Текст книги "Ныряльщик из Пестума. Юность, эрос и море в Древней Греции"

03
Эфебы у моря: изображения

Ныряльщик из Пестума не так уникален, как может показаться. В частности, в этрусской Тарквинии была обнаружена датируемая несколькими десятилетиями раньше Гробница охоты и рыбной ловли, получившая свое название от трех чрезвычайно жизнерадостных сцен на лоне природы, украшающих ее стены (илл. 10, 11).

В центре торцовой стены главной камеры гробницы изображен юноша, стоящий на высокой скале над морем, он целится из натянутой пращи по стае вспугнутых с воды птиц. В волнах резвятся дельфины. Под скалой проплывает лодка с четырьмя молодыми людьми. Один держит кормовое весло, другой спускает в воду бечевку, очевидно для ловли рыбы, еще двое оглядываются, оживленно жестикулируя. Похожая сцена изображена и на боковой стене. Снова юноша на утесе над морем, на этот раз ближе к краю изображения, так что перед ним разворачивается весь пейзаж с порхающими птицами. Посередине – большая лодка с двумя пассажирами на борту: один держит кормовое весло, второй бьет трезубцем проплывающих мимо уток.

10-10а

Юноши и эфебы на морском берегу: охота на птиц и рыбалка. Гробница охоты и рыбной ловли. Тарквиния. Около 520–510 гг. до н. э.

Совсем другая сцена на другой боковой стене. В центре композиции возвышается утес, вертикально обрывающийся в море. С его вершины головой вперед прыгает в воду юноша. Сзади по крутому склону взбирается еще один молодой человек. Его рука поднята в предупреждающем жесте, очевидно, он собирается раздеться и прыгнуть вслед за товарищем. Трое приятелей в лодке заинтересованно наблюдают за ними, а дельфины весело подпрыгивают над волнами, передразнивая спортивную грацию ныряльщика.

Трудно представить себе, что здесь изображены эсхатоло гические сюжеты. Охота на птиц вряд ли мыслилась как типичное развлечение в загробном мире, по молодым людям в лодке не похоже, что они переправляются в Аид, юноша с бечевкой наверняка не на море смерти отправился на рыбалку. Да и молодой человек, карабкающийся на крутую скалу, не наводит зрителя на мысль о трудном жизненном пути, ведущем к посмертному блаженству. Перед нами картины резвящейся юности на привольном морском берегу.

11-11а

Юноши и эфебы на морском берегу: прыжок с утеса. Гробница охоты и рыбной ловли. Тарквиния. Около 520–510 гг. до н. э.

По мнению некоторых, эти росписи нельзя сравнивать с Гробницей ныряльщика, потому что они относится к совсем другой культуре – этрусской. Однако Этрурия в ту эпоху была открыта исконно греческим идеям и формам жизни, будь то симпосии, спорт, мифы или художественные жанры и стили. К тому же изображения морского купания и прыжков в воду обнаруживаются не только в Древнейшей Италии. Той же эпохой, что гробницы Пестума и Тарквинии, датируется чаша для вина (скифос), обнаруженная в гробнице в Ритсоне, недалеко от беотийских Фив, но изготовленная и расписанная в Аттике (илл. 12). На обеих ее сторонах изображен юноша, который, сняв одежду, прыгает со скалы в белую пену волн. Среди погребальной утвари этого некрополя много подобных скифосов. Представлены на них, как правило, характерные социальные роли полиса: мужчины, пожилые и молодые, изображены в виде воинов, верхом или на колеснице, стоя или сидя; женщины либо стоят, либо танцуют. Нередко встречаются также обнаженные мальчики или эфебы, иногда с петухом в руках – обычным подарком от взрослого любовника юному возлюбленному. Ныряльщик – такой же социальный мотив. Прыжки в воду и плавание относились к числу умений, в которых можно было отличиться. Об этом свидетельствуют бронзовые статуэтки приготовившихся к прыжку эфебов – судя по всему, вотивные приношения в святилища.

