Текст книги "Женский клуб"

– Расскажи мне, Аяла, а как проводит день твоя мама?

– Не знаю, – пожала плечами Аяла.

– Ну что-то ты видишь. Она убирается дома? Готовит тебе вкусную еду? Что вы ели вчера на ужин?

– Оладьи.

– Оладьи? – недоуменно повторила миссис Леви. Она отстала от жизни, или это все-таки еда для завтрака?

– Они были вкусные.

– Ну конечно, золотце, конечно, вкусные, – согласилась миссис Леви и тяжело вздохнула: без правильного питания задача усложнялась. – Ну а расскажи мне, чем она еще занимается?

– Рисует картинки.

– Вот как! И что же она рисует?

– Краски.

– Ну разумеется, она рисует красками, но на картинках что изображено? Люди или природа?

– Просто краски.

Насколько было известно миссис Леви, сами по себе краски не считаются искусством. Но эта серия вопросов явно вела в тупик, и она решила попробовать зайти с другой стороны.

– Твоей маме, наверное, одиноко. У нее бывают гости?

Она уже прямо-таки видела этих мужчин, приходящих проведать Бат-Шеву поздними ночами.

– Нет, уже не бывают, – ответила Аяла.

– Вот так так! – воскликнула миссис Леви. Она, конечно, подозревала нечто подобное, но никак не надеялась так легко получить подтверждение. Здесь явно стоит покопаться.

Аяла откусила еще печенья.

– Мой папа умер, – сообщила она.

– Бедняжка, – прошептала миссис Леви, обнимая девочку. – Конечно, тебе его так не хватает. Я его помню маленьким мальчиком. Вообще-то, сдается мне, он был очень на тебя похож. Такие же чудные глаза и мягкий голос. – Миссис Леви принялась убирать ваниль и пекарный порошок. – Вы из-за него сюда переехали?

– Да. Чтобы быть к нему ближе, – ответила Аяла, явно повторяя за матерью.

– А что сказали бабушка с дедушкой?

– Они сказали, что мы никого здесь не знаем.

– Да, понимаю, – согласилась миссис Леви. Так она и предполагала. А ведь она и сама была в похожей ситуации, подумалось вдруг миссис Леви. У нее трое взрослых детей, и все они живут не в Мемфисе. Она и помыслить не могла, что вот так все закончится, и глубоко внутри страшно стыдилась, что не удалось убедить их переехать обратно. Всякий раз, говоря с ними по телефону – с Рафаэлем в Балтиморе, Ребеккой в Хьюстоне и Анной Бет (которая теперь носила свое еврейское имя Хана-Бейла) в Монси, – она лелеяла надежду, что они сообщат о своих планах вернуться домой. У всех вроде как имелись веские причины, чтобы жить в других городах: Рафаэль был директором школы в Балтиморе, муж Ребекки учился в резидентуре в Хьюстоне, а Анна Бет (Хана-Бейла) считала, что для ее детей в Мемфисе нет приличных школ строгих правил. Эти причины миссис Леви всегда приводила в беседах с друзьями: нет, дело вовсе не в Мемфисе, тут соображения сугубо практического свойства. И все же порой миссис Леви охватывал страх, что в основе этих причин было недовольство Мемфисом, что ее собственным детям чего-то недоставало в общине, на которую она положила всю свою жизнь. Она старалась отбросить эту мысль. Недовольны Мемфисом? Исключено.

Все еще размышляя о детях и внуках, миссис Леви ощутила прилив сочувствия к Аяле.

– Я напекла слишком много хал на шабат, до следующей недели они зачерствеют. Давай-ка я заверну тебе парочку с собой, заберешь их домой.

