Текст книги "Женский клуб"

– Я наблюдала за вами. Все еще обязательно с вами познакомятся, но это займет время. Такая уж у нас община. Вот Мими, жены раввина, сегодня нет, а она была бы первой, уж поверьте.

Бат-Шева улыбнулась, и в этот момент в голове у Наоми вихрем пронеслись сотни мыслей. Она так давно не заговаривала с новым человеком и теперь ощущала прилив радостного оживления.

– Я слышала, вы поселились в доме Либманов. Очень милые люди, разве что немного нервные. Как-то раз я пролила газировку на ковер, так Эсти едва не расплакалась. Ну, в общем, они переехали, потому что он получил повышение, большие деньги, как мне сказали. Вы наверняка о них слышали. Здесь новости разлетаются в секунды. Готова поспорить, тут уже каждый в курсе всей вашей жизни, а вы и суток здесь не пробыли.

– По правде говоря, – ответила Бат-Шева, – приятно оказаться в месте, где все знают друг друга. Отчасти поэтому я сюда и перебралась. Вы же слышали, что говорят про Нью-Йорк: там помрешь, и никто из соседей даже не спохватится, пока не почует запах разложения.

Она засмеялась собственной шутке, и Наоми тоже – она уже знала, что ей понравится эта женщина.

– Здесь такое невозможно, вот в чем в чем, а в этом можете не сомневаться. Все будут в курсе по меньшей мере за час до, – уверила она.

Наоми обратила внимание, что народ посматривал в ее сторону, отмечая, что она разговаривает с Бат-Шевой. Можно ручаться, они говорили: как мило, два аутсайдера нашли друг друга. Уж очень не хотелось признавать их правоту, но Наоми чувствовала, что у них с Бат-Шевой и правда много общего. Она лишь немного старше, и будет здорово завести новую подругу.

– Вы переехали сюда из-за Бенджамина? Чтобы вроде как отпустило, если пожить именно здесь? – спросила Наоми.

Бат-Шева явно удивилась, что так быстро вычислили ее связь с Бенджамином.

– Просто появилось чувство, что надо куда-то двигаться. Когда я потеряла Бенджамина, казалось, что больше не на что опереться, было необходимо где-то укорениться.

– Понимаю, о чем вы. Порой мне самой интересно, была бы я к чему-то привязана, не живи я в Мемфисе, – призналась Наоми.

Наоми всегда думала о том, чтобы переехать. Как же ей не хватало новых лиц и другой картинки вокруг! Ее жизнь будто все время проигрывалась на повторе, разве что теперь она уже была родителем, а не ребенком. Она жила в пяти кварталах от дома, в котором выросла, дружила с теми же людьми, с которыми ходила в начальную школу, ее дети посещали ту же Академию Торы с теми же учителями и теми же проблемами. И при всем том она не знала, под силу ли ей уехать. Она слишком долго здесь прожила и пустила слишком крепкие корни.

Увидев, как серьезно Бат-Шева настроилась обосноваться именно здесь, Наоми рванулась было предупредить, что все может оказаться совсем не так идеально, как ей думается. Мемфис хорош, только если ты такой же, как все. А если нет – бывает тяжко. Но до чего же не хотелось собственноручно подрезать ей крылья – это произойдет само собой, и довольно скоро. И еще Наоми задумалась: может, это из-за своего аутсайдерства она стала такой циничной, что уже и не способна разглядеть достоинства здешней общины? – Дайте знать, если понадобится помощь, – сказала Наоми, пожелала Бат-Шеве хорошей субботы и отправилась домой к мужу.

Бесси Киммель и ее сестра Эстель Маркс видели, как уходила Наоми, а поскольку подойти к новичку не первыми гораздо проще, они двинулись к Бат-Шеве.

– Вы, судя по всему, новенькая, – констатировала Бесси, и ее сестра закивала в знак согласия. – Я всегда подхожу к тем, кого не узнаю́. Собственно, так я и встретила своего мужа, уже пятьдесят шесть лет тому назад. После кидуша я подняла глаза и увидела симпатичного молодого человека. Подошла и сказала: «Я думала, что знаю в Мемфисе всех и каждого». Оказалось, он только что переехал. Год спустя мы уже были женаты, – сообщила она, улыбаясь тому, как славно все сложилось. – Итак, расскажите-ка, вы с севера?

