Текст книги "Природа охотника. Тургенев и органический мир"

Бубулька всегда спала в спальне Тургенева, на тюфячке, покрытая от мух и холода фланелевым одеялом. И когда по какому-либо случаю одеяло с нее сползало, она шла и бесцеремонно толкала лапой Тургенева. «Вишь ты какая избалованная собака», – говорил он, вставая и накрывая ее снова[86]86
  Фет утверждает, что Л. Н. Толстой в свое время издевался над привязанностью Тургенева к этой собаке. Также он рассказывает, что Полина Виардо, лаская ее, тогда еще маленького щенка, говорила: «бубуль, бубуль», и это имя так и осталось за собакой [Фет 1890: 255].


[Закрыть].

Придирчивая хозяйка постоялого двора ни в какую не хочет впускать пса в комнату вместе с гостями, и лишь с большим трудом удается Тургеневу убедить ее в том, что Бубулька представляет исключение изо всех собак, и поэтому считать ее псом несправедливо: «Пес лает и неопрятен, а она никогда». Следующий вечер они проводят в усадьбе Апухтиных, где молодой поэт А. Н. Апухтин, написавший незадолго до этого получившую широкое хождение пародию на стихотворение Фета, крайне смущен встречей с мишенью своего остроумия. На следующее утро охотники отправляются на своем тарантасе в дорогу, и Фет описывает «довольно обширный сундучок в кожаном чехле», стоящий у него в ногах: «Без этого сундучка, содержавшего домашнюю аптеку, Тургенев никуда не выезжал, видя в нем талисман от холеры». Когда же Иван Сергеевич обнаруживает, что подливка к котлетам (не доеденным ими за завтраком, которые слуга Апухтиных завернул и положил на сундук) пролилась, он кричит пронзительным фальцетом: «Боже мой! Что же тут такое?» – и потом долго вытирает аптечку и отмывает тарелку, на которой лежали котлеты, и салфетку, в которую они были завернуты, обильной росой.

Наконец писатели приезжают в село Щигровка, окруженное охотничьими угодьями, где их уже ждет «строгий» Афанасий, смотревший «на ружейную охоту как на дело не шуточное» и крайне скептически настроенный по отношению к обещаниям местных егерей, что тетеревиных выводков будет много. На следующий день охотники просыпаются в пять утра и вместе с проводником отправляются к гарям – выгоревшим участкам гигантского леса: Фет – со своей собакой Непиром, Тургенев – с Бубулькой. Фет беспокоится, что Непир, с которым он уже два года не охотился, будет дурно себя вести и своей горячностью мешать Тургеневу, однако поэту с первой же попытки удается подстрелить черныша. В отличие от товарища, у Фета нет набитых заранее патронов, поэтому перезаряжать ружье ему приходится намного дольше. Обыкновенно они охотятся утром и вечером, возвращаясь домой в районе часа дня пообедать и переждать самую сильную жару, продолжают же уже после пяти часов. В первый день Фету удается «обстрелять» всех, включая Тургенева (хотя он и признает, что тот стреляет гораздо лучше), убив двенадцать тетеревов утром и четырех – вечером. Носить дичь всегда поручают проводникам. На привале ее потрошат и набивают хвоей, а уже вечером повар обжаривает ее и кладет в уксус.

Двое друзей охотятся каждый день в течение целой недели, часто отдыхая на привалах в июльскую жару[87]87
  Фет приводит лирическое описание их полуденного отдыха в лесу: «Нельзя не вспомнить о наших привалах в лесу В знойный, июльский день при совершенном безветрии, открытые гари, на которых преимущественно держатся тетерева, напоминают своею температурой раскаленную печь. Но вот проводник ведет нас на дно изложины, заросшей и отененной крупным лесом. Там между извивающимися корнями столетних елей зеленеет сплошной ковер круглых листьев, и когда вы раздвинете их прикладом или веткою, перед вами чернеет влага, блестящая, как полированная сталь. Это лесной ручей. Вода его так холодна, что зубы начинают ныть, и можно себе представить, как отрадна ее чистая струя изнеможенному жаждой охотнику» [Фет 1890: 265].


[Закрыть]. В поисках тетеревов они зачастую расходятся и охотятся отдельно друг от друга со своими егерями, но затем находят друг друга, чтобы пообедать или просто перекусить:

Мы достали из ягдташей хлеба, соли, жареных цыплят и свежих огурцов и, предварительно пропустив по серебряному стаканчику хереса, принялись закусывать под проливным дождем. <…>

– Боже мой! – воскликнул Тургенев. – Что бы сказали наши дамы, видя нас в таком положении! [Фет 1890: 265].

