Текст книги "Вильнюс. Город в Европе"

Я не упомянул о седьмом коренном народе, которого в Вильнюсе почти не осталось. Несколько столетий половину, а иногда и больше половины населения города составляли евреи. Они называли Вильнюс «Yerushalaim d’Lita», то есть Литовским Иерусалимом – он на самом деле был похож на Иерусалим и своими размерами, и компактной замкнутой старой частью, стены которой скрывали почти восточный лабиринт улочек. Немалая часть этого лабиринта стала традиционным еврейским кварталом с арками, перекинутыми через переулки, и множеством молельных домов, между которыми возвышалась Большая синагога. В ней размещалось восемнадцать свитков Торы; внутреннее убранство в стиле барокко соответствовало общему вильнюсскому стилю, между пилястрами могли молиться пять тысяч человек. Вокруг толпились лавочки, мастерские ремесленников, часто – библиотеки (в самой большой из них, которую основал Матитьяху Страшун, были еврейские инкунабулы и бесценные рукописи). Правители и епископы Литвы иногда ограничивали права евреев – например, синагога не могла быть выше костела, поэтому в нее приходилось спускаться по ступеням, как в подвал; но, в общем, евреи жили в Вильнюсе спокойнее, чем где-либо в Европе, и, когда их лишили убежища в Кордове и Рейнском крае, город стал главным европейским центром иудаизма, так что его можно было называть Литовским Иерусалимом и в духовном смысле. Сейчас все это только память, которую передали нам давние поколения.

Мои родители еще застали еврейский район в центре Вильнюса, не изменившийся с шестнадцатого или семнадцатого века. Я же видел другое. В начале нацистской оккупации мне было пять лет, и однажды я встретил пожилого мужчину, к рукаву которого была пришита желтая шестиконечная звезда. Я шел с мамой: она с этим человеком поздоровалась, он ответил кивком, а я спросил ее, что такая звезда означает. «Он еврей, – отвечала она, – евреям приказали их носить». Только после войны она мне рассказала, как была арестована – новая власть заподозрила, что она еврейка, а это означало расстрел. Маме удалось спастись, когда ее бывший учитель засвидетельствовал, что она литовка и католичка (и одно и другое – правда). Тогда, после войны, я ходил в школу. Дорога туда пролегала по району ужасающих развалин, в центре которых торчал скелет колоссального белого здания с остатками пилястров и арок. Это было все, что осталось от еврейского Вильнюса. К тому времени, когда я узнал, что белое здание – бывшая Большая синагога, ее уже снесли, поскольку советская власть не одобряла иудаизма, как, впрочем, и всех остальных религий. Евреи лежали в безымянных ямах меж сосен предместья Панеряй (Понары); один-другой еще был в Вильнюсе, но большинство оказалось за границей, в том числе и в настоящем Иерусалиме. Развалины квартала стали пустырями, о прошлом которых долго никто не говорил. Остался переулок Страшуна, очень запущенный и, конечно, переименованный. Сегодня, когда счистили краску с его стен, в нескольких местах под окнами проступили еврейские буквы, подобные тонкому рисунку голых ветвей.

Язычество и христианство

Улица Бокшто. 1992

«Никто не знает, когда начался город», – пишет в одном из стихотворений Чеслав Милош. Слова эти подходят большинству европейских городов, но почти у каждого из них есть легенда об основании. Я уже говорил, что самый древний Вильнюс мы знаем только по археологическим находкам – черепкам, обломкам оружия, бронзовым застежкам в виде подковы или янтарным бусам, почти таким же, какие делают сейчас. Первые жители этих мест, по-видимому, сначала кочевали по лесам, лишь изредка основывая селения, потом стали более оседлыми. Все их бытие замыкалось в области мифа.

В самом центре вильнюсского амфитеатра, там, где сливаются две реки, высится Замковая гора – обросший деревьями холм с рукотворными склонами. Таких городищ в Литве очень много, они называются piliakalniai. Это слово означает именно «замковую гору», или «насыпанную гору»; кстати, его первая часть перекликается с греческим «polis». Первобытная архитектура местных племен не была ни деревянной, ни каменной – это были просто земляные насыпи геометрических форм, нередко монументальные и изящные. Подобные им я видел и в других странах – в Швеции возле Упсалы, в южных степях России, даже в Корее. Как и сейчас, рядом с местом слияния рек простирались отмели, возможно, даже острова; здесь был брод, удобный для купца, пересекались торговые пути. Один путь вел от Балтийского моря к Черному, то есть от Скандинавии в средиземный мир, другой – от предгорий Карпат к великим северным озерам, возле которых обосновались финны и славяне; третий путь шел в сторону Полоцка – столицы зарождающегося восточнославянского княжества. Местные жители занимались земледелием и рыболовством, а при нападении врага укрывались на укрепленном городище. Трудно сказать, на каком языке они говорили, – современный литовец наверняка бы их понял, возможно, уразумел бы и славянин, поскольку родство литовских и славянских языков тогда было заметней. Эти языковые группы постепенно отдалялись друг от друга, но поселение, скорее всего, оставалось двуязычным – судя по его дальнейшей судьбе. Язык врагов определить проще: на эту страну нападали викинги, которые сначала высаживались на берег моря, а потом стали проникать в глубь страны, и немецкие рыцари, заменившие их в тринадцатом веке, – они желали обратить местных язычников в христианство и истребляли непокорных. Пруссы и латыши, чьи языки были похожи на литовский, сдались после продолжительных сражений; литовцы, имевшие к тому времени зачатки государственности, упорно держались. То есть уничтожали не только их, они и сами истребляли рыцарей.

У литовского государства до сих пор сохранился воинственный языческий герб – всадник с поднятым мечом, «Погоня» (Vytis по-литовски). Герб города, напротив, христианский – это святой Христофор, несущий младенца Иисуса через реку. Во времена моей молодости оба герба были запрещены, увидеть их было можно разве что в старых книгах (которые тоже уничтожались): советская власть не любила ни литовского язычества, ни тем паче христианства. Возможно, под христианским покровом вильнюсского герба таится более древняя суть. Предполагают, что Христофор на самом деле – литовский мифологический богатырь, несущий через воды свою жену. Как бы то ни было, на гербе отображен брод через реку, на котором строился Вильнюс, – совсем так же, как строились Франкфурт или Оксфорд, в именах которых осталось слово «брод» (ford, furth). Вода в этом месте была выше, чем сейчас, – Вильня текла по иному руслу, огибая гору не с востока, а с запада. Позднее ей проложили другой путь; со стороны амфитеатра впадала еще одна речка, текущая сейчас под землей.

Первый правитель Литвы, Миндовг (Миндаугас), – почти такая же туманная и двусмысленная фигура, как Христофор – или не Христофор – на гербе города. Он возвысился в то время, когда Литва впервые столкнулась с немецкими рыцарями, крестоносцами. Как почти все основатели и объединители государств, он не был привлекательной личностью. Миндовг уничтожил большинство своих соперников, между которыми попадались его родственники, крестился, был коронован Папой Римским, но после смерти жены отступился от христианства (во всяком случае, так утверждали крестоносцы). На поминки по жене Миндовга приехала ее сестра, жена князя Довмонта (Даумантаса). Согласно истории, писаной по-латыни, «король преступил закон из бесстыдных побуждений и, силой поправ женскую честь, взял ее в жены». Тогда Довмонт убил короля и сбежал в русский город Псков, где принял православие, стал знаменитым правителем, был даже причислен к лику святых. А литовское государство на добрых полсотни лет практически исчезло из истории; что там происходило, отследить чрезвычайно трудно. Понятно лишь одно – королей больше не было, их заменили великие князья (после Первой мировой войны случилась попытка восстановить монархию, и призванный на трон немецкий принц Урах должен был зваться королем Литвы Миндовгом II – правда, эта затея была в общем опереточной). Историки, основываясь скорее на патриотизме, чем на документах, доказывают, что история Миндовга связана с Вильнюсом: по их словам, он был коронован и убит как раз в этих местах, по крайней мере, построил здесь первый кафедральный собор, романские остатки которого найдены в подземельях теперешнего собора. Когда Довмонт отомстил Миндовгу, собор стал языческим храмом – кое-кто даже усматривает под полом стол для жертвоприношений и двенадцать ступеней этого храма.

Все эти события, как и множество событий той эпохи, неуютны, не слишком поучительны, даже абсурдны. Тем не менее Миндовг стал символом отечества в опасности, у слияния рек ему не так давно поставили памятник, а поколение, которое пошло на баррикады в борьбе с коммунизмом, выросло на довольно наивной драме в стихах, изображающей его как первого патриота Литвы. Однако настоящим основателем города считают все-таки не Миндовга, а Гедимина (Гедиминаса), одного из правителей, которые возникли после «пустого» периода, мало известного историкам.

По преданию, Гедимин правил сначала не в Вильнюсе, а в Тракае – озерном крае недалеко от сегодняшней столицы (в те времена расстояние казалось много больше, между двумя городами простирались леса, от которых почти ничего не осталось). На острове одного из тракайских озер возвышается огромный каменный замок, построенный, правда, не Гедимином, а его потомками. Замок Гедимина был деревянным. Из Тракая он поехал охотиться на слияние рек Нерис и Вильни. Приведу цитату из той же латинской истории: «На вершине горы убил он своим копьем лесного быка (мы зовем его туром), которого пригнали из лесных чащоб и с крутых косогоров. Уставший после охоты, которая длилась весь день, и радостный от того, что уложил зверя, он расположился на ночлег в долине Свинторога; его одолел крепкий сон, и во сне он увидел огромного волка, который стоял на вершине той самой горы, где был убит тур. Волк казался железным, или в латах из железа, а из утробы его как бы сотни других волков оглашали великим воем окрестные поля и леса». Сон истолковал главный языческий жрец Лиздейко, который по счастливому совпадению жил неподалеку. Он сказал, что на этом месте надо основать город, крепкий, как железо, слава которого будет разноситься, как волчий вой. «Послушался правитель жреца, решив, что он верно истолковал волю богов. Выполнил правитель все обряды и указал место для замка на вершине той горы, где недавно убил тура». В этом месте миф перетекает в реальность: на горе и сегодня стоит каменный замок, первое строение города. Его суровая грубость – контраст более поздней изысканной архитектуре Вильнюса, но сейчас замок стал своеобразно сочетаться с небоскребами, высящимися на другом берегу Нерис. История идет по кругу: и тут и там господствует голый прагматизм, в одном случае – оборонный, в другом – коммерческий. Как и крепость в Тракае, замок построен чуть позже правления Гедимина (во времена Гедимина он был деревянным), но вместе с горой зовется его именем.

Пророческий сон и его последствия – мотив, знакомый каждому мифологу и специалисту по культурной антропологии. Он сразу заметит, что волк связывает основание Вильнюса и Рима, – этот зверь на всем европейском пространстве символизирует вождя племени. Сон Гедимину снится не где-нибудь, а в долине Свинторога (по-литовски – Швянтарагиса), то есть в сакральном месте: название долины – так, кстати, до сих пор зовется низина у слияния двух рек, в которой стоит кафедральный собор, – произошло от двух слов: Šventas – «святой» и ragas – «рог»; рогом, возможно, называлась излучина реки. Средневековые летописцы изобрели даже князя Свинторога, который правил где-то между Миндовгом и Гедимином. О нем рассказывают, что он велел в низине устроить огнище, на котором его бы сожгли после смерти по языческим обычаям, а позже сжигали бы его наследников и знатных дворян. Другими словами, там был религиозный центр. Неподалеку, вероятно, был и храм (возможно, тот самый, построенный на развалинах кафедрального собора), так что Лиздейко (по-литовски – Лиздейка) возник совсем не случайно. Исследователи пишут, что в первоначальном мифе именно он предложил Гедимину переночевать в пустынной долине, на могильнике, а не в доме, хотя дома, несомненно, были в окрестностях. Только на святом месте может присниться то, что на сотни лет определяет судьбы. Готовясь к такому сну, надо принести в жертву животное, чаще всего – быка, еще лучше – дикого тура. Отсюда тема Гедиминовой охоты.

Сам Лиздейка – тоже фигура из мира мифа и ритуалов. Это единственный литовский языческий жрец, чье имя попало в летописи. Замечено, что его имя имеет общий корень со словом lizdas – «гнездо»; дело в том, что жрец был подкидышем, найденным в гнезде орла. Мифологи тут легко опознают типичную историю шамана в гнезде на мировом дереве, с которой знакомо не одно племя на просторах Евразии. Летописцы и древние историки присочинили Лиздейке целую генеалогию – он был якобы родственником Гедимина, даже старшим, из-за преследований спрятанным на дереве (между прочим, от него производили свой род могущественные литовские аристократы Радзивиллы – имя Радзивилл, Radvila, в свою очередь означает «найденыш»). Не надо спрашивать, происходили ли на самом деле все эти прекрасные и поразительные события. Миф – часть реальности, находящаяся на другой плоскости, чем история, и у него есть свой смысл: Гедимин основывает политическую столицу там, где уже была религиозная, сплавляет их в одну, а Лиздейка узаконивает это своим авторитетом.

Гедимин даже больше, чем Миндовг, остается на «ничейной земле» между историей и мифом, но его существование подтверждают летописи соседей и письма, которые он сам продиктовал. Миндовг объединил литовские земли с некоторыми областями восточных славян; Гедимин уже называл себя «королем литовцев и многих русинов», хотя королевского титула у него и не было, поскольку давать его имели право только Священная Римская империя и Папа Римский. Всех русинов присоединить не удалось, но один из братьев Гедимина властвовал в Полоцке, другой – даже в Киеве, древней столице восточных славян. Эти края уже несколько веков были христианскими, поэтому братьям пришлось принять православие. Сам Гедимин этого не сделал.

Был он, во всяком случае, симпатичнее Миндовга. Николай Гоголь, который пытался стать историком, называл его «великим язычником» и писал: «Этот дикий политик, не знавший письма и поклонявшийся языческому богу, ни у одного из покоренных им народов не изменил обычаев и древнего правления: все оставил по-прежнему, подтвердил все привилегии и старшинам строго приказал уважать народные права, нигде даже не означил пути своего опустошением. Совершенная ничтожность окружавших его народов и прочих исторических лиц придают ему какой-то исполинский размер». Без сомнения, Гедимин знал два языка – литовский и русинский; вероятно, понимал немецкий и латынь, поскольку на этих языках написаны письма, отправленные им на Запад. На латыни он писал Папе в Авиньон, обещая креститься, в Любек, Грейсфальд и другие города, призывая купцов и ремесленников приехать в Литву; по-немецки общался с епископами соседних земель и наместником датского короля. Конечно, для этого у него были писцы – скорее всего, ученые монахи, которые не побоялись поселиться в стране странной веры, думая привести ее к вере истинной. Государство Гедимина навещали и послы из Европы. В самом первом письме от 25 января 1323 года отмечено, что оно написано – или продиктовано – in civitate nostra Vilna. Ни на одной карте такого города еще не было.

1323 год ничем не выделяется в мировой истории, но стоит напомнить, что именно тогда в Европе начиналось Возрождение. Данте умер два года тому назад, Петрарке было девятнадцать, Джотто – пятьдесят шесть (и он уже успел написать фрески в Падуе и Ассизи). В Испании в этом году умер граф Оргаз, на похороны которого, как говорили, явилось двое святых, – много позднее это стало темой самой известной картины Эль Греко. На другом краю земли именно тогда была основана другая великая языческая столица – мексиканский Теночтитлан, двести лет спустя разрушенный испанскими конквистадорами.

Литва в Европе того времени – удивительное исключение. Подобные государства образовывались примерно на тысячу лет раньше, во время великого переселения народов, и были уже всеми забыты. Соседние народы – восточные славяне и поляки – славили Христа которое столетие, хотя их догмы, литургия и церковный язык различались. Пруссов и латышей делать это заставил орден крестоносцев. Между тем литовцы, единственные на всем материке, упрямо придерживались первоначальной веры, и борьба с крестоносцами только усиливала их упорство. Кроме того, они присоединяли к себе христианизированные народы, как когда-то делали франки или древние англосаксы. Правда, литовцы не уничтожали тамошних христианских храмов, даже выказывали им уважение.

Очень трудно сказать, какой была эта старая вера. Романтики девятнадцатого века, не исключая и Мицкевича, говорили о целом литовском пантеоне и пробовали его воскресить по немногим свидетельствам старины. Среди этих романтиков особо выделяется Теодор Нарбут, написавший девятитомную историю Литвы, – первый ее том полностью посвящен мифологии. Боги, которых он упоминает, почти точно соответствуют богам Олимпа, иногда Эдды, только имена у них другие. Нарбут раздобыл даже статуэтки богов и памятники языческого литовского письма, но все они позже оказались фальшивками. Немного более надежный источник – список богов, составленный в шестнадцатом веке, – насчитывает пятьсот имен. Но как раз из этого списка видно, что литовцы были анимистами, другими словами, у них не было пантеона, похожего на пантеон Гомера или Вергилия, а поклонялись они всему, что под руку попадалось, – во-первых, деревьям и огню, но и рекам, камням, птицам, пчелам, даже предметам домашнего обихода. Во всем этом прятались духи: чаще мелкие и смешные демоны, иногда – более могущественные существа. Самым могущественным был бог грома Пяркунас, вечно сражающийся с Велинасом – по всей видимости, воплощением воды и первозданного хаоса. Мифологи пробовали связать Велинаса с индийским Варуной; христианские миссионеры назвали его именем черта, который по-литовски и сейчас зовется velnias. В первой литовской книге, протестантском катехизисе, говорится о том, что одни язычники поклоняются Пяркунасу, другие – Лаукосаргасу, опекающему урожай, третьи – Жямепатису, который заботится о скоте; а те, кто склонен к злому колдовству, зовут на помощь каукасов и айтварасов – кстати, имена этих не слишком вредных демонов до сих пор встречаются в сказках. Мы знаем еще, что литовцы приносили в жертву животных, а иногда и людей – было принято сжигать на костре важных пленников. Останки самих литовцев тоже сжигали вместе с конями, соколами и собаками, в костер бросали когти диких зверей, чтобы умершие на том свете могли с их помощью залезть на крутую гору. В долине Свинторога был сожжен сам Гедимин, который так и остался некрещеным. Жрецов называли вайдилами: кстати, некоторые литовские патриоты утверждают, что от этого слова произошла польская фамилия Папы Римского Иоанна Павла II – Wojtyia. Наконец, ранние историки рассказывают, что в Литве поклонялись ужам – воплощениям смерти, возрождения и подземного мира: их литовцы держали в домах и кормили молоком. Этот обычай действительно существовал – даже в двадцатом веке – в некоторых местах вильнюсского края, а убивать ужа строго запрещалось. Во всяком случае, вплоть до советской эпохи, которая успешно расправилась не только с этим, но и с более важными запретами.

Возможно, у подножия горы в Вильнюсе на самом деле стоял языческий храм, но он мог быть единственным на всю страну. Говорят, почти все вильнюсские костелы построены на местах святилищ: там, где высится прекрасный костел Святых Петра и Павла в стиле барокко, почитали богиню любви Милду; там, где стоит Пятницкая церковь, – бога пьянства Рагутиса, этакого литовского Диониса, и так далее. Но все это – россказни Нарбута и других романтиков. В городе Гедимина – деревянном, местами глинобитном – вероятно, был не только замок или замки, но и сакральные места – святые источники и рощи. Первого миссионера, посетившего этот край, святого Адальберта, убили как раз потому, что он неосторожно забрел в такую рощу (задолго до времен Гедимина и даже Миндовга). В Вильнюсе хранят память и о других христианских мучениках – и католических, и православных, – убитых язычниками; но, скорее всего, это просто легенды. Христиане должны были чувствовать себя безопасно в языческой столице – ведь в письмах Гедимина говорится, что в городе есть францисканский и доминиканский храмы, в которых верующие могут поклоняться своему Богу. Один из этих храмов сохранился, хоть и перестраивался множество раз. Это костел Свтяого Николая в уединенном уголке старого города – образец примитивной, но уютной готики, с ритмичным фронтоном, таинственный, очаровывающий покоем и тишиной. Когда входишь вовнутрь, под низкие звездчатые своды, кажется, что ты попал в шкатулку или в футляр. Костел впервые упомянут при внуках Гедимина, но уже тогда он был каменным и старой постройки.

Вполне вероятно, что во времена Гедимина создавался более сложный языческий культ, который впоследствии освятил бы это странное государство; но в окружении христианских соседей у него, конечно, не было шансов. Правители скорее склонялись к православию – их соблазняла возможность своим скипетром объединить все восточно-славянские земли. Вильнюс соревновался с Москвой: сын Гедимина Ольгерд (Альгирдас) три раза нападал на этот город, дошел до самого Кремля, но москвичи всегда откупались. Иначе говоря, судьба Восточной Европы могла повернуться неожиданным образом – Москва осталась бы второстепенным городом, каким тогда и была, а Вильнюс занял бы ее историческое место. Но оставим такие альтернативные сценарии там, где полагается, – в области фантазий. Историческую битву выиграла Москва, превратившаяся в великий город с сомнительной репутацией, с которым мы сейчас знакомы. Она завоевывала Вильнюс несколько раз. В любом случае карта Восточной Европы при потомках Гедимина очень отличалась от современной. Одна из сцен прославленной драмы Пушкина «Борис Годунов» происходит «в корчме на литовской границе». Я иногда прошу своих студентов-славистов показать на карте, где стояла эта корчма. Все ищут ее там, где граница проходит сейчас – то есть километров за тридцать от Вильнюса. На самом деле она была километрах в ста от Москвы.

Времена могучей языческой Литвы впечатляли не только романтиков. Они стали основным мифом литовского национализма. Те литовские интеллигенты, которые совершили филологическую революцию – сначала воскресили старый литовский язык, а потом сделали его государственным, – утверждали, что язычество было почти идеальной религией, особо толерантной, близкой Ведам древних индийцев, между тем как христианство, с его узостью и фанатизмом, разрушало глубокую духовность язычников, не давая взамен ничего путного. Кстати, такие умонастроения возникли вновь перед самым крахом советской власти. В Вильнюсском университете и в околоуниверситетских кругах появилась молодежь, основавшая общество «Ромува» (так, по средневековым летописям, называлось главное языческое святилище – его название, по-видимому, придумано в противовес Риму). Коммунистическое правительство вроде бы преследовало это общество, но другой рукой поддерживало, поскольку общество было направлено против Католической церкви, которая, как известно, создавала советской власти много проблем. Члены общества устраивали языческие праздники, крестили детей, кропя им головы озерной водой, и публично выступали с речами о наследии древних ариев, благодаря которому литовцы выше славян и всех прочих народов. Наверное, незачем говорить, что́ это все напоминало. Кстати, общество «Ромува» собирается и сейчас, оно даже выбрало верховного жреца. Время от времени газеты публикуют сенсационные открытия: в каком-нибудь вильнюсском дворе вроде бы откопаны остатки жертвенников или целых храмов. После восстановления государственной независимости несколько литовских парламентариев предложили предоставить язычеству – они называли его «старой верой» – такие же права, как и остальным традиционным религиям. Мой знакомый поэт заявил, что Литва должна идти по стопам Японии: люди там могут молиться в национальных синтоистских храмах и одновременно считать себя буддистами – так и литовец может быть и язычником, и католиком. Пока что из этих замыслов немногое осуществилось. Конечно, занятно, что Вильнюс – единственная столица на север от Афин и Рима, где можно найти слои чисто языческого прошлого, но сомнительное искусственное язычество – всего лишь курьез, и большинство хорошо понимает, что древние анимистические верования с ним ничего общего не имеют. К тому же в хаосе этих верований невозможно усмотреть никакой особой глубины – литовцы-язычники были неплохими воинами, но не создали ни каменных храмов, ни икон, ни церковной литературы или музыки, как их христианские соседи. Все же первый президент независимой Литвы, Альгирдас Бразаускас, принес присягу два раза – сначала в замке Гедиминаса по языческому обряду, который придумали патриоты, а потом в кафедральном соборе – по католическому. Сейчас этого уже не делают.

Крестоносцы, а за ними и вся Европа называли литовцев «северными сарацинами». Сам этот рыцарский орден был создан в Палестине во время крестовых походов и собирался бороться с мусульманами, но скоро перебрался на балтийский берег. Для усердных братьев ордена Литва была царством варварства и первозданной тьмы, пугающим Иным, своеобразным подсознанием Европы, которое следовало просветить, обуздать и наказать. Для литовцев, напротив, опасным Иным были крестоносцы; то, что для ордена было подвигом, для Литвы обращалось наглым разбоем и кровавым истреблением – и наоборот. Борьба двух сил длилась почти двести лет – в истории Европы мало примеров такого долгого и упорного противостояния. Крестоносцы построили Торунь, Мариенбург, Кенигсберг и множество других замков, но не смогли перейти Неман. Гедимин, как гласит предание, погиб в битве рядом с этой рекой, был сожжен и похоронен на горе возле вильнюсского замка. Вторая ветвь ордена правила землями вокруг Риги и Таллинна, но литовцы ее остановили на севере своих владений, там, где и сейчас проходит граница между Литвой и Латвией.

Когда я впервые оказался в Австрии, больше всего мне хотелось увидеть венский храм, который по сей день принадлежит крестоносцам; очень скромный, он находится в самом центре города, возле кафедрального собора Святого Стефана. По маленькому музею, расположенному рядом, меня водил орденский брат, мирный старичок с трубкой, который показывал мне документы крестоносцев, старинные карты Литвы и соседних стран. Я был единственным посетителем – может быть, за весь день, а может, и за неделю. Хоть это и смешно, но я ощущал себя победителем – ведь от ордена остался только этот храм с музейчиком, а мой край, который крестоносцы пытались завоевать, все там же, где и был. Наверное, это показывает, как глубоко в сознании многих литовцев засела память о тех битвах. Оно и неудивительно, поскольку войну с крестоносцами прославили романтики, находившие в ней неисчерпаемый источник сюжетов, примерно как Байрон на Востоке. Самый любимый сюжет повествует о великом магистре Конраде фон Валленроде. Родом он был из Франконии, и про него известно только, что он совершил несколько неудачных походов на Вильнюс, что его не любили подчиненные и что умер он молодым. Мицкевич написал о нем поэму, полную таинственных, почти детективных поворотов сюжета, в которой постепенно выясняется, что Валленрод был литовцем, добрался до верхов ордена и пробовал вредить ему изнутри. Это, конечно, выдумка, но имя Валленрода в Литве и Польше стало нарицательным: некоторые нацистские или большевистские коллаборанты потихоньку или даже громко оправдывались, что они, как Валленрод, действовали на благо своих. Кстати, с Валленродом сотрудничал еще один человек, попавший в мировую литературу, – Генри Болинброк, будущий король Англии Генрих IV. Его именем названа пьеса Шекспира, та самая, где действует сэр Фальстаф. В 1390 году Генри Болинброк с тремя сотнями английских воинов и рыцарями Валленрода на короткое время занял Вильнюс; по его словам, город тогда был деревянным, укреплений в нем не было, но замок был уже каменным. Нападающие сожгли город и малый замок, но большой замок захватить не смогли.

К концу четырнадцатого века литовцам стало понятно, что война безнадежна. Я бы сравнил ее с современной войной в Чечне – примерно та же степень ожесточения с обеих сторон, да и степень разрушений не меньше. Потомки Гедимина искали союзников. Кроме того, надо было наконец креститься после нескольких неудачных попыток, чтобы отобрать у ордена главный аргумент. Литовцы рассматривали крещение чисто политически; не думаю, что им важны были догматические тонкости, но православие, как восточная ересь, не защитило бы их от крестоносцев, а крещение из рук ордена означало бы капитуляцию и крах государства. На помощь пришла Польша, у которой тоже были счеты с орденом, и внуку Гедимина Ягелло (Ягайло, по-литовски Йогайла) предложили жениться на недавно лишившейся отца тринадцатилетней польской принцессе Ядвиге, стать католиком и правителем обеих стран. Ягелло согласился – для него это был брак не по любви, а по политическому расчету; Ядвига же противилась браку, поскольку любила другого, а кроме того, боялась тридцатилетнего литовского варвара. Рассказывают, что она послала в Вильнюс верного дворянина, чтобы он собрал сведения о владыке дикого края. Посланник пировал с Ягелло, даже сходил с ним в баню, после чего сообщил Ядвиге, что бояться нечего. Таким образом, брак состоялся. Он не был счастливым – Ядвига скоро умерла, не оставив потомства. Ягелло женился еще три раза, и только с четвертой женой, в глубокой старости, дождался детей, которые положили начало знаменитой династии Ягеллонов. Принято считать, что кровь Ягелло, то есть и Гедимина, течет в жилах всех более поздних королевских династий Европы.

Как бы то ни было, Ягелло принял польскую корону, велел разрушить языческий храм в Вильнюсе, погасил священный огонь, истребил ужей и построил на этом месте новый кафедральный собор, побольше, чем был у Миндовга. Вместе со своим двоюродным братом Витовтом (Витаутасом) он окрестил языческих подданных, загоняя их толпами в реку и присваивая всей толпе одно католическое имя. Утверждают, что оба правителя перевели тогда «Отче наш», «Богородице, Дево, радуйся» и «Верую» на литовский язык, у которого еще не было письменности. Затем Ягелло уехал в Краков, польскую столицу, и оставил Вильнюс со всеми его замками (тогда их было три) Витовту. Литва и Польша вместе смогли не только противостоять ордену крестоносцев, но и подорвать его могущество; они разбили его в битве при Грюнвальде и надолго устранили из активной политической жизни – в конце концов от ордена остался, как мы знаем, только музей. Правда, в народной мифологии роль ордена не слишком изменилась. Крестоносцы символизируют смертельную опасность, идущую с Запада, и этот образ становится ярче, иногда и раздувается в зависимости от политической конъюнктуры. В конце девятнадцатого века почитатели литовского языка и древней веры утверждали, что орден олицетворял поднявшее меч христианство, гибельное для Литвы. Во время Первой мировой войны с крестоносцами сопоставляли армию кайзера Вильгельма (которая, кстати, и сама иногда это подчеркивала). Той же символикой пыталась манипулировать советская власть в годы Второй мировой, причем с некоторым успехом. Несколько позже в литовских газетах был напечатан снимок Конрада Аденауэра в мантии крестоносца – он на самом деле был членом ордена; но на это литовцы уже смотрели сквозь пальцы, как и на все пропагандистские кампании советского времени. Быть может, это и подорвало миф; сегодняшним противникам Евросоюза уже не приходит в голову его использовать.