Текст книги "После «Структуры научных революций»"

Присвоение имени, не употреблявшегося в рассматриваемый период, обычно приводит к нарушению принципа непересекаемости и порождает конфликтующие ожидания. Этот урок я извлек из примеров Джона, касающихся Лавуазье и Пуассона. Три различных написания одного термина, которые он приводит, показывают, почему возникают споры, однако они не играют никакой роли в разрешении этих споров. С моей точки зрения, эти примеры не обосновывают необходимости использовать все три написания в историческом изложении, но ставят вопрос о том, как избежать употребления двух из них.

Наиболее очевидная опасность связана с тем, что Джон называет диахроническим употреблением, если прибегнуть к современной терминологии, которое он предлагает отличать с помощью курсива.

Статья Ноэля Свердлова является в высшей степени успешной и до сих пор важной попыткой анализа одного очень известного примера. Когда я начал заниматься историей науки, было принято, в значительной мере под влиянием Пьера Дюгема, говорить о «средневековой науке», и я сам употреблял это в высшей степени сомнительное выражение. Многие, в том числе я, говорят также о «средневековой физике» и даже о «средневековой химии». Некоторые специалисты употребляют выражение «средневековая динамика и кинематика», проводя между ними различие, для которого я не нахожу ни необходимости, ни оснований в текстах.

Такое введение современных концептуальных дистинкций приводит, самое меньшее, к неправильному прочтению текстов, а некоторые из них оказали влияние на понимание деятельности таких людей, как Галилео. С более широкой точки зрения такие выражения современного словаря, как «средневековая наука» или «средневековая физика», вызывают споры о роли Возрождения в происхождении современной науки, и в этих спорах значение Возрождения в развитии науки постоянно преуменьшается.

Хотя за прошедшие сорок лет ситуация значительно улучшилась, многие следы этих споров все еще сохраняются, и Ноэль справедливо настаивает на их окончательном уничтожении. И хотя я всегда стремился избегать анахронизмов, из его статьи я извлек для себя важные уроки, как, надеюсь, и многие другие.

До сих пор я рассматривал только такое использование названий научных областей, которое Джон называет «диахроническим», и ничего не сказал о «синхроническом» употреблении, когда название говорит о «науке или науках, рассматриваемых в определенный ограниченный период времени». Такое употребление ставит более тонкие проблемы, нежели диахроническое, однако это проблемы все того же общего вида.

В письме ко мне Джон объяснял введение синхронических названий наук ссылкой на то, что «современное употребление редко является единообразным даже в отдельный исторический момент и, безусловно, не является таковым в течение периода, достаточно долгого, чтобы представлять интерес для историка». Я понимаю, что он имеет в виду. Однако историку не нужно вводить специальный термин, который является чем-то средним от разнообразных вариаций, связанных с местом и временем. Как и в очень похожем случае различий в употреблении одного слова разными индивидами, процесс усреднения оказывается излишним.

Если варианты употребления, отличающиеся от индивида к индивиду или от группы к группе, не препятствовали в рассматриваемый период коммуникации относительно проблем, важных для повествования, историк может просто употребить термин, которым пользовались его герои. Если же эти вариации привели к историческому различию, историк обязан рассмотреть их. Но нигде не нужен усредненный термин.

То же самое верно относительно существования вариации во времени. Если вариация систематическая и существует достаточно долго для того, чтобы затруднить последующим поколениям понимание своих предшественников, историк должен показать, как и почему это изменение появилось. Если же понимание не затрагивается течением времени, то для введения нового термина имеется не больше оснований, чем для выбора между старым и новым вариантами употребления. В последнем случае трудно понять, в каком смысле можно говорить о двух вариантах, между которыми необходимо делать выбор.

Я вовсе не хочу сказать, что историк должен фиксировать каждое изменение в употреблении, связанное с тем или иным местом, временем или группой. Историческое повествование по своей природе избирательно. Историк должен включать в него только те стороны исторических свидетельств, которые оказывают влияние на точность и правдоподобность изложения. Если он игнорирует эти стороны, включая изменения в употреблении терминов, то рискует подвергнуться критике. Но пренебрежение изменениями и осознание связанного с этим риска – это одно, а введение нового термина – совсем другое. Как с диахроническим, так и с синхроническим употреблениями Джона: новые термины могут скрыть проблемы, с которыми историк должен встретиться лицом к лицу. Я думаю, нельзя изменять дескриптивный язык описываемого исторического периода.

