Текст книги "Адония"

Встреча в лесу

На неширокой поляне, откинувшись обнажённой спиной на траву, лежал человек. Когда-то здесь проходила егерская дорожка, и сохранилась даже неглубокая колея, выбитая колёсами прогулочных экипажей. Сейчас эта колея едва угадывалась, скрытая травой и молодым невысоким кустарником. В одной из этих колёсных канавок стояли, свесив до земли голенища, ботфорты, а во второй, по другую сторону от лежащего человека, светло дымил догорающий костерок.

Человек лежал неподвижно и смотрел в небо, на медленно плывущее облачко. Лицо его, – лицо бывалого, битого воина, небрежно выбритое, худое, – было по-детски счастливо и безмятежно.

Вдруг в кустах послышался шорох и треск. Лежащий человек, приподнявшись, опёрся на локоть, и в тот же миг на поляну выскочил большой чёрный пёс. С хрипом втянул в себя воздух, пёс угрожающе зарычал, оскалил розовые от крови клыки. Человек, гибко выгнувшись, проворно вскочил, бросился к ботфортам, где, помимо них, рядом, в траве оказались ещё и куртка и дорожная сума. Он склонился, выхватил из сумы нож, но вынуть его из ножен уже не успел. Раззадоренный охотой зверь, приняв этот жест как угрозу, прянул и сомкнул челюсти на судорожно подставленной ему левой руке. Коротко простонав, человек подбросил правую руку к лицу, стиснул зубами ножны и выдернул нож. Пёс, разжав челюсти, отскочил и, утробно рыча, стал «танцевать» короткими скачками взад-вперёд, держась на дистанции от выставленного посверкивающего лезвия.

Послышался топот копыт. Спустя несколько мгновений на поляну вылетел всадник.

Он осадил коня; привстав в стременах, окинул взглядом происходящее и грозно крикнул:

– Цурюк!

Пёс послушно метнулся к нему и встал перед жеребцом, мордой к укушенному им человеку. Обнажив клыки, продолжил грозно рычать.

Молодой дворянин увидел и оценил как ботфорты, так и боевой, изрядных денег стоящий длинный клинок. Он понял, что перед ним – не бродяга. Но и на значительную персону не был похож полуголый, с плохо выбритым лицом, медленно слизывающий с прокушенной руки кровь человек.

– Извини, мастер! – примирительно-беззаботно проговорил всадник и, сунув руку в карман, достал горстку монет.

Он выбрал одну, золотую и, размахнувшись, бросил её к ногам пострадавшего. Пёс принял этот жест как приказ, метнулся вперёд, но новый окрик «цурюк!» остановил его и вернул к ногам жеребца.

Заметь, любезный читатель. Если бы всадник повёл себя ну хотя б немного иначе – не было бы тогда ни взлетевшего к небу женского исступлённого крика, ни многолетнего клацанья железной тюремной решётки, ни хруста прошиваемого клинком живого человеческого тела на круглой арене огромной, выстроенной кольцом башни, служащей для предельно жестоких и отчаянных поединков, ни тупого безотчётного страха, поселившегося в сердце Глюзия, лучшего фехтовальщика «Девяти звёзд» после тренировочного поединка с невзрачным доброжелательным рыболовом, ни гнусавого (ором отравленного весенним воздухом «гуляющего» кота) крика того же Глюзия во дворе Эксетерского постоялого двора, ни юной, старательно обучаемой демонизму, умело-жестокой, очаровательной рыжей ведьмы. Не было бы и этого всего, и ещё много чего ненужного под нашим общим голубым небом, если бы всадник торопливо спрыгнул с седла, пнул (обязательно!!) бесконечно преданного ему пса, взял его на прицепленную вторым концом к седлу лонжу и подбежал бы к полураздетому, блёклому, плохо выбритому человеку. Да, подбежал, с демонстративной заботой осмотрел рану, предложил перевязать. Потом назвал бы себя и, не взирая на дворянский свой титул, безоглядно признал себя виновным в произошедшем и спросил после этого, чем эту самую вину он бы мог искупить. Девяносто девять из ста: сдержанно-быстро (если так можно сказать в угоду одновременному изображению эмоции и действия) возвратив кинжал в ножны, укушенный ошалевшим от заячьей охоты псом человек махнул бы рукой и небрежно сказал: «О, всё бывает. Не переживайте, я и не к такому привык».