Это самое малое, что она могла сделать. Миссис Леви не намерена была сидеть сложа руки, наблюдая, как ребенок ходит голодным. Она вспомнила речь раввина несколько недель назад: И там, где нет людей, постарайся быть человеком. Это же и к женщинам относится, разве нет? (Или нет? Надо ли спросить у раввина, прежде чем примерять это к себе? Она не хотела показаться самонадеянной или, боже упаси, феминисткой. Надо добавить это к списку вопросов для раввина.) Пока же она аккуратно, чтобы с корочки не осыпались кунжутные семечки, завернула каждую халу в фольгу. Потом положила в пакет и вручила Аяле, надеясь, что так та хоть немного распробует, каково это – вырасти в доме миссис Леви.

Примерно неделю спустя Хелен Шайовиц увидела Бат-Шеву в примерочной «Loehmann’s». Все утро она бегала по поручениям миссис Леви, и теперь наконец можно было порадовать и себя. Хелен любила ходить по магазинам, хотя перед мужем и друзьями делала вид, что это тяжкое бремя, которое она смиренно взялась нести. Среди всех этих вещей разных цветов и тканей проще всего было забыться, отключиться от тяготивших ее мыслей. Она раздумывала, не злоупотребляет ли в очередной раз миссис Леви их дружбой, прося забрать украшения на стол для благотворительного завтрака, вместо того чтобы сделать это самой. Размышляла о своей дочке в Нью-Йорке. Случится ли когда-нибудь помолвка с приятным молодым человеком, с которым они встречаются вот уже три месяца? Беспокоилась из-за периодически мучавшей ее боли в плече. Как знать, что за болезнь может там притаиться?

Только поход по магазинам мог отвлечь от этих забот. Хелен специально высвобождала себе побольше времени, она не могла спокойно делать покупки, если над ней что-то висело. Хелен наряжалась, потому что лучше себя чувствовала в хороших вещах. И никогда не просила помощи продавцов. Было слишком утомительно объяснять, почему ее юбка должна прикрывать колени, почему она не носит платьев с глубоким вырезом или с открытыми плечами и спиной. Самой по себе гораздо проще. Тогда никто и не догадается, что она отличается от обычной дамы из Мемфиса. Ортодоксальные женщины легко сходили за местных. Поэтому Хелен частенько подзуживала мужа Алвина надевать шляпу поверх кипы, когда они выходили в люди.

– Я просто хочу сказать, – поясняла она, – что так проще: не надо беспокоиться о том, что подумают люди. Мы все-таки не в Нью-Йорке.

В Нью-Йорке мужчины в кипах были повсюду. Другое дело – Мемфис, где большинство кипу в глаза не видывали. Было спокойнее слиться с толпой. Но Алвин ее не слушал. «Я здесь всю жизнь живу и не собираюсь теперь стыдиться того, кто я есть», – отвечал он. Вообще Алвин был одним из немногих, кто всегда и всюду ходил в кипе, даже в сороковые и пятидесятые, когда ну просто никто так не делал.

Набрав кучу платьев, Хелен направилась в заднюю комнату, которая была одновременно местом, где продаются самые модные вещи, и общей примерочной без отдельных кабинок. Здесь повсюду, среди шикарных вечерних платьев, женщины раздевались и примеряли одежду. И в дальнем углу, около вешалок с самыми красивыми красными атласными платьями, которые Хелен когда-либо доводилось видеть, была Бат-Шева. Она стояла перед трехстворчатым зеркалом, подле вешалок с облегающими блузками и узкими бархатными юбками. Она не смотрела по сторонам, сосредоточенно изучая свое отражение в черном платье (без рукавов, с открытой спиной!). Как модель, которую снимает «Vogue», она подбирала волосы с шеи наверх. Что она о себе возомнила, не могла взять в толк Хелен.

Бат-Шева увидела ее в зеркале и обернулась, расстегивая молнию.

– Не подходит платье, но я все равно его мерила просто для удовольствия. У меня освободилось немного времени, ездила неподалеку и вот решила заскочить, – сказала она.

– А где Аяла?

– Миссис Леви предложила присмотреть за ней. Я хотела сказать, что не нужно, но Аяла так обрадовалась, что у меня духу не хватило ее расстраивать.

– Как мило.