Содержательная и стимулирующая статья Джеда Бухваль-да поворачивает наше обсуждение от рассмотрения социальных видов к научным, а Нортон Вайз ставит вопрос о взаимоотношениях между ними.

Наиболее очевидная и прямая связь между статьей Джеда и разрабатываемой мной проблематикой обнаруживается в его кратком анализе расхождений в понимании световых лучей и поляризации между волновой и корпускулярной теориями света[198]198
  Более единообразное и ясное представление этих понятий можно найти во введении к книге Джеда: J. Buchwald, «The Rise of the Wave Theory of Tight» (Chicago: University of Chicago Press, 1989), pp. xiii – xx.


[Закрыть]. (Для лучей важна также геометрическая оптика.) В своем анализе Джед не ссылается на виды и на принцип непересекаемости, да этого и не требуется. Однако его примеры легко преобразовать. Например, слово «луч» используется как общий видовой термин и волновой, и корпускулярной теориями: пересечение между референтами этого термина в обеих теориях (вместе с пересечением видов поляризации, соответствующих этим теориям) приводит к трудностям, рассматриваемым в статье Джеда.

В прекрасной статье, служащей продолжением той, что представлена на конференции, Джед системно проанализировал многочисленные аспекты перехода от корпускулярной к волновой теории света как результата изменения видовых понятий. Я считаю, его статья начинает новый этап в историческом анализе эпизодов, содержащих концептуальное изменение[199]199
  См. его статью «Kinds and the Wave Theory of Light», Studies in the History and Philosophy of Sciences 23 (1992): 39–74. Главная диаграмма из этой статьи первоначально предназначалась для приложения к статье, представленной на данной конференции.


[Закрыть].

Второй пункт соприкосновения статьи Джеда и моих замечаний о видах относится к переводу. В «Структуре» об изменении значения я говорил как об отличительной особенности научных революций. Позднее, по мере того как все теснее связывал несоизмеримость с разницей в значениях, я неоднократно подчеркивал трудности перевода. Однако тогда, обычно не вполне осознавая это, я разрывался между ощущением, что перевод между старой и новой теориями возможен, и противоположным ощущением невозможности этого.

Джед цитирует большой отрывок (из «Послесловия», добавленного ко второму изданию «Структуры»), в котором я принимал первую из этих альтернатив и описывал под видом перевода процесс, посредством которого «нарушение коммуникации» может быть устранено за счет того, что участники коммуникации изучают язык друг друга и в конце концов начинают понимать поведение другого.

Я полностью согласен с его выводами по поводу этого отрывка. В частности, хотя описанный процесс важен для историка, сами ученые почти никогда не прибегают к нему Важно также осознать, что я ошибался, говоря о переводе[200]200
  Такое же употребление слова «перевод» приводит Эрнан Макмаллин из другого места. С тем, что он сказал по поводу феномена, на который я ссылаюсь, я полностью согласен, но я не имел в виду перевод.


[Закрыть]. Теперь я понимаю, что описывал изучение языка, а это отнюдь не делает возможным полный перевод.

В последние годы я неоднократно повторял, что изучение языка и перевод – очень разные процессы: результатом первого является владение двумя языками, но люди, обладающие такой способностью, неоднократно говорили о том, что есть вещи, которые они могут выразить на одном языке, однако невыразимые в другом.

Такие препятствия для перевода считаются несомненными, когда речь идет о художественной литературе, в частности о поэзии. Мои замечания о видах и терминах видов подразумевали, что такие же затруднения в коммуникации возникают между членами разных научных сообществ, которых разделяет либо время, либо разная подготовка, необходимая для овладения определенной научной специальностью. Более того, и в литературе, и в науке трудности перевода обусловлены одной и той же причиной: обычной неспособностью разных языков сохранить структурные отношения между словами или, если речь идет о науке, между общими терминами.

Ассоциации и обертоны смысла, столь важные для буквального выражения, очевидно зависят от этих отношений. Но тогда встает вопрос о критериях, детерминирующих референцию научных терминов, критериях, жизненно важных для точности научных обобщений.

Третий аспект, в котором статья Джеда пересекается с моими замечаниями о видах, связан также со статьей Нортона Вайза, и в обоих случаях взаимоотношения оказываются гораздо более проблематичными и спекулятивными, нежели те, что я рассматривал до сих пор.

