Текст книги "Халтурщики"

– Скажи «из источников в министерстве иностранных дел».

– Точно?

– Да.

– Это меня устраивает.

Но Кэтлин, как выясняется, нет. Она звонит знакомому в Париже, который открыто смеется над статьей. Мензис перезванивает Ллойду.

– Кэтлин знакома с какой-то шишкой из пиар-отдела министерства. Твой источник круче?

– Круче.

– Насколько?

– Просто круче. Я не могу вдаваться в подробности.

– Я поборюсь за статью с Кэтлин. Я в твоих источниках не сомневаюсь. Но мне-то хоть намекни. Не для печати.

– Не могу.

– Тогда все. Мне очень жаль.

Какое-то время Ллойд молчит.

– Человек из управления по делам Ближнего Востока. Надежный источник, из политиков, не из прессы.

Мензис передает это Кэтлин, и она включает громкоговоритель.

– Этому человеку можно доверять? – интересуется она.

– Конечно.

– Ты раньше использовал сведения, которые он предоставлял?

– Нет.

– Но мы точно можем на него положиться?

– Да.

– Вопрос не для печати – кто он?

Ллойд колеблется.

– Не понимаю, зачем вам это знать. – На самом деле, он понимает. – Это мой сын.

В трубке раздается сдавленный смех Мензиса и Кэтлин.

– Ты серьезно?

– Он работает в министерстве.

– Как-то не очень хотелось бы цитировать членов твоей семьи, – признается Кэтлин. – Хотя в нашем положении теперь уж придется ставить либо это, либо купленную в агентстве статью о падении рейтинга Буша, которая, честно говоря, уже на первую полосу не тянет.

Мензис выступает с предложением:

– Можно поставить материал о пятой годовщине одиннадцатого сентября, он почти готов.

– Нет, годовщина будет в понедельник, так что этот текст я хочу приберечь на выходные. – Она делает паузу. – Ладно, давай напечатаем статью Ллойда.

Когда Айлин возвращается домой, он уже пьян. Она оставила Дидье в джаз-клубе с друзьями и теперь стучится в дверь. Почему она не входит просто так? Ллойд быстро берет еще одну рюмку и наливает ей джина прежде, чем она успевает отказаться.

– Завтра обязательно купи газету, – говорит он. – Первая страница.

Айлин похлопывает его по колену.

– Поздравляю, малыш. Когда такое было в последний раз?

– При администрации Рузвельта, наверное.

– Франклина или Тедди?

– Конечно, Тедди. – Он чуть грубовато притягивает жену к себе и целует ее – всерьез, а не чмокает, как обычно: это настоящее пылкое объятие.

Айлин отстраняется.

– Хватит.

– Точно, вдруг твой муж придет.

– Не порти мне настроение.

– Я шучу. Не переживай – я ведь не переживаю. – Он треплет ее за щеку. – Я тебя люблю.

Айлин молча уходит в квартиру напротив. Пьяный Ллойд валится на кровать, бормоча: «Твою мать, первая полоса!»

На следующее утро его нежно будит Айлин, она приносит ему в постель газету.

– Тут адски холодно, – говорит она. – Поставлю кофе.

Ллойд садится.

– Малыш, я твоей статьи не видела, – добавляет Айлин. – Она разве не сегодня выходит?

Ллойд пробегает глазами заголовки: «Через 12 месяцев Блэр уходит в отставку»; «Пентагон запрещает применение силовых методов при допросе подозреваемых в терроризме»; «Америка устала от однополых браков»; «Австралия оплакивает „охотника на крокодилов“»; и, наконец, «Рейтинг Буша упал ниже плинтуса».

Его статья о секторе Газа на первой странице так и не появилась. Ллойд листает газету. Ее вообще нигде нет. Матерясь, он звонит в Рим. Раннее утро, но Мензис уже на месте.

– Что случилось с моей статьей? – требовательно вопрошает Ллойд.

– Прости. Мы не смогли ее дать. Позвонил друг Кэтлин из Франции и сказал, что все это неправда. Пригрозил, что нам крышка, если мы это напечатаем. Они даже собирались официально опровергать информацию.

– Знакомый пиарщик Кэтлин обосрал мою статью, и вы купились? И вообще, почему Кэтлин кому-то передает мои новости? Я же сказал, у меня в министерстве сын работает.

– Да, вот и я удивляюсь. Кэтлин упомянула твоего сына в разговоре со своим другом.

– Она выдала мой источник информации? Да вы что, с ума там посходили?

– Нет, нет, погоди. Она не говорила, что информация поступила от него.

– Да нетрудно будет догадаться. О, господи!

– Ллойд, дай мне закончить. Жером Бурко там вообще не работает.

– Идиоты. У него фамилия матери.

– Ой.

Теперь Ллойду надо предупредить сына, чтобы он успел придумать отговорку. Он звонит Жерому на мобильный, но тот не подходит. Может, он ради разнообразия пошел на работу пораньше. Боже, ну и кошмар. Ллойд звонит в министерство и просит соединить.

Секретарь отвечает:

– Я просмотрела весь список работающих в этом здании, такого имени нет.

Ллойд почти бежит по бульвару Монпарнас, поднимает руку, чтобы поймать такси, но потом опускает. Он стоит на тротуаре, раздумывая, сжав в руке кошелек, который тонок как никогда. Хотя если уж ему суждено обнищать, то именно так и надо потратить последние деньги. Он останавливает такси.

В здание министерства охранники его не впускают. Ллойд снова и снова повторяет имя сына, говорит, что он ему срочно нужен по неотложным семейным обстоятельствам. Но безрезультатно. Он показывает аккредитацию, но у нее кончился срок действия еще 31 декабря 2005 года. Ллойд ждет снаружи, названивая сыну на сотовый. Иногда кто-нибудь из чиновников выходит покурить. Ллойд пытается найти сына с их помощью, расспрашивая, не работает ли кто из них в управлении по делам Северной Африки и Среднего Востока.

– Я помню этого парня, – сообщает одна женщина. – Он был тут стажером.

– Я знаю, а сейчас он в каком отделе?

– Ни в каком. Мы его не взяли. Кажется, письменные экзамены он сдал, а вот с языками провалился. – Она щурится и улыбается. – Я была уверена, что он соврал, будто отец у него из Америки.

– В смысле?

– В английском он безнадежен.

По просьбе Ллойда она откапывает старый адрес Жерома. Он едет на метро до станции Шато Руж и находит нужный дом: это старая развалина со сломанными воротами. Ллойд изучает список жильцов в каждом подъезде, выискивая имя сына. Но найти его не может. Потом он натыкается на неожиданную фамилию – свою. У кнопки звонка написано «Жером Бурко».

Ллойд звонит, но никто не открывает. Жильцы приходят и уходят. Ллойд садится в глубине двора и смотрит вверх, на закрытые ставнями окна.

Через час в воротах появляется Жером, но он не сразу замечает отца. Он открывает почтовый ящик, просматривает рекламные письма, потом плетется по дорожке.

Ллойд окликает сына по имени, Жером вздрагивает.

– Что ты тут делаешь?

– Прости, – говорит Ллойд, тяжело поднимаясь. – Прости, что нагрянул, – он раньше никогда так не разговаривал с сыном, с таким почтением, – пришел ни с того ни с сего, это не страшно?

– Это связано с твоей статьей?

– Нет, нет. Никак не связано.

– С чем же тогда?

– Пойдем к тебе? Я замерз. Я тут сижу уже какое-то время. – Он смеется. – Ты же знаешь, я старый. Может, я старым не выгляжу, но…

– Ты не старый.

– Старый. Я старый. – Ллойд протягивает руку и улыбается. Ближе Жером не подходит. – Я в последнее время думал о семье.

– Какой семье?

– Жером, давай поднимемся к тебе. Если ты не против. У меня руки заледенели. – Ллойд потирает ладони, дует на них. – Мне пришла в голову мысль. Я надеюсь, ты не обидишься. Я подумал, что, может, – если ты захочешь, конечно, – я мог бы помочь тебе выучить английский. Если мы будем регулярно разговаривать, ты его освоишь, даю слово.

Жером краснеет.

– Ты о чем? Я хорошо говорю по-английски. Ты же меня учил.

– Но ты ведь нечасто слышишь английскую речь.

– Я не хочу учиться. Да и где я возьму на это время? Я по горло занят в министерстве.