– До того как приехать сюда, я несколько лет жила в Нью-Йорке, но я толком ниоткуда. Помесь кучи разных мест, – ответила Бат-Шева.

Что это за ответ? Ты либо откуда-то, либо нет. Нет, она наверняка с севера, решила Бесси. Даже если не хочет признаться. Она сразу это поняла по речи Бат-Шевы. Ей довольно услышать пару слов.

– А мы, разумеется, из Мемфиса, – сказала Бесси. – Четвертое поколение. Наша семья переехала сюда сразу после Гражданской войны. Они были из первых евреев тут, может даже и первые. И вот с тех пор мы здесь.

– Я никогда нигде не задерживалась больше пары лет, – призналась Бат-Шева.

– Но Мемфис особенный. У нас замечательная община. Все друг друга знают. И так было на протяжении многих лет. Мы не знаем другого дома.

– Надеемся, так будет и с нами.

Бесси посмотрела на Аялу, которая взяла со стола стопку пластиковых стаканчиков и принялась строить из них пирамидку. Бат-Шева даже не попыталась осадить ее, лишь ободряюще улыбнулась. Бесси знала: такая мягкотелость до добра не доведет. Но при правильном присмотре из Аялы может получиться приличная молодая девушка. Нельзя сказать, что Бат-Шева производила впечатление плохой матери, по крайней мере, насколько могла судить Бесси. Но она таки казалась немного безалаберной: на белом носке Аялы зияла дырка, на субботнем платье красовалось пятно, а волосы не были аккуратно собраны лентой или заколкой. Община могла дать им столь необходимую опору и показать хороший пример того, какими следует быть.

– Было приятно познакомиться, но нам пора, – сказала Бесси, и на этом обе сестры проследовали к столу со шнапсом.

Когда толпа поредела, а еда и разговоры сошли на нет, Йосеф двинулся в сторону Бат-Шевы. Мы видели, что он ее давно заметил, но заговорить покуда не пытался. И это правильно. Совсем не подобало, чтобы именно он приветствовал ее в Мемфисе. Йосеф оглядел столы в поисках селедки или пирога. За чередой бесконечных приветствий он так и не успел поесть. Подцепив зубочисткой кусок фаршированной рыбы и отправив его в рот, он сделал шаг назад и натолкнулся на Бат-Шеву, как раз оказавшуюся под боком.

– Привет, – сказала она.

Йосеф потупился и переступил с ноги на ногу. Он не привык разговаривать с девушками. И хотя Бат-Шева была старше его больше чем на десять лет, она не относилась к числу общинных дам, а только с ними он и не испытывал неловкости. Общение с ровесницами предполагалось отложить до женитьбы. Не то чтобы мы уже не задумывались о подходящей паре для Йосефа; чем быстрее бы он женился, тем скорее бы вернулся в Мемфис. У нас уже имелись кое-какие наметки: кузина кузины из Сент-Луиса, красивая девушка из хорошей (не говоря уже о достатке) семьи, ему бы очень подошла. А поскольку Сент-Луис рядом с Мемфисом, вряд ли она бы стала возражать против жизни здесь. Бекки Фельдман считала, что ее семнадцатилетняя Шира отлично поладит с Йосефом. Конечно, Шира была немного юна, но все всегда отмечали, что она очень продвинутая для своего возраста.

– Вы, наверное, сын раввина. К вам внимания не меньше, чем ко мне, – сказала Бат-Шева. – Не пойму, это на вас или на меня все смотрят?

– Не волнуйтесь, скорее всего, на меня. Это мои первые выходные дома, – ответил Йосеф. – Вы только что переехали?

– Да, я живу прямо в конце улицы. Судя по тому, что мне рассказали, вы наверняка рано или поздно узнаете, что я была замужем за Бенджамином Джейкобсом.

– Я это знаю.

– Вы были с ним знакомы? Он, должно быть, учился на пару классов старше.

– Он был сильно старше. Он даже был моим вожатым как-то летом.

– Забавно, я помню, он рассказывал про лагерь, – засмеялась Бат-Шева. – Боже, как давно это было. Лет двенадцать, тринадцать?

