Текст книги "Рождение машин. Неизвестная история кибернетики"

То, что раньше было возможностью для военных, чем дальше, тем больше оборачивалось невиданной доселе угрозой. Казалось, машины обернулись против своих создателей.

К 1970-м годам идея усовершенствования людей при помощи кибернетики перешла от отдельных тел и разумов на коллективный разум целого сообщества. Первой такой попыткой стал Whole Earth Catalog Стюарта Бранда, который задумывался как рассылаемый по почте кибернетический контур обратной связи для обитателей коммун, как аналоговая машина благодати и любви, призванная поддерживать контркультурный баланс всей Земли. Грегори Бейтсон описал духовное обоснование этого шага в изящной и целостной манере, созвучной контркультуре 1970-х годов.

Успех концепции «всей Земли» превзошел всяческие ожидания, и десяток лет спустя она вышла в цифровое пространство в форме онлайн-сообщества WELL. Взаимодействие человека и машины больше не сводилось к одному человеку и одной машине, через модем соединялось множество человек и множество машин. Зародилась целая электронная субкультура: «Мы – роботы», – как в 1978 году метко выразились музыканты группы Kraftwerk, первопроходцы немецкой электронной музыки.

Переход к третьему этапу был практически незаметным. К 1980-м годам компьютеры и компьютерные сети породили идею отдельного кибернетического пространства, пространства внутри машин. Это виртуальное пространство опять-таки было разработано в рамках секретного проекта ВВС, а киберпространством его окрестил хиппи-журнал Whole Earth Review, преемник брандовского каталога. Вначале это была утопия, наполненная неудержимым оптимизмом: виртуальное пространство стало синонимом царства разума. То была неизведанная земля, простор для вдохновения и творчества, новые рубежи, которые можно было колонизировать, исследовать, присваивать и отстраивать заново, избегая ошибок уже освоенных земель. Новым первопоселенцам это пространство представлялось свободным, лишенным ограничений и законов, в котором не было никаких границ, и все были равны и вольны выбирать себе виртуальную личность. Электронные первопроходцы видели в виртуальной реальности сплошные плюсы и почти никаких минусов.

Киберпространство лежало вне пределов досягаемости правительства и его ужасных правоохранительных органов и разведслужб, по крайней мере так это видели первооткрыватели Интернета. Безопасность киберпространства означала безопасность машин, поддерживающих эти новые огромные неогороженные пространства, и соблюдение законов неогороженных пространств на электронных рубежах. Такая абсолютная свобода стала возможна благодаря программам, которые включали в себя надежное шифрование и защиту анонимности, которые резали пресловутую электронную колючую проволоку.

Заядлые киберпространственные анархисты твердо верили: как только такая система будет создана, тут же автоматически возникнет новый, лучший и более свободный политический строй. Его появление станет возможным благодаря беспристрастным машинам и чистой математике, которые будут защищать и поддерживать его, сменив предвзятых бюрократов и фанатичных политиканов. Ковбои от контркультуры и киберпространства, глубоко разочарованные в политике и властях, положились на программы и шифрование. Машины, или, вернее, пространство внутри машин, были спасением, экраном, на который проецировались благороднейшие мечты и надежды человечества на истинно свободное общество.

Однако представители контркультуры и интеллигенции были не единственными, кого взбудоражила кибернетика и новые технические возможности машин, связанных в сети: американское военное ведомство также не осталось равнодушным. В ориентированных на сети войнах армии, обладающие технологическим превосходством, могли царить на поле боя и выигрывать войны еще до их начала, выводя из строя коммуникационную инфраструктуру противника и поддерживая свою собственную – могли ослепить и парализовать врага, сохранив при этом возможность обзора в высоком разрешении и маневренность. Пентагон назвал это информационным превосходством.

Но вскоре к надежде прибавился страх, который проник даже в могучую армию и разведслужбы США. По мере роста Интернета все новые и новые люди и новые и новые системы управления подключались к Глобальной сети. Инфраструктура целых стран становилась уязвимой для удаленного вмешательства – призрак «электронного Перл-Харбора» поднял голову. Электросеть, химические заводы, авиадиспетчерская служба, фондовые биржи, банки – все эти важные системы были легкими мишенями для умелых хакеров, которым не нужно было баллистическое упреждение. Во время нового кризиса киберпространство стало бы новым полем боя, а электронные неогороженные просторы быстро превратились бы в электронные стрельбища.

