Текст книги "Последняя история Мигела Торреша да Силва"

День тридцать четвертый:
Сад

Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, рассказчика историй, штудировал арифметику и геометрию, посещал лекции и семинары, сидел в сверкающий позолотой библиотеке – «Божьей коровке», считал и читал, прогуливался вдоль Рио-Мондегу, пока вдруг не предстали перед ним эти истории, истории его деда, которые он хранил глубоко в своей памяти, как бесценные сокровища. Теперь они принадлежали ему, он отдавал себе в этом отчет и знал, что когда-нибудь запишет их. И когда-нибудь – он очень надеялся на это – придет время рассказать их. И тогда он расскажет своему учителю историю про некий сад, о «существовании» которого дед узнал во время путешествия в Сирию.

– Это был действительно чудаковатый малый, – так начал дед свой рассказ, – который всегда дружелюбно здоровался, когда мы встречались с ним на палубе, но больше ни с кем и ни о чем не разговаривал и почти все время, казалось, витал в облаках. Он давно пробудил во мне любопытство, и я захотел, прежде чем мы завтра утром войдем в гавань, найти повод еще сегодня вечером перекинуться с ним парой слов. Ночь была спокойная, корабль тихонько покачивался на волнах, большинство пассажиров уже давно лежали под палубой и спали. Мой чудак сидел, прислонившись к мачте, и смотрел на звездное небо.

«Чудесная ночь для грез», – сказал я, чтобы начать разговор.

«Да, вы правы. В подобных случаях я часто уношусь мыслями в места моих мечтаний. Знакомо ли вам это?».

«О да, – ответил я. – Со мной это часто случается, особенно во время долгих путешествий».

«А вы не могли бы мне признаться, в какие края устремляются ваши мечты?» – спросил он.

«Ну, – ответил я, – это виноградник моего деда, вернее – виноградник моего детства».

«Ах», – сказал странный господин, слегка удивившись, и замолчал.

«А ваше место – мне очень хочется узнать, – где оно?»

«Это сад. Но это не сад за домом, как вы, вероятно, подумали. Он намного больше, это – сказали бы в Европе – парк. Вы понимаете: длинные аллеи, пруды с фонтанами, в разбитом на краю парка акациевом лесочке бьет маленький источник. Дел всегда много. Я часто остаюсь в моем саду на целый день, срезаю цветы, собираю урожай. Это то гранаты, то зимние вишни, тут и персики, и лимоны, и виноград, и фиги. Много живых существ населяет мой сад: стрекочут цикады, бегают маленькие ящер. ки, пчелы приносят мне свой мед, и вот уже несколько лет как красивейшие экзотические птицы избрали этот сад для своего царства, что наполняет меня, как вы догадываетесь, гордостью. Посередине моего сада стоит летний дом, сделанный целиком из кедра, причем он легкий, изысканной архитектуры, прохладный, когда входишь в него, и насквозь продуваемый нежным ветерком».

«В таком случае вы очень состоятельный человек, если смогли позволить себе такой райский сад». – заметил я с восхищением.

«О да, – сказал он, улыбаясь, и удовлетворенно кивнул, – о да, я очень богат и ценю это».

Я восторгался им, моим странным спутником, который так скромно держался во время всего плавания. «Но тот, кто истинно богат, – подумал я, – имеет все основания не выставлять напоказ свои богатства. Наоборот, чего доброго привлечешь нищих или воров». Когда наш корабль на следующее утро вошел в гавань и все были озабочены тем, чтобы как можно скорее почувствовать под ногами твердую землю, в общей суматохе я просто забыл о вчерашнем собеседнике. Но я немало удивился, придя к вечеру еще раз в гавань и увидев там его, покупающего у продавца фруктов кусок дыни. Преисполнившись любопытства, а также и потому, что забыл попрощаться с ним на корабле, я подошел к нему.

«Вы еще здесь? – спросил я. – А я думал, что вы уже давно отправились в свой сад!»

«В какой сад? – спросил он в полном недоумении. – У меня нет никакого сада. Я был бы очень рад, если бы знал, где мне сегодня преклонить голову».

На этом месте дед сделал маленькую паузу и оглядел собравшихся.

– Прошло немало времени, прежде чем я все понял.