Множество приятных воспоминаний связано у поэта с совместными трапезами и отдыхом после долгих часов ходьбы:

С каким удовольствием садились мы за стол и лакомились наваристым супом из курицы, столь любимым Тургеневым, предпочитавшим ему только суп из потрохов. Молодых тетеревов с белым еще мясом справедливо можно назвать лакомством; а затем Тургенев не мог без смеха смотреть, как усердно я поглощал полные тарелки спелой и крупной земляники. Он говорил, что рот мой раскрывается при этом «галчатообразно» [Фет 1890: 265].

Фет пишет, что после вечерней охоты спалось им необычайно сладко, однако требовало определенных усилий проснуться до зари и умыться ледяной колодезной водой: «Тургенев, видя мои нерешительные плескания, сопровождаемые болезненным гоготаньем, утверждал, что видит на носу моем неотмытые следы вчерашних мух». После успешного завершения охоты в Полесье Фет и Тургенев охотятся вместе еще несколько раз в том же сезоне на бекасов и куропаток. Их октябрьская охота, однако, проходит значительно менее удачно: во время нее Тургенев простужается и проводит целую неделю в постели [Летопись 1995: 432, 434; Тургенев 19786, 3: 341, 342]. Следующим летом, которое Тургенев проводит за границей, Фет возвращается в Щигровку поохотиться на тетеревов, сопровождаемый самим Алифановым, но успехи его на этот раз значительно меньше [Тургенев 19786,4: 56,71,77]. Более поздние источники, например воспоминания Людвига Пича 1883 года об охоте с Тургеневым в Баден-Бадене в 1860-х годах, лишь подтверждают те же самые обычаи и привычки, которые нашли отражение в источниках, приведенных выше[88]88
  Пич, немецкий живописец и художественный критик, сблизившийся с Тургеневым в 1847 году, так описывал лето в Баден-Бадене: «С половины августа на него, так же как и на его собаку Пегаса [Пэгаза], про которого говорили, что хозяин любил своего четвероногого друга более нежно, чем иных людей, нападало особенное беспокойство: они едва могли дождаться первого дня охоты; тогда уже нельзя было удержать их. С Луи Виардо, который всю жизнь был таким же страстным охотником, и с двумя собаками Тургенев садился в коляску, увозившую их на место, нанятое для охоты, или же в имение кого-нибудь из их друзей. Только вечером, всегда с богатой добычей, они возвращались на виллу, выходив по солнцу неисчислимое количество верст» (Vossische Zeitung. 1883. № 425–429). Цит. по: [Петров, Фридлянд 1983: 253].


[Закрыть].

Если описания охот Тургенева являются источником важных внешних деталей, то его письма позволяют приблизиться к пониманию его внутреннего мира в эти моменты. В переписке с Фетом, когда воображение Тургенева переполняют воспоминания о Полесье, в полной мере раскрывается его яркая и страстная любовь к ружейной охоте. Охотничьи переживания будто бы обретают новую жизнь, когда он вновь возвращается к ним, будучи сам очень далеко и доверяя их бумаге. Почти ровно через год после первой поездки с Фетом Тургенев пишет из Виши:

Часто думаю я о России, о русских друзьях, о Вас, о наших прошлогодних поездках – о наших спорах. Что-то Вы поделываете? <…> А охота? – Письмо это отыщет Вас, вероятно, по возвращении из Щигровки, куда Вы, вероятно, ездили с Афанасьем. Известите, Бога ради, как Вы охотились? Много ли было тетеревей? Как действовали собаки – в особенности Весна, дочь Ночки? Подает ли она надежду? Всё это меня крайне интересует. Вы не поверите, как мне хотелось бы теперь быть с Вами: всё земное идет мимо[89]89
  Последняя строка стихотворения Шиллера «Das Siegesfest» («Победное торжество») в переводе Тютчева («Поминки», 1851). Следующий далее немецкий текст представляет собой пародию на последнюю строфу оригинала: в шиллеровской строке «Только боги остаются всегда» Тургенев заменяет слово «боги» комическим перечислением разнообразной дичи.


[Закрыть], всё прах и суета, кроме охоты:

[По-немецки] Как тает столб дыма,

Так исчезает всякая земная жизнь,

Только – кулики, зайцы, тетерки, куропатки, рябчики и

другие птицы, зайцы, утки,

бекасы, дупеля и вальдшнепы —

пребывают всегда [Тургенев 19786, 4: 56, 482].