Если понимать сюжет нашей фрески более широко, его можно найти и на других афинских керамических сосудах. Внутри чаши, датируемой тем же периодом, изображен мальчик из высших слоев общества, удящий рыбу (илл. 13). Не только красота его обнаженного тела и венок в волосах, но и надпись «мальчик красив» указывают на то, что изображен здесь не труд для заработка, а развлечение, приличествующее эфебу знатного происхождения. Мальчик в напряженной позе сидит на скале, к которой внизу присосался осьминог, в воде под ним плавают рыбы, одна обнюхивает поставленную вершу, другая как раз клюнула на крючок. Вспоминается рыбак в лодке из Гробницы охоты и рыбной ловли.

12

Юноша, ныряющий в море. Афинская чаша для вина (скифос) из некрополя в Ритсоне (Беотия). Около 500 г. до н. э.

Изображение на потолке гробницы в Пестуме уникально тем, что посвящено одному мотиву: скупо намеченные вышка, вода и деревья составляют обрамление, а всё внимание сосредоточено на гибком теле прыгуна. И тем не менее это вариация не столь уж редкого сюжета – «молодежь у моря».

13

Мальчик, удящий рыбу в море. Афинская чаша. Около 510–500 гг. до н. э.

04
Эфебы у моря: места

Разве могут все эти изображения быть чистыми метафорами, не имеющими отношения к реальности? И неужели море было для греков исключительно пространством опасности и смерти? Мыслимо ли, чтобы греки с их культом физических упражнений не были также отличными пловцами и ныряльщиками?

Ни в какой другой области античного мира суша и море не связаны между собой так тесно, как в Греции и на западе Малой Азии с их бесчисленными островами, полуостровами, мысами и бухтами. Бо́льшая часть греческих полисов, не только на островах, но и в материковой Греции, располагалась или непосредственно у моря или недалеко от него. Так же обстояло дело и с многочисленными греческими колониями, с глубокой древности усеявшими длинные побережья Южной Италии, Сицилии и других регионов Западного Средиземноморья, к их числу относится и Пестум. Крупные полисы имели собственную гавань или город-порт неподалеку. Греки с легендарной древности были народом отважных мореплавателей. Их мифы рассказывают о Ясоне, который на корабле «Арго» добрался до восточного побережья Черного моря, о походе объединенного греческого флота на Трою, о бесконечных морских странствиях Одиссея.

Так неужели же греки видели море только с кораблей – военных, торговых и рыболовных? Неужели они совсем не стремились научиться плавать? Интересно было бы выяснить происхождение этого предрассудка. О том, что это именно предрассудок, свидетельствует, например, известная греческая поговорка. О неумехе, которого не приспособишь ни к какому делу, греки говорили «ни читать, ни плавать не умеет». Очевидно, и тому и другому всех обучали с детства. Платон говорит, что прыжок в воду – показатель мужской отваги, причем ныряльщик чем искуснее, тем храбрее. Метафора в изречении Сократа о «темном» философе Гераклите предполагает наличие специально обученных ныряльщиков. «То, что я в его философии понял, – говорит Сократ, – прекрасно; то, чего я не понял, – наверное, не хуже, но тут уж надо быть делосским ныряльщиком». Прославленными ныряльщиками были Скиллий и его дочь Гидна, в эпоху Греко-персидских войн они в шторм перерезали якорные канаты персидского флота, тем самым отдав корабли на разрушение стихии. За это им были поставлены памятники в Дельфах. Трудно представить себе, что речь идет об особой акробатической специализации – судя по всему, плавание и ныряние были распространенными умениями, в том числе и среди женщин, как мы увидим далее. В более позднюю эпоху о Цезаре известно, что он хорошо плавал. Август, рассказывают, лично учил своих внуков плавать. Еще позже Карл Великий в доказательство своей физической крепости, подобающей правителю, демонстрировал умение плавать.

Более конкретное указание находим у греческого писателя и путешественника Павсания: он пишет, что в пелопоннесском городе Гермиона при храме Диониса Меланайгиса ежегодно устраивались музыкальные состязания, а также соревнования по гребле и плаванию. Эпитет «меланайгис», означающий «с черным козлиным мехом», характеризует Диониса как покровителя молодежи в период возмужания и ритуалов, сопровождающих переход в категорию взрослого мужчины. Можно предположить, что плавание и погружение в морскую глубь связаны с обрядами инициации.