День пятьдесят пятый:
На «охотничьей вышке»

На теплой скале дремали ящерицы. Воздух был наполнен запахом диких трав, растущих на этой скудной земле. Дорога, извиваясь как змея, шла в гору. Иной раз на пути попадалось несколько камней, образовывавших как бы ступеньки лестницы, в основном же к дому Рибейро на горе вела узкая протоптанная тропинка. Пройдя по ней, затем по маленькому мостику и деревянной винтовой лестнице, Мануэл наконец добрался до террасы, где его уже поджидал хозяин дома.

– Надеюсь, ты не боишься высоты? – осведомился Рибейро.

Отсюда сверху казалось, что землю не охватишь взглядом. В долине в мерцающем свете летнего солнца простирались померанцевые и лимонниковые леса, полные цветов и фруктов, обрамленные алоэ и индейским кустарниковым инжиром. На холмах виднелись разрушенные монастыри и церкви, покоящиеся под охраной масличных садов. Вдоль дорог росли кипарисы и пробковые дубы. Две, судя по их виду, состоятельные женщины ехали на лошаках в сопровождении слуги, который при необходимости должен был отгонять диких зверей длинным острым шипом.

Далеко у горизонта виднелись поля пшеницы, над ними возвышались ветряные мельницы, чьи крылья, казалось, касались земли.

Мануэл последовал за своим учителем в дом, точнее сказать, в различные помещения, висящие на скале рядом друг с другом, вставленные одно в другое и соединенные лестницами и стремянками.

Первое помещение производило на удивленного посетителя впечатление кунсткамеры. Древние измерительные инструменты, навигационные приборы из полированной латуни, различные орудия и просто находки. Среди них раковины, черепа животных, корабельное имущество, найденное после кораблекрушения, загадочный кусок изъеденного червями дерева, фарфоровые графины, пестро раскрашенные фаянсовые плитки, так называемые «азулежу», рядом с ними глиняные трубки и кубки самых разнообразных размеров. Потом они вошли в более просторное помещение, заполненное сложенными в стопки книгами, древними фолиантами, документами и горами бумаг. Посреди комнаты стоял большой письменный стол, загроможденный книгами и манускриптами, у окна – старый, овальной формы деревянный стол на толстой крученой ноге. Слева и справа от него два стула. В центре столешницы была вставлена украшенная инкрустациями шахматная доска. Фигуры расставлены к игре, рядом чайные чашки из фарфора, графин с вином, рюмки и ваза с многочисленными трубками для курения.

– Выбери себе место, – попросил Рибейро гостя, – где тебе нравится. А я меж тем приготовлю нам чаю.

Мануэл с удивлением и любопытством огляделся вокруг, потом бросил взгляд через окно на долину и дальше, на Коимбру с Кумулу. Значит, вот где его учитель готовится к семинарам, вот где он читает и размышляет.

Мануэл был настолько погружен в свои мысли, что не заметил, как Рибейро вернулся в комнату с дымящимся чаем и разлил его в чашки.

– Когда мне больше ничто не приходит в голову, то я, как и ты сейчас, смотрю вдаль, – сказал Рибейро, и они сели у окна.

– Я этому не верю!

– Чему ты не веришь?

– Что вам ничего не приходит в голову.

– Что это тебе вздумалось? Возьми простые числа. Если они отличаются на два, то называются «близнецы», как, например, одиннадцать и тринадцать или сто один и сто три. Сколько всего существует «близнецов», до сих пор не знает никто. Есть еще и «тройня». До сих пор обнаружена только одна: три, пять и семь. А почему так? Ты же не думаешь всерьез, что у профессора математики нет никаких нерешенных задач с буквами, словами, числами и вычислениями, что он разгадал все загадки?!

– Вы всегда произносите «числа» и «слова» почти на одном дыхании. Но ведь их разделяют миры.

– Это потому, что ты не можешь соединить мир римских букв с миром арабских цифр. Посмотри-ка на евреев, у них одно связано с другим. Одни и те же графические знаки для чисел и для букв. «Алеф» – это и первая буква и число «один». «Бет» означает букву «Б» и число «два». Каждый графический знак – число и буква одновременно. Так в этом священном языке возникают слова, которые имеют определенное числовое значение. И ученые, изучающие письменность, выявляют между ними тонкое таинственное родство. Можно потратить всю жизнь на изучение этой связи. Твой чай остывает.

Мануэл храбро взял чашку и выпил чай.