Статья Джеда говорит о невыраженном явно ядре или о подструктуре, которую он отличает от суперструктуры, имеющей явное выражение. Он полагает, что люди, принимающие подструктуру, могут расходиться по поводу подходящего выражения, однако те, которые принимают разные подструктуры, просто не поймут позиций друг друга, при этом обычно не осознавая этой разницы. Это свойства того ментального модуля, который я назвал «лексиконом», когда модернизировал свое решение проблемы нового мира. В этом модуле каждый член речевого сообщества хранит термины видов и понятия видов, используемых членами этого сообщества для описания и анализа природного и социального миров.

Слишком смело было бы предполагать, что Джед и я говорим об одном и том же, однако мы, безусловно, исследуем одну и ту же область, и поэтому полезно более точно очертить ее.

Для краткости я ограничусь рассмотрением наиболее насыщенной части лексикона, содержащей понятия, усваиваемые с помощью контрастных множеств и несущие в себе нормальные ожидания. Эта часть лексикона дает членам сообщества множество заученных ожиданий относительно сходств и различий объектов и ситуаций в их мире.

Столкнувшись с образцами различных видов, любой член сообщества может сказать, какие образцы к какому виду принадлежат, но характеристики, общие для членов одного вида, играют меньшую роль по сравнению с характеристиками, которые отличают объекты одного вида от объектов другого вида. Все компетентные члены сообщества будут приходить к одним и тем же результатам, однако они не обязательно опираются на одно и то же множество ожиданий. Коммуникация между членами сообщества требует только, чтобы они ссылались на одни и те же объекты и ситуации, но не требует наличия одинаковых ожиданий относительно объектов.

Длительный процесс коммуникации, в котором проявляется единодушие в идентификации, позволяет членам сообщества изучать ожидания друг друга, что приводит ко все большему совпадению их ожиданий. Но хотя ожидания членов сообщества не обязательно должны совпадать, успешная коммуникация требует, чтобы различия между ними подавлялись. Не имея возможности обсуждать природу этого подавления, я просто обозначу его. Лексиконы членов речевого сообщества могут варьироваться относительно ожиданий, которые они вызывают, однако все они должны обладать одной и той же структурой. Если этого нет, результатом будет взаимное непонимание и в конечном итоге разрушение коммуникации.

Чтобы увидеть, насколько моя позиция близка позиции Джеда, мои лексически индуцируемые «ожидания» следует истолковать как его «артикуляции» центрального ядра. Люди, принимающие общее ядро – как те, которые принимают общую лексическую структуру, – могут понимать друг друга, общаться по поводу расхождений и т. п. С другой стороны, если ядра или лексические структуры людей различны, это выразится в расхождении относительно фактов (к какому виду принадлежит конкретный объект?) и приведет к взаимному непониманию (когда два человека употребляют одно и то же имя для обозначения разных видов). Участники коммуникации столкнутся с несоизмеримостью, и коммуникация драматически разрушится. Однако поскольку речь о несоизмеримости, отсутствие базиса коммуникации – «ядра» для Джеда, «лексической структуры» для меня – может лишь проявиться, но не может быть артикулировано. То, что разделяет участников коммуникации, слишком незначительно по сравнению с общей для них культурой.

В статье Нортона также говорится о сообществах с общей научной культурой, и его опосредующие балансиры выполняют приблизительно ту же роль, что и ядро Джеда, то есть выделяют общие характеристики объектов, локализованных в узловых точках его сетки. В этом случае речь идет, скорее, о сходствах объектов, принадлежащих социальному, а не природному миру. Они верны для практик в разных научных областях, а также для практики науки и более широкой культуры (обратите внимание на обращение Нортона к образу республиканской Франции).

Многие годы я скептически относился к возможности обнаружить здесь какие-то глубокие связи, однако теперь (главным образом под влиянием работы Нортона) я изменил свое мнение, в частности об Англии XIX века[201]201
  См., в частности: С. Smith and М. Norton Wise, «Energy and Empire. A Biographical Study of Lord Kelvin» (Cambridge: Cambridge University Press, 1989) и более ранние статьи Нортона.


[Закрыть]. Мне думается, что связи между практиками, которые рассматривает Нортон, не могут быть только случайными или воображаемыми. Они чрезвычайно важны для понимания науки. Однако на этой начальной стадии исследования этих связей я не представляю, что они могли бы означать, ибо существенная часть истории, о которой он говорит, мне почти неизвестна.