Хелен вспомнила, что миссис Леви без умолку рассказывала, до чего же чудесный ребенок Аяла и что она намерена сделать для нее все, что в ее силах. Тогда Хелен еще не поняла, насколько это серьезно, но раз уж миссис Леви решила выложиться по полной, тогда и Хелен стоит последовать ее примеру. Она не была знакома с матерями-одиночками, но, напомнила она себе, быть в общине среди прочего означает проявлять участие и в ситуациях, с которыми никак не ожидал столкнуться.

– Буду тоже рада помочь. Позвоните мне, если что-нибудь понадобится.

– Большое спасибо, – ответила Бат-Шева. – Так важно, когда ты среди людей, готовых прийти на помощь.

Бат-Шева расстегнула платье, и это вернуло Хелен на землю. Ее ждали покупки, и самое время приступать. Хелен повесила кипу платьев на ближайший рейл, но все, что она навыбирала, показалось вдруг совершенно безвкусным.

– Вот это очень ваше, – сказала Бат-Шева, показывая на платье в красно-синюю клетку, длиной ниже колена и с воротом, закрывающим ключицы.

Хелен разозлилась: только об этом она и мечтала – чтобы ее воспринимали как старую унылую тетеху. Она хотела носить одежду в духе той, что примеряла Бат-Шева, – облегающие короткие платья, что выгодно подчеркивают фигуру, которой она все еще очень даже гордилась. Но правила скромности этого не позволяли. Хелен выкручивалась как могла. Появлялась в синагоге в черном кожаном костюме до колена или в леопардовой шляпке вместо обычной шерстяной. Чуть больше можно было разгуляться с туфлями: касательно обуви не было правил скромности (по крайней мере, известных ей). Она носила шпильки, открытые золотые сандалии и замшевые оранжевые лоферы. Ее гардеробная была иллюстрацией того, как туфли могут взбодрить даже вполне скромный туалет. Но всего этого было мало. Хелен по-прежнему грезила, как приходит в синагогу в чем-то обтягивающем или в пайетках или фланирует в платье без бретелек на Ежегодном банкете стипендиатов. Все восхищаются, как молодо она выглядит. Восклицают, что в шестьдесят один она так же прекрасна, как и в ранней юности.

Бат-Шева высвободилась из платья и оставила его в куче на полу. Возясь с пуговицами, молниями, завязками и застежками, Хелен пару раз украдкой на нее взглянула. Хелен не из болтливых, но по мере возможности описала нам, как выглядит Бат-Шева. Она не носила обычное белье, ничего из разряда простого белого хлопка, которому мы отдавали предпочтение. Ее белье было предназначено для зрителя. Пара каких-то тесемочек и лоскут черного кружева. И лифчик такой же: того же кружева и едва что-то прикрывает.

Но это еще ладно. Когда Бат-Шева стала натягивать через голову коричневый джемпер с короткими рукавами, Хелен заметила, что слева из-под лифчика что-то виднеется: татуировка в виде розы. Мы не знали ни одного человека с татуировкой. Ни единого. Подобное осквернение собственного тела было категорически запрещено. Хелен отвернулась, испугавшись, что ее застукают за подглядыванием. Она попыталась переключиться на развешанную одежду. Но пока Бат-Шева выбирала, что бы еще померить, Хелен воспользовалась моментом и всмотрелась получше – убедиться, что это не обман зрения, не игра света, не блик от розовых обоев. На этот раз татуировка была видна отчетливее и оказалась более темного красного оттенка, чем почудилось сначала. Стараясь не выдавать себя, Хелен изучала, какого она размера, сколько лепестков у розы, что за форма зеленых листков.

– Вижу, вы заметили мою татуировку, – огорошила ее Бат-Шева, и Хелен, отчаянно забормотав какие-то отговорки, принялась сражаться с очень капризной молнией и крайне непослушными пуговицами.

