Текст книги "Война с Ганнибалом"

Среди начальников наемных отрядов в Ахрадине был испанец, по имени Мерик, а в посольской свите оказался один воин из испанских вспомогательных частей. Этот воин пришел к Мерику и говорил с ним наедине, без свидетелей. Он рассказал о положении дел в Испании – что вся страна подчинилась римлянам – и уверял, что услуга римлянам доставит Мерику высокое положение среди соплеменников, захочет ли он продолжать службу в войске или возвратится на родину.

– А если тебе больше нравится терпеть осаду, то объясни хотя бы, на что ты надеешься, – ведь вы заперты и с суши и с моря, – спросил он Мерика под конец.

Слова земляка достигли цели, и когда наемники постановили отправить к Марцеллу своих людей для переговоров, Мерик послал с ними брата. Тот же испанец, что беседовал с Мериком, привел его брата к Марцеллу отдельно от прочих посланцев, и на этой тайной встрече все было условле-но и решено.

Чтобы отвлечь от себя всякое подозрение, Мерик объявил, что не одобряет этих бесконечных посольств. Довольно впускать в Ахрадину и на Остров врагов и выпускать их пособников. Начальники наемников должны поделить позиции между собой, и пусть каждый будет в ответе за свою часть города, тогда и караульные будут смотреть зорче. Все согласились; самому Мерику досталась половина Острова от Источника Аретусы до входа в Большую Гавань, и он тут же известил об этом римлян.

Марцелл распорядился погрузить воинов на большое судно, отвести его ночью на буксире к Острову и высадить солдат у тех ворот, что подле Источника Аретусы. Их встретил Мерик, сам распахнул перед ними ворота и укрыл римлян так, чтобы их никто не мог обнаружить.

Рано утром Марцелл всеми силами обрушился на стены Ахрадины. Ее защитникам приходилось так трудно, что они были вынуждены призвать на помощь товарищей с Острова. Те бросили свои посты и помчались на выручку. Тогда римляне вышли из укрытия и почти без боя овладели Островом, к которому тут же подошли снаряженные заранее легкие корабли, так что римский отряд сразу был усилен на случай ответной атаки наемников. Хуже всех, как ни странно, оборонялись перебежчики, но они не доверяли никому, всех подозревали в измене и потому больше думали о бегстве, чем о битве.

Получив донесение, что весь Остров и часть Ахрадины заняты и что Мерик со своими подчиненными открыто присоединился к римлянам, Марцелл приказал трубить отступление: он тревожился, как бы не были расхищены несметные сокровища сиракузских царей.

Едва римляне ослабили натиск, перебежчики, находившиеся в Ахрадине, покинули город. Теперь сиракузяне освободились от последней опасности, которая им угрожала. Открыв ворота, они отправляют к Марцеллу еще одно посольство с единственною просьбой – сохранить жизнь им и их детям. Марцелл созвал совет, на который пригласил и сиракузских изгнанников. Он сказал, что злодейства тех, кто правил Сиракузами в течение последних нескольких лет, перевешивают все добрые дела пятидесятилетнего Гиеронова царствования. Но злодеяния эти обратились против самих, злодеев, и нарушители договоров наказаны даже суровее, чем того хотел римский народ.

– Для меня, – так он завершил, – взятие Сиракуз – вполне достаточная награда за все труды и опасности, которые мы перенесли на суше и на море у стен вашего города.

Потом он отправил квестора с караулом в царскую сокровищницу, а город отдал солдатам на разграбление. Нетронутыми остались лишь дома вернувшихся изгнанников, которые охраняла особая стража.

Немало примеров гнусной злобы и гнусной алчности победителей можно было бы припомнить, но самый знаменитый между ними – убийство Архимеда. Среди дикого смятения, под крики и топот ног озверевших солдат Архимед спокойно размышлял, рассматривая начерченные на песке фигуры, и какой-то грабитель заколол его мечом, даже не подозревая, кто это. Говорят, что Марцелл был очень огорчен, сам позаботился о похоронах и даже велел разыскать родственников убитого и оказал им защиту и покровительство.

Вот как пали Сиракузы. В этом городе римляне взяли столько добычи, сколько не нашли бы и в самом Карфагене, будь он тогда завоеван.

Двойная трагедия в Испании.