– Пожалуй. Мне было тогда десять, – сказал Йосеф. – И я присутствовал на похоронах. Я был тогда в школе, в Нью-Йорке, и, когда услышал, что случилось, захотел прийти.

– Это так мило, – воскликнула Бат-Шева. – Может, поэтому у меня ощущение, что я вас знаю.

Мы ожидали, что Йосеф смешается, покраснеет, собьется и не будет знать, что ответить. Мы по-прежнему считали, что он чуть застенчив, что ему легко с нами, потому что он знает нас всю свою жизнь. Но, наблюдая за его беседой с Бат-Шевой, мы увидели другого Йосефа. Он стал уверенным и спокойным. Он отлично знал, что сказать.

– Хотя мы давно не пересекались с Бенджамином, я чувствовал связь с ним. Он всегда был добр ко мне. На субботней службе подходил и пожимал руку, как взрослому. А в школе всякий раз, как пробегал мимо класса, махал и корчил смешную рожу. У меня всегда было ощущение, будто он приглядывает за мной.

Бат-Шева печально улыбнулась.

– Я люблю слушать про его жизнь до нашего знакомства. Мы были вместе всего пять лет, и я так многого не знаю.

– Это должно быть очень тяжело, – сказал Йосеф.

– Так и есть. Но я подумала, что если переберусь сюда, то буду ближе к нему и смогу воспитать Аялу так же, как воспитали его.

Бат-Шева хотела сказать что-то еще, но случайно взглянула на раввина. И хотя он слушал Алвина Шайовица, толковавшего про планы Совета починить крышу синагоги, – тот был председателем строительного комитета, и крыша являлась задачей номер один, – раввин неотрывно смотрел на сына.

– Мне кажется, ваш отец потерял вас.

Йосеф поймал отцовский взгляд, и на его лице мелькнуло виноватое выражение. Мы помнили его с детства: каждый раз, когда Йосеф плохо себя вел, раввин как будто не верил, что его ребенок способен сделать что-то не так. Он прищуривал глаза и тихонько качал головой, и Йосеф немедленно исправлялся.

– Мне надо идти, – сказал Йосеф. – Было приятно познакомиться.

– Пока, – ответила Бат-Шева. – Мы наверняка еще увидимся.

Он отошел не оборачиваясь. Она взяла Аялу за руку и смотрела, как Йосеф приблизился к отцу и тронул его за локоть. Раввин улыбнулся и приобнял его за плечо. Они отправились домой, идя в ногу и одинаково, в такт, размахивая руками.

3

Следующие недели мы наблюдали за Бат-Шевой. Это было несложно: каждое утро она выходила на крыльцо, спускалась по дорожке и отправлялась на прогулку. Бат-Шева не меньше часа ходила по влажной, почти сорокаградусной жаре, но почему-то никогда не выглядела уставшей. Двигалась она так, будто где-то рядом звучала легкая музыка, и походка от этого тоже делалась легкой. Волосы ее развевались, руки летали, и она исчезала из поля нашего зрения за холмом или поворотом.

Поначалу Аяла семенила подле Бат-Шевы, стараясь поспеть за маминым широким шагом. Она ходила, потому что ей больше некуда было деться. Школа еще закрыта, в дневном лагере Еврейского общинного центра заканчивалась вторая смена, а найти няню на один час Бат-Шева, конечно, не смогла бы. Но нас поражало, что ей вообще удавалось брать с собой Аялу. Мы бы даже близко не смогли уговорить наших детей погулять в такую жару. Может, оттого, что их было только двое, казалось, они не расстаются ни на секунду. Аяла льнула к Бат-Шеве, боясь хоть ненадолго остаться без нее. И, насколько мы знали, она едва ли разговаривала с кем-то, кроме матери. Нетрудно представить почему. Потеря отца, переезд в новый город – это было бы слишком для любого ребенка. А у нее вдобавок имелась такая необычная мать – само собой, ей непросто.

Гуляла Бат-Шева не развлечения или зарядки ради. Нет, у нее была цель. Не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, она изучала ряды домов с крышами коньком. Она поворачивала направо, срезая путь через бесхозное поле, на тупиковую улочку. Оттуда шла либо к фермам Шелби, либо к парку на городской окраине, или же по направлению к торговому району. Для нас Мемфис сводился главным образом к нашим улицам и магазинам да конторам на Поплар-авеню, что прорезает центр города. Но с самого начала Бат-Шева не ходила по тем местам, где бывали мы. Она не выжидала, не старалась понять, как здесь что заведено. Она словно всю свою жизнь жила в Мемфисе.