Чтобы доказать свою правоту, Ллойд переходит на английский, нарочно говоря очень быстро:

– Меня так и подмывает рассказать, что я все знаю, сынок. Но я не хочу, чтобы ты чувствовал себя паршиво. Но почему ты живешь в такой помойке? Господи, просто невероятно, насколько ты похож на моего отца. Так странно снова видеть его лицо. Я знаю, что ты безработный. Я родил четверых детей, и ты единственный из них, кто еще соглашается со мной разговаривать.

Жером не понял ни слова. Дрожа от унижения, он отвечает по-французски:

– Ну и как я тебя пойму? Ты слишком быстро говоришь. Это смешно.

Ллойд снова переходит на французский.

– Я хотел тебе кое-что сказать. Кое о чем спросить. Видишь ли, я собрался на пенсию, – говорит он. – Лет с двадцати двух я писал, ну, сколько там, по статье в день, наверное. А теперь я ничего не могу из себя выдавить. Ничего. Я вообще не представляю, что, черт возьми, в мире происходит. Даже в той газете меня больше печатать не хотят. Это была моя последняя – последняя! – кормушка. Ты это знал? Мои тексты больше никто не публикует. Жером, думаю, мне придется съехать с квартиры. Я не в состоянии за нее платить. Мне там не место. Но я не знаю. Ничего еще не решено. Я, возможно, хочу спросить… Сам пытаюсь понять… Что же делать. Что скажешь? Каково твое мнение? – Ллойд собирается с духом и спрашивает: – Что ты мне посоветуешь? Сын?

Жером открывает дверь, ведущую в дом.

– Входи, – говорит он. – Останешься у меня.

1953. Кафе «Греко», Рим

Бетти потрясла свой хайбол и заглянула внутрь, выискивая под кубиками, льда последнюю каплю Кампари. Лео, ее муж, сидел за мраморным столиком кафе, закрывшись от нее итальянской газетой. Она протянула руку и постучала по газете, словно это была дверь его кабинета.

– Да-а-а, дрогая, – громогласно ответил он. Из-за воздвигнутой перед собой газетной стены он не осознавал, что их окружают люди и что всем слышна их отнюдь не тихая семейная болтовня; после стольких лет жизни в Риме Лео продолжал считать, что никто за границей не понимает английского.

– Отта так и нет, – сказала она.

– Верно, верно.

– Возьмем еще?

– Да-а-а, дрогая. – Лео поцеловал свою ладонь, потом сложил ее чашечкой и сделал вид, будто бросил гранату, взглядом проследил ее полет по параболической траектории над столом, – поцелуй попал прямо жене на щеку. – В яблочко, – объявил он и снова скрылся за газетными страницами. – Какие же все тупые! – сказал Лео, у которого от всех этих безумных репортажей уже кружилась голова. – Поразительно тупые!

Бетти подняла руку, подзывая официантку, потом она заметила Отта – он сидел за барной стойкой и наблюдал за ними. Ее кисть повисла в воздухе, затем медленно опустилась на стол. Бетти вскинула голову и одними губами проговорила: «Что ты там делаешь?» – уголки рта у нее подергивались, улыбка то появлялась, то пропадала, то появлялась снова.

Отт еще секунду понаблюдал за Бетти с Лео, потом встал с барного стула и направился к столикам в глубине зала.

Последний раз он видел ее двадцать лет назад в Нью-Йорке. Сейчас ей уже чуть за сорок, она вышла замуж, стала носить стрижки покороче, взгляд зеленых глаз смягчился. Но у нее осталась знакомая Отту привычка склонять голову в нерешительной улыбке. Почти угасший образ прошлого ярко вспыхнул перед глазами. Ему захотелось протянуть руку и дотронуться до нее.

Но вместо этого он пожал руку мужу Бетти и потом даже взял его за плечо – таким образом Лео – оба видели друг друга впервые в жизни – досталась вся теплота, которую Отт не мог себе позволить в отношении его жены.

Отт сел на бархатную банкетку рядом с Бетти, в знак приветствия похлопал ее по руке и с акробатической грацией скользнул за соседний столик – в пятьдесят четыре года он был все еще довольно ловок. Разглядывая Бетти с Лео, он стиснул сзади свою массивную шею, провел рукой по коротко, «под ноль» стриженным волосам, дотронулся до наморщенного лба. Выражение его светло-голубых глаз постоянно менялось и было то воинственным, то смешливым, то безучастным. Он потрепал Лео по щеке.

– Я рад, что приехал.

Так, в нескольких словах, он излил на них весь запас любезности – Бетти уже забыла, каков он.