– Нет-нет, толком не заметила, пока вы не сказали, – запротестовала Хелен. Но теперь, когда было можно, она подошла посмотреть поближе. В голове замелькали образы, которые ассоциировались у нее с татуировками: накачанные мужчины на мотоциклах, сомнительные клубы и кожа, много кожи. Так вот, значит, из какого мира прибыла Бат-Шева.

– Как необычно, – наконец произнесла Хелен, сообразив, что невежливо совсем уж промолчать. Сердце у нее колотилось. Она уповала лишь на то, что Бат-Шева не подметит неловкости в ее голосе и не запишет ее в безнадежно старомодные особы.

Бат-Шева рассмеялась.

– Да уж, подозреваю, здесь такое не принято.

И тут в примерочную вошла Джослин Шанцер. Хелен подскочила к ней и чмокнула в щеку. Джослин и Хелен не были лучшими подругами. Много лет назад они обе претендовали на президентство в Женской группе помощи, и, когда победила Джослин, Хелен еще долго залечивала обиду. На самом деле у нее не было шансов выиграть, у Джослин родственников куда больше, чем у Хелен, и все эти бесконечные кузены обеспечили ей большинство голосов. Что еще неприятнее, Джослин была из тех, кто уже родился популярным. Хелен приняла поражение как знак того, что ее положение в общине ненадежно, что ей требуются постоянное покровительство и поддержка миссис Леви. И если обычно Хелен старалась любыми способами избегать Джослин, в нынешней ситуации надо было работать с тем, что есть.

– Надо же, как удивительно мы встретились. Смотри, и Бат-Шева тут, – заговорила Хелен.

– Хелен как раз любовалась моей татуировкой, – сказала Бат-Шева и подмигнула Хелен, которая густо покраснела, почти в тон обоям. Теперь Джослин доложит всем, что Хелен одобряет или в лучшем случае делает вид, что одобряет подобные вещи.

Джослин повесила платья, которые несла примерить, и подошла поглядеть поближе.

– Ну, это хотя бы роза, не что-нибудь. Красиво. Где ты ее сделала?

Хелен пихнула Джослин в бок. Нехорошо вот так прямо выспрашивать. Лучше исподволь подвести, чтобы Бат-Шева сама все рассказала. Джослин послала ей взгляд, говоривший: «Не волнуйся, я знаю, что делаю». Когда нужно что-то выяснить, правильнее забыть о вежливости.

– Она у меня со школы, – ответила Бат-Шева. – У одной подруги уже была, и мне казалось, это красиво. Мне нравилась идея тела как материала для творчества.

– А родители? Что они на это сказали?

Даже если бы Тора не запрещала, Джослин ни за что бы не позволила дочери сделать татуировку.

– Они разрешали мне все, что заблагорассудится. Считали, что со временем я сама начну разбираться, что к чему.

Не слишком разумная идея, подумала Хелен, но в последнюю секунду решила не произносить это вслух.

– А как они отреагировали на то, что ты решила перейти в иудаизм? – спросила Джослин.

– Думали, что я спятила. Но когда я стала иудейкой, пришлось в некоторой степени разорвать прежние связи. Мне кажется, Тора про это говорит, что обращенный сродни новорожденному. Приходится выстраивать новые отношения.

– Но вы же все-таки общаетесь с ними? – спросила Хелен. При мысли о ребенке, отрезанном от родителей, ею овладевало беспокойство.

– Время от времени звоню матери и сообщаю, что жива. Она один раз видела Аялу, сразу после рождения. Было чувство, будто я навестила кого-то, кого знала в далеком прошлом. Ортодоксальный еврей – последнее, что могла себе вообразить моя мать. А вот мне это всегда казалось не таким уж невероятным.

Это напомнило Джослин – и в куда большей степени, чем ей бы хотелось, – ее собственную историю. Она росла безо всякой связи с еврейством. Ее родители были эмигрантами, которые изо всех сил старались стать настоящими американцами. Джослин еще подростком сама пришла к иудаизму. Надо было, в конце концов, разузнать, что это такое, раз уж она столько лет терпела в школе издевки и насмешки над произношением родителей и их манерой одеваться. Как-то субботним утром Джослин зашла в синагогу и поняла, что она дома.