Прежде всего я не знаю, что означает «рационалистическая научная культура» Нортона, как выделяются или отбираются практики, между которыми устанавливают равновесие его посредники. Читая его статью раньше, я предполагал, что это просто науки, практикуемые в национальной культуре Франции конца XIX века, однако Нортон заверил, что он имел в виду вовсе не это. Не все научные практики Франции включаются в его сеть, подчеркнул он, но в нее включены некоторые практики, локализованные в других национальных культурах. Однако его сеть нельзя отождествить просто с соединительной связью, относительно которой его узловые точки похожи: произвольно избранные множества практик обычно будут похожи в тех или иных отношениях.

Я не считаю, что требуется определение рационалистической научной культуры, однако мне нужно какое-то описание ее наиболее характерных особенностей – особенностей, которые позволили бы мне выделить какие-то практики как принадлежащие этой культуре, а другие считать не входящими в нее.

Дело не в том, что я не доверяю истории Нортона. Он как-то распознает эти практики, и я полагаюсь на его суждения. Не сомневаюсь, что когда-нибудь он даст ответ на мой вопрос. Однако до тех пор, пока я не знаю, каким образом Нортон выделяет практики, которые являются узлами его сети, я не могу понять, что он пытается мне сказать.

Это затруднение сопровождается другим, которое, как мне кажется, едва ли можно устранить и к которому я особенно чувствителен, поскольку оно представляет пример той ловушки, куда я вновь и вновь попадал в «Структуре». Нортон иллюстрирует существование соединительных связей, дополненных его балансирами, указывая на небольшое число взаимодействовавших друг с другом индивидов: Лавуазье с Лапласом, Кондильяк с Лавуазье, Лавуазье с Кондорсе. Однако эти иллюстрации он использует, чтобы показать: соединительные связи существуют не только между людьми, но также между практиками – химией, физической астрономией, учением об электричестве, политической экономией и т. д., а это приводит к трем трудным проблемам, о которых я скажу, чтобы подчеркнуть их важность.

Первое затруднение я упоминаю только в связи с одним из его следствий. Чтобы соединительные связи между индивидами обобщить до связей между различными научными практиками, нужно показать, что они оказывают влияние на значительное число участников практики, и продемонстрировать, какое влияние эти связи оказывают на включенные в них практики.

Не хочу упрекать людей, стремящихся к слишком широким обобщениям, и говорю о другом. Нортон слишком быстро переходит от отдельных индивидов к группам, и это затушевывает другое возможное объяснение индивидуального поведения, о котором он говорит. Быть может, опосредующие связи характерны не для различных научных культур, а для всей широкой культуры, в которую включены эти практики. Тогда эти связи были бы доступны отдельным индивидам, но не оказывали бы влияния на практику группы. Такое объяснение может оказаться неверным и нуждается в дальнейшем анализе с обсуждением вопроса о том, насколько прав твердолобый консерватор, упорно настаивающий на том, например, что химия есть химия, физика есть физика, а математика есть математика независимо от того, в какой культуре они встречаются.

Третье затруднение иного и более важного сорта. Как мне кажется, переход Нортона от индивида к группе содержит чрезвычайно вредную разновидность ошибок, одну из которых я неоднократно совершал в «Структуре» и которая часто встречается в сочинениях историков, социологов, социальных психологов и т. п. Ошибка заключается в том, что группа трактуется как расширенный индивид, а индивид – как сокращенная группа. В итоге начинают говорить о групповом мышлении (или групповом интересе) и приписывать группе черты, общие для всех или для большинства ее членов.

Вопиющий пример этой ошибки в «Структуре» дают мои неоднократные утверждения о сдвиге гештальта как об опыте, переживаемом группой. Во всех этих случаях ошибка является грамматической. Группа не может испытать сдвиг гештальта даже в том неправдоподобном случае, когда этот сдвиг пережили все ее члены. Группа не обладает мышлением (или интересом), хотя каждый ее член им, по-видимому, обладает. По тем же самым причинам группа не осуществляет выбор и не принимает решений, даже если каждый ее член делает это. Исход голосования, например, может быть результатом мыслей, интересов и решений членов группы, но ни голосование, ни его исход не являются решением.