Рибейро продолжал:

– Ты знаешь историю о змее в раю. Древнееврейское слово для обозначения змея имеет числовое значение триста пятьдесят восемь. Но это также и числовое значение древнееврейского слова, обозначающего «мессия». Впрочем, над этим следует еще подумать.

– Для моего духовника подобные мысли были бы ересью.

– Но это не так. Это был тот самый змей, который вызволил нас из состояния тупости и дал нам возможность различать добро и зло.

– Но при чем тут мессия?

– Ну, если человек может быть добрым и злым, он закономерно становится грешником. За все грехи человеческие расплатились разом на кресте. Ты видишь, что числовое значение и язык связаны друг с другом разнообразнейшими способами. Они взаимодействуют, как два полюса, как твоя левая и правая половинки мозга. Одна нужна тебе для размышления, другая – для счастья.

Рибейро опять отпил чаю, у Мануэла же не создалось впечатления, что он что-либо понял. Наконец он выдавил из себя, лишь бы что-нибудь сказать:

– Таким образом вы счастливы, потому что многое понимаете.

– Это весьма относительно, да и счастье бывает разного сорта. Заниматься словами и числами – одно дело, в этом многие разбираются. Они читают, слушают, считают. Для мира торговли этого вполне достаточно. Но с такими знаниями мы находимся самое большее в преддверии храма и его мудрости. Однако если ты хочешь проникнуть дальше в магическое пространство чисел, если ты хочешь разгадать загадку таинственного мира букв и слов, тебе должно посчастливиться.

Из букв мы образуем слова, слова складываются в предложения, и в виде историй мы выпускаем их в мир. Вскоре они становятся самостоятельными. Едва тобой произнесенные, они уже не принадлежат тебе, начинают жить своей собственной жизнью, неподвластные твоему контролю. Истории бродят по всему свету, легкие, как дыхание, совершая известную во всем мире свободную сделку между невесомостью и случаем, весящим намного больше, чем любой ценный груз, который разгружают в гавани Порту.

– Но математика, к счастью, не зависит от случая, – попытался ввернуть Мануэл.

– Конечно же, я принимаю его в расчет, это для меня необходимость. Ибо для большинства проблем, в принципе, существуют простейшие решения. Но поскольку счастье нам претит, а случаи не предоставляется, мы ожесточенно что-то считаем, ломаем себе головы, спорим и при этом совершенно не умнеем. Счастливый случаи и чистая математика так же неразрывно связаны друг с другом, как курица и яйцо.

Мануэл уставился на свою пустую чашку, как будто пытался найти там ответ.

– Одного я не понимаю. Ведь наука отвергает такие категории, как счастье и случай? И Церковь не допускает правоты случая. Для нее за всем стоит прежде всего воля Божья. А воля Божья не случайна.

– Именно так думает, конечно, твой духовник? – с иронией спросил Рибейро и потянулся к курительной трубке.

– А вы, что думаете вы?

– Я уверен, что Всевышний благосклонен к случаю, испытаннейшему средству против скуки.

– И у вас нет страха перед еретическими мыслями?

– Поскольку передо мной не Великий римский инквизитор, то страх не переходит границы разумного. Кроме того, противоречило бы здравому смыслу высказывать свои мысли где попало и кому попало.

Мануэл почувствовал себя польщенным, однако в него вселилась неуверенность.

– Бог не игрок! – сказал он.

– Не игрок – подходящее слово. Он – артист, скульптор, художник, поэт, как тебе будет угодно. Частично математика, частично свободная игра сил.

– Значит, все-таки игрок.

– И игрок тоже.

– Но у математики строгие правила и законы!

– Как и у любой другой игры. И все же результат неизвестен.

– Не прячется ли за каждой игрой скрытый механизм?

– Ты совершенно прав. И поэтому люди больше ничего, кроме тайного свода правил, не ищут. В видениях пророков или сивилл точно так же, как в звездах, в мистике чисел, в буквах и словах. Он есть и в историях твоего деда. Но только когда ты сам начнешь рассказывать, ты действительно нападешь на след этих историй – и раскроешь тайну их законов.

* * *

Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, штудировал арифметику и геометрию, на университетских семинарах узнавал о законах математики, а в долгих беседах со своим учителем о законах поэзии, и чем настойчивее проникал он в знания мира, тем яснее становилось ему, что и истории его деда чудесным образом следовали тем же законам. Потому что это были законы, которым следует жизнь.