Месяц спустя Тургенев пишет снова (уже из Бельфонтена), на этот раз по-доброму завидуя Фету, который в этот раз должен был охотиться со старшим братом Л. Н. Толстого Николаем, и браня того за любовь к псовой охоте:

Жду описания Вашей охоты в Щигровке. Как-то понравилась она Николаю Толстому. У меня слюни текли при мысли, что я мог быть с обоими Вами там… Что делать! Во время вальдшнепов он уедет за своими зайцами да лисицами… Вот горе! Хотел бы я посмотреть на него в разговоре с «французом» Афанасием. С какой собакой Вы охотились? [Тургенев 19786, 4:71].

И даже через два года после той первой совместной поездки в Полесье Тургенев не забывает про нее и в Петров день 1860 года отмечает годовщину еще одним живым и ярким письмом к Фету, теперь уже из Германии:

Сегодня Петров день, любезнейший Афанасий Афанасьевич – Петров день, и я не на охоте! Воображаю себе Вас с [зятем Фета Иваном Петровичем] Борисовым, с Афанасьем [Алифановым], с Снобом, Весной и Донданом на охоте в Полесье… Вот поднимается черныш из куста – трах! закувыркался оземь краснобровый… или удирает вдаль к синеющему лесу, резко дробя крылами – и глядит ему вслед и стрелок и собака… не упадет ли, не свихнется… Нет, чешет, сукин сын, всё далее и далее – закатился за лес – прощай! А я сижу здесь в Содене – пью воду и только вздыхаю! Впрочем, я сегодня ходил по здешним полям – пробовал собаку: оказалась тяжелым пиль-авансом; завтра хотели привести другую: говорят, та гораздо лучше. Посмотрим… но сердце чует, что не заменю я ни Дианки, ни Бубульки [Тургенев 19786, 4: 218][90]90
  Болеющий писатель прибыл в городок Соден неподалеку от Франкфурта и расположился в «Hotel de ГЕигоре», чтобы пить воды в течение шести недель; см. его письмо к Герцену [Тургенев 19786, 4: 196].


[Закрыть].

Через две с лишним недели Тургенев отправляет из Куртавенеля одно из своих самых примечательных охотничьих писем. Фет жаловался на хандру, и его друг отвечает сочувствием и утешает надеждой на скорую тетеревиную охоту:

Молодость прошла – а старость еще не пришла – вот отчего приходится узлом к гузну. Я сам переживаю эту трудную, сумеречную эпоху, эпоху порывов, тем более сильных, что они уже ничем не оправданы – эпоху покоя без отдыха, надежд, похожих на сожаления, и сожалений, похожих на надежды. Потерпим маленько, потерпим еще, милейший Афанасий Афанасьевич, и мы въедем наконец в тихую пристань старости, и явится тогда и возможность старческой деятельности и даже старческих радостей, о которых так красноречиво говорит Марк Туллий Цицерон в своем трактате: «De senectute»[91]91
  «О старости» (лат.).


[Закрыть]. Еще несколько седин в бороду, еще зубочек или два изо рту вон, еще маленький ревматизмец в поясницу или в ноги – и всё пойдет как по маслу! А пока, дабы время не казалось слишком продолжительным, будемте стрелять:

Кстати о тетеревах, я надеялся, что получу от Вас описание Ваших первых охот [1860 года] в Полесье – а Вы только еще собираетесь! Это худо. Уверен, что об эту пору Вы уже загладили свою вину и наохотились вдоволь. А во Франции Бог знает когда наступит время охоты! Здесь у нас стоит настоящая зима, зуб на зуб не попадешь, ежедневные дожди – мерзость! Никто не может сказать, когда начнется и кончится жатва. Впрочем, и что за охота! Вечные куропатки и зайцы! Что же касается до времени моего возвращения на родину, то я, пока, ничего не могу сказать определительного. На днях разрешится вопрос: придется ли мне зиму провести в Париже – или вернусь я к вальдшнепам в Спасское [Тургенев 19786,4: 221].

В одном из предыдущих писем к Фету он уже в шутку писал, что «всё прах и суета, кроме охоты», но теперь превратности среднего возраста уже значительно более актуальны, и Тургенев, понимая, что этот искренний ответ о сожалениях и надеждах необычайно точно отражает самую суть его раздумий, перенес те же слова в седьмую главу «Отцов и детей», чтобы описать безотрадную жизнь Павла Петровича после смерти Нелли, загадочной княгини Р. [Тургенев 1978а, 7: 33]. Кроме того, что-то подтолкнуло Тургенева, большого любителя оставлять рисунки на полях, набросать изображение легко узнаваемого тетерева рядом со словами участия, как будто одних лишь этих слов было недостаточно, чтобы разогнать хандру Фета.