История кибернетики содержит в себе несколько предостережений. Пик ее научной популярности пришелся на 1969 год[749]749
  Графическое отображение расцвета и заката кибернетики смотрите в графике частотности Google для слова «кибернетика»: https://goo.gl/qmHGQ3


[Закрыть], но к 1980-м годам она утратила большую часть своего научного значения – «сгнила»[750]750
  Kevin Kelly, Out of Control (Reading, MA: Addison-Wesley, 1995).


[Закрыть], как выразился Кевин Келли из Wired. Сейчас серьезные ученые, которые занимаются кибернетикой, – историки науки и культурологи, инженеры и специалисты по вычислительным технологиям – в массе своей открестились от нее, переименовав свои дипломы и проекты[751]751
  David A. Mindell, Between Human and Machine: Feedback, Control, and Computing before Cybernetics (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2002); David Tomas, «Feedback and Cybernetics: Reimagining the Body in the Age of the Cyborg», in Cyberspace/Cyberbodies/Cyberpunk: Cultures of Technical Embodiment, ed. Mike Featherstone and Roger Burrows (London: Sage, 1995), 21–43.


[Закрыть]. Через 70 лет после того, как оно было придумано, слово «кибернетика» кажется устаревшим и оторванным от жизни.

Однако миф не утратил ни капли своей устрашающей силы, ведь технология, как и всегда, излучает уверенность: переключи рычаг, и мотор остановится. Нажми кнопку, и свет погаснет. Проведи вычисление, и компьютер выдаст результат. С той же механической уверенностью футуристы снова и снова предсказывают будущее. Кибернетика, как выразительно сформулировал Росс Эшби, – это теория всех машин, даже тех, что еще не созданы, а значит, она обладает сверхъестественной силой. Она утверждала, что способна овладеть механикой будущего, взять под контроль те провода, что связывают прошлое с будущим. При ближайшем рассмотрении становятся видны некоторые характерные черты кибернетики – черты, которые также служат предостережениями.

Первая черта – духовная: не всегда, но часто машина превращается в божественную сущность, в идола. Норберт Винер, зачарованный своим собственным изобретением, хотел понять магию и религию через призму своей теории машин, но добился обратного результата: духовное проникло в механику, и сам Винер начал воспринимать машину как мифическое существо. Все началось с людей, функционирующих как машины, потом машиной стало сообщество, и, наконец, духовное превратилось в кибернетическое. Наука создала тотем. Машина стала аватаром.

Когда Винер опубликовал «Творца и робота», то понял, что наделал, хотя и не выразил это так ясно, как мог. Его любовь к истории джинна, к «Обезьяньей лапке», имела вполне очевидную причину: Винер понимал, что и сам выпустил джинна – кибернетику. Новая наука должна была стать общей теорией машин, но слишком часто становилась теологией машин – для Элис Мэри Хилтон, Манфреда Клайнса, молодого Джарона Ланье, для Тимоти Лири, Джона Перри Барлоу, Тима Мэя и Джона Хамра. В дискуссиях часто преобладали и преобладают убеждения, а не факты. Киберкультура превратилась в киберкульт.

Следующая характерная черта кибернетики – противоречивость. История кибернетических идей всегда была полна противоречий: в одно и то же время машины были положительной и отрицательной силой, утопичной и дистопичной, хотя большую часть времени оптимизм преобладал. Автоматизированные заводы освобождают рабочих от унизительного каторжного труда, но лишают их чувства собственного достоинства. Роботы отнимают необходимость трудиться и создают новые заботы. Компьютер – бестолковая машина, которую может взломать любой подросток, – способен перехитрить человека. Автономные машины берут на себя управление, но сами дают еще большую возможность управлять. Компьютерные сети могут привести к появлению «общества личных дел», где за каждым твоим шагом наблюдают, и в то же время могут обеспечить анонимность и лучший, более свободный политический строй. Сети информационных систем делают государства хрупкими и уязвимыми, как никогда, но сети систем управления делают их армии, как никогда, могучими и смертоносными. Машины – это железные правители мира будущего и его мягкое подбрюшье. Миф скрывает эти противоречия, примиряет их.

Третьей чертой кибернетики является то, что технологии раз за разом превосходят миф. Исторические мифы происходят из прошлого, и реальность не может повлиять на них, но технологические мифы идут из будущего и потому могут вступать с реальностью в конфликт. Для смелых предсказаний о том, что будет через четверть века, неизбежно настанет момент истины. Так было уже много раз за 70 лет, прошедших со времен Второй мировой.