Куда бы она ни сворачивала, в конце концов всегда выходила к дому, где жил Бенджамин. Он стоял вдалеке от нас, рядом не было синагоги, не было даже десяти мужчин для миньяна. До отъезда Джейкобсов мы привыкли наблюдать, как они устало бредут две с лишним мили до синагоги, хоть в зной, хоть в ливень.

Сначала Бат-Шева останавливалась перед домом и с тоской глядела на него. Пару раз мы видели, как она утирает слезы и обнимает Аялу. Мы гадали, чувствовала ли она там себя ближе к Бенджамину, грезила ли о том, чтобы оказаться в прошлом и увидеть, как маленький Бенджамин выскакивает из кирпичного дома и носится по двору. Из-за Бат-Шевы мы и сами стали думать о Бенджамине, вспоминать, когда кто видел его в последний раз. В детстве в нем не было ни капли строптивости, в избытке присущей нашим мальчикам. Он был тихим и вежливым, всегда скажет нам «пожалуйста» и «спасибо, мэм». Он легко мог расплакаться, всё принимал близко к сердцу. Аяла напоминала нам его: в обоих какая-то общая мягкость и одинаково невинные лица.

В последний день июля Бат-Шева зашла в дом. Перед отъездом Джейкобсы продали его Аккерманам, которые, строго говоря, не были членами ортодоксальной общины. Они не соблюдали кашрут, их дети не учились в Академии Торы, а если они и бывали в синагоге (по особым случаям, вроде Рош га-Шана или бар мицвы), то приезжали на машине. Но Мэрилин Аккерман пока не утратила связи с нами. Она приходилась четвероюродной сестрой Джослин Шанцер, училась в Центральной средней школе вместе с миссис Леви и Хелен Шайовиц, и даже сейчас они вместе играли в маджонг по понедельникам.

Когда Бат-Шева постучалась и представилась, Мэрилин поняла, кто перед ней: хотя к маджонгу относились со всей серьезностью, для сплетен времени тоже хватало, и в прошлый понедельник свою лепту внесла миссис Леви, рассказав о новой соседке. Бат-Шева объяснила, что ее муж вырос в этом доме и умер два года назад, и спросила, не могли бы они с Аялой зайти.

– Я бы хотела, чтобы Аяла увидела дом и Бенджамин стал бы для нее более реальным, – сказала Бат-Шева. – Ей было всего три, когда он погиб. Не могу смириться с мыслью, что она вырастет, совсем его не помня.

Мэрилин, разумеется, удивилась. Не каждый же день обращаются с подобными просьбами. Но она была не против, чтобы Бат-Шева заглянула внутрь. Они прошли в гостиную, и Бат-Шева, остановившись на пороге, долго изучала комнату.

– Видишь, Аяла, здесь жил папа, когда ему было столько же, сколько тебе. Можешь представить его таким маленьким? А вот двор, здесь он играл, – показала Бат-Шева, и Аяла осторожно осмотрелась.

Держа Аялу за руку, Бат-Шева шла по коридору, заглядывая в каждую дверь.

– Вы не знаете, где была комната Бенджамина? – спросила она.

– Трудно сказать, – ответила Мэрилин. – Это было так давно.

– Конечно, – согласилась Бат-Шева. Она прислонилась лбом к дверному косяку одной из комнат. – Что-то подсказывает мне, это она.

Бат-Шева присела лицом к окну на краешек кровати и целиком ушла в свои мысли. Она замерла, словно Бенджамин парил в небе там, за окном, с руками и ногами из облаков. Она объясняла Аяле, что теперь Бенджамин – частица природы, он в каждом цветке и дереве вокруг. Аяла кивала и гладила Бат-Шеву по руке, будто это она была матерью, утешающей ребенка, и от этой картины у Мэрилин разрывалось сердце.

Бат-Шева отвернулась от окна, видение исчезло.

– Можно попросить у вас стакан воды?

– Конечно. Пойдемте, присядьте, – Мэрилин приглашающе махнула в сторону дивана в гостиной.

