Текст книги "Симон Визенталь. Жизнь и легенды"

Глава третья. «Увидимся на полке возле мыла»

1. Яновский

Первый день оккупации стал «днем украинцев»: вместе с немцами в город вошел украинский батальон «Нахтигаль» («Соловей»), созданный офицером нацистской разведки по имени Теодор Оберлендер. Войдя в город, украинцы прошествовали к ратуше, сняли с нее оставшуюся от русских красную звезду и повесили вместо нее два флага – немецкий, с фашистской свастикой, и украинский, желто-голубой. Жители Львова встретили их морем цветов, и они – вместе с местными бандитами – сразу же начали бесчинствовать.

Из своего окна Визенталь видел, как немецкие солдаты и местные жители – по-видимому, украинцы – вытаскивали евреев из домов, пиная их ногами и избивая палками, ломами и прикладами. Особенно ему запомнился солдат, издевавшийся над ребенком лет двенадцати и над двумя женщинами. Он повалил женщин на землю и тащил их за волосы. Подъехал открытый «мерседес» с немецким офицером и кинооператором; солдаты отдали офицеру честь. Это мог быть Оберлендер, но Визенталь его имени не называет.

Однако по сравнению с тем, что творилось в городе, где шел настоящий погром, издевательства, которые Визенталь наблюдал из окна, были инцидентом весьма незначительным.

Перед тем как покинуть Львов, русские убили всех заключенных в тюрьмах, а сами тюрьмы подожгли. Многие из заключенных были украинцами. Люди рассказывали про горы обгоревших трупов и говорили, что в убийствах принимали участие евреи. Толпы украинцев и немецкие солдаты рыскали по городу и охотились на всех, у кого была еврейская внешность. Евреев прогоняли сквозь строй и избивали палками; одна из свидетельниц рассказывает, что на конце палок были закреплены бритвы. Стариков убивали топорами, младенцам разбивали головы об стены.

Трупы убитых русскими заключенных были выложены во дворах тюрем на всеобщее обозрение, и люди приходили на них смотреть. Некоторые пытались опознать своих родственников. Евреев сгоняли в тюрьмы, заставляли копать могилы и хоронить мертвых, а затем расстреливали.

Погром продолжался четыре дня. По оценкам историков, было убито около четырех тысяч евреев.

В квартиру Визенталей тоже вломился немецкий солдат; с собой он притащил какую-то уличную проститутку. Распахнув двери трехстворчатого платяного шкафа, он предложил девушке брать все, что та пожелает, и она начала рыться в одежде. Не в силах ничего сделать, Визенталь и его жена стояли рядом и молча за этим наблюдали. Таким образом, уже тогда, еще до изобретения газовых камер, проявилась одна из характерных особенностей нацизма: страсть к унижению человеческого достоинства. Визенталь не забыл об этом эпизоде даже после всего того, что пережил позже. Через два или три дня он был арестован.

Два немецких солдата и украинский полицай выволокли его из дома рано утром. На улице он увидел нескольких соседей и евреев из других домов. В общей сложности набралось человек сто – сто двадцать. Избивая людей кулаками и палками, охранники повели их в район железнодорожных мастерских и заставили таскать тяжелые стальные листы, предназначавшиеся для танков. Работа была трудной. Визенталь был высоким и крепким, но физической работой ранее не занимался. Охранявшие их немецкие солдаты кричали на них и подгоняли прикладами. В полдень охрана поменялась, но евреям отдохнуть не позволили. После полудня их заставили таскать баллоны с кислородом весом от 90 до 120 килограммов. Один из евреев потерял сознание и упал; солдат ударил его ногой в лицо. Так они работали до девяти вечера. Когда они возвращались домой, человека, упавшего в обморок, среди них не было. В то время уже действовал комендантский час, и им выдали специальные пропуска, разрешавшие перемещение по городу. Визенталь запомнил фамилию сержанта, подписавшего его пропуск. Его звали Шиллер. Вполне возможно, это был первый нацист, чье имя отпечаталось в памяти Визенталя. В последующие две недели он и его соседи были обязаны являться на работу каждый день. Немецкие солдаты и украинские полицаи постоянно над ними издевались и, даже когда не было никакой работы, заставляли их безо всякой необходимости перетаскивать с места на место запчасти для паровозов.

В отличие от коммунистов, немцы не стремились навязать жителям Львова свою идеологию; они всего лишь хотели использовать их в качестве дешевой рабочей силы. Евреев же они собирались просто уничтожить.

15 июля 1941 года всех евреев города обязали носить белую нарукавную повязку с синей шестиконечной звездой и запретили им ездить в поездах. В трамваях им ездить разрешили, но только стоя и в задней части вагона. Еще через три недели на принудительные работы обязали являться всех евреев без исключения. В оккупированной Польше к тому времени уже разрешили работать немецким бизнесменам, и в качестве рабочей силы те использовали местных жителей. Некоторым из них платили символическую зарплату, а некоторым не платили ничего вообще.

Визенталь работал в одной из мастерских Восточной железной дороги. Это было крупное предприятие, где работали в том числе неевреи. Сначала он занимался очисткой печей, но затем сумел устроиться на более легкую и больше соответствовавшую его умениям должность: начал рисовать на вагонах опознавательные знаки и немецких орлов со свастикой. На эту работу его пристроил бригадир-поляк, за что Визенталь отдал ему одно из платьев жены.

Однажды немецкий начальник мастерских проходил мимо работавшего Визенталя и спросил, где тот научился рисовать. «Он не художник, – услужливо доложил один из заключенных-поляков. – Он инженер». Визенталь очень испугался, и не только потому, что был пойман на лжи, но еще и потому, что после захвата Львова немцами первыми жертвами стали профессора и представители свободных профессий. Именно по этой причине он свою настояющую специальность скрыл. Но ему повезло: начальник над ним сжалился. «Я ведь тоже инженер», – сказал он. Его звали Генрих Гюнтерт. Непосредственный начальник Визенталя инспектор Адольф Кольрауц тоже оказался человеком порядочным.

Циля Визенталь работала в тех же мастерских уборщицей. На работу и с работы они ходили вместе.

С каждым месяцем положение евреев Львова становилось все хуже. В конце 1941 года, через полгода после того, как их отделили от других жителей города с помощью нарукавных повязок, начался второй этап изоляции, который, как и в других местах, должен был привести в конечном счете к полному уничтожению евреев: им было приказано покинуть свои жилища и переселиться в кварталы бедноты на севере города. Визенталю, его жене и матери (жившей после смерти мужа в семье сына) тоже пришлось туда переехать.

Перемещением евреев в гетто руководило специально созданное ведомство, но происходило переселение хаотично, сопровождалось насилием и не обходилось без коррупции. Жители кварталов бедноты требовали за свои квартиры деньги, а сами часто вселялись в оставленное евреями жилье. Мебель и имущество евреев разграбляли.

Переселение продолжалось несколько месяцев, до зимы 1942 года. Район огородили деревянным забором, и он превратился в нечто вроде большого концлагеря.

Вид этот «Еврейский квартал» (как назвали новое гетто немцы) имел жалкий. «По большей части, – рассказывал один из его бывших обитателей, которому удалось выжить, – это были ветхие лачуги, которые предполагалось снести еще до войны. Но даже эти развалюхи с крошечными окошками, лишенными стекол и заткнутыми тряпками, затянутыми бумагой или забитыми досками, – и те считались роскошью. Серовато-черные стены были заляпаны грязью от колес проезжавших телег, кровли покрыты фанерой, а сточные трубы прогнили и разваливались. Даже если в доме и имелись «удобства», кран был неисправным. В комнатах стояли глиняные печки с ржавыми и закопченными трубами».

В большинстве домов не имелось ни водопровода, ни канализации, ни электричества; теснота была невыносимой. Целая семья могла проживать в одной комнате, а некоторым приходилось ютиться на складах, в подвалах и на чердаках. Визенталь рассказывал, что его с женой и матерью поселили в комнату в квартале № 1, где, кроме них, проживало еще несколько человек. Во многих местах вместо кроватей ставили многоэтажные нары, а некоторым людям приходилось спать по очереди в одних и тех же кроватях. Ели почти один хлеб, напоминавший клейкую массу, а вместо кофе пили воду, отваривая в ней свеклу или подслащивая сахарином. Многие обитатели гетто умерли от тифа, туберкулеза и других болезней. Особенно тяжелой оказалась первая зима: гетто было засыпано снегом, а отопление во многих домах отсутствовало.

Только сейчас евреи Львова по-настоящему поняли, какими ужасными экономическими последствиями обернулась для них советская власть: те, у кого еще оставались хоть какие-то деньги, даже в гетто жили лучше других.

Большая часть скудного продовольствия, которое оккупанты выделяли обитателям гетто, уходила на черный рынок, а власть в гетто захватили спекулянты и бандиты. Большинство из них работало в созданном немцами юденрате (еврейском совете).

Тема эта весьма неприятная. Немцы навязали гетто подобие самоуправления: юденрат должен был заниматься вопросами административного характера, решением жилищных проблем, продовольственным снабжением, оказанием медицинских услуг и т. д. – однако при нем имелась также полиция, и сотни полицаев-евреев принимали участие в массовых арестах, проводившихся немцами раз в несколько недель. По оценкам историков, на определенном этапе в различных отделах львовского юденрата работали не менее четырех тысяч евреев, то есть около пяти процентов от всего еврейского населения.

Из-за регулярных арестов население гетто неуклонно уменьшалось. Первыми начали забирать стариков и неимущих: их отводили в близлежащие леса и расстреливали, а с марта 1942 года людей стали тысячами отправлять в газовые камеры лагеря смерти Белжец, расположенного примерно в двухстах километрах к северу от Львова. В гетто говорили: «Работа или смерть».

В своих показаниях на суде над львовскими военными преступниками Визенталь рассказал, как немцы использовали в качестве предлога для массовых убийств бюрократическое крючкотворство. Например, они внезапно, безо всякой причины, объявляли, что такие-то и такие-то документы утрачивают свою силу, если в них не проставлена дополнительная печать в таком-то и таком-то отделе, а поскольку у сотен, а то и тысяч людей такой печати не было, полиция их на следующий день арестовывала – как проживающих в гетто незаконно – и отправляла на смерть. Часто их увозили на трамваях, и львовчане эти битком набитые трамваи видели. Визенталь показал, что видел их тоже.

Получение необходимых документов часто зависело от личных связей, а также от возможности подкупить всякого рода посредников, спекулянтов, а то и самих немецких чиновников.

Шансы выжить были выше, когда администрация гетто нуждалась в рабочей силе – например, если нужно было очистить улицы от снега, – но многое зависело и от простой удачи. Как-то раз полицаи-евреи пришли за матерью Визенталя, но ему с женой удалось убедить их оставить ее в покое и забрать вместо нее их самих. Полицаи согласились на это потому, что вместо одного арестованного получили двух; Визенталь же и его жена, в свою очередь, надеялись, что их отпустят, так как у них имелись разрешения на работу. И действительно, им позволили вернуться домой. Тем не менее, когда однажды, летом 1942 года, они вернулись с работы, то обнаружили, что мать Визенталя исчезла; соседи сказали, что ее забрали два украинца. Визенталь полагал, что мать убили в Белжеце или что она умерла еще по дороге туда.

Аделла Сигаль-Мельхман, которая – уже после исчезновения матери Визенталя – жила в гетто вместе с Симоном и Цилей, вспоминала, как их семьи ютились в одной комнате, и говорила, что главной темой их разговоров было «как выбраться из гетто». Они постоянно перебирали имена знакомых поляков и гадали, кто из них мог бы помочь. Какое-то время им удавалось покупать хлеб, продавая остатки своих драгоценностей. Визенталь очень похудел и выглядел, как скелет.

Тысячи жителей гетто погибли и в трудовых лагерях. Самый известный из них находился на улице Яновской, где когда-то жили Визентали. Немцы построили там несколько заводов для производства военного оборудования. Многие из трудившихся на этих заводах приходили на работу утром, а в конце рабочего дня возвращались домой, и евреям поначалу тоже позволяли уходить, но в октябре 1941 года им было приказано оставаться на территории заводов постоянно, и промышленная зона превратилась в лагерь закрытого типа. Вдоль забора были установлены сторожевые вышки, на которых дежурили вооруженные эсэсовцы. Тем не менее время от времени Визенталю удавалось оттуда выбраться. «У меня, – рассказывал он, – все еще оставались в гетто друзья, и я был в хороших отношениях с людьми, руководившими биржей труда. Поэтому мне часто выдавали пропуск, позволявший проходить с территории железной дороги в гетто».

Условия жизни в лагере были очень тяжелыми. Бывшие узники рассказывали ужасные истории о садистских издевательствах и массовых казнях. Визенталь до конца своих дней не мог забыть стоявший в воздухе запах горелого мяса и сказал на суде над львовскими преступниками, что заключенные мрачно шутили: «Увидимся на полке возле мыла».

Был период, когда количество заключенных в Яновском лагере достигло двадцати или тридцати тысяч человек. Правда, не все из них были евреями и не все работали принудительно. Точное количество погибших в лагере неизвестно, но полагают, что они исчислялись десятками тысяч.

2. Хорошие немцы

Визенталь оказался в Яновском весной или летом 1942 года, но, по-видимому, по-прежнему ходил оттуда на работу все в те же железнодоржные мастерские. Циля Визенталь писала, что была отправлена в Яновский в июне 1942 года, но проработала там – в качестве уборщицы – недолго, после чего была переведена на железную дорогу, где работал ее муж. По словам Визенталя, из Яновского их обоих сумел вызволить инспектор Адольф Кольрауц.

Евреи, принудительно работавшие на Восточной железной дороге, тоже жили в лагере закрытого типа, но условия содержания в нем в сравнении с Яновским были легче. Визенталь провел там два года, и его тогдашняя жизнь сильно отличалась от того кошмара, в котором жили большинство львовских евреев. По мастерским он расхаживал почти как свободный человек; на рукаве носил красную повязку, означавшую, что он относится к техническому персоналу; работал он в кабинете с телефоном; ему удавалось кое-что зарабатывать; он сумел организовать бегство своей жены; ему удалось раздобыть оружие; а в конце концов он сбежал и сам. И все это благодаря начальнику мастерских Генриху Гюнтерту и инспектору Адольфу Кольрауцу.

Как рассказывает Визенталь в своих показаниях, хранящихся в архиве «Яд-Вашем», с инспектором Кольрауцем у него сложились совершенно потрясающие отношения. Работавший на принудительных работах еврей и немец-инспектор организовали совместный бизнес; оба они брали взятки. Визенталь разрабатывал для Кольрауца разного рода строительные проекты по расширению предприятий, и Кольрауц их подписывал. Визенталь вступал в прямой контакт с гражданскими строительными фирмами и подрядчиками, конкурировашими за право выполнения работ, те давали Кольрауцу взятки, и кое-что перепадало Визенталю.

