Текст книги "Убийство русалки"

Томас Ридаль, А. Й. Казински
Убийство русалки

Thomas Rydahl, A. J. Kazinski

MORDET PÅ EN HAVFRUE

Mordet på en havfrue © Rydahl/Kazinski, 2019

By agreement with JP/Politikens Hus A/S, Denmark & Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

© Е. Шмелева, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Х. К. Андерсен педантично вел дневник с 1825 года до своей смерти в 1875 году. В 1834-м, когда он вернулся домой из Италии, его регулярные записи неожиданно прервались на полгода. Никто не знает почему. Действие этого романа начинается в тот день, когда Андерсен прекратил писать.

Часть I
13–18 сентября 1834 года

Глава 1

Он ненормальный. Нормальные мужчины срывают с нее одежду. Нормальные мужчины помыкают ею. Нормальные мужчины расстегивают брюки и дают ей посмотреть, что в них, в надежде впечатлить ее. Нормальные мужчины настолько усталы, пьяны и возбуждены, что толком не смотрят на нее, не знают, что ее зовут Анна, что у нее есть шестилетняя дочь по имени Крошка Мари, которая жила у своей тети в соседней комнате. Нормальный мужчина не думал о ней как о живом человеке, для него она не более чем мягкая щелка.

Но этот посетитель был ненормальным.

Он никогда не раздевается, не толкает ее и не показывает, что у него в брюках. Он не богат, но и не беден, может быть, еще студент. Она, кажется, слышала, что он поэт, хотя он мало разговаривает. Она знает только его фамилию, Андерсен. А еще он очень опрятный, и от него хорошо пахнет. С последнего визита он отпустил усы, и Анне он показался более мужественным. Но Анна не осмеливается произнести это вслух. Ему за двадцать пять, может быть, и еще больше, сложно сказать[1]1
  Ханс Кристиан Андерсен родился 2 апреля 1805 года, следовательно, на момент написания романа ему было двадцать девять лет.


[Закрыть].

Он садится на скамью у стены, достает ножницы и цветную бумагу. Ему нужно только это. Он смотрит на нее и снова принимается за вырезку с ее изображением. Еще один быстрый стеснительный взгляд больших глаз, и опять за ножницы и бумагу. Он сидит, полностью захваченный работой. Маленькие обрывки бумаги падают из-под ножниц. Они вертятся во все стороны, рассекая бумагу так ловко, как Анне еще в жизни не приходилось наблюдать, даже у дяди-портного.

Она удивлялась тому, как легко он находил красоту и отрезал все остальное. Оставался лишь тончайший бумажный силуэт Анны с распущенными волосами и естественными формами. Исчезло все уродливое наследие ее многочисленных клиентов, каждый из которых оставил свой след в глазах Анны, не было давно потерянного переднего зуба, морщинок беспокойства на лбу, беспокойства за Крошку Мари, за ее жизнь, за то, сможет ли Анна дать ей больше, нежели досталось ей самой.

Бывает, что Андерсен просит ее о чем-то особенном. Не могли бы вы поднять руки повыше к потолку? Не могли бы вы поднять ногу, как балерины в театре? И она это делала. Или пыталась сделать. Он платил ей так много денег, что она сделала бы для него почти все что угодно. Но он не хотел, чтобы она снимала юбки, и не хотел смотреть на то, что под ними, только на красоту ее груди и силуэта. Она спрашивала у него, не хочет ли он, чтобы она сняла последний небольшой, но решающий предмет одежды? Нет, определенно нет. Молли, младшая сестра Анны, сказала, что ему, наверное, не нравятся женщины. Молли говорила, что нельзя доверять мужчинам, которые не пьют и не ложатся с женщинами. Зато можно было гордиться тем, что мужчины, которые пьют и ложатся с женщинами, иногда делали тебе больно. Таковы все мужчины. Анна потянулась, выставляя перед ним свою грудь и положив руки на тонкие бедра. Он изучающе смотрит на обнаженную белую грудь Анны, которая чуть покачивается. Снаружи, на улице, раздалась песня сторожа: «Девять часов, и все спокойно». Это всегда один и тот же служака, следивший за порядком в своем округе. На улице Улькегаде[2]2
  Улькегаде – улица европейских керчаков (вид рыбы, подвид бычков). В современном Копенгагене – Бремерхольм, улица, занятая различными магазинами. Ханс Кристиан Андерсен одно время также жил на этой улице.