Весною того же года начались важные события в Испании. После того как войска вышли с зимних квартир, состоялся большой военный совет, и все в один голос говорили, что войну в Испании пора заканчивать и что сил для этого вполне довольно – зимою римляне взяли на службу двадцать тысяч кельтиберов. У неприятеля было три войска. Два из них, под начальством Магона и Гасдрубала, сына Гисгбна, стояли одним общим лагерем, примерно в пяти днях пути от римлян. Третьим командовал Гасдрубал, сын Гамилькара Барки, самый давний и самый опытный из карфагенских полководцев в Испании. Его Сципионы думали разгромить первым, и останавливало их лишь одно: что, если испуганные этим разгромом Магон и другой Гасдрубал забьются в непроходимые горы и леса и затянут войну еще надолго?

Итак, было решено разделиться и охватить боевыми действиями всю Испанию сразу. Публий Корнелий Сципион с двумя третями прежнего войска выступил против Магона и Гасдрубала, сына Гисгона, Гней Корнелий Сципион с одною третью прежних воинов и всеми кельтиберами – против Гасдрубала Барки. Сперва они шли вместе; у реки Бётис Гней остановился, а Публий двинулся дальше.

Лагерь Гасдрубала Барки лежал за рекою. Пуниец узнал, что вся сила и надежда римского командующего заключена в кельтибёрских вспомогательных отрядах, а римлян у него в подчинении совсем мало. Гасдрубалу хорошо было известно вероломство всех варварских племен, в особенности же испанских, с которыми он столько лет беспрерывно воевал, и он без колебаний предложил вождям кельтиберов большую плату за то, чтобы они увели своих людей. Лазутчиков и посредников он нашел легко – испанцами были переполнены оба враждебных лагеря, – впрочем, и достигнуть согласия оказалось не намного труднее. Кельтиберы не усмотрели в предложении Гасдрубала ничего ужасного – ведь их же не просили повернуть оружие против римлян! – а за такую плату, какую обещал пуниец, не стыдно и сражаться, не только что уходить от сражения, и вдобавок это очень приятно – ничего не делать, побывать дома, повидать близких. А римлян бояться нечего – их слишком мало, чтобы задержать уходящих насильно.

И вот, внезапно собравшись, кельтиберы уходят. В ответ на изумленные расспросы римлян варвары твердили, что в их краях вспыхнули междоусобицы. Сципион понял, что ни уговорами, ни силой союзников не удержать, а без них он был намного слабее врагов. Не оставалось ничего иного, как отступать, принимая все меры, чтобы уклониться от битвы на открытом месте. Гасдрубал переправился через Ветис и преследовал неприятеля, не отставая ни на шаг.

Не в лучшем положении был и Публий Корнелий; ему грозил опасностью новый, неведомый прежде противник – молодой Масинисса, в будущем прославивший себя дружбою с римским народом, а тогда служивший под началом у Магона. Со своею нумидийской конницей он напал на Публия еще в пути и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, не только перехватывая одиночек, которые забредали далеко от лагеря в поисках дров или корма для лошадей, но и налетая на самый лагерь и сея панику среди караульных. Ночами то и дело возникала тревога в воротах и на валу; римляне изнемогали от усталости, потеряли сон и, терпя нужду во всем самом необходимом, не смели показаться за лагерными укреплениями.

Это была настоящая осада, и она сделалась бы еще нестерпимее, если бы с пунийцами соединился вождь свессетанов, приближавшийся, как шел слух, во главе семи с половиною тысяч воинов. Крайность, в которой находился Сципион, заставила его, всегда осторожного и предусмотрительного, принять опрометчивое решение: выйти ночью навстречу свессетанам и сразиться, где бы они ни встретились.

Разумеется, выстроить боевую линию ни римляне, ни испанцы не успели и бились в походных колоннах. В беспорядочном этом сражении римляне одерживали уже верх, как вдруг прискакали нумидийцы, чью бдительность Сципион, как ему казалось, сумел обмануть ночным походом. Нумидийцы ударили римлянам в оба фланга. Римляне испугались, но все-таки, собравшись с духом, приняли бой, и тут подоспел третий враг – карфагенская пехота, которая атаковала сражающихся с тыла. Теперь римляне не знали, с кем раньше скрестить мечи, куда рвануться всем вместе, чтобы пробить себе дорогу и вырваться из окружения. Сципион и ободрял воинов, и сам бросался туда, где приходилось всего труднее. В одной из таких схваток копье угодило ему в правый бок. Римляне тесно окружали своего полководца, и враги, построившись клином, старались проломить это кольцо, но когда они увидели, что Сципион падает с коня, то с ликующим криком разбежались и по всему войску разнесли весть о гибели римского главнокомандующего, и в пунийцев она вселила уверенность, что они победили, а в римлян – что они побеждены.