В качестве помощника Кольрауца Визенталь имел также свободный доступ ко всем документам, включая секретные планы немцев по использованию альтернативных железнодорожных станций в случае террористических актов. По словам Визенталя, он передал эти планы двум работавшим в лагере польским подпольщикам. В показаниях для «Яд-Вашем» он подчеркнул, что эти подпольщики были не из прокоммунистической Армии Людовой (Народной армии), а из националистической Армии Крайовой (Армии родины), подчинявшейся польскому правительству в изгнании.

Иногда, в сопровождении охранников, он выходил с территории железной дороги, чтобы закупить необходимые для работы инструменты или материалы, и каждую такую возможность использовал для установления контактов с различными людьми. Общался он с ними и по телефону. Благодаря этим контактам ему удалось достать для подпольщиков оружие. Оружие можно было тогда раздобыть в гетто; его последние обитатели встречали немцев выстрелами. Два пистолета он оставил себе, спрятав их в ящике стола инспектора Кольрауца.

Иногда они говорили с Кольрауцем об истреблении евреев, и однажды тот сказал, что когда-нибудь немецкому народу придется за это ответить.

На фоне кошмаров, творившихся в то время во Львове, отношения Визенталя с его начальниками могут показаться плодом его воображения. Однако у Визенталя не было причины придумывать историю, которая преуменьшала его страдания во время Холокоста и могла быть истолкована как коллаборационизм. Скорее у него были основания эту историю скрывать. Между тем он рассказывал ее много раз, подчеркивая, что спасся благодаря порядочным немцам. Не исключено, что именно поэтому он и пришел к выводу, что коллективной вины не существует и каждого надо судить по его делам. Он повторял это неоднократно и руководствовался этим принципом в своей повседневной работе.

Несколько человек, знавших Визенталя как до, так и во время войны, подтвердили его рассказ о работе на Восточной железной дороге. Они высоко ценили его и хвалили за смелость. Тем не менее он понимал, что эта история вызывает у людей вопросы и подчеркивал, что находился в точно таком же положении, как и другие двести пятьдесят евреев, работавших на Восточной железной дороге. По его словам, все они удостаивались более или менее нормального отношения, и объяснялось это тем, что Гюнтерт превратил мастерские в нечто вроде одинокого островка добра посреди бушевавшего вокруг моря зла и следил за тем, чтобы немецкие бригадиры и надзиратели над евреями не издевались. И действительно, отмечает Визенталь, большинство немцев на Восточной железной дороге были людьми порядочными. Однако не все. Старший инспектор Петер Арнольдс, например, был мерзавцем. По словам Визенталя, он застрелил сына рабочего-еврея Хасина.

Хасин ухаживал за лошадьми, содержавшимися на территории мастерских, и ему разрешалось ночевать в конюшне. Его жена и сын жили в гетто. Во время одной из немецких облав жену Хасина убили, и его сын остался один. Соседи по гетто сумели каким-то образом об этом сообщить Хасину, и кто-то разрешил ему перевезти мальчика из гетто в мастерские. Хасин привез его туда, спрятав в большом мешке. Днем мальчик прятался в лошадиной кормушке (чтобы ему было чем дышать, Хасин просверил в ее стенках несколько дырок) и вылезал из нее только ночью, когда немцы раходились по домам. Но в конце концов кто-то на Хасина донес, и Арнольдс вызвал эсэсовцев из Яновского. «Своими собственными глазами, – рассказывает Визенталь, – я видел, как Арнольдс с эсэсовцем вошли в конюшню, и минуты через три-четыре услышал одиночный выстрел. Когда они ушли, я пошел туда и увидел, что Хасин сидит возле трупа сына и плачет. Он сказал мне, что эсэсовец вытащил мальчика из кормушки, велел отвернуться и выстрелил, а потом бросил труп на кучу навоза и приказал Хасину накрыть его лошадиной попоной».

Среди строительных фирм, работавших на территории железной дороги, была одна фирма из Люблина. Визенталь полагал, что ее директор был связан с польским подпольем. Так это или нет, но директор (его фамилия была Рожанский) увез Цилю с собой и зарегистрировал как свою сестру. У Рожанских был сын, и Циля работала у них няней. В документах она значилась как «Ирена Ковальская». На еврейку она похожа не была, но на каком-то этапе скрываться больше не могла и каким-то образом сумела вернуться во Львов. Там она пришла к железнодорожным мастерским и поговорила с мужем через забор. С помощью одного из подпольщиков (которые были перед ним в долгу за то, что он достал для них оружие) он нашел для Цили убежище в Варшаве. В течение какого-то времени он еще получал от нее письма, но затем связь между ними прервалась. После войны люди, знавшие Визенталей по Восточной железной дороге, подтвердили, что Циля сбежала именно так.

3. Три дня в шкафу

Во второй половине 1943 года, когда евреев во Львове оставалось уже немного, немцы начали переселять в Яновский даже тех евреев, которые работали на гражданских предприятиях города, включая Восточную железную дорогу. Был среди них и Визенталь. При этом заключенные Яновского продолжали работать в железнодорожных мастерских. Утром их туда отводили, а вечером приводили обратно, после чего заставляли заниматься «спортом» – по многу часов стоять на плацу, приседать, отжиматься, прыгать, бегать – и при этом ужасно избивали. Их снова и снова переписывали, сортировали, делили на группы, пересчитывали, после чего многих из них отводили в район «Песков» и расстреливали.

В конце сентября 1943 года Кольрауц сказал Визенталю, что пора бежать. «Беги отсюда, – сказал он, – беги отсюда». Визенталь решил совершить побег с товарищем по работе Артуром Шейманом, женатым на украинке. До войны Шейман был одним из руководителей известного цирка.

К бегству они готовились тщательно. Однажды Кольрауц разрешил им сходить в город, чтобы купить инструменты. Сопровождать их он поручил охраннику-украинцу. Они вошли в один из домов. Охранник, которому Визенталь дал сигарет, ждал их на улице. В доме был черный ход. Они вышли через него и поехали на трамвае к сотруднику одной из строительных фирм Роману Ущьенскому. С Ущьенским они договорились заранее, и он их уже ждал. Ради них он рисковал жизнью. «Он сделал это потому, что ненавидел немцев», – написал Визенталь более сорока лет спустя, и благодаря его рекомендации Ущьенский получил звание «праведника мира», которым (вместе с денежным пособием) мемориал «Яд-Вашем» от имени Государства Израиль награждает людей, спасавших евреев в эпоху Холокоста.

У Ущьенского Визенталь и Шейман провели несколько часов, а вечером за ними пришла одна из работавших на Восточной железной дороге уборщиц и отвела в деревню, где жили ее родители. Те спрятали беглецов на чердаке, и какое-то время они сидели там вдвоем, но потом пришла жена Шеймана и забрала его с собой. Через несколько недель деревню окружили и стали прочесывать украинские солдаты, но Визенталю удалось убежать. Какое-то время он прятался в доме у Шеймана, а затем его судьба переплелась с судьбой еврейской женщины, которой пришлось долго скитаться с места на место и менять имена. В конце концов она оказалась в Израиле, где и прожила всю оставшуюся жизнь.

Паулина Буш была замужем за бухгалтером по имени Макс; их трехлетнюю дочь звали Бася. Сестра Паулины, Лола, была до войны популярной портнихой. Когда началась война, они перебрались в город Ходоров. Директор тамошнего сахарного завода пожалел их и дал им кров над головой, а его жена стала заказывать у Лолы наряды.

На том же заводе работал Ицхак Штернберг, живший со своей семьей неподалеку. Ему было тогда двадцать лет. Его брата немцы убили, а мать забрали, но ему самому удалось сбежать во Львов, где он назвался Олеком и с помощью фальшивых документов скрыл, что он еврей. Хозяин квартиры, которую Штернберг арендовал, был поляком и работал на Восточной железной дороге. Он познакомил Штернберга с Визенталем, и тот устроил его на работу в мастерские, чем спас ему жизнь.

Однажды на улице Штернберг повстречался с Паулиной Буш, которая в Ходорове была его соседкой. Паулина вернулась во Львов с дочерью и, подобно «Олеку», тоже скрывала, что она еврейка. У нее было свидетельство о рождении на имя жены директора ходоровского сахарного завода Марии Кродкевской. Сама Кродкевская жила в это время в Варшаве. Паулине удалось найти работу в детском саду, который содержали монахини, и те помогли ей снять квартиру на улице Балоновой. Однажды ее заподозрили в том, что она еврейка, арестовали и избили, но в конце концов отпустили. Свидетельства о рождении было уже недостаточно; ей нужен был паспорт.

«Олек» слышал, что Визенталь умел подделывать документы, и оказалось, что это действительно так. «Олек» принес ему старый паспорт Паулины и получил вместо него новый, на имя Марии Кродкевской.

Через какое-то время из Ходорова приехала Лола, сестра Паулины, а затем объявился и ее муж, Макс. Сначала он нашел приют у «Олека», но затем переехал к жене. Таким образом, в квартире Паулины жили теперь трое взрослых и маленькая девочка, но соседям об этом знать не следовало: они могли заподозрить, что она прячет у себя евреев. Все это было очень тяжело.

К тому времени «Олек» подружился с одной девочкой. Ей было лет одиннадцать, и ее звали Крыся. Однажды он увидел, как она стоит на улице возле забора, окружавшего мастерские, и машет рукой одному из рабочих-евреев, а тот в свою очередь вяло машет ей в ответ. С тех пор она стала появляться каждый день: подходила к забору, махала рабочему и уходила. Она была его дочерью, и, кроме него, у нее никого не было. По ночам она спала в подъездах, по утрам шла навещать отца, а после полудня отсиживалась в кинотеатрах.

«Олек» стал о ней заботиться. Он покупал ей еду, и они вместе шатались по городу. Они делились друг с другом своими горестями, волнениями, страхами, предавались мечтам, и Крыся рассказывала «Олеку», что произошло с ней вчера. По ее словам, жильцы домов, в подъездах которых она спала, часто будили ее и выгоняли на холодную ночную улицу, а также с пристрастием допрашивали, не еврейка ли она. Она отвечала, что нет.

Как-то раз ее отец на работу не явился, и «Олек» решил, что он умер. Но через некоторе время исчезла и сама Крыся. «Олек» не знал, что и думать. Ходили слухи, что во Львове орудует банда, похищающая детей, убивающая их и продающая их мясо на рынке, и «Олек» боялся, что именно это с Крысей и произошло. Так это или нет, но тот факт, что Штернберг верил в это до конца своих дней, уже сам по себе дает представление о том, что тогда творилось во Львове.

Примерно в это же время к Паулине пришла какая-то женщина и передала ей письмо от Визенталя. Это была жена Шеймана. Визенталь знал адрес Паулины еще с тех пор, как подделывал ей паспорт. В письме он просил Паулину помочь ему найти место, где бы он мог спрятаться, потому что там, где он прятался сейчас, оставаться больше не мог.

Жена Шеймана была на грани истерики. Она рассказала Паулине, что работает портнихой, что к ней приходят на примерку клиенты и что каждый раз, как они приходят, она прячет мужа в платяном шкафу, где ему приходится – иногда по нескольку часов кряду – сидеть на маленькой табуретке. Достаточно ему один раз кашлянуть – и все пропало. А теперь к ним пришел еще и Визенталь. «Для меня, – рассказывал Визенталь впоследствии, – поставили еще одну табуретку, и я просидел в этом шкафу три дня. Мы не могли даже громко дышать, потому что расстояние от шкафа до стола, за которым сидели посторонние люди, было меньше полутора метров. В конце концов я сказал, что больше так не могу».