И дальше, если бы возникла с обеих сторон без слов продемонстрированная готовность к знакомству, оно бы ненавязчиво состоялось, и каждый сосед приобрёл бы доброжелательного к себе второго соседа, с искренней многолетней готовностью к взаимопомощи, и тогда прочность жизни, твёрдо поддерживаемая с обеих сторон, ещё больше бы укрепилась.

Вместо этого, непоправимо, как мы уже увидели, неуловимо-надменно, сверху вниз, всадник швырнул монету. И, вместо действий демонстративно-смиренных, молодой дворянин послал в сознание незнакомого ему человека далеко-далеко запрятанную угрозу, состоявшую в том, что противостоять ему по меньшей мере не очень разумно, поскольку он тренирован, силён, рука его тверда а действия в точности и мощи их безупречны. Послание это было запечатано в траектории, выписанной жёлтым блеска монеты, которая легла изумительно точно между босых ног пострадавшего.

И пострадавший, – мы с напряжённым удивлением видим, читатель! – повёл себя несколько странно. Он ступил, нащупал большим пальцем ноги лежащую в траве монету и, поддев, отшвырнул её в сторону, в заросли.

– Это золото, – озадаченно сообщил ему очевидное всадник.

– Моя кровь может и стоит целого соверена, – ответил укушенный. – Но моё достоинство стоит дороже. Извини, мастер.

– Значит, ты всё-таки дворянин, – проговорил всадник, успокаивая загарцевавшего жеребца.

– Меня зовут Джаддсон.

– А-а, – протянул хозяин собаки. – Так это ты наш пропавший сосед…

– Да. И земля, на которой мы стоим – моя земля. Как и зайцы, что наловил сегодня твой пёс.

Всадник с досадой взглянул на болтающиеся за его седлом тушки зайцев, добыл ещё одну монетку – серебряную, и бросил её к ногам человека с кинжалом.

– Это тебе за зайцев, – уже открыто неприязненно сказал он. – И я советую не расшвыриваться монетами попусту. Судя по всему, ты вернулся, как и уезжал, голодранцем. Что, военная удача – дама капризная? Оцени своё ущемлённое достоинство, я возмещу его деньгами, и мы друг о друге забудем.

– Согласен, – вполне миролюбиво сказал Джаддсон. – Пять тысяч.

– Чего пять тысяч? – недоумённо переспросил всадник.

– Пять тысяч фунтов. Я так оцениваю своё достоинство. Плати и убирайся.

– Ты… Ты в своём уме?!

– Безусловно. Но ты, кажется, удивлён? Позволь поинтересоваться – чему? Ты нарушил границу, ты скачешь по моему имению, ты травишь моих зайцев, твой пёс напал на меня, дворянина, и испортил мне руку, – и вот ты предлагаешь мне оценить денежно причинённые тобой неудобства. Я и оцениваю. В пять тысяч.

– Ты сумасшедший! Да всё твоё прогнившее имение не стоит и тысячи фунтов, а ты у меня требуешь пять!

– Сумасшедший? Позволь возразить. Ты сам признаёшь, что я – лицо пострадавшее, а ты – лицо виновное. Исходя из этого ты предложил оценить ущерб моему имуществу, здоровью и чести. Я оценил. Может быть, тебя не устраивает сумма, но, как ты сам только что предложил, оцениваю я, а не ты. Кроме того, милый сосед, смею заверить, что ты выплатишь мне эту сумму – всю, до последнего пенни.

– Я до сих пор считал, – откинувшись в седле, исказив лицо кривой ухмылкой, процедил всадник, – что мой пёс не болеет бешенством. Но вот стоило ему тяпнуть тебя – и ты сходишь с ума. Запомни…

Ему не дали договорить. С шумом раздвинулись ветки кустов и на поляну вывалился странного вида охотник. В руках у него было длинноствольное охотничье ружьё, на голове – старинный металлический ржавый шлем, грудь и бёдра закрывал длинный кожаный панцирь с наклёпками, а ниже него нелепо белели босые, кривоватые, с чёрной порослью ноги. Но забавным человек был лишь на первый взгляд. В один миг он окинул взором всадника, Джаддсона с окровавленной рукой, глухо зарычавшего при его появлении пса, подбросил к плечу ружьё и, почти не целясь, нажал на курок.