Сайрус Отт прибыл из своего главного офиса в Атланте, оставив исключительно ради этой встречи бизнес, жену и маленького сына. Во время путешествия на корабле он ознакомился с их статьями. Лео, римский корреспондент чикагской газеты, был мастером клише, в его материалах описывалась та самая журналистская реальность, в которой потоки беженцев текли через границу, города выдерживали натиски бурь, избиратели ходили исполнять свой гражданский долг. Бетти работала внештатно в американских женских журналах, писала легкие юмористические очерки о жизни за границей и назидательные истории об итальянских подонках, соблазняющих молоденьких американок. Когда-то Бетти была амбициозна. Но добилась она немногого, о чем Отт очень жалел.

– Итак, – начал Лео, – позволь спросить, зачем же ты хотел нас увидеть?

– Я хочу поговорить насчет газеты.

– Какой?

– Собственной, – ответил Отт. – Я собираюсь издавать газету. Международную, на английском языке. Главный офис я открою в Риме, а продаваться она будет по всему миру.

– Да-а-а? – откликнулся Лео, подавшись вперед и отпустив коричневый вязаный галстук, который он прижимал к груди, чтобы скрыть, что на рубашке оторвана пуговица. – Интересненько, – добавил он, раскачиваясь, как маятник, и на месте оторванной пуговицы показались нитки. – Может, что и получится, – сказал он. – Вполне может быть. И тебе нужны люди?

– Вы. Вы вдвоем будете ей управлять.

Бетти подпрыгнула на банкетке.

– С чего ты вдруг решил открыть газету?

– Чем больше я об этом думаю, – перебил Лео, – тем больше мне нравится эта затея. Пока это еще ни у кого не получалось. В смысле, никому на этом еще не удалось как следует заработать.

Когда они расставались в тот вечер, трезвым был только Отт. Он пожал друзьям руки, похлопал Лео по плечу и пошел вверх по Испанским ступеням к отелю «Хасслер», в котором он остановился. А Бетти с Лео, спотыкаясь, пошли по Виа-дель-Бабуино домой.

Лео нагнулся к жене и прошептал ей на ухо:

– Он не шутит?

– Он всегда был человеком серьезным.

Лео этого не услышал.

– Никогда я еще не надирался с таким богачом, – сказал он.

Они дошли до дому и поднялись на четвертый этаж, держась за перила, как за веревку. У них была довольно большая для бездетной пары квартира, с высокими потолками и деревянными стропилами, но в ней было всего одно окно, что пьяному даже на руку. Бетти сварила кофе.

Внезапно посерьезнев, она сказала: «Будь со мной ласков». Она дотронулась до его скулы, где он не сбрил щетину – Бетти весь вечер смотрела на эти небрежно оставленные волоски.

В нескольких кварталах от их дома Отт сидел на кровати в отеле. Возможно, лучше сразу бросить эту затею, думал он. Возможно, следует оставить все как есть. Возможно, не стоит даже начинать с этой газетой.

«В возрасте 126 лет умер самый старый в мире лжец»

Автор некрологов

Артур Гопал

Раньше Артур сидел около кулера с водой, но боссам надоело болтать с ним всякий раз, как захочется попить. Кулер остался на месте, а его пересадили. Теперь стол Артура стоит в дальнем углу, на максимальном расстоянии от центра власти, зато поближе к шкафу с ручками, что утешает.

Он приходит на работу, плюхается в кресло на колесиках и какое-то время сидит неподвижно, ожидая, когда прекратится внутреннее противостояние между инертностью и чувством долга, и тогда, весь изгибаясь, он снимает пальто, врубает комп и читает свежие новости.

Никто не умер. То есть на самом деле за последнюю минуту скончалось 107 человек, за прошедший день – 154 000, а за неделю – 1 078 000. Но никого важного. И это замечательно – последний некролог Артур написал девять дней назад и надеется, что период бездействия продлится. Его основная цель в газете – лениться, писать как можно реже, сбегать с работы, когда никто не смотрит. И он превосходно реализует эти свои профессиональные амбиции.

Артур открывает папку, чтобы на случай, если кто подойдет, можно было начать с раздраженным видом быстро перелистывать бумаги, бормоча: «Готовность – наше все!» Многих это отталкивает. К сожалению, не всех.

За спиной появляется Клинт Окли, и Артур поворачивается в кресле, будто его душат на гарроте.

– Клинт. Привет. Я читаю сводки агентств. Ничего такого. По крайней мере, для меня. Пока. – Артуру противно, что приходится так унижаться, оправдываясь перед начальством. Лучше бы заткнуться.

– Ты что, не видел?

– Чего не видел?

– Ты это серьезно? – Клинт – мастер задавать пугающие и непонятные вопросы. – Ты что, мыло не читаешь? Очнись, тормоз. – Он стучит по монитору Артура, как по черепушке. – Есть кто дома? – Клинт Окли – босс Артура, он из Алабамы, с него дождем сыпется перхоть, он помешан на бейсболе, не способен смотреть собеседнику в глаза, у него недотрах и усы похожи на туалетный ершик. А еще он редактор раздела культуры, что, если вдуматься, весьма забавно. – Задница, – говорит он, обращаясь, видимо, к Артуру, и с напыщенным видом уходит к себе в кабинет.

Если история нас чему и научила, думает Артур, так это тому, что усатые мужчины ни за что не должны находиться у власти. К сожалению, в газете эта азбучная истина игнорировалась, потому как власть Клинта распространялась на все спецразделы, включая «Некрологи». И в последнее время он сваливал на Артура горы рутинных задач, заставляя его помимо вверенных ему некрологов заниматься и такими рубриками, как «Этот день в истории», «Головоломки», «Загадки и шарады», «Смешновости» и «Мировая погода».

Артур находит письмо, о котором говорил Клинт. От главного редактора, Кэтлин Солсон, которая требует подготовить некролог о Герде Эрцбергер, хотя та пока еще не умерла. Кто это вообще такая? Артур ищет ее имя в интернете. Оказывается, это австралийская интеллектуалка, которую некогда превозносили, а затем порицали феминистки, после чего о ней благополучно забыли. И какое нам дело до того, что эта особа скоро умрет? Дело, оказывается, в том, что Кэтлин читала мемуары Эрцбергер, когда училась в колледже. Артур понимает, что слово «новость» зачастую означает «прихоть редактора».

Кэтлин приходит обсудить некролог.

– Я пишу, – говорит Артур, предупреждая ее вопрос.

– О Герде?

– О Герде? Вы знакомы лично? – если ответ окажется положительным, ситуация рискует стать еще опаснее.

– Не очень близко. Я встречалась с ней пару раз на всяких мероприятиях.

– Значит, вы не были подругами, – с надеждой говорит Артур. – Насколько это срочно? Иными словами, когда она собирается умереть?

– Непонятно, – отвечает Кэтлин. – Она отказывается от лечения.

– Это хорошо или плохо?

– Для ракового больного, как правило, плохо. Я хочу, чтобы у нас в кои-то веки вышел нормальный некролог. У вас будет достаточно времени, чтобы взять у нее интервью, съездить туда, а не просто писать на основе вырезок из газет.

– Куда надо ехать?

– Она живет в окрестностях Женевы. Пусть секретарь организует поездку.

Командировка означает, что придется тратить силы и провести ночь не дома. Отвратно. А хуже интервью для некролога вообще ничего нет. Собеседнику ни за что нельзя давать понять, зачем ты приехал – это расстраивает. Так что обычно Артур говорит, что пишет «краткий биографический очерк». Он расспрашивает умирающего, подтверждая нужные ему факты, а дальше просто делает вид, что записывает, терзаясь чувством вины и периодически восклицая «поразительно!», «правда?», зная, что почти ничего из этого печатать они не собираются – десятилетия человеческой жизни будут сжаты в несколько абзацев, помещенных в конце девятой страницы, между «Загадками и шарадами» и «Мировой погодой».

Погрузившись в уныние, он украдкой сбегает из офиса и отправляется за дочерью. Восьмилетняя Пикл выходит из школьных ворот, лямка сумки обмотана вокруг шеи, руки свисают плетьми, живот выпячен, ее взгляд сквозь очки ни на чем не сфокусирован, развязанные шнурки болтаются по земле. «В древности?» – спрашивает отец, она берет его за руку и сжимает, что означает «да». Так, держась за руки, они легкой походкой направляются на Виа-деи-Коронари. Артур смотрит вниз на дочку, на ее спутанные черные волосы, крошечные уши, толстые линзы, увеличивающие и искривляющие булыжники мостовой. Она что-то лопочет и фыркает от удовольствия. Пикл – очаровательная «вещь в себе», и отец надеется, что она такой и останется. Ему вовсе не хотелось бы, чтобы она вдруг стала крутой: это все равно, что если бы его ребенок, его плоть и кровь, вырос фиолетовым.

– Ты своим внешним видом напоминаешь мне шимпанзе, – говорит он.

Девочка тихонько напевает, не отвечая. Через минуту она говорит:

– А ты орангутана.

– Не поспоришь. Да уж, с этим не поспоришь. Кстати, – добавляет Артур, – я кое-что для тебя придумал: Тина Пачутник.

– Ну-ка повтори?

– Пачутник. Тина.

Дочь качает головой.

– Не выговоришь.

– Ну, хотя бы Тина тебе нравится?

– Я рассмотрю это предложение.

Девочка решила взять себе псевдоним, не потому, что он ей зачем-то необходим, а потому, что ей просто захотелось.

– А может, Зевс? – спрашивает Пикл.

– Боюсь, что уже занято. Хотя, его не стало так давно, что путаницы, скорее всего, не будет. Ты хочешь просто «Зевс», или с продолжением?

Дочь раскрывает свою пухлую ручку, лежащую в его холодной ладони, и Артур выпускает ее. Она идет нетвердой походкой, ноги заплетаются – вроде и рядом с отцом, но в то же время бесконечно далеко. Потом она кидается обратно к папе, снова вкладывает свою ручку в его ладонь, их пальцы переплетаются, и она поднимает на него глаза – от озорного удовольствия у нее раздуваются ноздри.

– Что?

– Фрог.

– Я запрещаю, – говорит Артур. – Фрог – мальчишечье имя.

Она пожимает плечами – довольно взрослый жест для такой маленькой девочки.

Они заходят в одну из дорогих лавок с антиквариатом на Виа-деи-Коронари. Продавцы внимательно наблюдают за Артуром и Пикл. Они бывают здесь довольно часто, но никогда ничего не покупают, лишь однажды она повалила каминные часы, и Артуру пришлось за них заплатить.

Девочка тыкает пальцем в телефон 1920 года.

– Эту часть прикладываешь к уху, – объясняет Артур, – а сюда говоришь.

– Но как же звонить?

Отец сует палец в диск и крутит его.

– Ты раньше таких телефонов не видела? Боже, а в моем детстве других и не было. Представь себе, какой ужас! Трудные были времена, дорогая моя, трудные.

Пикл поджимает губки и поворачивается к бюсту Марка Аврелия.

Когда они возвращаются домой, Артур намазывает ей булку «Нутеллой». Она каждый день съедает по такой булке, сидя на кухонном стуле и болтая ногами. Под носом у нее остаются следы от шоколада.

Артур отламывает корку и бросает себе в рот.

– Отцовский налог, – объясняет он. Дочка не возражает.

Подъезжает машина Византы, и Пикл поспешно глотает последний кусок, а Артур быстро моет липкую тарелку – как будто пришла учительница.

– Ну, как дела на работе? – интересуется он у жены.

– Все нормально. А вы тут чем занимаетесь?

– Да ничем особенным.

Пикл семенит в комнату с телевизором, Артур рассеянно идет за ней. Там они болтают, смотрят какую-то передачу и смеются.

Заходит Византа.

– Что смотрите?

– Ерунду какую-то, – отвечает муж.

Пикл отдает ему пульт и уходит к себе в комнату. Артур провожает ее взглядом, пока она идет по коридору, а потом обращается к Византе:

– Знаешь, что она мне сегодня сказала? Она не помнит двадцатого века. Разве не ужасно?

– Да не особо. Что мы будем на ужин?

– Пикл, – кричит Артур, – что ты хочешь на ужин?

Секретарь заказывает Артуру билеты на поезд: десятичасовая поездка с пересадками в Милане и Бриге. Это сделано ради экономии, ведь покупать билет на самолет в последний момент довольно дорого. Все это доставляет Артуру массу неудобств. Рано утром он садится в поезд на вокзале Термини, покупает в вагоне-ресторане пирожные и, найдя себе местечко среди отребья, едущего вторым классом, принимается за первый том мемуаров Эрцбергер, скромно названных «В начале». На фотографии ей немного за тридцать, она стройна и хороша собой, темные волосы до плеч, изогнутые в ироничной улыбке губы. Фотография сделана в 1965 году, когда вышла книга. Сейчас ей должно быть уже за семьдесят.