Паулина не могла поселить в своей квартире пятого человека и пообещала жене Шеймана что-нибудь подыскать, но, когда через два дня та пришла снова, сказала, что помочь ничем не может. «Тогда, – закричала жена Шеймана, в отчаянии схватившись за голову, – мне придется выдать их немцам. Я просила Визенталя уйти, но он отказывается. А у него два пистолета! Он нас убьет!» – «Ладно, – сказала Паулина, – пусть приходит». – «Ты соображаешь, что говоришь? – возмутился ее муж. – В таком случае я уйду! Оставайся с Лолой». – «Куда ты пойдешь? – осадила его Паулина. – Послушай, сейчас вас двое, а где есть двое, поместятся и трое. Тем более что это ненадолго». Однако когда Визенталь пришел, жизнь в квартире стала совершенно невыносимой. «Уходить Визенталь не хотел», – сказала Паулина сотруднице «Яд-Вашем», которая ее интервьюировала.

Труднее всего было скрывать все это от дочери: они боялись, что та проговорится. Днем девочка находилась вместе с мамой в монастырском детском саду, а вечером сестра Паулины, ее муж и Визенталь прятались в спальне, в то время как Басю Паулина держала на кухне. Если девочка слышала доносившийся из спальни шум и спрашивала маму, что это такое, та что-нибудь выдумывала. Однажды, например, сказала, что это мыши.

Туалет находился на веранде, и пользоваться им Лола, Макс и Визенталь не могли; поэтому Паулине пришлось поставить им ведро. Опорожняла она его тайком. «Это было ужасно», – рассказывала она впоследствии. В комнате была раковина с краном, и жильцы Паулины иногда использовали в качестве туалета ее тоже. Стирать, готовить – все это нужно было делать так, чтоб соседи ничего не заметили.

Все это время Паулина продолжала – под вымышленным именем – работать в монастырском детском саду и притворяться христианкой.

Однажды пришли немцы. Они хотели произвести обыск, но Паулина показала им изготовленный Визенталем паспорт, и они ушли. В другой раз, вечером, заявились трое мужчин в немецкой форме и сказали, что пришли за евреями, которых Паулина скрывает. Оказалось, что это были украинцы-вымогатели. Визенталю, Лоле и Максу пришлось прятаться от них на чердаке. Вымогатели приходили еще один раз, но после этого больше не появлялись.

«Олек», по-прежнему работавший в железнодорожных мастерских, навещал их каждый день. Он приносил продукты и газеты, а для Визенталя – бумагу и цветные карандаши. Тот рисовал людей и сценки, которые наблюдал в Яновском, а также иллюстрировал их повседневное существование в квартире Паулины. Они надеялись, что смогут продержаться еще довольно долго.

Визенталь разобрал в комнате несколько досок пола и выкопал яму, в которой могли лежа поместиться три человека. «Землю, – вспоминала Паулина, – я выносила в ведрах и кастрюлях и выбрасывала возле других домов. Высыпала я ее и в печку. У меня была большая обложенная плиткой печка, которая все равно не работала. Небольшую часть земли я отнесла в подвал и на чердак». Яму Визенталь прикрыл досками, а на них поставил кровать.

Когда к Паулине заходил кто-нибудь из соседей, Визенталь и Лола залезали в шкаф, а Макс прыгал в корзину для грязного белья, которую прозвал «подводной лодкой».

Благодаря газетам они имели возможность следить за ходом войны и в шутку называли себя «генеральным штабом». Иногда Визенталь посылал «Олека» к Шейману и некоторыми своим довоенным знакомым узнать, не могут ли те чем-то помочь.

Так прошло примерно семь месяцев.

Ицхак Штернберг – он же «Олек» – пишет: «Люди неспособны круглые сутки находиться в состоянии нервного напряжения; когда в течение многих месяцев и лет им угрожает опасность, они привыкают».