[Закрыть] был нужен сильный околоточный, умеющий разнимать драки между пьяными матросами, дотащить одноногого вора до Суда, навести порядок во всем этом хаосе. В так называемом «хорошем» конце улицы людям уже разрешили сменить название. Словно все грешники соберут вещи, встанут и уйдут только из-за того, что Улькегаде вдруг станет Хольменсгаде[3]3
  Хольменсгаде – улица на холме.


[Закрыть].

– Ой, – промолвил Андерсен и отдернул руку, кровь из пораненного пальца закапала на пол.

– Разрешите вам помочь, – сказала она, пытаясь подойти поближе.

Он, кажется, немного испугался и принялся посасывать раненый палец.

– Нет, нет, – воскликнул он.

– Но у вас кровь.

– Я должен идти, это слишком, слишком, – пробормотал мужчина, несчастный, как ребенок.

– Вам нужно домой к семье? – спросила она, быстро одеваясь и представляя себе высокого худого мужчину и его бледную, красивую жену с детьми у каждой груди.

Он не ответил, только поднялся и убрал вырезки в кожаную папку. Его кудри доставали почти до потолка. Он был очень высоким и напоминал одну из мартышек, которых Анна видела в зоопарке в Дюрехавсбаккен.

– Это вам за беспокойство, – произнес он и протянул теплую монету в ее руку. С монеты упала капля крови. – И за ваше доверие, – добавил он.

Она кивнула, но почувствовала, что нужно еще сделать книксен.

– Можно я посмотрю? – спросила Анна к своему удивлению. Она никогда ни о чем не просила своих посетителей.

Андерсен тоже удивлен, даже поражен.

– Посмотреть?

– На себя, – промолвила она и указала на кожаную папку, которую он сжимал своими длинными пальцами, как добычу когтями.

– В следующий раз, в следующий раз. Я не закончил, еще не готово, – говорит Андерсен. – Но это не из-за вас, не из-за вас, это из-за меня.

Он открыл дверь и выглянул в коридор. Как большинство ее гостей, он не желал встретить здесь кого-то из других мужчин, зашедших в этот дом. Он быстро попрощался. У него не было цилиндра, как у благородных господ, только простая мягкая шапочка из черного шелка, которая ему, похоже, мала и которая была безусловно куплена за границей, возможно, во Франции. Анна смутно припоминала одного французского посетителя, зашедшего к ней много лет назад. У него был такой же головной убор, и заплатил он устаревшими французскими банкнотами.

Андерсен наклонился, чтобы не задеть головой дверной косяк, и исчез. Звук шагов по деревянному полу стих вдалеке.

Анне стало легко на сердце, худой поэт был ее последним посетителем на сегодня. Она может сходить к Молли. Анна надеялась, что Крошка Мари уже спит.

Она надела платье и собрала обрезки бумаги. Они засыпали весь пол, как большие снежные хлопья В одном из них она узнала грудь, в другом ногу. Иногда Андерсен бывал недоволен и начинал все сначала.

Анна положила монету себе в кошелек и начала думать о супе с капустой и солониной, который подавали на углу улицы за шесть скиллингов.

В дверь постучались. К этому звуку она никогда не привыкнет, к звуку нового посетителя, нового отвратительного мужчины, который будет засовывать везде свои пальцы, умываться ее мочой, шлепать ремнем по спине. Обычно гости называют ее по имени, но сейчас снаружи было тихо. Может быть, это вернулся тот поэт. Наверное, что-то забыл.