Можно ли отыскать конкретные места, где греческая молодежь купалась в море? На первый взгляд, это должно быть затруднительно. Ведь подходящие для купания места на морском берегу создаются прежде всего самой природой. Если человек не прилагал для их обустройства дополнительных усилий, последующим поколениям неоткуда узнать, что когда-то здесь собирались купальщики. По изображениям видно, что в воду прыгали не только со специально построенных вышек, но и с отвесных приморских скал. Что тут может доказать археолог? И тем не менее – в одном месте, похоже, сохранились доказательства.

На южном побережье острова Фасос (Тасос), вдали от главного населенного пункта этих мест, берег у села Калами обрывается в море крутыми скалистыми уступами (илл. 14, 14a). Со стороны моря скала покрыта десятками надписей, по форме букв датируемых IV веком до нашей эры, все они славят красавцев-эфебов, демонстрируя богатейший словарный запас: kalós и hōraíos – красивый; hēdýs – милый; eúcharis – очаровательный; euprósōpos и kalliprósōpos – прекрасноликий; euschémōn – хорошо сложенный; eúrythmos – красиво двигающийся; chrysoús – золотой; argyroús – сияющий, как серебро, и тому подобное. Эти надписи – выразительные свидетельства гомоэротических связей, комплименты взрослых любовников юным избранникам, причем не сказанные на ушко или переданные в любовной записке, а высеченные монументальным шрифтом на твердом, неподатливом для резца камне. Часть этих надписей видна с береговых уступов, другие же – только с моря, причем буквы сделаны такими большими, что читаются даже с некоторого удаления. Следовательно, они адресовались или сидящим в лодках, или пловцам. Эти тщательно вырезанные, наверняка еще и прокрашивавшиеся для лучшей видимости надписи указывают на то, что в этом месте регулярно собиралась молодежь из высших кругов общества.

Здесь, на скалистом морском берегу, вдали от упорядоченной жизни города, встречалась городская молодежь и ее взрослые поклонники. На приморских уступах завязывались романтические знакомства, хватало здесь и крутых обрывов, откуда юноши могли прыгать в воду, демонстрируя грацию нагого тренированного тела, в то время как другие развлекались рыбной ловлей с лодок – а их взрослые поклонники могли выражать свою любовь высеченными в камне надписями. Всё это напоминает сцены из Гробницы охоты и рыбной ловли. Мы увидим далее, что это – не просто развлечения, а типичная для античной молодежной культуры ситуация. Гомоэротические привязанности играли в ней важную роль, которая для нас сегодня нуждается в объяснении.

14–14а

Скалистое побережье у Калами. Фасос. Надписи «красавец». Около 375–350 г. до н. э.

Несколько иная, но во многих отношениях сравнимая ситуация наблюдается на уединенном острове Фолегандрос в Южных Кикладах. Акрополь главного поселения на острове – весьма скромного по размерам – расположен на вершине утеса, с большой высоты круто обрывающегося в море. Примерно на середине подъема, довольно далеко за чертой города, открывается вход в огромную пещеру (илл. 15, 15a). Как сверху, со стороны города, так и с моря добраться до нее можно лишь долгим рискованным путем по скалистым уступам, тем самым она, хотя и расположена недалеко от поселения, полностью отрезана от городской цивилизации. Внутри пещера полна мощных сталактитов и сталагмитов, а на стены краской нанесены сотни имен. К некоторым именам добавлено kalós – красавец. Следовательно, и тут перед нами хвалы взрослых поклонников по адресу их юных возлюбленных. Учитывая, что добраться до пещеры – как сверху, из города, так и снизу, с моря, – могут лишь физически тренированные молодые мужчины, позволительно предположить, что и здесь проходили собрания молодежи в гомоэротической атмосфере. Некоторые из еще не опубликованных археологических находок, похоже, указывают на сакральный статус пещеры. Обращает на себя внимание, что ко многим именам добавлен эпитет, означающий происхождение: сифниец, критянин, родосец. Очевидно, юноши съезжались сюда издалека, и характерно, что место сбора расположено не в каком-либо крупном центре Эгейского архипелага, а на уединенном острове. Прибывший на Фолегандрос оказывался на периферии греческого мира. Что до пещеры, то выход из нее смотрит прямо на море. Юношам, собиравшимся там, ничего не оставалось, как демонстрировать достижения в плавании и прыжках в воду.

Конечно, не везде на морском побережье есть подходящие для прыжков в воду отвесные скалы. Это заставляет вернуться мыслью к напоминающему вышку сооружению на пестумской фреске. В науке предлагались самые разнообразные гипотезы, предпринимались попытки представить чертеж постройки – однако однозначного результата достичь не удалось. На первый взгляд кажется, что рисунок на фреске изображает мощное строение из тесаных камней-квадров, что-то вроде сторожевых башен, которых немало строили на территории греческих полисов. На Фасосе неподалеку от скал с надписями сохранились остатки такой башни, но не прямо на берегу, не в таком месте, чтобы с нее можно было нырять в море. Вероятно, это была сторожевая башня, которую эфебы использовали для возлагавшейся на них охраны территории. Кроме того, на рисунке видны сплошные вертикальные сочленения, нехарактерные для античных каменных построек. В качестве альтернативы можно представить себе деревянное сооружение вроде современных охотничьих вышек. Из письменных источников известно, что на морском побережье устанавливали временные наблюдательные вышки из дерева, чтобы отслеживать появление стай тунца и сообщать рыбакам. Если предположить, что на фреске изображен такой «туноскопий», то вертикальные линии будут означать каркас из деревянных брусьев, и это объясняет их отчасти изогнутую или косую форму. Поперечные же планки могли использоваться как ступеньки для подъема на вышку. Правда, в таком случае объяснения требует цвет – вышка изображена не коричневой краской, как стволы деревьев, а черной. Удовлетворительного объяснения пока не предложено. Однако источники свидетельствуют, что в обиходе существовали вышки самого разного типа, как постоянные, так и временные, и разного назначения. Вышка с выступающим карнизом, изображенная на пестумской фреске, очевидно, предназначена специально для прыжков в воду. Маловероятно, что это функциональное сооружение было придумано специально ради метафорического прыжка в мир загробного блаженства. У вышки должен был быть реальный прототип.

15–15а

Пещера Хрисоспилия. Фолегандрос. Граффити античных посетителей.

Вероятно, и в других местах по всему греческому миру молодежь собиралась у моря и упражнялась в прыжках в воду с утесов или вышек, но там, где поклонники не увековечили имена прыгунов в надписях, установить это сегодня невозможно. Подобные обычаи существуют в разных средиземноморских странах и по сей день. Ярким примером может служить Полиньяно-а-маре на Апулийском побережье. Город расположен на отвесных скалах над глубокой бухтой. Со скального плато, круто обрывающегося в море, молодые люди прыгают в воду с головокружительной тридцатиметровой высоты. В последнее время этот обычай используется в коммерческих целях: Red Bull проводит здесь финальные соревнования мирового первенства по клиф-дайвингу – нырянию с высоких скал. Однако местная молодежь из города и окрестностей по-прежнему весь купальный сезон собирается на скалах для традиционных прыжков, это испытание на храбрость носит здесь характер инициации, посвящения юношей в мужчины. Не следует сразу заключать, что мы имеем дело с живой традицией, дошедшей от Античности. Скорее, такие обычаи возникают спонтанно в разное время и в разных местах, где молодежь, переходя во взрослую жизнь, стремится продемонстрировать удаль и снискать общее восхищение. Подобные практики известны во многих местах по всему Средиземноморью.

Море во всех этих традициях – пространство риска, противоположность надежной суше, вызов к многообразным испытаниям. В Греции праздник Богоявления 6 января связывается не только с переходом в новый год, но и с переходным периодом отрочества. Крестный ход направляется к морю, и там идущий во главе процессии священник кидает крест в воду. Молодые люди по сигналу прыгают в море, и каждый пытается первым достать крест и принести обратно. Победа сулит почет и счастье на весь следующий год. Испытание в этом случае мыслится иначе: суть его не в храбрости, потребной для прыжка в воду с большой высоты, а в способности быстро отыскать на морском дне и доставить на сушу сакральный предмет. Однако и здесь необходима отвага и физическая подготовка. Ведь крест бросают в воду с единственной целью – выявить лучших среди молодежи. Вода по-прежнему – чуждый и опасный элемент: кресту грозит утрата, ныряльщикам – переохлаждение и плохая видимость. Однако юноши с готовностью подвергают себя испытанию и добиваются этим общественного одобрения.