Он попал точно в сердце. Пуля прошла пса навылет, срезав ещё ветку с куста. Чёрный зверь грузно лёг, где стоял. Лапы его коротко дёрнулись, и он затих.

На мгновенье опешив, всадник привстал в стременах, выхватил из ножен короткую шпагу и ударом шпор бросил коня по направлению к босоногому стрелку, который, не обращая на него никакого внимания, повернул ружьё стволом к себе и, неуловимо быстро пробанив ствол шомполом, уже засыпал в него новый пороховой заряд. Но Джаддсон, шагнув вперёд, перебросил кинжал в руке, схватившись за лезвие, в положение броска, и вскинул руку над головой. То, как умело и хищно он это сделал, заставило всадника охватиться ледяным ознобом. Он резко дёрнул узду и конь, рванув в сторону, унёс его в заросли.

– Просите меня, сэр Джаддсон! – крикнул, зарядив ружьё, охотник, – не ожидал, что здесь могут быть такие гости! Сильно поранены? Сейчас перевяжу!

Он подбежал к суме, выбросил из неё свёрток с едой, добыл какие-то ткани, но перевязывать руку не стал. Сначала он вскинул голову (его шлем упал позади него на землю), приставил к губам медный, завитый в кольцо рог и несколько раз протрубил. Лишь после этого, подхватив ткань и на ходу разрывая её на полосы, двинулся к озабоченно осматривающему руку Джаддсону.

Спустя пять минут людей на поляне прибавилось. Выбежал из зарослей хорошо экипированный, в сапогах, с таким же длинным ружьём второй охотник.

– Вы трубили? – громко спросил он и, увидев перемотанную белой тряпицей руку, задал новый вопрос: – Что случилось?

– Пёс, – сэр Джаддсон кивком указал на чернеющую в траве тушу. – И один нахальный сосед. Конный.

– Так-так, – понимающе проговорил прибывший. – Конный с собакой, утренняя охота. А не с ним ли была эта карета?

– Что за карета? – заинтересованно спросил Джаддсон, одной рукой помогая себе натянуть ботфорты.

– Ехала по вашим землям, сэр. В ней – дамочка и ребёнок. Кучер с нами весьма грубо разговаривал, и Робби сломал ему нос.

– Где карета сейчас?

– Робби едет на ней сюда. И путешественничков везёт. Мы рассудили – вы сами решите, что с ними дальше делать.

– Правильно рассудили. Если дама с ребёнком и владелец собаки – одна компания, то…

– То этот гад вернётся сюда, по следам колёс! – закончил за него фразу босоногий стрелок.

– Именно, – кивнул Джаддсон, затягивая подколенные ремешки ботфортов. – Готовьте оружие, джентльмены.

Добрый судья

Вскоре послышался говорок каретных колёс, стук копыт и на поляну выкатился высокий и узкий прогулочный экипаж. На козлах вместо кучера сидел Робби – крепкого сложения мужчина лет тридцати, с рыжей густой бородой, в кожаной куртке без рукавов. Его массивные, мускулистые руки покрывал тёмный заморский загар.

– Вклинь коней в куст, Робби! – крикнул Джаддсон, – вот там!

Пара гнедых лошадей, повинуясь резкому удару хлыста, рванула и, ломая ветви, втиснулась глубоко в заросли и там встала. На поляне остался лишь задний угол кареты – запятки и левая дверца.

– Пусть выйдут, – распорядился владелец имения, принимая от одного из спутников пистолет и просовывая его ствол за поясной широкий ремень.

Из кареты довольно бесцеремонно извлекли безмолвную, с бледным лицом даму и трёхлетнего рыжеволосого мальчика с крохотной шпажкой у пояса. В отличие от матери ребёнок имел настроение весёлое, безмятежное. Едва лишь ножки его почувствовали землю, как он резво бросился к лежащему псу и, заливисто хохоча, принялся тянуть его за ухо. Даму же подвели к запяткам кареты, и там она встала между задними концами рессор, дрожа, охватив плечи руками.