Поезд приезжает в Женеву ранним вечером, Артур поднимает глаза от книги и видит спинку стоящего перед ним кресла. Прочитав аннотации в интернете, он ожидал, что это будет утомительная автобиография, с привязками к важным политическим датам. Оказалось же, что текст пропитан гуманизмом и личным мужеством. Артур снова смотрит на фотографию, и ему кажется, что он позорным образом не готов к этому интервью.

Он проходит таможню, покупает швейцарские франки, ловит такси, чтобы добраться до ее дома: для этого надо лишь пересечь французскую границу. Водитель высаживает его на мокрой проселочной дороге; красные фары машины исчезают за холмом. Артур весь вспотел, он не уверен в себе, к тому же опоздал. Он не любит опаздывать, но тем не менее все время это делает. Он потирает руки, дышит на них, пальцы окутывает облачко пара. Он приехал куда надо: тот номер дома, и сосны растут, как описано. Вскоре он находит калитку в плетеной изгороди и заходит. Дом построен из крепких деревянных балок, с карнизов свисают сосульки, похожие на заостренные шляпы чародеев. Артур отламывает одну из них – он никогда не мог отказать себе в этом удовольствии – разворачивается и смотрит на сумеречное небо. Облака плотным слоем покрывают Альпы. С сосульки по запястью течет вода.

У него за спиной открывается дверь.

– Здравствуйте, простите за опоздание, – говорит он и переходит на немецкий. – Простите, я просто видом любовался.

– Входите, – говорит хозяйка. – Только сосульку прошу оставить на улице.

Гостиную озаряют лампы в цветочных горшках, в свете которых видны столбы пыли. На журнальном столике черного дерева, испещренном полумесяцами следов от кружек, стоит переполненная пепельница. Со стен хитро смотрят африканские боевые маски. Книжные полки забиты, как дом, в который уже никого не подселяют. В комнате сильно пахнет табачным дымом и больницей.

Седые волосы Эрцбергер коротко подстрижены, когда она проходит под лампами, можно разглядеть кожу у нее на голове. Она высокая. На ней свитер ручной вязки: горловина растянута, как резинка у старого носка. В качестве брюк – фланелевые пижамные штаны, на ногах – тапочки из овчины. При виде этой картины Артур снова вспоминает, что холодно, и начинает дрожать.

– Что вам предложить? Я пью чай.

– Я тоже с удовольствием выпью чаю.

– Полагаю, – начинает она, уже поворачиваясь к кухне, – вы пишете мой некролог?

Вопрос застает Артура врасплох.

– М-м, – отвечает он, – почему вы так подумали?

– Ну а что же вы пишете? По телефону вы сказали, что биографический очерк. – Она исчезает на кухне и через минуту возвращается с кружкой, из которой идет пар. Ставит ее на столик, указывает гостю на черное кожаное кресло, а сама садится на диван, который даже не прогибается под ее весом – она сидит на нем, как на большой ладони. Эрцбергер протягивает руку и берет со стола пачку сигарет с зажигалкой.

– Ну, вообще-то да, – признается Артур, – я ради этого сюда приехал. Я пишу некролог. Наверное, звучит ужасно…

– Нет, нет. Мне даже нравится. Так я буду знать, что там все будет верно. Ведь после его выхода я вряд ли смогу подать на вас жалобу, не так ли? – Она кашляет, прикрывая рот сигаретной пачкой. Потом закуривает. – Будете?

Артур отказывается.

Струйка дыма вырывается у нее изо рта, грудь вздымается, и дым втягивается обратно.

– Вы прекрасно говорите по-немецки.

– Когда я был подростком, я шесть лет прожил в Берлине. Мой отец работал там корреспондентом.

– Да, точно, вы сын Р. П. Гопала, да?

– Да.

– И вы пишете некрологи?

– В основном.

– Пробились в низы, да?

Артур вежливо улыбается. Обычно, узнав, что он работает на международную газету в Риме, люди преисполняются к нему уважением – ну, пока не узнают, о чем именно он пишет.

Эрцбергер продолжает:

– Мне нравились книги вашего отца. Как там это было, со словом «слон» в названии? – Она бросает взгляд на книжную полку.