– Это вы, господин Андерсен?

Ответа нет. Вместо него снова неритмично и беспорядочно постучались. Она приложила ухо к двери и услышала, что там кто-то есть. Она могла открыть и сказать, что сегодня уже закрыто. Но деньги, им нужны деньги, чтобы купить трактир. Анна и Молли хотели купить «Пещеру Иуды» в Хедриксхольме, в часе ходьбы от городской стены в Вестерпорте. Это не самая красивая гостиница в Зеландии, но туда часто заезжали путешественники, и у нее была хорошая репутация, потому что предыдущие его хозяева никогда никому не отказывали. Неважно, кто там будет спать. Даже сам Иуда, предатель Сына Божия, и тот получил бы на ночь кровать с соломенным матрасом и кружку пива, если бы нашел в кармане монету. К тому же это единственное заведение, которое могли купить Анна и Молли. Женщины не могли иметь такую собственность, но хозяин согласился отписать трактир покойному отцу Анны и Молли по купчей. Они уже внесли платеж в сто ригсдалеров[4]4
  Ригсдалер (королевский талер) – крупная монета, ходившая в Дании в XVI–XIX веке. В одном ригсдалере было девяносто шесть скиллингов.


[Закрыть], который накопили вдвоем за полгода. И Анна, и Молли готовы были принять любого, кто стучался в дверь. За редкими исключениями.

Она должна открыть.

В свете масляной лампы под потолком Анна увидела молодую женщину, опрятно одетую, в красивом платке. Она не из тех, кто обычно приходит в этот дом. Отнюдь. Может быть, она потерялась? Может, ищет своего мужа? Это не супруга ли господина Андерсена, если таковая вообще существует?

– Чем я могу помочь? – спросила Анна.

– Разрешите, фрёкен Хансен? – тихо спросила женщина и указала в комнату Анны.

Женщина красива, как будто только приехала из Парижа. И Анна предпочла бы избежать разговора здесь, где их может кто-нибудь услышать. Есть пара проституток, особенно София, или Сосифия, как ее называют солдаты, у которых так мало посетителей, что иногда они просто лежали и подслушивали, что происходит в коридоре. Анна открыла дверь и отошла на шаг в сторону.

Женщина быстро проскользнула внутрь. Осмотрелась в комнатушке, подошла к окну, опустила штору, хотя она уже была задернута. Анна ожидала чего-то подобного. Это была обычная нервозность гостя, страх, что его увидят в доме терпимости.

– Вам нужна компания? К сожалению, у меня есть только четверть часа, – сказала Анна и встала у двери. Пару раз в год у нее бывали посетительницы-женщины. Против этого она ничего не имела. Они пахли лучше, чем мужчины. И не так лезли в душу. Но они очень стыдливые, хотя желали только, чтобы их осторожно потрогали и погладили, а иногда немного пощекотали. У мужчин же обычно совершенно нет никакого стыда. Они громко говорят, они жестоки и грубы, как будто ты скотина перед забоем.

Женщина стояла в тени масляной лампы. Она прошептала:

– Покажите грудь.

Анна не дура.

– Восемь скиллингов, – ответила она.

– Я дам вам пять ригсдалеров, – проговорила женщина. Снова шепотом.

Пять ригсдалеров. Это было целое состояние. Они станут как никогда близки к тому, чтобы купить гостиницу.

– Я не хочу остаться в изорванной одежде, – вымолвила Анна, вспоминая, как в последний раз богатый клиент вздумал, что ему можно делать все, что заблагорассудится.

– Об этом можете не беспокоиться.

Анна ослабила корсет и спустила бретели на платье на плечи, так что стало видно грудь. Женщина смотрела на Анну. Мерила ее глазами, ее талию и особенно грудь, как мясник измеряет коровье вымя на скотном рынке у площади Святого Николая.

– Пойдемте в мою повозку, она здесь, на углу.

– Извините, фрау, я не могу пойти. Это…

Женщина прервала ее, приложив палец к губам Анны:

– Вы получите деньги вперед.

– Меня ждут.

Анна обычно не говорила это. Но женщина наверняка ее поймет, поймет ее положение.

– Я заплачу больше, если вы пойдете со мной, – пообещала женщина и показала Анне настоящую банкноту. Ей никогда еще не платили банкнотой, разве что тот француз. – Она будет вашей, если вы пойдете за мной, – прошептала женщина. Ее голос у самого уха Анны, совсем близко и тепло. Анна хотела, чтобы ее заманили. Им были нужны деньги. Она посмотрела на дверь в комнату сестры, там, где спала Крошка Мари, пока Молли не смыкала над ней глаз. Анна и Молли дали друг другу непреложное обещание, что они никогда не выйдут на улицу с посетителем. Никогда и ни за что. С проститутками на улицах столицы случаются ужасные вещи, а околоточным и полиции до этого никакого дела нет. Убить проститутку ничего не стоило. Здесь, в доме терпимости, женщины следили друг за другом. И всегда приходили на крики о помощи.

– Извините, – прошептала Анна. – Я не могу. Мне нельзя.

Женщина отвела взгляд, она начала раздражаться.

– Тогда продолжайте, – бросила она и показала пальцем на грудь Анны.

Анна расстегнула корсет и стянула нижнюю рубашку. Она села на кровать так, как нравится большинству мужчин. Немного раздвинув ноги, опираясь на руки, чтобы груди прижались друг к другу как два пьяницы на Улькегаде.

Женщина села рядом, погладила Анну по левой груди.

– Сколько лет твоей груди?

Сначала Анна пришла в замешательство. Возраст груди отличается от возраста остального тела? Рано или поздно она, как говорится, обвисает. Женщина это имела в виду?

– Мне двадцать восемь, – ответила Анна, не отнимая двенадцать с половиной лет от своей жизни, чтобы сообщить более точный возраст своей груди.

Женщина сняла свой платок, поправила волосы и достала что-то из своей сумочки.

– Вы интересуетесь духами? Вам понравятся мои?

Незнакомка протянула Анне носовой платочек и кивнула. Не «не хотели бы вы», а «вы должны». Запах слабый, очень слабый, и сладкий, и кислый, будто мед смешали с чем-то противным, напоминающим китовый жир.

– Странный запах, – отметила Анна.

– Я называю его дыханием ангелов. Его дали мне чернокожие дикари в Вест-Индии.

Анна уткнулась носом в платок.

– Я не могу…

Женщина обняла Анну за шею и прижала платок к ее носу. Почему эти духи так важны? Анна начала задыхаться, потом вдохнула, и в ее легкие словно устремилось множество муравьев. Ощущения, во всяком случае, примерно такие. Нужно было закричать, позвать Молли или кого-нибудь еще, кого угодно. Но она поняла, что ее тело и голос больше ей не подчинялись.

Лицо женщины исчезло, как фитиль в огне.

Глава 2

– А мама дома? – спросила Крошка Мари сквозь сон.

Ее звали Крошка Мари, потому что она совсем мала. Мала для своего возраста, потому что все время недоедала. И была слишком мала для своих рассуждений про отца, которого больше не было в жизни Анны и ее дочки. А еще потому, что в доме терпимости была еще одна Мари, Большая Мари, некрасивая женщина, которую еще прозвали Плесневелая Мари.

– Скоро, – отозвалась Молли и прислушалась к голосу сторожа. Должно быть, около десяти вечера. Анна уже должна была закончить, притом давно. Она начала принимать больше клиентов после того, как они внесли платеж за «Пещеру Иуды». Молли тоже нужно принимать больше посетителей, хотя Анна часто говорила, что Молли не обязательно это делать. Анна утверждала, что на Молли это влияло сильнее, чем на нее. Старшие сестры могут вынести больше, чем те, кто пришел в мир позже, говорила она. Молли хорошо знала, что Анна лгала. К тому же у Анны была Крошка Мари, о которой нужно было заботиться. Молли должна добавить свое тело. Завтра. Завтра она впустит еще одного мужчину, или не одного, в свою комнату, и спрячет свою душу глубоко внутри, где ее никто не найдет. Иначе она, и Анна, и Крошка Мари никогда не уйдут из дома терпимости с хлевом на втором этаже, с вечным запахом испражнений, разврата и рвоты.

– Тетя?

Молли посмотрела на малышку, которая приподнялась в кровати.

– Что? – отозвалась она.

– Скажи честно, – заявила Крошка Мари и посмотрела тем взглядом, перед которым Молли никогда не могла устоять.

– Честно, обещаю. А тебе, честно говоря, сейчас нужно спать.

Крошка Мари обдумала вопрос, что заняло некоторое время. Молли почти видела, как в маленькой головке подыскивались правильные слова. Молли ждала, приводя в порядок свои пышные волосы, свою козырную карту в завоевании мужчин, но обычно жутко спутанные. Она собрала их в пучок на шее и заколола длинной шпилькой. Эту шпильку ей подарила Анна, которая, в свою очередь, получила ее от китайского моряка с проблемами ниже пояса. Анна не хотела брать плату, потому что китаец ничего не смог, и вместо этого китаец подарил ей длинную плоскую шпильку для волос, чуть уже кухонного ножа, красную с черным, словно солдатская форма. Анна говорит, что однажды эта шпилька спасет Молли жизнь. Проститутка голая, ей нечем защититься, но у Молли в волосах теперь есть потайное оружие, ее сабля гулящей, как ее называла Анна.

– Ну давай, котенок, – вздохнула Молли. – Тебе нужно поспать.

– А ты ответишь честно? – Крошка Мари скептически на нее посмотрела.

– Да, честно. И быстро.

– А на свете бывают принцессы? По-настоящему?

Молли улыбнулась, села на край кровати, и солома из матраса впилась ей ниже спины. Она убрала волосы со лба Мари и заправила кудряшки ей за уши. Ей жаль, что Мари еще ни разу не видела город по-настоящему. Они держали ее за закрытыми дверями или во дворе. Последние пару лет король частенько расправлялся с детьми проституток. В прошлом месяце забрали двух мальчиков у Карен. Молли помнила, как Карен кричала и бросалась на королевских приставов и солдат. Она хотела вернуть своих детей. Сейчас их выслали из города, и кое-кто поговаривал, что их отправили на фермы в Сорё, где они оказывались среди прислуги.

– Да, Мари, принцессы бывают. А теперь ложись спать.

– А ты их видела?

– Видела, – ответила Молли. Это была правда. Она видела, как золотая королевская карета ездила по улицам, а из-за белых шторок выглядывало лицо. Пара глаз смотрела на Молли с удивлением. Неужели можно так плохо жить? Именно это говорил взгляд принцессы. Молли хотела ответить, что нет, так жить невозможно. Но так бывает, если ты бедна и влюбилась не в того человека. Любить вообще опасно.

Молли знала это. Она захотела прошептать это Мари. Чтобы она тоже это знала. Чтобы была осторожна. Мужчин надо опасаться. Мужчины опасны, это, наверно, самое опасное, что есть на свете, ты влюбляешься, и тебя бросают, совсем как Молли. После этого тебе остается только уехать из родной деревни. Ты никому не нужна, когда тебя использовали и бросили. Теперь ты интересна только морякам и проезжим солдатам, шарлатанам и наемникам с мелочью в карманах, странным ублюдкам с гнилыми зубами и студентам с больными фантазиями. Как тот поэт, который недавно заходил к Анне. Андерсен. Молли говорила Анне, чтобы она была с ним поосторожнее. Такие мужчины самые опасные. Молли помнила мальчишку из Онсевига, он начал с того, что резал животных, а однажды его обнаружили отрывающим крылья дрозду. И вот его уже арестовывают за избиение девушки из соседнего городка, которую он исколотил до черных синяков и сломал ей руку. Так же и с этим поэтом. Пока что ему достаточно резать бумагу. Но скоро, через месяц или в следующее полнолуние, ему станет мало этого, так всегда и бывает. Однажды он просил и Молли побыть моделью для его бумажных вырезок, но она наотрез отказалась. Она не выносила душевнобольных, уж лучше идиот-коридорный, чем поэт-имбецил[5]5
  Имбецильность – средняя степень умственной отсталости.


[Закрыть].

Молли помогла Мари допить остатки теплого эля. Девочка часто пила его, когда была голодна. В деревнях Лолланда люди могут попить воды, а здесь ее нет, здесь молоко с коньяком или теплое пиво пили все, и дети, и взрослые.

– Спокойной ночи, глупышка.

Молли услышала, как девочка возилась на соломе, как тощая свинка. Слишком тощая. Они должны выбраться из этой дыры. Если, а вернее, когда у них будет гостиница, они смогут позволить себе суп с мясом. И им не нужно будет беспокоиться, что придут королевские приставы, и прятать Крошку Мари в ящике под кроватью как куклу.

Раздался голос сторожа.

– Время одиннадцать вечера, все спокойно, – выкрикнул он, заглушая ржание беспокойной лошади и пение пьяного Отто из трактира поблизости. Одиннадцать, что ж такое? Анна никогда не работала так поздно.

Молли поднялась и прислушалась к звукам за дверью. Комната Анны была дальше по коридору, на том же этаже.

Может, ей встретился отчаянный холостяк с последним скиллингом в кармане? Сейчас середина месяца – вовсе не то время, когда поденщики, подмастерья и батраки на хуторах за городом непременно сидят без денег. Пару раз ближе к концу месяца они пытались сбивать цену, и договариваться с ними было трудно, они не хотели ничего слышать. Но Анну эти проблемы обычно не очень волновали. Ее подход к гостям был всегда исключительно практический.

Вначале, когда малышка засыпала, Молли обычно спрашивала у Анны совета и задавала все те вопросы, которые новая проститутка может задавать бывалой. Сейчас она понимала, что это были самые глупые вопросы, которые может задать человек. Что нравится мужчинам, почему они так хотят, чтобы их везде лизали. Анна отвечала, но Молли все сильнее раздирало любопытство, походившее на тщеславное желание умножать свои познания все больше и больше. Через несколько месяцев Молли поняла, что старшая сестра была не такой уж умелой проституткой. У нее была большая грудь, особенно после рождения дочки. И для Анны это было и проклятием, и благословением. Без нее она была бы самой бедной проституткой в их доме терпимости, а может, и во всем городе. Без ее бюста они бы втроем погибли с голоду еще три зимы назад, когда Молли потеряла работу сиделки в больнице. Молли пришлось самой осваивать эту профессию. Презираемая работа, но тоже работа, как все остальные, мало чем отличающаяся от работы бондаря. Чем лучше работаешь, тем довольнее посетитель и тем быстрее он уходит. Молли спрашивала совета и у других девушек.

Как его держать? Стоить ли доить, как вымя коровы, эту бледно-синюю палочку, похожую на пламя газового фонаря, или это больше похоже на полировку подсвечника? И что делать ртом? Как избежать беременности? Стоит ли смазывать между ног слабым пивом или смазкой для сапог?

Как утверждала Саломина, если смазывать себя обувным кремом двумя пальцами по утрам, то ничего от мужчины не попадет внутрь. Даже если мужчина закончит начатое, ребенка у тебя не будет.

Позже, несколько месяцев спустя, уже Молли учила Анну, как обслуживать посетителей, как нужно одеваться, чтобы подороже продать свою грудь, и каким посетителям говорить «да». Все это немного улучшило дело. Малышка подросла, начала ходить, у нее появились зубы, она стала говорить «мама» и «тетя» и могла стонать, как чопорный капитан, так что они с Анной смеялись, а коровы наверху начинали мычать.

Молли провалилась в белый, туманный сон и проснулась от того, что колокола Хольменкирке[6]6
  Хольменкирхе – приходская церковь в центре Копенгагена, расположенная на набережной канала Хольмен.


[Закрыть] пробили час. Она встала и снова приложила ухо к двери.

Ни звука. Анна должна была уже закончить.

Опять тревога забегала по позвоночнику. Что-то не так. А что, если этот Андерсен использовал ножницы не только для резки бумаги? Быстрый взгляд на маленькую девочку, что-то ей снилось, веки шевелились во сне, как быстрые мышки.

Молли придется выйти, хотя бы на одну минуту.

И вот она уже в коридоре, протиснулась мимо Соси-Фии, хрупкой, как больной голубь, стоящей на коленях между ног солдата. Пах у Софии был изувечен с тех пор, как ей пришлось выдавливать наружу своих мертворожденных близнецов. Задний проход оказался сильно поврежден, и ткани срослись неправильно. Теперь она могла зарабатывать деньги только ртом. Молли быстро свернула в комнату Анны. Она осторожно постучала пару раз.

– Анна, – промолвила она тихо, на случай если Анна уснула в объятиях посетителя. Такое иногда случалось. Обычно в это время Анна валилась с ног.

Никто не ответил.

Она открыла дверь. И стоило ей увидеть пустую кровать посреди пустой комнаты, как ее охватила паника. Молли выпустила из рук дверную ручку и побежала по коридору мимо Софии и солдата. Потом резко остановилась и шагнула назад к открытой двери Софии.

– Ты видела Анну? – спросила она. – София, где Анна?

София с мокрым ртом выглянула из брюк солдата.

– Что? – гнусаво спросила она.

– Отвечай, шлюха, это важно, где Анна?

Солдат раздраженно и удивленно повернулся, потеряв дар речи.

– Что? – повторила София. Она, похоже, была еще пьянее своего посетителя.

– Проклятье, – пробормотала Молли и сбежала по лестнице на улицу.

Молли искала глазами светлые волосы Анны, обычно собранные в пучок.

Еще она искала поэта. Андерсена. Но на улице было много людей, даже поздним вечером. В этой части города никогда не бывает тихо. В темноте было сложно кого-то узнать. Она пробежала мимо попрошайки без рук, мимо харчевни, в которой была драка, и молодой человек кричал, потому что ему сломали нос. Пекарь переворачивал баранки на вертеле. За его спиной загорелась бочка с коньяком. Старик кричал на уродца, который стащил его часы. Ревела корова. Молли свернула на улицу Вингордстреде[7]7
  Вингордстреде – «переулок виноделен». По соседству с улицей Улькегаде, известной своими домами терпимости, располагались улицы, где производили и продавали горячительные напитки.


[Закрыть]. Толпа матросов в мягких шляпах кружилась в пляске.

Она увидела впереди сторожа и подбежала к нему.

Он выглядел занятым и усталым, но все же быстро кивнул ей, а когда понял, что она проститутка, прибавил шаг.

– Вы должны мне помочь, – взмолилась Молли.

– Прочь, девка, я иду на улицу Адмиралгаде[8]8
  Адмиралгаде – «адмиральская улица». Район, где происходят события романа, был раньше заселен офицерами и матросами Датского Королевского флота.


[Закрыть], там человек повесился.

– Я не знаю, я… Моя сестра пропала, она… Она исчезла с мужчиной. Со странным мужчиной.

– Здесь таких много. Она тоже публичная дама, как и вы?

– Да, да, но она не такая, как…

– Ну, значит, она объявится, когда разойдутся мужчины.

– Нет, я чувствую…

Но сторож быстро исчез за повозкой с зловонными воловьими шкурами.

– Анна, – крикнула она, заметив светлые волосы, мелькнувшие в маленьком проулке за гостиницей «Дю Норд». – Анна!

Проулок был весь заставлен деревянными ящиками, бревнами и бочками. Кто-то оставил здесь сломанную повозку. В проулке не было фонарей, пробивался только тусклый свет из окон. Она пошла дальше. В темноте Молли различила несколько пар обнимающихся людей, возбужденные лица, голые груди и плечи, волосатые ягодицы, мужчин, скрытых под женскими юбками.

Она заметила мужчину в черном пальто, склоненного над зеленым платьем.

– Анна? – вскрикнула она и оттолкнула мужчину, чтобы можно было разглядеть женщину.

– Иди отсюда, сука, – говорит мужчина. У него кроваво-красные зубы.

Женщина посмотрела на Молли. Это была не Анна.

Молли попятилась и выбежала из проулка. Она пыталась увидеть что-то поверх движущейся толпы, вслушивалась в гудящий хаос города. Ворота города запирались на ночь. Копенгаген был тюрьмой. Без нужных документов нет ни выхода, ни входа.

А Анну найти невозможно. Здесь слишком много проулков, подвалов, задних дворов, проспектов и улиц, где она могла исчезнуть. Это совсем не то, что дома в Онсевиге, где нет ни одной мощеной улицы, а трактиры закрываются до захода солнца. И где все знают, кто куда идет. Она вспомнила о Крошке Мари и поспешила обратно. Вниз по Улькегаде, вверх по лестнице, мимо Софии и солдата.

Девочка крепко спала. Хорошо. Она так спокойно и беззаботно посапывала, не подозревая об исчезновении матери. В животе что-то будто переворачивалось от тревоги. Что-то не так. Анна никогда бы не забыла о Мари, о Молли. Она никогда бы не вышла на улицу в такой час, даже чтобы найти еще одного клиента, покурить табаку или выпить. К тому же София увидела бы Анну и поэта, если бы они прошли мимо нее.

Но если Анна вышла не через главную дверь, то как? Молли посмотрела на лестницу. Хлев? Невозможно. Но Молли все равно взбежала вверх по лестнице на третий этаж. Дверь в хлев открыта, чего раньше никогда не бывало. Хозяин дома, господин Мюллер, беспокоился, как бы проститутки не крали молоко.

Одна из трех коров в хлеву устало и равнодушно смотрела на Молли. Передняя загородка открыта. Подъемником, по которому господин Мюллер поднимал и опускал коров, недавно пользовались. Молли увидела, что большой крюк не поднят, как обычно. Молли прошла мимо коров к открытой загородке. Внизу, на тросах, висел крюк с привязанным к нему кожаным ремнем, который господин Мюллер использовал, чтобы обвязывать коров, когда их нужно опустить или поднять для забоя, продажи или обмена на клочок земли в Амагере. Это он, поэт Андерсен, спустил Анну вниз? Нет, это невозможно, зачем кому-то похищать Анну? Молли обернулась и заметила следы в свалянном сене. Она узнала их, это были те две полосы, которые оставались на грязном полу кухни, когда они с Анной, еще будучи детьми, тащили своего мертвецки пьяного отца в кровать.

И тут ее осенило. Как будто ее сердце сжала чья-то крепкая рука. Что случилось что-то ужасное. Страшное преступление, во время которого Анну тащили по полу хлева.

Что Анна мертва. Что мама Мари мертва.

Что единственная надежда Молли испарилась, как дым.