Мемуары и письма наглядно показывают то, как Тургенев видел хрупкость жизни в сопоставлении с волнующей радостью охоты. Хрупкость эта могла выражаться как в душевной слабости, так и в телесном недуге, но в обоих случаях он неизменно воспринимал ружейную охоту – и даже просто рассказы о ней – как целительное средство. «Очень мне неприятно слышать, что Вас и ревматизм мучит и хандра, – писал он Л. Н. Вакселю в 1853 году. – От ревматизма, я лекарств не знаю – а чтобы несколько рассеять Вашу хандру, скажу Вам слова два о моей охоте в нынешнем году» [Тургенев 19786, 2: 196]. Внутреннее противоречие между человеческой слабостью и охотой также бросалось в глаза в тех многочисленных случаях, когда Тургеневу приходилось сокращать, откладывать или отменять охоту из-за плохого состояния здоровья. Охотясь осенью 1854 года вместе с Некрасовым, Тургенев чуть было не выколол себе глаз о ветку, после чего в течение двух дней принужден был оставаться дома [Тургенев 19786, 2: 297]. В 1873 году Тургенев, которому тогда уже было за пятьдесят, Гюставу Флоберу: «При всей моей безудержной страсти к охоте, единственной страсти, которая у меня еще осталась <…> я не знаю, позволит ли мне моя подагра подобные шалости» [Тургенев 19786, 12: 329]. Мир под открытым небом был полон ни с чем не сравнимых красоты и восторга, но открыт лишь тому охотнику, кому было по силам войти в него и не сломаться под грузом предъявляемых им требований к физической силе. Тургенев был весьма хрупким Исавом.

И тем не менее в воспоминаниях о практических охотничьих привычках Тургенева, в его собственных бесчисленных письмах, посвященных охоте, очарование природы как таковое не выходит на первый план – товарищи не описывают его как человека, который во время охоты мог праздно сидеть, размышляя о красе природы. Надежный наблюдатель в конце 1880 года приводит такие слова Тургенева:

Природой на охоте я любоваться не могу – это всё вздор: ею любуешься, когда ляжешь или присядешь отдохнуть после охоты. Охота – страсть, и я, кроме какой-нибудь куропатки, которая сидит под кустом, ничего не вижу и не могу видеть. Тот не охотник, кто ходит в дичные места с ружьем любоваться природой. Я теперь старик; лет пять назад, когда птица, я видел, сидела недалеко от меня (будь она в клетке – як ней равнодушен), и я знал, что собака ее отыщет, сделает стойку, сердце билось 180 раз в минуту. Страсть – дело темное. Спроси себя, почему тебе что-нибудь приятно, и через минуту тебе приятно не будет [Садовников 1923: 100].

Эти мысли весьма близки серьезному и предельно сосредоточенному складу ума крестьянина-охотника – наставника Тургенева Афанасия Алифанова, смотревшего, по выражению Фета, «на ружейную охоту как на дело далеко не шуточное». Другой непосредственный очевидец также удачно уловил эту черту, описывая Тургенева, охотящегося на вальдшнепов:

Вслед за тем мы отправились на охоту, конечно, в разные уголки леса. Но в лесу мне все-таки пришлось встретиться с Тургеневым. Он стоял на одной из полянок под березкой и держал ружье со взведенным курком, устремив глаза на алый закат солнца, и, ничего не говоря, только махнул мне рукой, чтобы не мешали ему [Громов 1960: 50].

Описание это принадлежит неназванному охотнику из Мценска, которому довелось повстречаться с Тургеневым во время охоты и который не сразу узнал знаменитого писателя и мастера русского пейзажа. Однако взгляд Тургенева в тот момент, как вскоре осознал наблюдатель, был взглядом отнюдь не романтика, наблюдающего величие заходящего солнца, но опытного стрелка, понимающего, что необходимо внимательно следить за вечерним закатным небом на тяге, когда в любой момент вальдшнепы могут начать свои шумные брачные полеты. Он лишь жестом просит непрошеного гостя удалиться и продолжает вглядываться в сумеречное небо в поисках дичи.

Всё вышесказанное уже позволяет точно выделить и перечислить практические стороны взаимодействия Тургенева с миром природы во время охоты: рвение в погоне за добычей, серьезность, неутомимость, глубокие познания в области правил охоты, тщательное планирование, желание приобщить друзей к любимому занятию, чрезвычайная привязанность к своим собакам, сепарация от женского мира, готовность недели напролет проводить на природе, отменная экипировка, внимательная служба крестьян-проводников и егерей, обильная еда, физическая слабость и патологический страх перед болезнями[92]92
  По меркам дворян-охотников его дней численность охотничьей свиты Тургенева и обильные обеды в ходе длительных поездок не были чем-то необычным. См., например, заметки Вакселя о необходимом для продолжительной охоты: «Уезжая на охоту на значительное время, необходимо иметь с собою если не повара, то по крайней мере человека, умеющего варить и жарить, запас разных круп, крепкого бульону, сухих грибов, чаю, овсянки для собак и наконец постель. Не мешает запасаться и персидским порошком (примеч. Вакселя: персидский порошок не убивает, а только одурманивает блох). <…> В поле всегда должно иметь при себе человека, который бы знал местность и мог притом носить запасные заряды, дичь и проч.» [Ваксель 1870:217–218].