Когда реальный уровень технического развития догоняет мифическое представление о технологиях, происходит одно из двух. Либо работа над мифом замирает, он перестает повторяться и в конце концов теряет свое значение, как это было с киборгом Манфреда Клайнса или самовоспроизводящейся машиной Джона фон Неймана. Либо миф изменяется и снова отступает в будущее, как это было с мечтами Элис Мэри Хилтон об автоматизации в начале 1960-х годов, с киберпространством Джарона Ланье в начале 1990-х годов, с криптоанархизмом Тимоти Мэя в конце 1990-х и примерно в то же время с кибервойной Джона Хамра. Вот свободное киберпространство уже здесь, а вот оно снова превращается в мечту из будущего. Сегодня Пентагон ведет кибервойну, а завтра никакой кибервойны еще не было.

Еще одна черта кибернетики – ее вечная жажда новых терминов: новым мифам нужны новые слова, как заметил Ролан Барт, знаменитый философ и литературовед середины XX века[752]752
  Барт Р. Мифологии. М.: Академический проект, 2017.


[Закрыть]. Это особенно верно для технологических мифов, предвещающих будущее: старые слова не способны выразить новые понятия. И кибернетика, как показано в этой книге, породила множество новых терминов, тут же взятых на вооружение учеными, писателями, различными деятелями и официальными лицами.

Разные страны прощупывали сети друг друга, искали уязвимости, старались найти что-нибудь, что можно будет вывести из строя, когда зашипят фитили виртуальных бомб.

За последние 70 лет приставка «кибер-» постоянно использовалась для создания новых слов: от кибернетизации до киборгов, от киберкультуры до киберпространства, от киберпанка до кибервойны. Тимоти Лири не было равных в модном искусстве кибернетического словообразования, ему наверняка пришлись бы по душе презентации Пентагона и АНБ, усеянные подобными изобретениями. Норберт Винер же презирал «примитивный жаргон», это проклятье современного языка; новые словечки раздражали его. Они звучали «как трамвай, поворачивающий на ржавых гвоздях», писал он Элис Мэри Хилтон за год до своей смерти.

Но эта вечная жажда модных слов заключает в себе предупреждение: такие слова не живут долго. Большинство из них давно кануло в историю. Это относится даже к винеровской главной дисциплине: когда-то это была новая и полная жизни концепция, которая, по выражению журнала Time, «заставляла бешено звенеть колокольчики десятка наук»[753]753
  «In Man’s Image», Time 26, no. 52 (December 27, 1948): 47.


[Закрыть], но через несколько лет о ней никто уже не слышал. Да, ее идеи по-прежнему остаются актуальными, но само слово забылось быстрее, чем можно было предположить.

Наконец, последняя характерная черта кибернетики – ее ироничность. Думающие машины расцвели самым потрясающим и уникальным образом. После Второй мировой, во второй половине XX века – за время, что еще живо в нашей памяти, – человечество претерпело самые стремительные изменения в порядке обмена информацией за всю свою историю. К концу 1970-х годов мы получили три главных составляющих: компьютер, Интернет и шифрование с открытым ключом. За следующее десятилетие устройства ввода-вывода приобрели еще более элегантную форму, а сетевые платформы стали еще более социально ориентированными и конкурентоспособными. Однако базовые составляющие машины остались прежними, как и привычка воспринимать ее как нечто совершенное, лишенное недостатков. Если что-то идет не так, значит, виноват человек: ошибка человека в работе с машиной, в ее конструировании, программировании или в обращении с ней стала причиной проблемы, какой бы та ни была. Ведь наш инструмент не может ошибаться, даже если он создан по нашему подобию, ошибаться можем только мы. И в этом заключается главная ирония.

Кибернетики, и в первую очередь Норберт Винер, пытались снять с машины магический ореол, но добились прямо противоположного. Наука об отрицательной обратной связи создала мощную петлю положительной обратной связи, заставив нас строить все более и более фантастические картины будущего, постоянно ждать, что все изменится – быстро, неизбежно, целиком. Винер умер примерно за пятнадцать лет до того, как инженеры на авиабазе Райт-Паттерсон заговорили о виртуальном пространстве внутри машин. Наверное, он пришел бы в восторг и в то же время возненавидел бы идею киберпространства: ему понравилось бы, что она довела до логического конца созданный им миф, открыв новое пространство внутри самих машин, но концепция и жаргон оттолкнули бы его. Сама мысль об отдельном пространстве, о разделении виртуального и реального противоречит основному принципу кибернетики: информация – это часть реальности, ввод влияет на вывод и вывод – на ввод, а граница между системой и окружающей средой условна.