Она принесла воды Бат-Шеве и сока Аяле и опустилась на диван рядом с ними. Никто не произносил ни слова, и Мэрилин, заметив на подлокотнике пятнышко, в смущении принялась оттирать его пальцем.

– Здесь хорошо, – произнесла наконец Бат-Шева. – Даже кажется, будто я здесь уже бывала.

– Я только рада компании, – сказала Мэрилин. Ее муж трудился юристом в одной из самых никчемных фирм Мемфиса, и это означало, что она почти не видела его: работать до десяти вечера было для него обычным делом. Она напридумывала себе разных хобби, чтобы занять время, – особенно хорошо пошли вязание кружев и садоводство – и все равно частенько сходила с ума от долгих часов в одиночестве.

– Я столько раз думала об этом доме, – призналась Бат-Шева. – Мы никогда сюда не приезжали, пока он был жив, а я ведь хотела. Надеялась, мы объедем юг на машине и закончим путешествие в Мемфисе.

Мэрилин сочувственно коснулась ее руки.

– Но Бенджамин не захотел?

– Он часто говорил, что здесь все всех знают и каждый друг другу с трех разных сторон кем-нибудь приходится. «Я только чихну, а все уже в курсе», – его слова. Для него это все было чересчур. Он задыхался, пока жил здесь. Ему нравился Нью-Йорк, где каждый сам по себе. Но когда я слушала его рассказы про Мемфис, мне хотелось стать частью этой жизни.

Мэрилин смутно припоминала Бенджамина, худого, русоволосого. Когда два года назад он погиб, новость разлетелась мгновенно, и Мэрилин почувствовала, что ее это особенно касается, ведь она жила в доме, на котором теперь лежал отпечаток трагедии.

– Я помню, когда это случилось, – сказала она. – Ужасное несчастье. Мы не могли поверить.

Бат-Шева тряхнула головой.

– Вот так – раз, и я осталась без него. Пыталась любыми способами не потерять связь с ним. Звонила его старым друзьям и говорила с ними о Бенджамине. Пересматривала его детские фотографии. Сохранила в квартире все его вещи. Я не могла принять реальность его смерти. Было так тяжело продолжать делать то, что прежде мы всегда делали вместе. Мы любили готовиться к шабату, приглашали кучу народу, надеялись, что нам удастся создать дом, где люди всегда будут чувствовать, что им рады. Но когда он умер, я даже думать об этом не могла. Мы с Аялой оставались вдвоем, и, когда я зажигала субботние свечи, всегда зажигала еще одну для него, чтобы помнить, какие особенные шабаты были у нас прежде.

– Как свечу в йорцайт66
  Йорцайт – годовщина смерти по еврейскому календарю.


[Закрыть], – вставила Мэрилин, гордясь тем, что может блеснуть знанием еврейских слов.

– Да, с той лишь разницей, что я делала это каждую неделю, а не только в годовщину смерти. Хотела придумать собственные ритуалы поминовения, и этот казался самым осмысленным.

За все это время Аяла не издала ни звука. Она тихонько пила свой сок и слушала их разговор. Но когда Бат-Шева стала дальше рассказывать о Бенджамине, она сползла с материнских коленок и направилась к эркерным окнам – из них были видны задний двор, новехонький гриль, деревянный настил и в цвет ему мебель для веранды. Девочка взялась за узорчатую кремовую штору и завернулась в нее. Бат-Шева улыбнулась, ничуть не беспокоясь о том, что Аяла могла обрушить карниз или что Мэрилин это могло не понравиться.

Однако Мэрилин не обратила внимания на штору – в голове у нее роилось множество мыслей. Одна неотступно возвращалась: как Бат-Шева умудрялась сохранить веру в Бога после того, что произошло? Она припоминала что-то из давних уроков в еврейской школе: историю о том, как Бог проверял Авраама, устраивая ему всё новые испытания, чтобы убедиться в его праведности. Вот из-за этого-то, помимо прочего, она и не была религиозна: невозможно верить в Бога, который допускает столько страданий. Были и другие причины, по которым она не готова была стать ортодоксальной: тяжесть столь строгого уклада, чрезмерное внимание к мелочам, отжившая свое подоплека многих запретов.

– Можно задать вам один вопрос? – спросила Мэрилин. Она не хотела расстраивать Бат-Шеву, так же как боялась оскорбить своих религиозных подруг, не зная наверняка, что они могут принять за неуважение. – Я бы не хотела лезть в душу, но, когда ваш муж погиб, неужели вы не были разгневаны на Бога, разве не трудно после этого оставаться верующей?

– Еще как была, – ответила Бат-Шева. – Нам было так хорошо с Бенджамином, я не могла принять, что его больше нет. Но мы с Аялой совершенно не пострадали в этой катастрофе. По неведомым причинам нас сберегли. Это ведь что-то да значит? Было чувство, что у меня есть какое-то предназначение, которое я еще не исполнила, и я спасалась этой мыслью.

– Да, вполне логично, – согласилась Мэрилин, – но все равно очень трудно это принять.

– Понимаю. Но мне нужно было придумать, как приблизиться к Богу, чтобы не чувствовать себя оставленной. Когда я молюсь или ем кошерную еду, то стараюсь помнить, что цель моих действий – поиск этой близости к Богу. Иначе я бы совсем пропала.

До сих пор Мэрилин сталкивалась с иным подходом к ортодоксальности. Хелен Шайовиц и миссис Леви говорили о важности послушания и дисциплины, скрупулезного соблюдения всех аспектов учения, важности связи с прошлым. В исполнении Бат-Шевы все звучало куда заманчивее, даже как будто и не чужеродно.

Бат-Шева поднялась, чтобы уходить, и, к удивлению Мэрилин, обняла ее.

– Было очень приятно с вами поговорить. У меня ощущение, словно частица Бенджамина все еще где-то здесь, – произнесла Бат-Шева.

– Тогда приходите еще и в любое время, хорошо? – сказала Мэрилин.

Она смотрела, как Бат-Шева с Аялой идут за руку по дорожке, и пыталась определить, что же отличало ее гостью от других ортодоксальных женщин. В Бат-Шеве совсем не было чопорности, свойственной многим знакомым Мэрилин, как будто между ней и ними всегда возвышался непреодолимый барьер. Бат-Шева вела себя мило и непринужденно. Она легко улыбалась, и казалось, она в ладу с собой и с людьми вокруг. С ней можно было не скрывать, что Мэрилин не религиозна, чего нельзя представить с миссис Леви и Хелен Шайовиц. Мэрилин всегда переживала, что они смотрят на нее свысока. И на случай, если так оно и было, старалась непременно ввернуть что-нибудь из еврейского, хоть бы даже и самолично испеченный яблочный штрудель.

Когда до дома оставалась всего пара кварталов, Аяла вдруг остановилась и расплакалась.

– Ну что ты, Аяла, мы же почти пришли, – сказала Бат-Шева.

Девочка села на тротуар и категорически отказывалась сдвинуться с места. Мы бы звали ее, покуда она не поняла, что мы не шутим. А надо – прибегли бы и к угрозам: никакого десерта или рано марш в кровать. Но Бат-Шева повела себя иначе. Она подошла к Аяле и опустилась подле нее на корточки.

– Скажи мне, что стряслось? – попросила Бат-Шева.

Аяла пожала плечами и уставилась на землю. Бат-Шева обняла ее, словно всегда знала, что именно это и нужно бедному ребенку.

Леанна Цукерман как раз шла мимо с коляской. Она ждала на ужин родственников Брюса и решила отдохнуть от готовки под благовидным предлогом. Несмотря на троих детей, младший из которых родился совсем недавно, Леанна сохраняла фигуру юной девушки. (Как ты этого добилась? – спрашивали мы ее. Нормально ли она питается? – гадали мы промеж собой.) Одета она была с иголочки: кипенно-белая футболка небрежно заправлена в темно-синие кюлоты до колена.

Эти кюлоты Леанны вызывали немало пересудов. Брюки считались у нас нескромными, а носить кюлоты было подобно хождению по лезвию бритвы. Одно дело так одеваться, если никто тебя не видит. Бекки Фельдман и Рэйчел Энн Беркович (а может, и Ципора Ньюбергер, хотя тут никто бы не поручился) на отдыхе, где мало шансов быть замеченными кем-то из знакомых, даже ходили на смешанный пляж. Но появиться на людях в кюлотах – это уже сродни открытой демонстрации пренебрежения заведенным порядком вещей. Чего, говоря начистоту, и добивалась Леанна. Она не считала, что есть что-то неправильное в кюлотах или даже, если на то пошло, в брюках – они бывают куда скромнее, чем некоторые юбки. Нося кюлоты, Леанна давала понять, что она вроде бы как все, но на самом деле – нет. И показать это проще всего с их помощью. Кюлоты не так очевидны, как брюки, не так радикальны, как шорты. Они подавали менее громкий сигнал. Все-таки позволяли ей оставаться своей.