[Закрыть]. Эта последняя особенность неотступно сопровождала Тургенева на природе и дома, вступая в мучительное противоречие с его неослабевающим желанием преследовать добычу в лесу и в полях. Тем не менее очевидно, что для Тургенева ружейная охота была активным и практическим занятием, требовавшим усердия, выдержки и опыта. Она приносила конкретные, измеримые результаты, как видно из его многочисленных списков добычи, и требовала организаторских способностей и практического чутья. Ее многогранность и сложность систематизировались в справочных изданиях, таких как охотничьи руководства и труды, эпоха расцвета которых в России начиналась как раз в те дни.

Эти прагматические и осязаемые аспекты охоты играют ключевую роль в нашем понимании бездеятельных «лишних» мужчин и сильных, но подавляемых обществом и обстоятельствами женщин, которые во множестве населяют книги Тургенева. Охота дает русским дворянам ту радость осязаемого достижения, которая постоянно ускользает от них в мире тургеневских произведений. Из неразрывно связанного с природой охотничьего дела писатель извлекал моменты самореализации и постоянства, которые почти всегда едва не оказывались в руках у его персонажей, но всё же в последний момент ускользали. Свобода же и удовлетворение, возможные в лесу или в поле, вносят живое и яркое разнообразие в бесконечные разочарования и неудачи – извечные предметы его книг. Наконец, результатом успешной охоты всегда является смерть другого существа – лучший день для охотника – это худший день для его жертвы. Эта причудливая форма равновесия – радость одного, основанная на уничтожении другого, – является краеугольным камнем охоты и становится одной из самых мучительных тем в творчестве Тургенева.

Глава 3
«Другая добыча»: «Записки охотника»

Положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату…

И. С. Тургенев. Лес и степь, 1848

[Тургенев 1978а, 3: 354]

У Тургенева [в «Записках охотника»] есть свой предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем, он преследовал другую добычу – помещика, его супругу, его приближенных, его бурмистра и деревенского старосту.

А. И. Герцен, 1857

[Герцен 1954–1965, 13:177]

Расцвет охотничьей литературы – как художественной, так и нехудожественной – способствовал тому, что известность Тургенева и Аксакова стала расти, и именно эти два писателя создали самые прославленные образцы жанра в России: «Записки охотника» (публиковались с 1847 по 1852 год) и «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» (опубликованы в 1852 году)[93]93
  В данной главе, если не указано иное, я ограничиваюсь рассмотрением цикла «Записки охотника» в его первоначальном варианте (до того, как в 1870-х годах Тургенев добавил в него еще три рассказа).


[Закрыть]. Чтобы разобраться в концептах и столкновениях природных элементов, с которыми Тургенев экспериментировал на страницах «Записок охотника», необходимо исследовать контекст, в котором знаменитый цикл задумывался, создавался и читался современниками. В ходе анализа структуры и экологической тематики книги часто будет затрагиваться проблема угнетения русского крестьянства в эпоху царствования Николая I. Далеко не нов и по сей день изучается в рамках российской школьной программы взгляд на «Записки охотника» как на средство борьбы за отмену крепостного права, как на один из возможных факторов, повлиявших на решение Александра II подписать соответствующий манифест в 1861 году, и т. п. Однако этот столь богатый материалом и блистательно написанный сборник невозможно изучать лишь с одной точки зрения, а потому существует целый ряд критических исследований, не ограничивающихся его традиционной интерпретацией, в рамках которой он рассматривается как социальный памфлет, проливший свет на тяжкую долю низших слоев российского общества. Несмотря на это, мы также сможем, я уверен, сосредоточив внимание на важных с экокритической точки зрения вопросах, вновь ощутить яркость и новизну социополитических импульсов данного цикла. Можно будет лишь приветствовать подобный побочный результат серьезного рассмотрения «Записок охотника» как лаборатории охотничьего типа равновесия, опытного полигона, на котором Тургенев испытывал пределы литературы о природе в аксаковском духе и в итоге преодолел их, достигнув сложнейшего переплетения экотропных и антропотропных модальностей.

