранить с римлянами мир, о чем и известили Марцелла.

Немного дней спустя прибыли послы леонтинцев просить военной силы для охраны своих границ. В Леонтины выступил Гиппократ с отрядом римских перебежчиков, к которым по собственному желанию присоединились и наемники. Походу радовались и городские власти, и Гиппократ с братом: одни – освобождая и очищая Сиракузы от самых худших подонков, другие – предвкушая давно замышлявшийся переворот.

Гиппократ несколько раз делал набеги на римские владения, – правда, украдкою, – а когда Аппий Клавдий, легат Марцелла, выставил вооруженный караул, карфагенянин напал открыто и многих поубивал. Марцелл тут же посылает в Сиракузы заявить, что мир нарушен и не будет восстановлен до тех пор, пока Гиппократ и Эпикид не оставят пределы Сицилии. Эпикид не был склонен держать ответ за брата и поспешно бежал к нему в Леонтины. Увидев, что против римлян жители этого города восстановлены вполне достаточно, он принялся подстрекать их против сиракузян.

– Они хотят сохранить владычество над всеми городами, какие прежде подчинялись царю, – говорил он, – на этих условиях они и заключили мир с римлянами. Им мало собственной свободы – им непременно надо распоряжаться судьбою других! Но у леонтинцев не меньше прав быть свободными, чем у сиракузян. Ведь это на вашей земле пал тиран, на ваших улицах раздались первые призывы к освобождению. Либо они должны признать вашу независимость, либо вы не признавайте их договора!

Подстрекательские речи оказали свое действие, и, когда пришли сиракузские послы с требованием, чтобы Гиппократ и Эпикид, виновники избиения римского караула, удалились из Леонтин и вообще из Сицилии, им дерзко ответили, что леонтинцы не поручали сиракузянам заключать за них мир и союз с кем бы то ни было, а чужие договоры соблюдать не обязаны. Тогда сиракузяне дали знать римлянам, что леонтинцы вышли из повиновения: пусть римляне идут на них войною.

Марцелл и Аппий подступили к Леонтинам с двух сторон, и воины, которых вело желание отомстить за убитых товарищей, захватили город с первого же натиска. Гиппократ и Эпикид заперлись в крепости, а ночью тайно бежали в ближний городок Гербёс. Сиракузяне восьмитысячным отрядом двинулись к Гербесу и дорогою повстречали гонца из Леонтин, который, мешая правду с ложью, рассказал им, что римляне истребили без разбора и воинов, и взрослых граждан – всех до одного! – а город разграбили (в действительности они высекли розгами и обезглавили перебежчиков – около двух тысяч человек, – но ни наемники, ни горожане, ни их имущество нисколько после взятия Леонтин не пострадали). Отряд остановился, и никакими силами его нельзя было заставить ни двинуться дальше, ни подождать более достоверных известий. Воины обвиняли римлян в вероломстве, а своих начальников – в предательстве, и те, опасаясь прямого бунта, почли за лучшее расположиться на ночлег в Средней Мёгаре.

Поутру войско снова двинулось к Гербесу. Гиппократ и Эникид, понимая, что положение их безнадежно, отважились на крайнее средство – отдаться на милость сиракузских воинов, которые хорошо их знали и вдобавок были потрясены вестью о гибели товарищей. И вот они вышли навстречу отряду. А в голове колонны по случайности оказались шестьсот критских лучников, прежде служивших у римлян и обязанных своею жизнью Ганнибалу: они попали в плен при Тразименском озере, и Ганнибал их отпустил. Простирая к ним руки и размахивая ветвями оливы – как подобает молящим о помощи, – Гиппократ и Эпикид кричали, чтобы те приняли их под защиту и не выдавали сиракузянам, которые всех своих наемников готовы выдать на, расправу римскому народу.

Критяне в один голос отвечали:

– Мужайтесь! Ваша судьба – это наша судьба!

Знаменосцы, а за ними и весь передовой отряд остановились. Начальники были в хвосте колонны и не знали, в чем причина задержки, но вот от воина к воину побежал слух, что Гиппократ и Эпикид в их рядах, и шеренги радостно загудели. Начальники пришпорили коней и поскакали вперед. Они обрушились на критян с упреками (что это, дескать, за правило, что за распущенность – заводить дружеские разговоры с врагами?) и приказали арестовать братьев, а Гиппократа тут же заключить в оковы. Критяне встретили приказ насмешками и угрозами, их поддержало все войско, и начальники увидели, что настаивать не только бесполезно, но и опасно. В страхе и растерянности они отводят своих непокорных подчиненных назад в Мегару и посылают в Сиракузы нарочного с докладом.