Если бы, как традиционно считают, группа представляла собой лишь совокупность ее атомарных индивидуальных членов, эта грамматическая ошибка была бы несущественной. Однако все яснее осознается то обстоятельство, что группа не является простой суммой составляющих ее элементов и что даже индивидуальное тождество отчасти заключается (нельзя сказать: детерминируется) в группах, членами которых являются он или она. Нам необходимо изучить способы понимания и описания групп, которые не опирались бы на понятия и термины, которые мы без затруднений применяем к индивидам.

У меня еще нет нужных способов понимания, но в последние годы я сделал пару шагов к их получению. Первый шаг, о котором я уже упоминал, но еще не нашел возможности объяснить, заключается в проведении различия между лексиконом и лексической структурой. Каждый член сообщества обладает лексиконом, модулем, содержащим понятия видов сообщества, и понятия видов в каждом лексиконе соединены с ожиданиями относительно свойств их различных референтов. Однако хотя виды должны быть одними и теми же в лексиконах членов сообщества, связанные с ними ожидания могут различаться. В принципе ожидания могут даже не пересекаться. Требуется только, чтобы лексиконам всех членов сообщества они задавали одну и ту же структуру, и именно эта структура, а не разнообразные ожидания членов сообщества, характеризует сообщество как нечто целое.

Мой второй шаг заключался в открытии средства, которое я еще не вполне научился использовать. Но многое стало яснее, когда я обнаружил, что головоломки, связанные с пониманием отношений между группой и ее членами, имеют точные параллели в области эволюционной биологии, когда обсуждают вопрос об отношениях между индивидуальными организмами и видами. Индивидуальный организм отличается конкретным набором генов; виды характеризуются генофондом популяции особей, скрещивающихся между собой, которая, будучи географически изолированной, образует вид.

В последние годы более тщательное изучение процессов эволюции привело к изменению взглядов на генофонд, в котором теперь видят не просто совокупность генов отдельных организмов, а некую индивидуальную целостность, частями которой являются представители вида[202]202
  См.: David Hull. «Are Species Really Individuals?» in «Systematic Zoology 25» (1976): 174–191.


[Закрыть]. Я убежден, что этот пример дает ключ к пониманию смысла, в котором наука представляет собой, по сути, общественную активность. Традиционный взгляд на науку как на игру отдельных личностей, этот методологический солипсизм, будет разоблачен, в чем я абсолютно уверен, как вредоносное заблуждение.

То, что статья Нортона наводит на такие размышления, говорит о глубоком впечатлении, которое она на меня произвела. Верю, что Нортон находится на пути к важным открытиям, и ожидаю их с волнением. Но этих открытий еще нужно дождаться. А пока я понимаю его с большим трудом.

Я подхожу к рассмотрению релятивизма и реализма, обсуждение которых занимает центральное место в статьях Эрнана Макмаллина и Нэнси Картрайт, но неявно затрагивается и в статьях других авторов.

Эрнан всегда принадлежал к числу моих наиболее проницательных и благожелательных критиков, поэтому я буду говорить только о вопросах, по которым мы расходимся. Наиболее важно для нас обоих, что Эрнан считает мою позицию антиреалистической и упрекает за отсутствие интереса к эпистемическим (как противоположным решению головоломок) ценностям.

Такая характеристика не вполне соответствует природе моего труда. Я преследую две цели. С одной стороны, я хочу обосновать тезис о том, что наука является когнитивным предприятием, что ее продукт – знание о природе, а критерии, которыми она пользуется при оценке убеждений, являются в этом смысле эпистемическими. С другой стороны, я полностью отвергаю мысль о том, что последующие научные убеждения становятся все более вероятными или все более совершенными приближениями к истине, а также предположение, что истинность выражает отношение между убеждениями и не зависимым от мышления, или «внешним», миром.

Оставляя в стороне вопрос о природе истины, я начинаю с вопроса о том, приближается ли наука к истине. Бессмысленность рассуждений об этом приближении – следствие несоизмеримости. Здесь не место для аргументов, однако суть их ясна из моих предшествующих замечаний о видах, принципе непересечения и о различии между переводом и изучением языка.

Например, даже в самом богатом ньютоновском словаре нет средств для выражения аристотелевских утверждений, которые обычно формулируются неправильно как говорящие о пропорциональности силы и движения или о невозможности пустоты. С помощью нашего концептуального лексикона эти утверждения Аристотеля вообще нельзя выразить, ибо они невыразимы, и принцип непересечения лишает нас понятий, необходимых для их выражения.