Охотничья литература в России XIX века

Русская литературная мода на охоту была частью общеевропейской тенденции. Сцены охоты, как мы уже видели, не были особой редкостью в русской литературе начала XIX века, но к 1840-м годам русский (равно как и французский с английским) литературный мир был наводнен книгами, в которых либо основное действие разворачивалось на охоте, либо она являлась центральной темой, а не просто одним из фоновых элементов создания атмосферы [Алексеев 1969: 214–216; Одесская 1998: 240–243]. За волной популярности, которую охота приобрела среди европейских землевладельцев в 1820-х и 1830-х годах, сначала в Англии, а затем во Франции вскоре последовали яркие журнальные и книжные описания их приключений в лесах и полях [Алексеев 1969: 214–215]. Как показывает Одесская, в российской периодике охотничьи рассказы начали появляться в 1840-х годах [Одесская 1998: 240–242]. Первые образцы русской охотничьей литературы, созданные такими писателями, как Некрасов, Н. В. Кукольник и А. С. Хомяков, в начале этого десятилетия, казалось, обещали жанру блестящее будущее[94]94
  Одна из самых ранних русских охотничьих зарисовок этого периода «Старина: Зимняя и летняя потеха на зверя» была опубликована Кукольником в первом томе «Журнала коннозаводства и охоты» [Кукольник 1842]; см. [Акопов 1986: 63]. «Помещик двадцати трех душ» Некрасова, включающий значительные по объему отрывки, посвященные охотничьим собакам, вышел в «Литературной газете» в мае 1843 года; см. [Некрасов 1981–2000,7:291–307]. См. также сцену 10 некрасовского водевиля «Петербургский ростовщик» («Литературная газета», 31 августа 1844 года, № 34), в которой герой по фамилии Ростомахов, убежденный, что «собака – это превосходнейшее произведение природы; лучше человека», поет песню о славе и цене псовой охоты [Некрасов 1981–2000, 6: 154–156]. Тенденциозная статья Хомякова «Спорт, охота», вышедшая в журнале «Москвитянин» в 1845 году, представляет собой сделанный им самим перевод охотничьих рассказов, опубликованных за год до того в некоем английском журнале, и снабженный ура-патриотическим комментарием [Хомяков 1861].


[Закрыть]. В 1842 году уроженец Польши Н. М. Реутт начал издавать популярный ежемесячный «Журнал коннозаводства и охоты», а в 1846-м выпустил первую в России серьезную монографию, посвященную охотничьим собакам, – двухтомник «Псовая охота». В том же году Аксаков завершил подготовку материалов для первого издания «Записок об уженье рыбы», а в октябре 1847 года в «Лесном журнале» вышел русский перевод воспоминаний Луи Виардо о его охотах в России за четыре года до того, в организации которых принимал участие Тургенев [Одесская 1998: 241][95]95
  Об охотничьей поездке Луи Виардо в 1843 году см. [Тургенев 19786, 1: 353–354].


[Закрыть]. Заядлый охотник и близкий друг Тургенева Некрасов, редактор «Современника» – наиболее влиятельного литературного журнала середины века, активно способствовал публикации и популяризации охотничьих произведений в конце 1840-х и в 1850-х годах.

Тургенев, чей литературный талант и глубокая преданность ружейной охоте обеспечили ему идеальные условия для создания произведений охотничьей тематики высочайшего уровня мастерства, оказался на гребне модной волны. В 1846 году он написал цикл из девяти стихотворений «Деревня», два из которых («На охоте – летом» и «Перед охотой») являют собой прекрасные образцы охотничьей лирики, а к ноябрю того же года завершил «Хоря и Калиныча». И стихотворный цикл, и очерк вышли на следующий год в январской книжке некрасовского «Современника». Это был первый номер под редакцией Некрасова, который в следующем месяце опубликовал в недавно приобретенном им журнале стихотворение «Псовая охота» – свой сатирический ответ на тургеневское «Перед охотой». Название и эпиграф при этом Некрасов взял из труда Реутта.

Этот номер «Современника» явился для Тургенева поворотным пунктом. «Деревня» стала его последним поэтическим произведением, опубликованным при жизни, а «Хорь и Калиныч» – первым очерком из знаменитого сборника, впоследствии озаглавленного «Записки охотника». Название это было взято из подзаголовка «Из записок охотника», которое соредактор Некрасова Панаев предложил добавить к заголовку «Хорь и Калиныч» при первой публикации [Алексеев 1969: 210–212; Тургенев 1978а, 3:404].