– Позвольте представиться, – проговорил, подходя к ней, владелец имения и делая полупоклон. – Меня зовут Джаддсон. Вы ехали по моей земле. Мои егеря задержали вас. Не обижайтесь на их решительность – у них такая работа. Выражаю надежду, что скоро всё разрешится, и прошу вашего позволения задать вам один вопрос.

Женщина, опустив руки, изобразила едва намеченный реверанс и тихо произнесла:

– Конечно… Пожалуйста…

– Вы не путешествуете в сопровождении молодого человека приятной наружности, с короткой шпагой, восседающего на крупном вороном жеребце?

– Да, – не поднимая глаз, почти шёпотом подтвердила женщина. – Это мой муж.

– Прекрасно. Думается, сейчас он будет здесь, и всё, без сомнения, разрешится. Забавный у вас мальчик.

Женщина подняла голову, взглянула на веселящегося ребёнка и позвала его:

– Адам!

Как и следовало ожидать, ребёнок не обратил на её призыв никакого внимания, и она снова направила взгляд в землю перед собой и снова, скрестив руки, охватила себя за плечи.

Молодой дворянин появился почти тотчас. Осадив коня, он окинул взглядом ребёнка, жену, стоящую возле кареты, пару стволов, направленных ему в грудь, и, скрипнув зубами, спешился.

– Шпагу, – негромко произнёс Джаддсон.

Дворянин расстегнул портупею и шпага, звякнув кольцом крепления, свалилась в траву. Робби подошёл, поднял её – и вдруг тяжёлым эфесом с силой ударил дворянина в основание шеи. Тот упал на четвереньки. Женщина отчаянно закричала, и сразу же, бросившись к матери, в голос заплакал ребёнок.

– Свяжите его, – распорядился, перекрикивая шум, Джаддсон.

Спустя минуту он неторопливо подошёл, поднял лежащего на боку дворянина, усадил его и, приблизив лицо, взглянул ему прямо в глаза. Тот поддёрнул связанные за спиной руки и, не отводя взгляда, проговорил:

– У меня не будет пяти тысяч, даже если я продам всё, что имею.

Джаддсон кивнул, выпрямился. Сделал знак Робби. Тот отрезал кусок верёвки, быстро и жёстко связал женщине руки и примотал их к каретной рессоре. После этого взял визжащего ребёнка подмышку и, прижав ртом к груди, заглушил его крик.

– Повесьте их, – ровным голосом приказал Джаддсон. – Вон на том дереве. И его самого, и собаку, и мальчика. Картина будет называться «три пса».

Потом, взглянув в ещё не совсем понимающие, но предельно расширившиеся от ужаса глаза женщины, пояснил:

– По другому нельзя. Сын вырастет – будет мстить.

– Подождите! – крикнула женщина. – Умоляю! Это не…

Её голос заглушил дробный топот копыт. Разлетевшись по старой егерской дорожке, на поляну вынеслась кавалькада. Передний всадник, юный, хорошо сложенный, в чёрном плаще и в чёрной же шляпе резко осадил коня, отчего тот встал на дыбы. За ним показались и, сдерживая коней, стеснились ещё несколько всадников. Всего их оказалось пятеро вооружённых короткими мушкетонами мужчин, – все в чёрных одеждах, – и старый, лет семидесяти, монах.

– Помощи! Помощи! – что было сил выкрикнула женщина. – Защиты и помощи!

Монах что-то быстро сказал, и его спутники в один звук слили хруст взведённых курков. Пять коротких и толстых (без сомнения – с картечными зарядами) стволов выставились против двух охотничьих ружей.

– Кто главный? – спросил монах из-за спин сопровождающих его всадников.

– Я, – ответил сэр Джаддсон и, невесомо приподняв руку, заставил своих егерей опустить ружья. – Я пострадал от этого человека и вершу над ним суд. А вы, святой отец, кем бы вы не были, знайте, что находитесь на моей земле.

– Понимаю, – чуть помедлив, отозвался монах. – Если мы пользуемся вашей дорогой… То готовы вам заплатить стандартную дорожную пошлину. В тройном размере. Поскольку мы едем здесь уже третий раз.

– Это достойно, – слегка поклонился сэр Джаддсон. – Но намерены ли вы, святой отец, вмешаться в мои дела с этим семейством?