Отсюда следует, что нет общей меры, которая позволила бы нам сравнить наши утверждения о силе и движении с утверждениями Аристотеля и благодаря этому получить основание для суждения, что наши (а может быть, его) утверждения находятся ближе к истине[203]203
  Конечно, рассуждения Аристотеля о силе и движении содержат утверждения, которые мы можем сформулировать в ньютоновском словаре и, следовательно, подвергнуть критике. Хорошо известный пример – его объяснение движения камня после того, как тот оторвался от бросившей его руки. Но основанием нашей критики являются наблюдения, которые во многих случаях могли быть осуществлены Аристотелем (их осознали его последователи, они привели к разработке так называемой теории импетуса – теории, избегающей затруднений, с которыми столкнулся Аристотель, и не затрагивающей аристотелевских понятий силы и движения). Этот пример рассмотрен в моей статье «Что такое научные революции?» (см. гл. 1 настоящей книги).


[Закрыть]. Мы можем, конечно, сделать вывод, что наш лексикон позволяет более глубоко и точно рассматривать проблемы, которые для нас являются проблемами динамики, однако это не были проблемы Аристотеля, и, во всяком случае, лексиконы не являются тем, что может оцениваться как истина или ложь.

Лексикон и лексическая структура являются долговременным продуктом племенного опыта жизни в природном и социальном мирах, однако их логический статус, как и статус значений слов в общем, является конвенциональным. Каждый лексикон делает возможной соответствующую форму жизни, в рамках которой можно и утверждать, и рационально оправдывать истинность или ложность высказываний, но оправдание самих лексиконов или их изменений может быть только прагматическим. В рамках аристотелевского лексикона имеет смысл говорить об истинности или ложности его утверждений, где существенную роль играют термины «сила» или «пустота», однако полученные истинностные оценки нельзя переносить на внешне сходные утверждения, сформулированные с помощью ньютоновского лексикона.

Что бы я ни утверждал, когда писал «Коперниканскую революцию», сейчас я уже не смог бы согласиться (пусть извинит меня Эрнан) с тем, «что более простые и красивые [астрономические] модели больше похожи на истину». Хотя простота и красота – важные критерии выбора в науке, они в большей мере инструментальные, чем эпистемические, которые связаны с лексическим изменением. Их инструментальный характер я рассмотрю далее.

Это так, по крайней мере в том случае, если слову «эпистемический» придают такой смысл (что, я думаю, делает Эрнан), при котором истинность или ложность утверждения или теории является функцией их отношения к реальному миру, не зависимому от мышления и культуры. Существует, однако, иной смысл, где такие критерии, как простота, можно называть эпистемическими. Этот смысл явно или неявно используется во многих материалах, представленных на этой конференции. Его наиболее яркое выражение является одновременно наиболее кратким: это описание Майклом Фридманом различия, которое Рейхенбах проводил между двумя значениями кантовского a priori', одно подразумевает «неизменность и… абсолютную жесткость на все времена», а другое говорит о «конструктивности понятия объекта познания». Оба значения делают мир зависимым в некотором смысле от мышления, однако если первое устраняет видимую угрозу объективности, подчеркивая абсолютную жесткость категорий, второе релятивизирует эти категории (и вместе с ними воспринимаемый мир), связывая ихс определенным местом, временем и культурой.

Хотя это более ясно выраженный источник конструктивных категорий, мой структурированный лексикон похож на кантовское a priori, когда последнее истолковывается во втором, релятивном смысле. И первое, и второй участвуют в конструировании возможного восприятия мира, однако не предписывают, каким должно быть это восприятие. Они скорее конструируют бесконечный ряд возможных восприятий в актуальном мире, к которому они дают доступ. На вопрос о том, какое из этих мыслимых восприятий встречается в актуальном мире, должен ответить повседневный опыт и более систематичный и очищенный опыт, который дает научная практика. Оба являются строгими учителями, стойко противостоящими распространению убеждений, неподходящих для формы жизни, которую допускает лексикон. Результатом внимательного отношения к ним является знание природы. Критерии для оценки вклада в это знание будут соответственно эпистемическими. Тот факт, что опыт в рамках иной формы жизни – другого времени, места или культуры – может конструировать знание иным образом, не является существенным для его статуса в качестве знания.