Наряду с охотничьими произведениями известных писателей, процветало в это время и создание имеющих не столько литературную, сколько практическую ценность руководств по охоте (таких, например, как книга Реутта) и охотничьих статей. Более того, Одесская убедительно доказывает, что первоначально появились именно эти журнальные произведения и уже затем они повлекли за собой публикации более изысканных литературных работ, которые мы помним сегодня:

…цеховая замкнутость специальных охотничьих журналов и альманахов была поколеблена [в 40-х – 50-х годах XIX века] и статьи о породах собак и лошадей, видах ружей стали разбавляться небольшими лирическими зарисовками пейзажей, этнографическими заметками, связанными не только с описаниями ландшафтов, пригодных для охоты, но и очерками характеров [Одесская 1998: 240].

Она полагает, однако, что после недолгого золотого века с его небожителями Аксаковым и Тургеневым на смену русской охотничьей литературе высоких художественных достоинств пришли поделки эпигонов:

Зародившись на периферии, на «задворках» словесности, этот жанр к середине XIX века переместился в центр, на авансцену литературной жизни, а затем, подхваченный второстепенными писателями-охотниками, которые в своих сочинениях как бы «консервировали», «сохраняли в свежести» образы, композиционную структуру, стиль произведений «высокой» литературы, спустился вниз и снова ушел на периферию [Одесская 1998: 252].

Увлечение Тургенева сферой руководств и справочников, хотя оно и значительно менее известно, нежели его взаимоотношения с именитыми представителями литературных кругов, писавшими произведения об охоте, свидетельствует о его внимательном отношении к деталям и технически искусном восхищении природой, а также помогает объяснить его пристальный интерес к ясным и обстоятельным «Запискам» Аксакова, к чему мы обратимся в главе четвертой. Чтобы показать близость Тургенева к тем, для кого умение разбираться в технических деталях охоты имело первостепенное значение, достаточно будет краткого обзора его взаимоотношений с двумя авторами руководств.

Писатель и книгоиздатель Н. А. Основский (1816–1871) познакомился с Тургеневым в первой половине 1850-х годов, а в 1860–1861 годах издал его первое четырехтомное собрание сочинений (в 1860 году он также напечатал первый двухтомник Достоевского). Известность в мире охотничьей литературы Основскому принесла книга «Замечания московского охотника на ружейную охоту с легавою собакою», вышедшая в 1852 и переизданная в 1856 году [Основский 1856]. По словам С. И. Романова, она была «хорошо известна многим русским охотникам и в свое время имела хороший успех» [Романов 1877: 260].

Чтобы совершенствоваться в умении преследовать и убивать, такие охотники, как Основский, собирали подробную информацию о внешнем виде, повадках и местах обитания дичи и делились ею посредством руководств и справочников. Именно поэтому охотничьи труды середины XIX века являют собой сокровищницы ценных биологических полевых заметок. К. Ф. Рулье (1814–1858), выдающийся профессор зоологии Московского университета, по словам Ньюлина, «вероятно, крупнейший русский биолог той эпохи» [Newlin 2003: 73][96]96
  О роли Рулье в создании руководства по охоте Основского см. примечания 17 и 21 к [Основский 1856]. Романов утверждает, что «большая часть всех зоологических выводов, помещенных в этой книге, принадлежит, по всей вероятности, не самому г. Основскому, а известному профессору К. Ф. Рулье, при помощи которого и составлялась эта книга» [Романов 1877: 261].


[Закрыть], принимал участие в создании лучших охотничьих книг 1850-х годов, в том числе руководства Основского, в котором выступил консультантом по орнитологии. При подготовке последних прижизненных изданий «Записок об уженье рыбы» в 1856 году и «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» в 1857 году Аксаков также обратился за помощью к Рулье, который снабдил обе книги примечаниями и иллюстрациями.

Важнейшее место среди авторов руководств по охоте середины века занимает Л. Н. Ваксель (1811–1885). Сын одного из первых российских импортеров выведенных в Англии сеттеров, Ваксель к 1852 году уже был дружен с Тургеневым [Сабанеев 1992в: 133]. В конце мая того года, сразу после освобождения из-под ареста, Тургенев посылает Вакселю экземпляр «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова со своей припиской и просит купить английское ружье [Тургенев 19786, 2: 137]. Тургенев приглашал Вакселя приехать поохотиться в Спасское летом и осенью 1852 года, а в начале 1853 года уже называл его в письме к Луи Виардо одним из своих лучших друзей:

Это превосходный охотник и совершенный «gentleman» [джентльмен] в лучшем смысле слова. Уверен, что он вам понравится, его наружность располагает в его пользу, и я не очень ошибусь, предположив, что г-жа В<иардо> пожелает иметь в своем альбоме набросок его энергической и красивой головы [Тургенев 19786, 2: 405].