Эта тройная кибернетическая прогрессия от «человек-машина» к «машина-человек» к «машина-миры» была и в самом деле опасна, но не так, как это представлялось Винеру и его последователям. Верх взяли не машины, верх взял миф. Привлекательная сила кибернетических мифов с годами возросла, а не ослабла.

Футуристы, конечно, не всегда ошибаются, описывая будущее, но почти всегда неправильно определяют скорость развития, его масштаб и форму. И все же мы помним историю очень избирательно, предпочитая предсказание ошибке. Поэтому полезно и довольно поучительно помнить оригинальную задачу, стоявшую перед Винером: в 1940 году, когда истребители люфтваффе отправлялись через пролив бомбить Лондон, он попытался предсказать, как кибернетическая система, состоящая из пилота и его самолета, будет вести себя в течение следующих 20 секунд в стрессовых условиях. И он потерпел неудачу.

Благодарности

Эта книга, пожалуй, самый трудоемкий проект, в каком я когда-либо принимал участие, потребовавший усилий огромного количества человек. Без них я бы никогда не справился. W. W. Norton были потрясающи – особенно Брендан Карри, мой искусный редактор, и Софи Дювернуа. Филип Гвин Джонс из лондонского издательства Scribe добавил к рукописи несколько ловких штрихов. Трудно переоценить острый глаз Стефани Хиберт и внимательность к деталям Майкла Адриана. И наконец, Кэтрин Кларк и Джордж Лукас сделали все это возможным.

Изучение операции «Лунный лабиринт» потребовало более года неуклонной исследовательской работы и более трех десятков интервью. Я благодарен всем, кто верил в меня, и хотел бы отдельно сказать спасибо Джеймсу Адамсу, Дэйву Брайану, Джону «Супу» Кэмпбеллу, Полу Коксу, Майклу Дорси, Майклу Хейдену, Джейсону Хили, Ричарду Каплану, Ричарду Маршаллу, Маркусу Саксу, Диону Стэмпфли и тем, кто предпочел остаться неизвестными, включая источники в правоохранительных органах и разведке США и Великобритании. Эти анонимные источники дали мне очень важные сведения.

Также я хотел бы поблагодарить ФБР, которое откликнулось на мой запрос в соответствии с Законом о свободе информации и прислало 286 страниц документов, которые, несмотря на купюры, очень помогли мне: благодаря им я смог установить точные даты событий, которые не могли вспомнить мои собеседники (как-никак пятнадцать лет прошло). Иногда я возвращался к источникам много раз, чтобы уточнить детали, так что все ошибки исключительно мои.

Весной 2014 года я занимался исследованиями для той части книги, что относится к Сан-Франциско и области залива, расспрашивая первопроходцев электронной контркультуры 1980-х годов и шифропанков 1990-х. Я очень благодарен Джону Гилмору, Кевину Келли, Райану Лэки и особенно Тиму Мэю за щедрое внимание и помощь. Барбара Ховард, дочь Элис Мэри Хилтон, предоставила мне доступ к неопубликованным письмам и бумагам 1960-х годов. Также я хотел бы поблагодарить людей, последние два года помогавших мне искать информацию в «Твиттере», особенно Даниэля Билара и Скотта Карсона.

За помощь в размышлениях, а также в том, что касается архивов и логистики, спасибо Мику Эшби, Норе Бейтсон, Джеффу Бауэру, Курту Баумгартнеру, Ричарду Бейтличу, Майклу Бенедикту, Стюарту Бранду, Бену Бьюкенену, Майлзу Кроули, Томасу Фернессу, Кену Гоффману, Карлу Гриндалу, Хуану Андресу Герреро-Сааде, Филиппу Гуддеми, Ральфу Лангнеру, Джарону Ланье, Роберту Ли, Чарльзу Левинсону, Дэвиду Оманду, Барри Шварцу, Вольфгангу Зибелю, Тиму Стивенсу, Фреду Тернеру, Вернору Винджу, Камео Вуду, Грэму Вуду, Томасу Циммерману, а также сотрудникам библиотек Массачусетского технологического института, Музея инновации и наук в Скенектади, штат Нью-Йорк, и Британской библиотеки. Также хотелось бы поблагодарить Тео Фаррелла, Лоуренса Фридмана, Джо Майоло и Криса Моттершеда из Королевского колледжа Лондона за их несгибаемую поддержку.

И наконец, спасибо тебе, Аннет, – за все.