Гиппократ между тем громоздит обман на обман. Он велит нескольким критянам засесть у дороги и перехватить гонца, а затем громко читает письмо, якобы у того отобранное, на самом же деле – сочиненное им, Гиппократом:

«Начальники сиракузян приветствуют консула Марцелла.

Ты поступил совершенно правильно, не дав пощады никому в Леонтинах. Но все наемники одинаковы, и в Сиракузах не будет спокойствия, пока хоть один из них остается в нашем городе или войске. Постарайся же захватить и тех, что расположились лагерем под Мегарою, казни их и освободи наконец Сиракузы».

Выслушав письмо, солдаты кинулись к оружию с таким бешеным ревом, что начальники, даже не пытаясь объясниться, бежали в Сиракузы. Но и бегство их не успокоило наемников, они напали на воинов из числа сиракузских граждан и перебили бы всех до последнего, если бы не Гиппократ и Эпикид. Те сумели унять ярость солдат – разумеется, не из человечности, не из чувства сострадания, а лишь для того, чтобы не закрыть себе дорогу в Сиракузы. Последние сутки особенно ясно показали Ганнибаловым посланцам, как легковерна и вспыльчива толпа, и они подкупают одного солдата, который был в Леонтинах во время приступа, чтобы он по праву и по долгу очевидца рассказал в Сиракузах о «зверствах» римлян.

Их расчет был верен. «Очевидец» тронул и взволновал не только народ, но и Совет. Даже люди вполне основательные говорили: как хорошо, что римская алчность и жестокость разоблачили себя в Леонтинах, – в Сиракузах наверняка Случилось бы то же или еще того хуже, потому что здесь для алчности больше простора и богаче награда. Все согласились, что надо запереть ворота и тщательно оберегать город. Но от кого? Солдаты и большая часть народа считали, что от римлян, а городские правители и немногие из народа – что не следует впускать и Гиппократа с Эпикидом, которые уже стояли у Гексапила[44]44
  Гексапил (по-гречески «Шестивратие», то есть ворота с шестью проемами) – главные городские ворота в северной стене Сиракуз. Здесь начиналась дорога на Леонтины.


[Закрыть]. Но родные тех сиракузских воинов, которые были спасены их заступничеством, отворили одни из ворот Гексапила, чтобы – так они восклицали – общими усилиями защищать общее для всех отечество. Городские правители вмешались, однако же ни приказы, ни угрозы не помогали, и тогда они, забыв о своем достоинстве, со слезами на глазах молили граждан не выдавать Сиракузы бывшим прислужникам тирана и нынешним растлителям войска. Толпа ничего не слышала и не желала слушать. Ворота взламывают изнутри с такою же яростью, как снаружи, и через все шесть проемов отряд Эпикида и Гиппократа вливается в город.

Правители бежали в Ахрадину. Наемники соединились с римскими перебежчиками и остатками царской охраны, ворвались в Ахрадину и перебили почти всех правителей. Конец резне положила лишь ночная темнота.

На другой день была объявлена свобода рабам и преступники выпущены из тюрем, и пестрый этот сброд, сойдясь на площадь, избрал в городские правители Гиппократа и Эпикида. Так после недолгой свободы Сиракузы снова погрузились во мрак прежнего рабства.

Римляне, не теряя времени, выступили из Леонтин к Сиракузам и разбили лагерь у храма Зевса Олимпийского, в двух с небольшим километрах от города. Отсюда Марцелл еще раз – в последний раз – отправил посольство к бывшим союзникам. Но Гиппократ и Эпикид не хотели, чтобы послы появлялись перед народом, и вышли за стену, к ним навстречу. Глава посольства сказал:

– Мы несем сиракузянам не войну, а помощь – помощь и тем, кто спасся от гибели и нашел убежище в римских владениях, и тем, кто раздавлен страхом и терпит неволю, более горькую, чем изгнание, чем сама смерть. Итак, если беглецы получат возможность вернуться, если зачинщики убийства будут выданы, а свобода и право в Сиракузах восстановлены, мы уходим, не обнажив мечей. В противном случае нас не удержит ничто.

Эпикид отвечал кратко:

– Сиракузы – не Леонтины. Вы быстро в этом убедитесь.