– Намерен, – твёрдо сказал монах, – и вмешаюсь, поскольку призыв к этому прозвучал. Но пока вмешаюсь лишь настолько, чтобы уяснить себе суть происходящего. Я выслушаю обе стороны – и заверяю вас, джентльмены, разрешу спор справедливо и честно. Кто будет говорить первым?

Спустя несколько минут, выслушав неторопливый рассказ владельца имения, монах спросил у молодого дворянина:

– Ты с чем-нибудь не согласен, сын мой? Твой обвинитель ничего не напутал?

– Нет, – ответил, с трудом вставая на ноги, дворянин. – Всё так. Но я должен сказать… Он – сумасшедший! За пустяковую рану он потребовал пять тысяч фунтов! А когда узнал, что у меня нет таких денег, распорядился повесить – меня и ребёнка!

– И мёртвого пса, – серьёзно добавил Джаддсон. – Для компании.

– Сын мой, – сказал, обращаясь к связанному дворянину, темнолицый монах. – Со скорбью свидетельствую, что ты намеренно искажаешь факты. Деньги, как выясняется, у тебя потребовали не за рану, – кстати, не тебе судить, пустяковая она или нет, – а большей частью за ущемлённое достоинство. Так?

– Именно так, – наклонил голову Джаддсон в ответ на направленный в его сторону взгляд монаха.

– Но сын мой, – снова обратился монах к связанному, – иное оскорбление чести стоит и миллиона. И судить об этом – только тому, кому нанесено оскорбление. Пострадавший оценил его в пять тысяч – и что я могу возразить?

– Но послушайте, святой отец! – отчаянно вскрикнула женщина. – Он распорядился повесить не только моего супруга, но ещё и ребёнка! Под тем предлогом, что он, когда вырастет, будет мстить!

– Да, – жёстко вставил сэр Джаддсон. – Повесить и его, чтобы избежать беспокойной жизни в дальнейшем. А вас, леди… Нет, вас убивать не за что, но в подвал посадить до конца дней ваших – придётся. Иначе вы первое, что сделаете – потянете меня в суд.

– Думаю, это справедливо, – вдруг произнёс монах. – Дочь моя! Причиной всему был твой муж. Следовательно, он должен понести наказание, определяемое пострадавшим. Далее. Владелец этого леса и этой дороги вынужден повесить и сына – на том простом основании, что тот действительно будет мстить. Так же, как вынужден и тебя лишить возможности навредить ему. Твой супруг бросил камешек, который вызвал лавину. Не станешь же ты обвинять за это саму лавину?

– Святой отец! – отчаянно закричала женщина. – Спасите ребёнка! Это не мальчик!

– Что это значит? – быстро дёрнул капюшоном монах.

– Это девочка! Муж мечтал о наследнике, а когда родилась дочь, он стал звать её мужским именем, и одевать в мужскую одежду! И даже шпажку… Она не будет мстить! Это не сын!

– Это так? – после небольшой паузы спросил монах у дворянина.

Тот удручённо кивнул головой.

– Тогда… – монах помедлил, о чём-то задумавшись, и обратился к Джаддсону: – Тогда позволь, сын мой, сделать тебе предложение.

Всё замерло на поляне. Какой-то миг даже лошади не фыркали и не переступали. А монах завершил свою мысль:

– Я готов, сын мой, купить у тебя эту женщину, и эту девочку. За любые деньги. У меня есть гарантии, что никто из них никогда не обратится в суд, и я готов тебе эти гарантии предъявить. Ты же можешь повесить и виновного в происшедшем, и его пса. Замечу ещё, что наши мушкеты здесь ни при чём. Если ты не согласишься – мы просто уедем.

– За любые деньги? – задумчиво проговорил Джаддсон.

– Именно так.

– Что ж. Согласен.

– Расплатись, – громко бросил монах одному из спутников, а второму тихо добавил: – Всех их – к нам в «Девять звёзд».

– Сделаем, патер, – прошептал всадник ему в ответ.

– И главное, – сказал монах, и всадник поспешно склонил голову, вслушиваясь. – Эта девочка для всех, кто живёт по соседству, должна стать сиротой. Обставь так, что родители её просто исчезли. Карету отгони к болоту и оставь там у самого края. А девочку… Ну, пусть найдут где-то рядом, в лесу. Потом о её воспитании должен позаботиться наш монастырь. Мне нужна не только она, но ещё и выписка из церковной книги о её рождении.