Завидев Бат-Шеву, Леанна улыбнулась. Правда, проявляться стоило бы, конечно, почаще, но она думала о Бат-Шеве. Леанна знала, что такое быть новичком в Мемфисе. Она поселилась здесь только после замужества, а семья Брюса жила здесь испокон веков. Она никогда не забудет, как впервые приехала в Мемфис, сразу после их с Брюсом помолвки. Сколько же разных имен надо было не забыть, сколько родственников и друзей держать в голове! Леанна пыталась запомнить так: миссис Леви носит крупную нитку жемчуга, на кузине Ренель цветастое шелковое платье… Но на следующий день, когда все переоделись, она совсем запуталась и не могла выдавить ни слова.

– Хорошо прогулялись? – спросила Леанна.

– Нет, – ответила Аяла, прежде чем Бат-Шева успела открыть рот.

– Что-то непохоже на довольную девочку, – заметила Леанна.

– Ей сегодня немного грустно, – сказала Бат-Шева.

Знать бы только, как ее приободрить! Леанна могла лишь догадываться, как тяжко приходится Аяле, столько нового свалилось на нее одно за другим.

– Ты любишь купаться? – спросила она Аялу. – На той неделе, – Леанна повернулась к Бат-Шеве, – муж поставил наземный бассейн; я подумала, может, Аяла как-нибудь заглянет? К нам все здешние дети ходят.

– А, Аяла? Как тебе такое предложение? Хочешь искупаться? – спросила Бат-Шева.

Аяла ничего не ответила, но посмотрела на Леанну с интересом, а та довольно смыслила в детях, чтобы расценить это как хороший знак.

– Вот и отлично, – сказала она. – Как насчет завтра?

От горячности, с которой Бат-Шева выпалила «Да-да, завтра в самый раз», дохнуло одиночеством. Леанне раньше не приходило в голову, что это прекрасная возможность познакомиться с Бат-Шевой поближе, прощупать, так сказать, почву, прежде чем с головой бросаться в новую дружбу.

Следующим утром все дети, которые обычно приходили к Цукерманам, были на месте: две девочки Ньюбергеров, Шани и Бася; дочь Рены Рейнхард Браха; ну и, конечно же, Дина, Ривка и Джонатан Цукерман. Леанна сидела с ними во дворе – там она проводила большую часть дня. Иногда она подумывала: а не устроиться ли на работу? Вечерами, когда дети засыпали, они с Брюсом составляли список дел, которыми ей было бы интересно заняться. Она вспоминала колледж, как хорошо у нее шла математика. Но на бухгалтера так и не доучилась, потому что Брюс был из богатой семьи, и она страшно обрадовалась, что не придется работать.

Леанна подняла глаза и за дворовой изгородью увидела Бат-Шеву с Аялой. Она точно не знала, придут ли они, а увидев, поняла, что очень рада. Она открыла калитку.

– Как хорошо, что вы пришли, – сказала Леанна.

– Мы все утро это предвкушали. – Бат-Шева пригладила волосы Аялы. – Надеюсь, в такой замечательной компании Аяла расшевелится. После катастрофы она совсем притихла. Она не пострадала, но это было мощное потрясение, а потом еще пришлось привыкать к тому, что у нее больше нет отца.

– Как вы справляетесь одна? – спросила Леанна. Хотя они с Бат-Шевой ровесницы – обеим по тридцать четыре, – но с жизнью Леанны все понятно от и до. Дом, две машины, трое детей. А у Бат-Шевы словно всё впереди, все дороги открыты.

– Тяжело, когда столько всего нужно успевать, а в ортодоксальной общине, где почти у всех есть семьи, вдвойне трудно за все отвечать самой. Но я не представляю свою жизнь без Аялы. Она не дает мне сорваться и делает жизнь осмысленной, – ответила Бат-Шева.