День восемьдесят девятый:
Развлечения

Мануэл ломал голову над сложными уравнениями, чертил, считал и жонглировал числами; подсчитывал, сколько прошло дней с тех пор, как он покинул свой дом; записывал, забавы ради, что произошло с того самого дня, когда он впервые услышал о числах Фибоначчи; отмечал как мелкие, так и важнейшие события; сам смеялся над этим своим развлечением, а на восемьдесят девятый день записал: «Прочитал о фасолефобии Пифагора, связанной, предположительно, с газообразующими свойствами этой бобовой культуры. Как раз сегодня я съел на обед большую тарелку фасоли со шпиком. Бедный Пифагор!»

После лекций студенты обычно встречались в кофейне и рассуждали о движении планет и о деревенских девушках:. «Любой померанец мне милее чем все расфуфыренные старые перечницы из Лиссабона!» Старики проводили время за настольными играми. «Не спи, сосед, бросай сюда кости». Кости падают, игрок булькает и икает от радости. «Два три, шесть, стук, четыре, и, стук, пять!» Бутылка портвейна идет по кругу.

Студенты долго уговаривали Мануэла, пока он не поддался и не пошел с ними в гостиницу у реки, где в иные вечера звонарь играл свою «Staccato pastorale», но большей частью крестьяне танцевали фанданго под музыку цитр. Причем игравший на цитре касался только нескольких струн в триольном размере и той же рукой отбивал такт на деке своего инструмента. Казалось, мелодия состояла из постоянных повторений. Чем ближе к ночи, тем многочисленнее становилась насквозь пропотевшая трактирная команда, топавшая на танцплощадке, и лишь парочка игроков в карты, сидевшая в уголке, сохраняла спокойствие. Студенты спорили о реформах Помбала, ели козий сыр из Серра-да-Эштрела и были единодушны в том, что нужно заказать еще один кувшин крепкого вина из Баиррады.

День сто сорок четвертый:
У моря

В это солнечное утро они отправились в путь очень рано. Впервые за долгое время Мануэл снова увидел море. Он снял туфли и побежал по песку, по границе между водой и сушей, чувствуя, как волны омывают его ноги и они увязают в мягком грунте. Его учитель медленно шел за ним.

Мануэл остановился, посмотрел на море и подождал, пока Рибейро догонит его. Некоторое время они молча шли рядом.

– Я попытался, – сказал Мануэл, – но ничего не вышло. Я целый день просидел в библиотеке, тупо разглядывал инкрустированную столешницу, мечтал о Бразилии, поскольку дерево было оттуда, смотрел на тысячи книг, расставленных на полках вокруг меня, спрашивал себя, какие истории заключены в них, размышлял и ломал себе голову над ужасающе чистым листом бумаги, не смог решить, с чего начать, и не написал ни строчки.

– И тем не менее все истории у тебя в голове!

– Я сидел там почти один, вокруг меня, подобно церковному зданию, высилась библиотека. Я вслушивался в тишину. Внезапно от этого безмолвия у меня начала раскалываться голова, но голос деда так и не зазвучал. Вероятно, эти истории не для бумаги. Вероятно, эти истории не для глаз, не для чтения, эти истории – для уха. Я читал у Лопе да Вега, что между чтением и слушанием имеется заслуживающая внимания разница. А именно: и там, и там – голоса, но один из них живой, а другой – мертвый.

– Или же, – добавил Рибейро, – как сказал апостол: «буква убивает, а дух животворит». Потому что написанные тексты читают только глаза, а слово возвышает душу. Ты прав, только ветер голоса освежает разум, и никто не знал это лучше, чем старый Квинтилиан. Однако даже если написанный текст не эффективнее красноречия, для меня нет сомнения в том, что у них одинаковая энергетика. Твой дед умер, и потому наши уши не могут услышать его. Но мы можем услышать его, читая глазами, и без посредства ушей узнать, что случилось в мире. Спасибо Господу, что у нас есть глаза, дающие нам возможность перешагнуть через границы пространства и времени и оживлять нашу память там, где слух ничего больше не воспринимает. Почитай Кеведо, один из его сонетов называется «Возвратившись в мир этих пустынь». Там есть невероятной красоты строка: «И своими глазами я слышу мертвых». Запомни ее! Именно потому, что голос уже недоступен, мы слышим глазами и возвращаем мечты из дальнего далека.