– Всё сделаем, патер, – понимающе кивнул всадник. – И пса уберём, и все другие следы.

– Скажи, дочь моя, – спросил после этого Люпус, направляя коня к женщине, – как зовут твою девочку?

Женщина всхлипнула и, закрыв глаза, простонала:

– Адония…

Ростовщик

К этой встрече Люпус готовился долго и напряжённо. Человек, с которым ему предстояло провести серьёзный деловой разговор, был довольно известен: Люпус ехал к необъявленному главе лондонских иудеев – ребе Ицхаку. Предварительные расспросы успокаивали: ребе был обыкновенным пожилым торговцем. Но чудовищный план, который жадно ворочался в сознании Люпуса, заставлял бывшего инквизитора зябко передёргивать плечами. Проблема была не в том, как нанести внезапный удар, а в совершенном уничтожении всех следов. У полиции не должно быть ни тени сомнения в том, что произошла ужасная, но случайность!

Немного успокаивало то, что команда, необходимая для исполнения плана, была подготовлена хорошо. Да и дело обещало быть не просто выгодным, а ослепительно выгодным! В случае удачи Люпус привёз бы в сокровищницу монастыря столько денег, сколько его разбойничья шайки, пусть даже и такие удачливые, как компания Цынногвера Регента, не награбили бы и за двадцать лет. Да вот они и не награбили…

В карете Люпус был не один. У него имелся попутчик – высокого роста и с правильными чертами лица юноша лет девятнадцати. Он, как и старый монах, был сосредоточен и деловит.

– Филипп, я не спросил, – вполголоса поинтересовался старый монах, – как у тебя с древнееврейским?

– Учитель хвалит меня, патер, – ответил молодой человек, – но, мне кажется, он хвалит тем самым свою работу. А я переживаю, что говорю недостаточно бегло. Мне этот невообразимый язык даже ночью снится!

– Беды в этом нет, Филипп. Ты и не должен бегло говорить. Главное – понимать, о чём шепелявят евреи, когда говорят о тайном среди чужаков. Только так ты сможешь выдержать свой последний экзамен. Люди вокруг тебя будут далеко не простые.

– Я помню, патер.

– Конечно, было бы лучше представить тебя немым, – чтобы избежать опасности отвечать на вопросы ребе Ицхака, но тогда ты не смог бы в нужный момент обронить пару словечек, а это, как ты понимаешь, необходимо для того, чтобы Ицхак оставил тебя в своём доме.

– Да, да, понимаю.

Остаток пути совершили в молчании. Оба думали о своём, и оба были предельно серьёзны.

Наконец, прибыли, и весьма удачно: ребе обедал, так что можно было осмотреться, привыкнуть к атмосфере чужого дома. Филипп и Люпус смиренно и тихо сидели на грубой деревянной лавке в маленькой передней зале. Над их головами басовито гудела и раз за разом тупо билась о выбеленный потолок крупная синяя муха. Скрипнула дверь; мальчик пронёс из кухни в кабинет ребе фарфоровую, накрытую крышкой супницу. Толкнул плечом дверь кабинета, вошёл, приостановился, пяткой поддел и притворил дверь.

– Лапша с гусятиной, – шёпотом сообщил, втянув носом воздух, Филипп.

– Разумеется – не со свининой, – так же шёпотом откликнулся Люпус.

Обед завершился. Мальчик вынес поднос с использованной посудой, потом взял у патера его рекомендательные письма, внёс в кабинет, вышел уже без них – и пригласил приехавших войти в кабинет. Филипп остался сидеть на лавке, а патер вошёл.

Ребе встретил его сидя. Кивком пригласил занять – не кресло даже – а деревянный, с высокой спинкой и подлокотниками тронец. Иероним поклонился и сел, и увидел, что немного возвышается над хозяином кабинета, а ребе ещё и склонился над столом, так что взору Люпуса открылась круглая чёрная кипа на его макушке. «Ловкий ход, – подумал Иероним. – Сидеть выше – значит, чувствовать своё превосходство, а чувствовать своё превосходство – уже проигрыш.»