Пусть обычаи Нового времени и не являются прямым продолжением античных традиций, примеры Фасоса и Фолегандроса показывают, что и в античной Греции прыжки в море в уединенных местах вдали от города были распространенным среди мужской молодежи обычаем. Надписи на скалах свидетельствуют в пользу социальных практик эфебов на пороге возмужания, испытаний на физическую подготовку и отвагу, подобающих мужчине. Участниками действа были также взрослые мужчины, эротически влюбленные в юношей, их задачей было ввести возлюбленных в общество полноправных взрослых граждан полиса.

Прыжок с вышки в море – кульминационный пункт основополагающего жизненного периода: долгого перехода из детства в статус взрослого. Краткий миг прыжка концентрированно воплощает весь процесс. Всё горячечное волнение, характерное для юности, содержится в этом мгновении, и многим оно знакомо по собственному опыту на трамплине: подниматься на вышку, в одиночестве, без защиты и поддержки; стоять одному на неизвестной высоте, откуда нет обратного пути; взглянуть вниз, может быть, испытать легкое головокружение. Наконец решиться, набрать воздуха и прыгнуть. Бесконечный миг падения, полет, погружение. Мысли остановлены, лишь тело всеми порами ощущает воздух, потом воду, отнимающую дыхание, зрение, слух… И, наконец, вынырнуть, отряхнуть воду, протереть глаза. Выбраться на сушу, снова оказаться среди людей. Это квинтэссенция восприятия жизни в юности: воля и нерешительность, восторг и ужас, и зачастую всё одновременно.

Физическое возмужание влечет за собой и кардинально новый социальный статус. Это обусловлено общими антропологическими предпосылками любой человеческой культуры. В античной Греции, где тело играло в культуре центральную роль, фаза вхождения в зрелость была особенно напряженной. Переход от беспечного детства под родительским кровом к новой жизни в новом, независимом пространстве был решающим моментом биографии, поскольку многое здесь зависело от индивидуальных качеств. Высокие ожидания порождали огромную неуверенность. Сначала от подростков требовалось упорными тренировками в гимназиях и палестрах добиться от своего тела крепости, ловкости и эротической привлекательности – и умения блеснуть всеми этими качествами. Лишь тот, кто отвечал идеалу kalokagatia, мужской красоты и силы, мог рассчитывать на внимание и приобретение основанных на гомоэротике связей, в сильнейшей степени определявших социальную жизнь полиса. Но удастся ли войти в число победителей, завоевать почет, найти влиятельного покровителя? Затем, получив доступ к симпосиям, юноша оказывался в побуждающей к проявлению талантов среде – но не всякому удавалось выделиться остроумием, пользоваться успехом у гетер… Наконец наступало время участия в народном собрании, в голосовании по политическим вопросам. Научишься ли ты по-настоящему разбираться в политике? Сумеешь ли приобрести политический вес? Станешь ли ты уважаемым в городе человеком, сможешь ли претендовать на достойную невесту? На кону стояло многое, и никто не мог быть заранее уверен в исходе.

Такая же ситуация и на вышке. Ты поднимаешься, набираешь воздуха – и прыгаешь. Твой характер, твоя физическая подготовка предстают на всеобщее обозрение. Пестумский ныряльщик демонстрирует торжествующую отвагу и безупречное изящество тела – теперь ему предстоит погружение в сферу тьмы и опасности, откуда он вынырнет в сиянии нового статуса. Таковы три шага из одного экзистенциального состояния в другое – через промежуток тьмы, характерный для многих обрядов перехода. Прыжок Пестумского ныряльщика – не метафора, а концентрированное изображение этой трансформации в одном моменте высочайшего напряжения.

Прыжок этот нередко толковали как акт инициации, но это инициация не в загробное блаженство, а в новый статус в жизни полиса.