– Да, – говорит Артур, – он был отличным писателем.

– Вы так же хорошо пишете?

– Увы, нет. – Он делает маленький глоток чая, потом достает блокнот и диктофон.

Хозяйка тушит сигарету в пепельнице и дергает за нитки на тапочках.

– Еще чаю?

– Нет, мне хватит, спасибо. – Артур включает диктофон и задает вопрос о начале ее карьеры.

Она с нетерпением отвечает, добавляя:

– Вам следует спрашивать о другом.

– Я понимаю, что это избитые вопросы. Но мне надо подтвердить кое-какие факты.

– Это все есть в моих книгах.

– Я знаю, просто…

– Спрашивайте что хотите.

Артур достает ее мемуары.

– Кстати, мне понравилось.

– Правда? – Лицо ее озаряется, и она быстро делает затяжку. – Жаль, что вам пришлось читать эту скучищу.

– Мне не было скучно.

– А по мне так это очень скучно. Полагаю, в том-то и проблема, когда пишешь книгу о своей жизни. Закончив, ты уже и слышать об этом ничего не хочешь. Но перестать говорить о собственной жизни сложно – особенно в моем случае! – Она с участием подается вперед. – Мистер Гопал, мне, между прочим, нравятся некрологи. Я не хочу, чтобы вы подумали, что я невысокого мнения о вашей работе. Я надеюсь, вы так не восприняли мои слова?

– Нет, нет.

– Хорошо. Мне от этого легче. А когда я смогу прочесть статью?

– Это, к сожалению, невозможно. Такие у нас правила. Иначе все будут требовать что-нибудь подредактировать. Мне очень жаль.

– Досадно. Я бы с радостью узнала, какой меня запомнят. Раз в жизни хочется прочесть статью, а тебе не дают! А, ладно. – Она взвешивает пачку сигарет на ладони. – Наверное, люди ужасно расстраиваются при виде вас с вашим блокнотом. Нет? Это ведь как когда приходят из похоронного бюро, чтобы измерить рост почтенной вдовы.

– Надеюсь, что я все же не такое ужасное впечатление произвожу. Хотя, честно говоря, многие не осознают, за чем именно я пришел. Но я рад, что сегодня мне не надо притворяться, – говорит он. – Так проще жить.

– А будет ли мне проще умирать?

Артур пытается засмеяться.

– Не обращайте на меня внимания, – говорит Эрцбергер. – Я просто играю словами. В любом случае я не боюсь смерти. Совсем не боюсь. Нельзя бояться того, чего не испытал. Мы сталкивались лишь со смертью других людей. Не самое страшное. Хотя, естественно, довольно страшно. Я помню, как впервые умер мой близкий друг. Когда это было, наверное, в 1974-м? Вальтер, про него есть в книге, он всегда ложился спать в жилетке, если помните. Он заболел, я оставила его в Вене, и он умер. Я так боялась болезни. Меня пугало… что? Не то что я заболею и умру. Даже тогда, на каком-то примитивном уровне, я понимала, что в смерти было самым страшным: то, что уходят всегда другие. И это тяжело; именно с этим я не могла примириться, когда умер Вальтер, и впоследствии тоже так и не научилась.

– Знаете, я считаю, что к смерти относятся неправильно. Собственная жизнь – не самая великая потеря. Это вообще не потеря. Для других, возможно, и да, но не для самого себя. Для человека это просто окончание его жизненного опыта. Он ничего не теряет. Понимаете? Возможно, это тоже всего лишь игра слов, потому что от этого страх не становится меньше, так ведь? – Она отпивает глоток чая. – Чего я боюсь, так это времени. Вот он, дьявол: подгоняет нас, когда мы хотим понежиться, настоящее стремительно проносится мимо, тут же становясь прошлым, его невозможно ухватить, да и это прошлое тоже быстро переходит в разряд вымышленных рассказов. Мое прошлое вообще не кажется мне реальным. Живший там человек – это не я. А настоящее «я» как бы постоянно растворяется. Как говорил Гераклит: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». И это абсолютно верно. Мы тешим себя иллюзией непрерывности жизни, и мы называем это памятью. Поэтому, наверное, самым большим нашим страхом является не окончание жизни, а окончание этих воспоминаний. – Она вопросительно смотрит на Артура. – Разумно я говорю? Есть в моих словах смысл? Или это полный бред?