Началось массовое бегство. Проскользнуть между нумидийцами римляне еще могли, но уйти от такого множества конницы и пехоты, которое там скопилось, было совершенно невозможно, тем более что пехотинцы в резвости ног не уступали и лошадям. Во время погони враги истребили едва ли не больше римлян и их союзников, чем в самой битве, и вообще не уцелел бы ни один человеку если бы день не склонился к вечеру и не настала темнота.

Не теряя времени, едва дав солдатам передохнуть, пунийские полководцы стремительно двинулись к Гамилькару Барке. Они торопились воспользоваться плодами своего успеха и надеялись общими усилиями завершить войну. Встретившись, начальники и воины поздравляли друг друга с блестящей победой – в ожидании еще одной, не менее блестящей. Римляне не знали о случившемся ничего, и, однако же, в лагере царили скорбь, угрюмое молчание и немое предчувствие неминуемой беды. Гней Сципион видел, что врагов прибавилось намного, и не рассчитывал ни на что доброе. И правда – так подсказывал ему трезвый рассудок, – каким образом могли очутиться здесь Магон с товарищем, если не выиграв битву у брата, Публия? Почему брат не остановил их или, по крайней мере, не преследовал? Почему, наконец, если уже не сумел помешать соединиться врагам, сам не соединяется с ним, Гнеем? Среди этих мучительных раздумий он пришел к выводу, что надо отступить как можно дальше; иного средства к спасению не было.

В первую же ночь, когда римляне сумели усыпить бдительность врагов, они тронулись в путь и прошли довольно значительное расстояние. На рассвете, обнаружив, что вражеский лагерь пуст, карфагеняне поспешили следом, выпустив вперед нумидийскую конницу. Еще до вечера нумидийцы настигли беглецов и, наезжая то с тыла, то с флангов, принудили остановиться. Сципион убеждал своих отбиваться, не прекращая движения.

– Главное, – говорил он, – это чтобы нас не догнала пехота!

Воины повиновались, но вскоре стемнело. Нумидийцы исчезли, а римляне, по приказу командующего, поднялись на какой-то холм – позицию не слишком надежную, в особенности для войска, уже зараженного страхом, но все же несколько приподнятую над окружающей местностью. Обоз и конница разместились в середине, а пехота – по краям, и утром римляне легко отразили новые атаки нумидийцев. Но вот приблизились Магон и два Гасдрубала со своими армиями, и стало ясно, что без укреплений, одной силою оружия, обороняться невозможно. Сципион долго осматривался, отыскивая, из чего бы соорудить вал, однако земля была каменистая и к тому же совсем голая – ни единого кустика, ни единой травинки, – а склоны всюду одинаково покатые, без резкой крутизны или обрыва, которые послужили бы препятствием на пути врага. И тем не менее какое-то подобие вала они устроили – сложили одно на другое вьючные седла вместе с притороченною к ним поклажею, а где седел не хватило, набросали всевозможные узлы и тюки, которые воины на марше несли на собственных плечах.

На холм пунийцы поднялись без малейшего труда, но Перед «валом застыли в изумлении – вышины он был обычной, зато вида совершенно невероятного. Но начальники закричали:

– Что оробели? Укрепление-то игрушечное, не годное даже на то, чтобы задержать женщин и ребятишек!

Однако же перескочить через «вал», или разрушить его, или прорубить топорами оказалось не так просто: седла, лежавшие вплотную и тяжело придавленные поклажей, не поддавались. Лишь когда принесли деревянные багры и, зацепляя крючьями, растащили эту воистину последнюю преграду во многих местах сразу, все было кончено, и «лагерь» пал.

Хотя победители во много раз превосходили побежденных числом и резня началась ужасная, значительная часть римлян скрылась в соседних лесах, а после добралась до лагеря Публия Сципиона (уходя на злосчастное ночное сражение со свессетанами, он оставил в лагере небольшой караул во главе с легатом Тиберием Фонтеем). Гней Сципион с несколькими спутниками набрел на какую-то сторожевую башню и заперся в ней. Пунийцы обложили башню хворостом и подожгли. Когда двери выгорели, они ворвались внутрь и всех перерезали.

Так погиб Гней Корнелий Сципион, на двадцать девятый день после смерти Публия. О гибели братьев скорбел не только Рим, но и вся Испания. Скажем более: в Риме горевали и о потерянном войске, и о потерянной провинции, а Испания оплакивала только погибших Сципионов, и Гнея больше, чем Публия, потому что он дольше пробыл на испанской земле, первым приобрел любовь испанцев и первым показал им образец римской справедливости, простоты и умения владеть собой.

Подвиг Луция Марция, римского-всадника.

В эту горькую для Рима пору нашелся человек, который поправил дело, казалось уже безнадежное. Был в войске римский всадник Луций Марций, человек молодой, храбрый и на редкость одаренный. К прекрасным задаткам добавилась прекрасная выучка, которую он получил, прослужив много лет под началом у Гнея Сципиона и постигнув все тонкости военного искусства. Он собрал воинов, уцелевших после побоища на холме, вывел римские гарнизоны из нескольких крепостей и, составив довольно большой отряд, Соединился с Тиберием Фонтеем, легатом Публия Сципиона.

Римляне вернулись за Ибер, в старые римские владения, и здесь разбили лагерь. На воинской сходке было решено выбрать полководца, и все солдаты подали голос за Марция; голосовали даже те, кто стоял в караулах у вала, – товарищи подменяли их на постах.

Марций занялся укреплением лагеря и сбором продовольствия, и все его приказы воины исполняли охотно и бодро. Но когда пришла весть, что Гасдрубал, сын Гисгона, переправился через Ибер и уже невдалеке, и солдаты увидели сигнал к битве, поднятый новым командующим над своею палаткой, их точно подменили. Они вспомнили Сципионов, вспомнили, с какими силами и с какими вождями выходили, бывало, в сражение, – и зарыдали, и бились головою о столбы и колья, и простирали руки к небесам, и проклинали богов, и падали ничком на землю, и каждый, захлебываясь слезами, называл имя своего командующего. Центурионы пытались поднять и ободрить рядовых, Марций метался по лагерю, разом и утешая воинов, и браня их за то, что они пустились в бесполезные бабьи причитания как раз тогда, когда нужно напрячь все силы для защиты собственной жизни и жизни государства, и это будет лучшею местью за Гая и Публия Сципионов. Но жалобный крик и стоны не утихали, пока не донесся звук вражеских труб: карфагеняне были совсем рядом.

Тут печаль внезапно сменилась гневом, солдаты схватили оружие, вылетели в ворота и как безумные набросились на противника. Пунийцы подходили беспечно, не держа строя, и были поражены, откуда взялось столько врагов после полного почти истребления римского войска, откуда у побежденных такая храбрость и уверенность в себе, откуда новый полководец, откуда самый лагерь, наконец. В испуге и растерянности они сперва Попятились, а потом под бешеным натиском римлян показали спину. Погоня могла бы стать роковой и для бегущих, но все же скорее – для преследователей, и Марций поспешно дал сигнал к отступлению. Воины так распалились, что командующему пришлось вмешаться первые ряды и силою заворачивать своих людей назад.

Римляне возвратились в лагерь с неутоленною жаждой крови и убийства. Вернулись на стоянку и карфагеняне. Они вообразили, будто от погони римлян удержал страх, и опять исполнились легкомысленным презрением к неприятелю. Потому и лагерь свой они охраняли кое-как, по-прежнему уверенные, что враг по соседству – это лишь жалкие и беспомощные остатки двух разгромленных ими армий. И вот, все как следует разведав и разузнав; Марций составляет план, на первый взгляд даже не смелый, а прямо-таки отчаянный: он решил сам напасть на пунийцев, рассудив, что легче захватить лагерь одного Гасдрубала, чем отстаивать собственный лагерь, когда вновь соединятся три вражеских войска и три полководца. Но план этот, такой неожиданный и требовавший беспредельной отваги, мог вызвать замешательство у солдат, и Марций счел нужным все объяснить заранее. Созвав сходку, он выступил со следующею речью:

– И моя преданность погибшим Сципионам, и нынешнее наше положение способны убедить каждого, что власть, которой вы меня облекли, – не только великая честь, но и Тяжелая, мучительная забота. Смирив и подавив уныние в собственной душе, я обязан один думать за всех вас. Ни днем, ни ночью воспоминание об убитых командующих не покидает меня, и оба, Гай и Публий, говорят мне одно: отомсти за нас, за наших воинов, в течение долгих семи лет нe ведавших поражения на испанской земле, отомсти за Римское государство. И как при жизни обоих не было человека, который подчинялся бы им с большей готовностью, чем я, так и теперь я помышляю лишь о том, чтобы выполнить их завет и отыскать путь, который избрали бы они, будь они теперь среди нас. И вас я прошу, солдаты: не плачем чтите их, как чтут умерших, – ибо они живы, живы славою своих подвигов! Всякий раз, как вы вспомните о них, пусть им представится, будто они поднимают сигнал битвы и зовут вас в сражение! Впрочем, я не сомневаюсь, что именно это видение носилось перед вашим взором вчера, когда вы доказали врагу, что мощь Рима не угасла вместе со Сципионами и что народ, чье мужество не сокрушила и каннская катастрофа, одолеет любую новую свирепость судьбы.

Вчера вы были храбры по собственному почину, завтра я намерен испытать вашу храбрость в деле, задуманном мною. Мы воспользуемся счастливою случайностью и нападем на врага врасплох, вооруженные – на безоружных, а возможно, и на сонных. Менее всего на свете пунийцы боятся, что мы осмелимся штурмовать их лагерь. А чего не боишься, против того и никаких мер осторожности обычно не принимаешь. И правда, нет у них ни настоящих передовых постов, ни регулярной смены караулов на валу – так доносят лазутчики. Мы выступим после третьей стражи ночи, храня полную тишину, и захватим лагерь в один миг, с первым же боевым кличем у ворот. Тут вы и учините то самое избиение, от которого, к немалому вашему неудовольствию, пришлось отказаться вчера. Действовать надо сейчас же, пока о нашей вчерашней вылазке не узнали двое других полководцев врага. Ведь против трех пунийских армий вместе не устоял и Гней Сципион со свежим и нетронутым еще войском, – на что же тогда рассчитывать нам? Наши командующие погибли оттого, что раздробили свои силы, – так и враги погибнут, если мы станем бить их порознь, по частям. Иного пути у нас нет. Солдаты выслушали нового командующего с великою радостью. Наточив мечи и копья, они остаток дня и большую половину ночи отдыхали, а в четвертую стражу выступили. Кроме ближайшего к римлянам лагеря, у пунийцев был еще другой, в девяти километрах от первого. Их разделяла глубокая лощина, густо заросшая лесом. Примерно посредине этого леса римляне – по пунийскому образцу – спрятали когорту пехоты и отряд конницы. Когда дорога была таким образом перерезана, Марций направился к ближнему лагерю. Действительно, постов перед воротами не было, стражи на валу – тоже, и римляне проникли в неприятельский лагерь совершенно свободно, точно в собственный.

Запели трубы, загремели крики. Кто колет и рубит еще не очнувшихся ото сна врагов, кто поджигает хижины, крытые сухою соломой, кто занимает ворота, преграждая дорогу к бегству. Безоружные пунийцы повсюду натыкаются на римские мечи. Те, кто так или иначе вырвался, мчатся ко второму лагерю, но их перехватывает римская засада, окружает, и все до последнего гибнут.

В дальнем лагере все было еще спокойнее. Перед рассветом многие разбрелись – за дровами, за кормом для лошадей, за случайною добычей. Оружие валялось на земле; караульные сидели, лежали, лениво прогуливались перед валом. На этих-то разомлевших от беспечности людей и налетели римляне, еще не остывшие после недавнего боя и победы. У ворот сопротивления не смог оказать никто, но за воротами на шум мгновенно стеклись солдаты со всего лагеря, и схватка завязалась жестокая. Она кончилась бы не так скоро, но в руках у врагов пунийцы увидели забрызганные кровью щиты и с ужасом догадались, что произошло, и обратились в бегство.

Так в продолжение одной ночи и одного дня римляне под командою Луция Марция овладели двумя карфагенскими лагерями, истребив при этом тридцать семь тысяч, взяв их в плен без малого две тысячи и овладев богатейшею добычею. Среди захваченного добра был серебряный щит с изображением Гасдрубала Барки, около сорока пяти килограммов весом. Этот щит, вплоть до пожара на Капитолии[61]61
  В 84 году до н. э.


[Закрыть], висел в храме Юпитера Капитолийского и назывался «Марциевым щитом», служа памятником подвигу Луция Марция. Надо заметить, однако, что некоторые писатели оценивают потери пунийцев иными, гораздо более скромными цифрами.