На последних страницах своей статьи Нортон Вайз приходит к очень близкому выводу. Правда, в большей части статьи технология (его культура, разнообразные балансы) рассматривается как культурно-обусловленный посредник между инструментами и реальностью (на одном конце его цилиндра, рис. 18) и между инструментами и теорией (на другом конце)[204]204
  Вместо термина «теория» Нортон использовал бы, вероятно, термин «идеология», однако он постоянно смешивает их, как на рис. 18, иллюстрирующем этот пункт. Основания, по которым мы расходимся в нашем выборе терминов, вполне очевидны.


[Закрыть].

За исключением того, что технологии мыслятся как принадлежащие локальным культурам, ни один традиционный философ науки не смог бы придраться к этой модели. Несомненно, инструменты, включая органы чувств, необходимы в качестве посредников между реальностью и теорией. В признании этого нет ссылки на что-то, напоминающее конструируемую или зависимую от мышления реальность.

Однако затем Нортон принципиально изменяет изображение (рис. 19). Геометрия фигуры с двумя концами заменяется фигурой, разбитой на три симметричные части. Технология продолжает обеспечивать двойной путь между теориями и реальностью, но реальность порождает такой же путь между теорией и технологией, а теории предлагают третий путь между реальностью и технологией. Научная практика нуждается во всех трех видах посредничества, и ни один из них не является приоритетным. Каждая из трех частей – технология, теория и реальность – исполняет конструктивную функцию относительно двух других. И все три необходимы для деятельности, результатом которой является знание. Когда Нортон, подводя итоги, утверждает, что построил «изображение культурной эпистемологии», я думаю, он совершенно прав. Но я добавил бы: еще и «культурной онтологии».

Интересная статья Нэнси Картрайт указывает дальнейшие шаги в этом направлении, однако сначала нужно немного исправить ее вводные замечания о различии между наблюдениями и теорией. Я согласен, что их нужно различать, но это вовсе не различие между «специфическими терминами [современной науки и] и терминами, используемыми в повседневной жизни». Понятие теоретического термина должно быть релятивировано в связи с той или иной теорией. Термины являются теоретическими в отношении конкретной теории, если их содержание можно узнать только с помощью теории. Они являются терминами наблюдения, если их содержание должно быть усвоено до изучения теории[205]205
  См. об этом в: «Stegmuller, «Structure and Dynamics of Theories», pp. 40–57. Эта работа восходит к книге: J.D. Sneed. «The Logical Structure of Mathematical Physics» (Dordrecht: Reidel, 1971), представление которой здесь займет слишком много места.


[Закрыть]. Таким образом, термин «сила» является теоретическим относительно ньютоновской динамики, но будет термином наблюдения относительно электромагнитной теории.

Эта точка зрения очень близка третьей интерпретации, которую Нэнси придает выражению Петера Гемпеля «предварительно доступный». Данная интерпретация была инструменталистской, как было отмечено в моих вводных замечаниях к очень теплому обмену мнениями между мной и Петером.

Замена понятия «термин наблюдения» понятием «предварительно доступный термин» обладает тремя важными преимуществами.

Во-первых, она кладет конец отождествлению «наблюдаемого» с «нетеоретическим»: многие из малопонятных терминов современной науки являются одновременно и теоретическими, и терминами наблюдения, хотя наблюдение их референтов требует особых инструментов.

Во-вторых, различие между теоретическими и предварительно доступными терминами допускает дальнейшее развитие: предварительно доступные термины (не важно, для отдельного индивида или для культуры) являются базисом дальнейшего расширения как словаря, так и познания.

И в-третьих, рассмотрение этого различия как содействующего развитию фокусирует внимание на процессах, посредством которых концептуальный словарь передается от одного поколения к другому: сначала детям в процессе приобщения (социализации) к обществу их культуры, а затем молодым людям, когда их готовят занять определенное место в общественной деятельности.

В данном случае последний пункт является для меня решающим, поскольку вновь возвращает к реализму В теории лексикона, к которой я уже неоднократно обращался, ключевую роль играет процесс, посредством которого лексиконы передаются от одного поколения к другому – от родителей детям или от мастеров подмастерьям. Центральную роль в этом процессе играет предъявление конкретных примеров, причем «предъявление» может сопровождаться указанием на реальную жизненную ситуацию в повседневном мире, в лаборатории или хотя бы на описание потенциальных примеров – описание, формулируемое в словаре предварительно доступных студенту или новобранцу терминов. Посредством этого процесса усваиваются, конечно, видовые понятия культуры или субкультуры. Но вместе с ними появляется мир, в котором живут представители этой культуры.