Она обняла Аялу на прощание. «Я скоро за тобой вернусь», – заверила она.

Аяла стояла, явно не понимая, чем себя занять без мамы. Дина, девятилетняя дочка Леанны, подошла к ней.

– У тебя есть купальник? – поинтересовалась она.

Аяла прикусила губу, казалось, она вот-вот заплачет.

– Ничего страшного, все в порядке, – сказала Дина и приобняла Аялу. Та застенчиво улыбнулась и стянула свои желтые шорты и выгоревшую синюю футболку, под которыми обнаружился красный купальник в белый горошек. Без единого всплеска Аяла опустилась в маленький бассейн. Остальные дети сгрудились вокруг, и Аяла прекрасно влилась в компанию. Глаза заблестели, лицо стало оживленнее. Совсем как все, если бы не волосы – такие светлые, что на солнце казались совсем прозрачными.

Аяла так привыкла купаться в бассейне Цукерманов, что очень удивилась, когда в одно пасмурное утро заглянула во двор и никого в нем не обнаружила. Леанна отправилась с детьми в библиотеку, позабыв про Аялу. Сначала девочка терпеливо стояла за оградой, но потом прошла по лужайке к дому Леви и постучалась. Миссис Леви, все еще в домашнем желто-красном халате, открыла дверь.

– Сегодня можно купаться? – спросила Аяла.

Миссис Леви не поверила своим ушам. Купаться?! В такую погоду? Конечно, нет. Только вчера она прочла в «Ридерз Дайджест» статью о том, как велика вероятность быть убитым молнией, если плаваешь в бассейне.

– По-моему, сейчас пойдет дождь. И я видела, как автомобиль Леанны отъезжал с полчаса назад, – сказала миссис Леви. Бедное дитя так расстроилось, что она не могла этого вынести. – Что толку стоять на улице? Давай-ка, заходи.

Аяла осторожно глянула внутрь и подняла глаза на миссис Леви.

– Не робей, здесь не кусаются, – подбодрила та.

Аяла прошла на кухню. По четвергам миссис Леви всегда пекла, поэтому дом наполняли ароматы свежего хлеба, печенья и фруктовых пирогов.

Перво-наперво миссис Леви интересовал вопрос, кто же присматривает за этой малышкой. Даже в таком безопасном месте, как Мемфис, нет ничего хорошего в том, чтобы ребенок гулял по улицам один.

– Аяла, дорогуша, а где твоя мама? – спросила она. – Неужели она отпускает тебя на улицу одну?

Аяла пожала плечами, окончательно расстроив миссис Леви. Она решительно не понимала, зачем люди приносят в этот мир детей, если не готовы как следует заботиться о них. Разумеется, своих детей миссис Леви так не растила. Ни разу в жизни они не вернулись в пустой дом, никогда у них не было няни из чужих, никогда не оставались они без домашнего обеда. И всегда она следила, чтобы у Ирвинга было все, что нужно, каждая пуговица крепко пришита, каждая рубашка идеально отглажена, обед на работу завернут в крафтовую бумагу.

– Садись сюда, – приказала миссис Леви. Она расчистила стол, отодвинув оливковое масло, коричневый сахар, яичную скорлупу и персиковые косточки. Вытерла сине-белым клетчатым полотенцем. Затем взяла белую фарфоровую тарелочку и положила на нее два клубничных печенья и халу только что из печи.

– Скажи, как тебе. Мои дети уже выросли и разъехались, мне приятно, что маленькая девочка снова отведает моей стряпни.

Аяла попробовала печенье. Облизав пальцы, откусила кусок халы.

– Это самая вкусная хала в жизни! – заявила она.

– Просто сокровище, а не ребенок! – Миссис Леви потрепала Аялу по голове. Она впервые слышала, как Аяла разговаривает, и сочла большой победой, что произошло это именно в ее доме. Неважно, что она думала про Бат-Шеву. Миссис Леви решила, что с некоторой помощью из Аялы вполне выйдет толк. И тогда, может даже, никто и не подумает, что у девочки не было приличной матери. И, по счастью, даже после всех забот у миссис Леви оставалось довольно свободного времени, чтобы заняться Аялой: как она любила повторять, слишком много дел не бывает.