– Вас рекомендуют люди, слово которых для меня ценно, – глядя в бумаги, мягким и добрым голосом проговорил ребе Ицхак. – Я прожил нелёгкую жизнь, и волосы мои поседели. Я кое-что повидал в этой жизни. Но сейчас я не могу даже предположить, какая забота привела ко мне англиканского священника, настоятеля богатого монастыря. Вот, знакомые мои пишут, что вы, патер, несколько лет брали у них множество товаров, и платили сполна, не торгуясь. Стало быть, вы не будете просить у меня денег в долг под проценты. Что же тогда?

– Я хочу, ребе, дать вам денег в долг под проценты.

Ни тени озабоченности или удивления не отразилось на лице мудрого седого еврея. Нет, он не демонстрировал незаурядную внутреннюю силу. Просто был таким. Вот он и не кивнул даже, а праздно и бесхитростно слушал.

– Как вам обо мне, так же и мне рассказывали о вас, – продолжил, скрипнув приступкой тронца, Иероним. – И я представляю вас как человека, который, приди к нему в руки крупные деньги, удачно решит, какое придумать для этих денег дело, чтобы их увеличить с приятной выгодой для обеих сторон.

– Какую же сумму уважаемый гость назвал бы «крупные деньги»? – всё так же спокойно и мягко проговорил ребе.

Патер переместился ближе к краю сиденья (трон скрипнул отчётливей), протянул руку, – ребе, привстав, вложил в неё, обмакнув прежде в чернильницу, перо, придвинул in quatro бумаги, – и патер медленно начертал цифру. Затем, выждав секунду, добавил к цифре значок, который в символах алхимии обозначает золото.

Нет. И теперь осталось бесстрастным лицо Ицхака. Его интерес выразился лишь в вопросе:

– А в какой срок вы, патер, могли бы привезти ко мне эту сумму?

– Она уже здесь, уважаемый ребе. То есть, в нашей карете. Мой казначей один не поднимет, так вы, ребе, пошлите к нему ваших хотя бы двоих – и они внесут прямо сюда.

Ребе протянул руку, позвонил в колокольчик и, когда в дверь заглянули (патер не обернулся), отдал распоряжение.

Не прошло и десяти минут, как в кабинет внесли ту самую, из прихожей, широкую лавку, и на неё взгромоздили плоский, длинный, в сплошной железной оковке сундук. Филипп, потирая друг о дружку ладони с красными рубцами, продавленными скобой сундука, с ожиданием глянул на патера. Тот кивнул. Филипп снял с шеи ключ на цепочке, щёлкнул пружиной замка и отворил крышку. Под ней открылся толстый войлочный мат, и Филипп, поддев за края, вынул его.

«Вот ты и попался, – облегчённо вздохнул про себя Люпус, отследив, как отчётливо порозовела кожа на лице у Ицхака. – Вот ты и попался.»

В ширину сундука, от борта до борта, в лунках, покоились и матово поблёскивали сложенные в столбики золотые монеты. И столбики эти были уложены во всю длину – так же от борта до борта, и было их два слоя; лунками же для рядов верхнего слоя служили углубления между округлыми боками нижних рядов.

– Позовите Давида, – сказал ребе и, слегка поклонившись Иерониму, добавил: – будем считать.

Несуетная, неброская торжественность воцарилась в кабинете-конторке ребе Ицхака, безмолвное ликованье. Давид, невысокого роста толстячок с бородой, едва только тронутой седыми нитями, с лицом, поразительно схожим с лицом отца, пересчитывал количество монет в столбиках, затем – количество самих столбиков, а ребе, сидя за столом своим, на большом листе плотной бумаги выводил аккуратные маленькие цифры.

Подсчёт закончился. Ребе начертал итоговую сумму, провёл под ней ровную тонкую линию и, взглянув на in quatro Люпуса, глубоко, уважительно кивнул головой.

– Вы не желали бы пообедать? – спросил он так же кивнувшего Люпуса. – Вы часок проведёте в столовой, а я часок проведу здесь. Мне, как вы понимаете, предстоит очень сложное дело: подсчитать – какие проценты мне нужно будет вам вернуть вместе с вашим золотом, и в какой срок.

(В эту минуту в кабинет, быстро, не постучавшись, вошёл ещё один посетитель.)

– Охотно и с благодарностью пообедаем, – склонил голову патер. – И то, что главный вопрос мы решим уже сегодня, – искренне радует.