Их прогулка длилась уже несколько часов, и сейчас, когда солнце стояло почти в зените, они оказались на скалистом берегу, где продвижение вперед стало затруднительным. Они нашли плоский уступ скалы и сели. Достали из сумок хлеб и сыр, воду и вино. Когда они поели и попили, Рибейро нашел среди скал тенистое местечко и вскоре заснул, а Мануэл, облазив все вокруг, обнаружил маленькую бухту и стал искать там раковины. Когда Рибейро очнулся после краткого сна, они отправились в обратный путь, беседуя о мореплавании и рыболовстве, об университете и изгнанных из него иезуитах. Потом Рибейро вернулся к утреннему разговору:

– Я уверен, что ты изучишь искусство рассказа и овладеешь им.

– Но мне никогда не удастся рассказывать так, как рассказывал Мигел Торреш да Силва, – печально сказал Мануэл.

– Ты будешь учиться рассказывать, как Мигел Торреш да Силва, – возразил Рибейро.

– Мне кажется, искусству рассказа нельзя научиться, рассказчиком историй нужно родиться.

– Твой дед выучился этому искусству потому, что оно было рядом с ним, а что рядом, то можно выучить, – продолжал спорить с ним Рибейро.

– Иной раз я думаю, что истории, которые человек рассказывает, заменяют ему жизнь, которую он не прожил, – сказал Мануэл.

– Ах! Тогда твой дед был, наверное, бедный и очень печальный человек!

– Наоборот, он был самый веселый человек в деревне. Даже когда он дремал после обеда, а мы, дети, тихо прокрадывались мимо, стараясь не помешать ему, мы замечали, что по его лицу блуждала легкая, лукавая улыбка.

– Если он был всем доволен, значит, дело в другом, – сделал вывод Рибейро, – так как жизнь, которую проживает человек, чаще всего подражает историям, которые он рассказывает, а не наоборот. Тут нужно различать: есть болтуны, которые говорят только о себе и которые хотят произвести впечатление изложением странных происшествий. И никто не понимает, что с этим делать. Стоит такому форсуну закрыть рот, как уже никто не помнит, о чем тот рассказывал. И когда он без публики, то вокруг только тоска и брюзжание. А настоящего рассказчика, наоборот, слушаешь, ловишь каждое слово, инстинктивно понимаешь, что знал эти истории раньше, еще до своего рождения.

– Именно так частенько говаривал Ксавье, наш трактирщик, – вставил Мануэл.

– Что именно? – спросил Рибейро.

– Что они слушали его, разинув рот, и ловили каждое слово.

Разговор еще раз прервался. Они немножко посидели молча, каждый на своем обломке скалы, глядя на волны, которые непрерывно накатывались на берег и с грохотом разбивались о скалы.

Потом Рибейро поднял глаза и посмотрел на запад.

– Ты, конечно, многое знаешь о путешествиях своего деда. Возможно, он рассказывал тебе, как случилось, что он однажды стал рассказчиком – может быть, для того, чтобы спасти свою жизнь или по крайней мере чтобы прожить свою жизнь. Поскольку тот, кто не умеет рассказывать, скрывает тем самым мечту своей жизни, в которой сам себе не признается и которая поэтому никогда не исполнится.

И опять, как показалось Мануэлу, его учитель попал в самую точку.

* * *

Когда они вернулись в Коимбру, давно была глубокая ночь. Они шли по переулкам нижнего города Из некоторых постоялых дворов и таверн вырывались наружу приглушенные голоса, звуки лютни и душераздирающее пение.

– Там, – сказал Рибейро Мануэлу, – где люди собираются, чтобы бесконечно болтать языком, где они рассказывают небылицы и то замолкают, то кидаются в спор, то признают чужую правоту, именно там, под шум голосов и музыкальные импровизации, ты должен начать писать, потому что только там в хор голосов когда-нибудь вплетется и голос твоего деда. Или иди утром на рынок к торговцам, где гогочут гуси, лают собаки и где спорят о ценах. Это тоже место для записей. А библиотека, наоборот, место для уже записанных мыслей, напечатанных историй, место для чтения и учебы.

С этими словами Рибейро простился со своим учеником, и каждый пошел к себе домой.