Шесть сохранившихся писем Тургенева к Вакселю с 1852 по 1854 годы в полной мере раскрывают их взаимную симпатию и разделяемую обоими заинтересованность в отношении охоты, разведения и дрессировки собак, а также лечения собачьих болезней. Ваксель, живший в Санкт-Петербурге, был для сосланного Тургенева поставщиком собак и экипировщиком: в Спасское отправлялись и породистые щенки, и превосходные ружья, и самое разное охотничье снаряжение.

В 1856 году Ваксель опубликовал книгу, которой суждено было стать самым популярным из российских практических руководств по охоте XIX века. «Карманная книжка для начинающих охотиться с ружьем и легавой собакою» выдержала до 1900 года пять изданий, четыре из них прижизненных[97]97
  «Карманная книжка» к четвертому изданию (1876) выросла настолько, что Ваксель переименовал ее в «Руководство».


[Закрыть]. В предисловии Ваксель отметил, что его труд имеет скорее практический, нежели литературный характер, и отдал должное писателям, которых считал примерами для подражания:

Я не считаю себя в такой степени сведущим, чтоб входить в подробности самой сущности этой [то есть ружейной] охоты, а после поэтического рассказа Оренбургского Охотника С. А[ксако]ва и записок И. Тургенева, не надеюсь прибавить что-нибудь новое к описанию прелестей этого удовольствия [Ваксель 1870: vii-viii].

По словам Романова, качество прямолинейной, приземленной прозы Вакселя было одним из наиболее значимых достоинств книги: «Нельзя не пожалеть от души, что из массы наших превосходных охотников – практиков нашлись только два писателя: Аксаков и Ваксель» [Романов 1877: 48].

В 1856 году Фет опубликовал анонимную рецензию на руководство Вакселя [Фет 1856][98]98
  См. [Громов 1962].


[Закрыть]. Он пишет:

Не у места утверждать здесь, что ружейная охота тоньше и изящнее, что она требует напряжения всех физических и нравственных способностей человека, что много травить будет тот, у кого хорошая псовая охота, но что много убьет дичи только истинный и вполне развитый охотник [Фет 1856: 57].

Фет видит в Вакселе одновременно учителя и товарища по этой высшей форме охоты и добавляет, что его руководство дышит «поэтической правдой», навеивая читателю множество приятных воспоминаний об охотничьих приключениях [Фет 1856: 57–59]. Охотники верят, утверждает Фет, цитируя Вакселя, что разум человека раскрывается в полной мере, когда он принимается изучать животное, что делает панегирик Вакселя, обращенный к Аксакову, – блистательную рецензию на аксаковские «Записки ружейного охотника», встроенную в «Карманную книжку», – особенно ценным утверждением зоотропной модальности:

Желающий с ними [птицами] познакомиться, может прочесть Записки Оренбургского Охотника С. А[ксако]ва; в них найдет он бесподобное описание всех существующих у нас пород птиц.

Г. А[ксако]в до того искусно представил их портреты, так верно описал нравы и привычки, даже сумел показать, как некоторые из них летают, что, читая его книгу, не только видишь птицу, но слышишь ее полет; так бы, кажется, по ней и выстрелил. Один охотник пресерьезно уверял, что его легавая собака тянет и стоит над Записками Оренбургского Охотника [Ваксель 1856: 63][99]99
  В рецензии Фета цитата имеет ряд неточностей. Здесь приводится по первоисточнику.


[Закрыть].

Фет, убежденный, что от книги Вакселя веет «точно такою же художественной правдой», как от «Записок» Аксакова, заканчивает рецензию на юмористической ноте: «Молодые охотники, приняв за руководство правила, изложенные в “Карманной Книжке” г. Вакселя, не будут никем подстрелены, сами не подстрелят товарища и прекрасно выдрессируют и натаскают своих легавых» [Фет 1856: 58, 64]. В своей рецензии Фет описывает противостояние ружейной и псовой охоты; при этом, как и для Аксакова, особое значение для него имеет пробуждение авторских или читательских воспоминаний о реально пережитом опыте соприкосновения с органическим миром, что подтверждают и собственные поэтические произведения Фета, посвященные природе. Характерно в этом отношении и самое начало первой же книги Аксакова на данную тему: «Я написал записки <…> для освежения моих воспоминаний» [Аксаков 1955–1956, 4: 9]. Хотя анонимная, написанная в непринужденной манере рецензия Фета на руководство Вакселя и содержит достаточно содержательные размышления на затрагиваемые в них темы, однако рецензии самого Тургенева на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» представляют собой явление совершенного иного порядка. Как мы увидим в главе четвертой, именно в них заключаются самые непосредственные и глубокие размышления Тургенева о мире природы.