Ребе позвонил; дверь приоткрылась и показался уже знакомый мальчик. Он выслушал поручение и сделал жест двоим гостям следовать за ним. Люпус посмотрел на Филиппа, тот поклонился и, с видимой неохотой сняв с шеи затейливый ключ, протянул его Давиду. Но принял ключ не Давид, а тот самый новый посетитель – высокий, худой, слегка сутуловатый молодой человек.

– Это Мосий, – видя, что Филипп не отпускает из своей руки конец цепочки, поспешно сообщил ребе. – Он хранит мои деньги, а теперь и ваш сундук тоже.

Филипп уступил ключ, ещё раз поклонился и вышел вслед за направившимся к двери патером.

– Мосий – своего рода начальник охраны, – шепнул он Люпусу, когда они сидели за обеденным столом.

– Это очевидно, – кивнул ему Люпус. – А вот что он скрывает – сможешь ли уловить?

– Мне кажется, – Филипп уставил задумчивый взгляд в пространство, – он волк-одиночка. И охраняет он ребе лишь до той поры, когда и самого ребе, и его деньги сожрёт.

– Точно! – не без удовольствия посмотрел на него настоятель. – Кто есть ребе? Трудится. Кормит семью. Помогает родственникам и друзьям. Молится, ест, спит. Пустышка. А вот Мосий – тот крови не забоится. Наш человек.

– Хорошо бы его как-то задеть, – с хищным азартом улыбнулся Филипп, – увидеть, насколько зол и до какой степени сдержан.

– Да, интересно, – едва заметно улыбнулся довольный учитель.

Они быстро отобедали и, не выжидая завершения оговорённого часа, позвали мальчика-служку отвести их к хозяину дома.

– Ещё минутку, пожалуйста, – сказал им ребе, когда они вернулись в его кабинет, и продолжил что-то азартно обсуждать со своими помощниками на древнееврейском.

Люпус снова занял тронец, а Филипп с равнодушно-отвлечённым лицом встал у стены.

Минутка затянулась на добрые полчаса. Наконец, перейдя на английский, ребе сказал:

– Мы обсудили дело. Собственно, я придумал его тому уже много лет. Вот только до сих пор у меня не было достаточно денег.

Люпус молчал, с демонстративной почтительность слушал.

– Я могу, – сидя за своим столом, широко развёл руки Ицхак, – гарантировать вам пятьдесят процентов. То есть, если вы предоставите два таких сундука, то через год я верну вам три.

– Я могу, – с той же интонацией произнёс Люпус, – предоставить четыре таких сундука. С тем, чтобы через год получить шесть. Но у меня есть условие.

– Разумеется, – вздохнув, качнул кипой ребе. – Я слушаю.

– На четыре сундука мне нужна ваша долговая расписка, а на те два, что составят предполагаемую прибыль, – ваш вексель для предъявления в финансовый дом Соломона из Любека.

Сказал – и кротко сложил руки на животе. На минуту воцарилась тишина, только с тем же надрывным гудом билась в потолок залетевшая в конторку синяя муха.

– Но! В таком случае… – вдруг воскликнул высоким и напряжённым голосом Мосий.

– Кто тебе сказал, что ты можешь говорить? – вдруг чётко и резко выговорил Филипп, и взглянул, и взгляд его заставил высокого сутуловатого хранителя денег захлебнуться и замолчать.

– Простите моему казначею его бестактность, – улыбнувшись, беспечно протянул Люпус. – Он ревнует к золоту, с которым расстался.

– Его замечание вполне уместно, – наклонив кипу, сказал ребе. – Мосий, запомни на будущее: когда двое говорят о важном, третий безмолвствует.

А затем невозмутимо договорил оборванную фразу, обращаясь уже Люпусу:

– В таком случае вы уже в ближайшие дни заберёте два сундука монет у Соломона.

Люпус молча кивнул. Ребе, не отводя от него глаз, произнёс:

– Я согласен.

Затем вытянул ящик стола, достал из него бланк векселя, но, прежде чем начать писать, что-то коротко сказал помощникам – на том самом, неразборчивом, секретном языке. И первым ринулся выполнять его указание утративший вдруг отрешённость Филипп! Он быстро подошёл к сундуку, крепко взялся за скобу и, повернув лицо к Давиду и Мосию, сказал на древнееврейском: