Текст книги "Любовь"

Сэндлер поднялся по лестнице из подвала. Идея досрочно выйти на пенсию, к чему его когда-то принудили, в тот момент показалась ему здравой. Ночные обходы в торговом центре давали отдохновение разуму, не замедляя бег мыслей. Не притупляя мозг. Но теперь Сэндлер часто задумывался, не поражен ли его мозг каким-то недугом, который он раньше не брал в расчет, потому что в последнее время он все больше и больше зацикливался на своем прошлом, а не на настоящем. Когда он вошел в кухню, Вида складывала выглаженную одежду и подпевала какой-то кантри-блюзовой мелодии, лившейся из радиоприемника. И, возможно, вспомнив глаза, напоминавшие треснутое стекло, а не глаза с портрета, он обхватил жену за плечи, развернул к себе и, крепко прижав к груди, закружил в медленном танце.

А может, девчачьи слезы куда хуже, чем причина, заставившая их пролить. Может, они были признаком слабости, которую заметили окружающие и заявили о ней еще до того, как он дал оттуда деру. Еще до того, как у него вдруг все похолодело в груди при виде ее нелепо вывернутых вниз рук, стянутых белоснежными шнурками. Эти руки можно было принять за пару варежек, нелепо болтающихся на бельевой веревке – будто какая-то потаскушка, которой наплевать, что скажут соседи, нагло протянула веревку через весь двор. И сливовый лак на обгрызенных до кожи ноготках придавал этим похожим на варежки крошечным рукам вид рук взрослой девушки, что и заставило Ромена подумать о ней как о потаскушке, которой наплевать на то, что о ней могут подумать…

Он был следующим в очереди. И уже был внутренне готов – несмотря на жалкий вид этих связанных рук и кошачье хныканье, клокочущее у нее в горле. Он стоял около спинки кровати, завороженный громкими стонами Тео, чья голова ритмично моталась взад-вперед над девочкой, которая отчаянно извивалась, отвернув к стене лицо, скрытое под упавшими на него растрепанными волосами. Он уже расстегнул ремень и сгорал от предвкушения, готовый стать наконец тем самым Роменом, которым он себя всегда рисовал в воображении: крутым, опасным, отвязным. Он был последним из семерых. Трое, как только кончили, выбежали из комнаты, на выходе победно вскинув пятерни, и быстро смешались с участниками шумной вечеринки. Фредди и Джамал, хоть и обессиленные, остались сидеть на полу и продолжали наблюдать за Тео, который начал первым, а теперь пошел по второму кругу. На этот раз он не спешил, и его постанывание было единственным звуком, потому что девочка теперь перестала хныкать. Когда он отлепился от нее, пахнуло лежалыми овощами, гнилым виноградом и мокрой глиной. В комнате повисла звонкая тишина.

Ромен шагнул вперед сменить Тео, а потом удивленно заметил, что его руки сами собой схватились за спинку кровати. Узел шнурка, стягивавшего ее правое запястье, развязался, как только он до него дотронулся, и ее рука бессильно упала на подушку. Она так и осталась лежать, и девочка не стала ею ни отбиваться, ни царапаться, ни убирать волосы с лица. Ромен отвязал вторую руку, которая все еще была крепко стянута шнурком от кроссовок. Потом завернул девочку в покрывало, на котором она лежала, и рывком усадил. Он поднял с пола ее розовые кожаные туфли на высоких каблуках с ремешками крест-накрест спереди – обувка ни на что не годная, кроме как для танцев да форса. И тут услыхал лающий смех – это сначала, а за ним последовали грубые шуточки и гневные возгласы, но он выволок ее из комнаты и, протащив сквозь толпу танцующих, вывел на крыльцо. Дрожа всем телом, она вцепилась в протянутые ей туфли. Если до этого они оба и были пьяны, то сейчас опьянение прошло. Холодный ветер их протрезвил.

Он попытался вспомнить имя девочки – то ли Фэй, то ли Фэйт, и уже собрался что-то ей сказать, как вдруг самый ее вид стал ему противен. Если бы она начала его благодарить, он бы ее просто придушил. К счастью, она не проронила на слова. Глядя в пустоту широко раскрытыми немигающими глазами, она надела туфли и разгладила юбку. Их верхняя одежда – его новая кожаная куртка и что там было на ней – осталась в доме. Тут дверь распахнулась, и на порог выбежали две девчонки, одна с ее пальто, другая – с сумочкой.

– Притти-Фэй, что случилось?

Ромен развернулся и двинулся прочь.

– Что с тобой, девочка моя? А ты! Ты что с ней сделал?

Тот продолжал шагать.

– А ну вернись! Он тебя обидел? А кто? Кто? Что с твоими волосами? На-ка, надень пальто, Притти-Фэй! И скажи хоть что-нибудь!

Он слышал их злобные встревоженные крики, бившие по ушам, как перезвон медных тарелок, словно аккомпанемент короткому и хлесткому, как визг трубы, слову, которым Тео обозвал его: хуже прозвища не придумаешь! Одно-единственное слово, которое звучало, повторяемое эхом, и уж коли оно вырвалось, его теперь можно заглушить только выстрелом. А иначе не покончить с ним – оно прилепится к нему на всю жизнь.

Последние три дня над ним издевались все кому не лень. Всех своих так легко завоеванных друзей – они дружили уже четыре месяца – он растерял. И теперь, встречаясь глазами с любым из шестерых, не считая Фредди, он словно бросал им вызов или приглашение, и даже когда он не смотрел на них и не ловил их взгляды, в том трубном визге слышалось его имя. Они собирались без него у школьной ограды и как по команде вставали из-за столика в забегаловке «Патти», если он садился рядом. Даже самые падкие на флирт девчонки почуяли его новый статус изгоя, как будто его одежда и обувь вдруг стали позорными: футболка слишком белой, штаны слишком отутюженными, а кроссовки завязаны сикось-накось.

На следующий день после той вечеринки, никто не помешал ему появиться на баскетбольной площадке, но, когда он вступал в игру, никто не передавал ему мяч, и если он перехватывал чужой пас, ему приходилось, в какой бы точке площадки он ни находился, самому забрасывать мяч в корзину, потому что никто из игроков не выражал готовности принять от него пас. Все опускали руки и просто смотрели. И стоило ему послать кому-то мяч с отскоком от земли, никто его не ловил, и в воздух взлетал трубный плевок того слова, и было непонятно, кто его выкрикнул. В конце концов ему сделали подножку, после чего все молча ушли. А Ромен так и остался сидеть на площадке, тяжело дыша, готовый ринуться в драку с любым, при этом понимая, что стоит ему ответить на грубость, на подножку, на выкрикнутое оскорбление, это будет выглядеть как его очередная попытка вступиться за ту девчонку. Которую он не знал, да и не желал знать. Если бы он дал обидчику сдачи, ему бы пришлось драться не за себя, а за Притти-Фэй, чем бы он и доказал, что между ними есть какая-то связь – а ведь это не так! Будто он и она оказались оба привязанными к той кровати, будто кто-то силой заставил их обоих раздвинуть ноги.

Лукас Брин, один из белых мальчишек, чья точность бросков в корзину вызывала всеобщую зависть, в одиночестве водил мяч в углу площадки. Ромен поднялся и отправился составить ему пару, но вовремя осознал, что в репертуаре его врагов есть еще одно обидное слово. И он прошел мимо Лукаса, пробурчав чуть слышно: «Привет!»

На второй день он чувствовал себя еще более несчастным и одиноким. Фредди отдал ему забытую в том доме куртку со словами: «Слышь, мужик, не парься!» – но больше не сказал ничего и быстро ушел. А после того как ему через окно школьного автобуса помахали две подружки Притти-Фэй, те самые, которые вынесли ей на крыльцо сумочку и пальто, он стал добираться до школы рейсовым автобусом. Он без колебаний смирился с неудобством шагать две мили пешком до и от остановки, чтобы избежать возможности снова увидеть Притти-Фэй. Он ее так и не увидел. Как не увидел ее больше никто.

На третий день его избили. Все шестеро, включая Фредди. Избили умело. Нанося удары везде, кроме лица, на всякий случай – а вдруг он еще и стукач, который с радостью наябедничает, кто ему разбил губу или поставил фингал под глазом. Ведь если начнутся расспросы дома, этому плаксе хватит храбрости указать своим дрожащим пальчиком на них. На всех шестерых. Ромен дрался классно. Поставил одну или две шишки, засадил коленом в пах, порвал чью-то рубашку, пока ему не заломили руки за спину в попытке сломать ребра и одновременно надавить на живот, чтобы вызвать рвоту. Последнее им почти удалось, но тут проезжавшая мимо машина несколько раз просигналила. Драчуны бросились врассыпную, вместе с ними и Ромен, который бежал, согнувшись и обхватив живот, больше опасаясь, что к нему придут на помощь, чем упасть без сознания в перепачканных блевотиной джинсах. Его вырвало за кустом мимозы в рощице позади закусочной «Патти». Увидев извергнутые на траву остатки приготовленного бабушкой завтрака, он задумался, забудется ли когда-нибудь его позор. Его не обидели ни издевки Тео, ни презрение Фредди, он заслужил и то, и другое, но он просто не мог понять, что с ним тогда случилось, почему он в тот момент дал слабину и почему его сердце бешено забилось от сострадания к раненому зверьку, за мгновение до того казавшемуся ему желанной добычей, в которую он был готов вгрызться. Если бы он нашел ее на улице, его реакция была бы точно такой же, но когда это произошло при всех, на глазах у его друзей, вместе с которыми и он заволок ее в ту комнату, – вот дерьмо! И что заставило его отвязать ее, прикрыть? Боже ты мой! Прикрыть ее покрывалом! Поднять на ноги и вывести оттуда! Что? Маленькие, похожие на варежки руки? Размеренно содрогавшиеся над ней голые зады парней – один за другим, один за другим? Гниловатый овощной запах, смешавшийся с грохочущей из-за двери музыкой? Когда он, обняв девочку за плечи, выводил ее из комнаты, он был все еще возбужден, но эрекция исчезла, как только они вышли вдвоем на холод. Что же его заставило так поступить? Или точнее – кто?

И он знал кто. Это был настоящий Ромен, который обломал кайф крутому, опасному и отвязному парню. Фальшивого Ромена, нависшего над чужой кроватью с незнакомой девчонкой, перехитрил Ромен настоящий, который и был там главный и теперь заставил его, лежащего в собственной кровати, сунуть голову под подушку и пролить девчачьи слезы. Но в ушах по-прежнему звучал визг трубы.

3. Незнакомка

Поселение – по сравнению с домом номер один по Монарх-стрит – как другая планета. Хаотично натыканные лачужки расползлись по склону горы и в долине еще во времена Первой мировой войны. Никто не использует этого названия – ни почтовая служба, ни бюро по переписи. Однако полицейские штата прекрасно его знают, и если кое-кто из тех, кто когда-то работал в старом управлении соцзащиты, его слышал, то сотрудники нового окружного управления социального обеспечения – нет. Время от времени у учителей школы десятого района появляются ученики из тамошних семей, но и они не употребляют название «Поселение». «Деревенские» – вот как величают этих странных необучаемых детей. Чтобы не раздражать обычных учащихся из приличных фермерских хозяйств, школьным методистам пришлось придумать какой-никакой безобидный термин, чтобы как-то отличать этих детей, не настраивая против себя их родителей. Термин сочли приемлемым, хотя ни один родитель из Поселения ни разу не делал официальных запросов, не высказывал своего мнения, не давал разрешений и не подавал жалоб. Записки или извещения, переданные в вечно немытые руки их чад, никогда не возвращались и не получали ответа. Деревенские посещали занятия несколько месяцев, пользовались общими учебниками, одалживали ручки и карандаши, но все делали нарочито втихомолку, точно их сюда прислали проверять качество образования, а не получать его, выуживать, а не предоставлять информацию. В классе они держались тихо, ни с кем не вступали в беседы – отчасти по собственному почину, а отчасти потому, что одноклассники целенаправленно избегали общения с ними. Деревенские славились внезапными вспышками агрессии – и дрались остервенело и жестоко. Все знали историю про то, как однажды в пятидесятых директор школы смог найти, а потом и посетить дом одного из деревенских по имени Отис Рик. Этот Отис дал в глаз мальчишке на школьной площадке и то ли не понял, то ли проигнорировал извещение об отчислении, засунутое в карман его рубашки. И продолжал заявляться в школу каждый день, и каждый день на его рукавах видели неотстиранную кровь его жертвы. О том официальном визите, имевшем целью заявить о нежелательности присутствия Отиса в школе, известно немного – кроме одной яркой и красноречивой детали. Когда директор школы покинул дом Риков, ему пришлось пересечь всю долину пешком, поскольку ему не дали ни времени, ни возможности сесть в свою машину. А «Десото»[20]20
  Марка автомобиля, выпускавшегося концерном «Крайслер» в 1928–1961 гг.


[Закрыть] был отбуксирован обратно в город полицейскими штата, потому что его владелец ни в какую не соглашался лично вернуться за ним.

Совсем древние старики, чьи молодые годы пришлись на Великую депрессию и которые по сию пору называют эту часть округа Поселением, могут в цветах и красках поведать любому желающему историю его обитателей. Но поскольку их мнение мало кого интересует, жители Поселения интерпретировали ее на свой лад: вот почему их, дремучих и презренных, просто терпят, боятся и стараются с ними не связываться. Так повелось с 1912 года, когда джутовую фабрику забросили, и те, кто успел уехать, и те, кто не успел (либо черные, у кого не было никаких надежд, либо белые, у которых не было никаких перспектив), остались там жить, ничем не занимаясь, заключая между собой браки – ну, типа того – и ломая голову над тем, как бы выжить до следующего дня. Они строили себе дома из чужой рухляди или делали пристройки к лачугам, оставшимся после рабочих джутовой компании: кто сарайчик, кто комнатенку. Так и выросли на горном склоне и в долине под горой жмущиеся друг к дружке домики – в две комнатки с плитой. Обитатели лачуг использовали воду из ручья и дождевую воду, пили коровье молоко и домашнее пиво, ели лесную дичь, яйца и то, что росло в огороде, а если зарабатывали что-то на работах в поле или на кухне, покупали сахар, соль, растительное масло, сладкую газировку, корнфлексы, муку, сушеные бобы и рис. Если же заработков не было – воровали.

Несмотря на вполне мирное название, Поселение сотрясали конфликты по поводу преданности этому месту и правил общежития, и единственным преступлением тут считался отъезд. Одну такую измену совершила девушка со сросшимися пальцами ног, которую звали Джуниор. Ее мать Вивиан намеревалась дать ей имя сразу после рождения. Но спустя три дня после трудных родов, когда к ней наконец вернулось сознание и она была готова принять решение, оказалось, что отец новорожденной уже назвал малютку Джуниор – то ли в честь себя, Этана Пейна-младшего[21]21
  Джуниор (англ.) – младший.


[Закрыть], то ли отдав дань давней мечте о собственном ребенке, ибо хотя у Вивиан уже было четыре мальчика, ни один из них не был от Этана. В конце концов Вивиан выбрала-таки для дочки имя, и успела назвать им ее раз или два, прежде чем Этан вернулся в отцовский дом. Но имя Джуниор прилепилось. А большего и не требовалось, пока она не поступила в школу десятого района, где у нее спросили фамилию. Джуниор Вивиан, промямлила она. Заметив, как учительница прикрыла ладонью улыбку, девочка почесала локоть и только тогда сообразила, что вполне могла бы назваться Джун.

Девчонок из Поселения отдавать в школу не любили, но каждый из дядьев, кузенов и сводных братьев Джуниор какое-то время проучился в местной школе. В отличие от них она редко отлынивала от учебы. Дома, оставшись без присмотра, она чувствовала себя как одна из стаи здешних собак. Всего их было пятьдесят, и животные то сидели на короткой цепи, то свободно бегали по Поселению. Если собаки не ели и не грызлись, они спали, привязанные к деревьям или свернувшись калачиком под хозяйской дверью. Предоставленные сами себе, охотничьи псы скрещивались с овчарками, а колли – с лабрадорами. К 1975 году, когда родилась Джуниор, возникла диковинная, ни на что не похожая и удивительно красивая порода, которую сразу же узнавал издалека любой, кто знал их как «собак из Поселения» – приученных отгонять непрошеных гостей, а еще лучше – охотиться.

В течение многих лет Джуниор тосковала по отцу и без устали упрашивала мать отвезти ее к нему повидаться.

– Может, хватит? – повторяла Вивиан, пока однажды не отрезала: – Он в армии. Так я слышала.

– А когда он вернется?

– Да он никчемный, малышка. Никчемный. Иди играй!

Она уходила, но продолжала выглядывать на дороге высокого красивого мужчину, назвавшего ее в свою честь, чтобы показать свое доброе отношение к ней. Просто ей надо подождать.

Устав наконец и от собак, и от матери, будучи сообразительнее и хитрее своих братьев, опасаясь дядьев и относясь без восторга к их женам, Джуниор с радостью пошла в местную школу – прежде всего, чтобы быть подальше от Поселения, а уж потом ради самой учебы. Она была первой из деревенских, кто заговорил в классе и делал домашние задания. Одноклассницы ее сторонились, а тем немногим, кто попытался посеять семена будущей дружбы, быстро пришлось сделать выбор между деревенской оборванкой, ходившей в одном-единственном платьишке, и искусной местью одноклассниц, в которой маленькие девочки знают толк. Джуниор всегда проигрывала, но вела себя так, будто отказ от дружбы был ее личной победой, и улыбалась, когда видела, что несостоявшаяся подруга прибилась обратно к своему стаду. А подружиться ей удалось с мальчиком. Как решили учителя, это произошло оттого, что в столовой он угощал ее кексами и пряниками, так как обед самой Джуниор всегда состоял из жалкого яблока или пустого сэндвича с майонезом, сунутого в карман ношеной женской кофты, в которой она появлялась в классе. Ученики же были уверены, что причина его щедрости – в том, что после школы она позволяет ему заниматься с ней всяким непотребством в лесном овражке, о чем ему и было сообщено. Но это был гордый мальчик, сын менеджера разливочного цеха, который мог запросто нанимать и увольнять их родителей, о чем им и было сообщено в ответ.

Звали его Питер Пол Фортас, и после одиннадцати лет жизни, когда все его стали звать Пи-Пи, он сделался заносчивым и равнодушным к общественному мнению. Питера Пола и Джуниор не интересовало, что у того и другого под одеждой. Джуниор увлеченно слушала его рассказы про бочонки с сиропом для кока-колы и про автомат для закрывания бутылок. А Питер Пол хотел узнать, правду ли говорят про бурых медведей, живущих в окрестных горах, и отчего змеи нападают на телят – из-за запаха ли телят, или молока. Они обменивались информацией, как букмекеры перед скачками, опуская бесполезные подробности и сразу переходя к сути дела. Однажды, правда, он поинтересовался, цветная ли она. Джуниор ответила, что понятия не имеет, но обязательно спросит и все ему расскажет. Но он сказал, что это не важно, потому что ему в любом случае не разрешают приглашать домой гоев. А ему не хочется ее обижать. Она кивнула: ей пришлось по душе серьезное милое слово, которым он ее обозвал.

Ради нее он совершал мелкие кражи: приносил ей то шариковую ручку, то пару носков, то желтый берет для ее наскоро расчесанных пальцами курчавых волос. А когда на Рождество она подарила ему детеныша щитомордника в стеклянной банке, а он ей – большущий набор цветных карандашей, трудно было сказать, кто из них больше обрадовался. Но щитомордник – это же просто водяная змея, но именно из-за него их дружбе пришел конец.

Среди многочисленных дядьев Джуниор выделялись бездельники подростки, чьи мозги были изувечены унылостью существования и в чьей жизни жестокие мордобои чередовались с коматозным состоянием. Они не поверили, что засунутая в бутылку змейка нужна ей для школьных опытов – так объяснила им Джуниор, отвечая на вопрос: «Ты чой-то там унесла в банке, а, малая?» А если они и поверили, сам ее поступок казался им невыносимым оскорблением. Нечто, по праву принадлежащее Поселению, она перенесла в юдоль невезения настолько безрадостного, что они воспринимали это не просто как невезение, а как триумф природного света над институциональной тьмой. А может, им просто надоело прикидываться спящими или кому-то из них не хватило пива накануне. Как бы там ни было, наутро после Рождества дядья чуть свет продрали глаза и принялись искать, чем бы развлечься.

Джуниор еще спала, положив голову на грязную подушку с вышитой надписью «Господи, спаси» и завернувшись в одеяло, которое служило ей и матрацем. Подушка, подарок жены одного из дядьев, которая вытащила ее из мусорного бака своего тогдашнего работодателя, дарила спящей приятные сны. А прижатые к груди карандаши раскрашивали их яркими красками. И ее сон был настолько разноцветным, что одному из дядьев пришлось несколько раз пнуть ее в зад носком башмака, прежде чем она проснулась. Ее вновь начали расспрашивать про змею. Раскрашенные цветными карандашами сны медленно растаяли, пока Джуниор пыталась понять, что им надо. Они ведь и сами не знали, какого хрена подожгли сиденье в машине, вместо того чтобы просто его снять. Или почему им так важна водяная змея. Просто им хотелось вернуть щитомордника в его законное место обитания.

Из всех угроз о том, что с ней сделают, если она не вернет змею, самыми неприятными были «надерем твою маленькую задницу» и «отдадим тебя Вошу». Эту последнюю угрозу она слышала много раз, и возможность того, что это сейчас и произойдет – ее отдадут старику из долины, который любил бродить по окрестностям, зажав в кулаке свой срам и распевая церковные гимны, – заставило ее вскочить с пола и, увернувшись от протянутых к ней рук, юркнуть за дверь. Дядья побежали за ней, но у нее были быстрые ноги. Псы, сидевшие на цепи, рычали ей в спину, а те, что не были на привязи, помчались следом. Выбежав на тропинку, девочка увидела Вивиан, возвращавшуюся из нужника.

– Ма! – позвала она.

– Оставьте ее в покое, жалкие хорьки! – закричала Вивиан. И перешла на бег, но очень быстро утомилась и бессильно швырнула камень, метя в спины своим младшим братьям. – Отстаньте от нее! Вернитесь, вонючие скунсы! Со мной не хотите иметь дело?

Злобные и искренние, если не сказать задорные, проклятья музыкой звучали в ушах беглянки. Босая, прижимая к груди коробку с цветными карандашами, Джуниор оставила улюлюкающих дядьев с носом, схоронившись за кустами и, дав деру, наконец смогла оторваться от них. Она остановилась только в лесу, где мечтал бы оказаться любой дровосек. Пеканы исполинского размера, каких не видывали в здешних местах аж с двадцатых годов. Клены, растопырившие по пять-шесть толстенных веток. Рожковые деревья, масляные орехи, белые кедры, тополя… Здоровые деревья вперемешку с больными. На некоторых стволах она заметила огромные черные лишайники – верные признаки болезни. А другие выглядели полными жизни, но лишь до тех пор, пока легкий игривый ветер не начинал тормошить их листву. Тогда стволы с треском переламывались и падали, точно сраженные инфарктом старики, и из трещин сыпалась медная и золотистая труха.

Перейдя с бега на шаг, Джуниор оказалась в залитых солнцем зарослях бамбука, росшего вперемешку с виргинским вьюнком. Крики и улюлюканье затихли вдали. Она подождала немного, потом взобралась на яблоню, откуда открылся вид на склон горы и часть долины. Дядьев не было видно – только просвет между деревьев, отмечавший русло лесного ручья. А еще дальше виднелась дорога.

Солнце уже стояло высоко, когда она добралась до обочины. Она не обращала внимания ни на царапины на коже, ни на застрявшие в волосах веточки, но ей было до слез жалко семи карандашей, которые сломались во время бегства, а она даже не успела еще ими попользоваться. Вивиан не могла защитить ее от Воша или дядьев, и она решила найти дом Питера Пола, подождать его где-нибудь поблизости и – что? Ну, он бы ей как-нибудь помог. Но она ни за что на свете не попросила бы вернуть ей детеныша щитомордника.

Она вышла на дорогу и не успела пройти и пятидесяти шагов, как вдруг услыхала за спиной тарахтенье грузовичка, в кузове которого сидели ее дядья. Она отпрыгнула влево, конечно, а не вправо, но они предвидели ее маневр. Передний бампер сшиб девочку, а заднее колесо размозжило ей пальцы на ноге.

Потом была тряская поездка в кузове, теплое местечко на лежанке Вивиан, вкус виски на языке, запах камфары в носу – после чего она спала как убитая, пока боль не стала совсем невыносимой. Джуниор открыла глаза, почувствовала озноб и такую ломоту во всем теле, что она не могла вздохнуть полной грудью – только заглатывала и выдувала воздух по капельке. Так она пролежала несколько дней не вставая, сначала не в силах, а потом и не желая ни плакать, ни заговорить с Вивиан, которая уверяла ее, что она должна быть благодарна дядьям за то, что те нашли ее лежащей на дороге. Ее маленькую Джун, мол, сбила машина, за рулем которой, ясное дело, сидел какой-то городской ублюдок, возомнивший о себе невесть что, и после того, как наехал на девчушку, он даже не остановился и не проверил, жива ли та, не говоря уж о том, чтобы подвезти ее до дома.

Джуниор молча наблюдала, как распухает ступня, а покрасневшие раздробленные пальцы становятся синими, потом черными, потом мраморно-бледными. А потом, заживая, пальцы срослись. Коробка с карандашами куда-то делась, и рука, что раньше сжимала коробку, теперь не выпускала нож, приготовленный ею для Воша, или для дяди, или для любого, кто попытается помешать ей совершить обычное для Поселения преступление: сбежать отсюда навсегда. Избавить себя от людей, которые погнались за ней на машине, сбили, а потом врали об этом, да еще приговаривали, будто ей еще повезло, и для которых водяная змея была ценнее маленькой девочки. Через год она сбежала. А еще через два она была накормлена, вымыта, одета, училась и горя не знала. За решеткой.

Джуниор исполнилось одиннадцать, когда она сбежала из дома и многие недели шаталась, не привлекая ничьего внимания. Потом наконец ее заметили – когда она стащила игрушечного солдата из универмага «Все за доллар», а после того не захотела его вернуть, и ее задержали, отправили в приют, где она покусала женщину, попытавшуюся отобрать у нее солдата, и наконец после того, как она отказалась предоставить о себе какую-либо информацию, кроме имени, ее определили в исправительную колонию, где записали как «Джуниор Смит», и она оставалась «Джуниор Смит» до тех пор, пока власти штата не отпустили ее на все четыре стороны, и она не придумала себе фамилию, добавив к имени матери «и» для эффекта.

Образование, полученное ею в колонии, было только отчасти школьным, но в основном – нет. Оба вида образования отточили ее природную хитрость, которая и помогла ей попасть в большой шикарный дом на Монарх-стрит, где не было хмурых теток в униформе, меривших шагами тускло освещенные коридоры и распахивавших когда им вздумается двери, чтобы устроить шмон, и где ей не пришлось спать в душной камере с сопящими и храпящими на все лады соседками. Джуниор попала куда надо, и к тому же здесь был он, всячески давая ей понять, что именно ее-то здесь и ждали все это время. Как только она заметила портрет незнакомого мужчины на стене, то сразу поняла: вот ее дом! Он снился ей в первую ночь, она стояла у него на плечах, когда он нес ее через сад, где ветки сгибались под тяжестью спелых зеленых яблок.

На следующее утро за завтраком – грейпфрут, яичница-болтунья, кукурузная каша, тосты и жареный бекон – Кристин держалась уже не так враждебно, как накануне, хотя все еще была настороже. Джуниор пыталась ее развеселить, отпуская шуточки в адрес Хид. Она, как говорится, еще плохо ориентировалась на этой местности и не знала, в каком направлении двигаться дальше. Только после завтрака, вернувшись в спальню Хид, она разобралась в ситуации. Подарок судьбы был выбран ею безошибочно.

Стоя у окна в нелепом красном костюме, Джуниор снова стала наблюдать за мальчишкой во дворе, пока Хид копалась в небольшом комоде. Чуть раньше она увидела, как Кристин продефилировала по подъездной дорожке, а паренек остался один во дворе, дрожа на пронизывающем ветру и держа в руке ведро. Теперь он утер нос тыльной стороной ладони, после чего обтер руку о джинсы. Джуниор улыбнулась. И все еще улыбалась, когда Хид к ней обратилась.

– Вот она! Я ее нашла! – Она помахала фотографией в серебряной рамке. – Я держу все ценные вещи под замком в разных местах и иногда забываю где.

Джуниор отошла от окна, опустилась на колени рядом с комодом и взглянула на фотографию. Свадьба. Пять человек. И жених глядит вправо на женщину с розой в руке, которая устремила в объектив застывшую улыбку.

– Она похожа на женщину с кухни внизу – на Кристин, – заметила Джуниор, ткнув пальцем в фото.

– Нет, это не она, – возразила Хид.

Женщина с розой держала жениха под руку, и хотя он смотрел на нее, свободную руку он положил на голое плечо своей пигалицы-невесты. Хид утонула в не по размеру огромном свадебном платье, ниспадавшем до пола, цветки флердоранжа в ее руке уныло поникли. Слева от Хид стоял плутоватого вида красавец, который, повернув голову влево, улыбался женщине, чьи сжатые в кулачки руки беззвучно сообщали не только об отсутствующем букете, но и еще кое о чем…

– Я ведь не сильно изменилась, правда? – спросила Хид.

– А почему ваш муж смотрит не на вас, а на другую женщину?

– Наверное, пытается ее ободрить. Вот такой он был человек. Это в его духе…

– А это подружка невесты? – спросила Джуниор, указывая на женщину с крепко сжатыми кулачками. – Она тоже выглядит не слишком радостной.

– Она и не радовалась. Вообще свадьба была не из веселых. Билл Коузи был завидный жених, понимаешь. И очень многие женщины мечтали оказаться на моем месте.

Джуниор снова поглядела на фотографию.

– А кто этот мужчина?

– Наш шафер. Очень известный музыкант… в свое время. Ты слишком молода, чтобы знать его имя.

– А вы пишете про всех этих людей?

– Да. О некоторых. В основном о Папе – это мой муж – о его семье, его отце. Ты представить себе не можешь, какие это были гордые люди, какие благородные… даже во времена рабства…

Джуниор перестала ее слушать – и не без причины. Во-первых, она уже догадалась, что Хид вовсе и не собирается писать книгу, ей просто хочется поболтать, хотя зачем она вознамерилась платить за то, чтобы ее кто-то выслушал, Джуниор еще не поняла. А во-вторых, она думала о дрожавшем от холода пареньке под окном. Она слышала слабый стук лопаты, которой он сгребал тающий снег и сбивал лед с дорожек.

– Он живет где-то тут недалеко?

– Кто?

– Тот паренек во дворе.

– А, это мальчуган Сэндлера. Он выполняет мои поручения, наводит порядок снаружи. Хороший мальчик.