Сделав этот шаг, она уже не возвращалась назад. Соблюдение законов далась ей легко и естественно. Ей нравилось ощущать, что ее жизнь мало чем отличается от жизни предков. Но кое с чем Джослин все же не смогла расстаться: с креветочным салатом. Она поедала его втайне всякий раз, как появлялось непреодолимое желание. У нее для этого случая имелись особые трефные миска с ножом, и готовый салат она хранила в специальном контейнере, в морозилке, за телячьими отбивными и брокколи. Никто ничего не подозревал. Даже муж. Он всегда был религиозным, и Джослин боялась, как бы он не подумал, что она скатывается к своему прежнему образу жизни, как в детстве. Но у нее была договоренность с Богом: на одно-единственное нарушение Он смотрит сквозь пальцы, а все остальное она соблюдает как положено.

Вместо того чтобы поддержать разговор с Джослин и Бат-Шевой, Хелен направилась к красным атласным платьям: посмотреть, есть ли ее размер – шестой, если самую малость втянуть живот. Пощупала материал. Может, когда Джослин уйдет, она решится померить. За ней водилась привычка купить что-то, что она ни разу не надевала, повесить это в шкаф на пару дней, а потом сдать обратно. Хелен уже представляла себя в этом платье, как вдруг ей подумалось, что будь у нее (по какой-то неведомой причине) татуировка, ее было бы видно с таким глубоким вырезом. Хелен глянула на Бат-Шеву: интересно, приходится ли ей, одеваясь, всякий раз об этом думать?

– А свести татуировку можно? – спросила она. – Я слышала, сейчас есть какие-то хирургические способы.

– Мне она не мешает. Скорее, напоминает о том, откуда я. Ведь не сотрешь то, каким был когда-то, – сказала Бат-Шева.

Хелен считала, что такой подход только осложняет жизнь. Чтобы куда-то встроиться, так или иначе идешь на компромиссы. Хелен-то уж точно: она всегда проглатывала то, что думала на самом деле, лишь бы не идти на конфликт. Отпустить свое прошлое – разве они многого просят? Если Бат-Шева собирается постоянно напоминать им, что она вышла из другого мира, им будет сложно воспринимать ее частью общины.

После этого обсуждать было особенно нечего. Джослин с Хелен мерили свои костюмы и юбки и вежливо попрощались с Бат-Шевой, когда та оделась и покинула комнату.

В другой раз, когда почти все мы уже укладывались спать, гасили свет, запирали двери, задергивали шторы, Бат-Шева вышла из дома и направилась вниз по улице к маленькому домику без окон, стоявшему за синагогой. Если бы не голая лампочка над входом, здания было бы и вовсе не различить. Это общинная миква, и каждую ночь кто-то из нас в строжайшей тайне наведывается туда, чтобы совершить ритуальное омовение. Нам предписано окунаться в нее через семь дней после месячных, и только после этого мы могли снова иметь близость с мужьями.

В ту ночь Ципора Ньюбергер сидела, ожидая своей очереди, на одном из розовых пластиковых стульев, подаренных семьей Леви по случаю шестидесятилетия миссис Леви. Без длинного каштанового шейтла, который она обычно носила (такой натуральный на вид, со спины и не скажешь, что парик; ну да не зря же она заплатила три тысячи долларов за настоящие волосы), Ципору было не узнать. Хотя сидела она в полном одиночестве, но волосы заколола булавками и убрала под платок. Она одна из немногих в общине покрывала голову – для большинства из нас эта мицва77
  Мицва – предписание, заповедь; в более общем значении – доброе дело. Далее во множественном числе – мицвот.


[Закрыть] потерялась где-то по дороге, но Ципора была решительно настроена не допустить, чтобы хоть один волосок оказался непокрытым.

Хотя она об этом никому не говорила – омовение полагалось совершать одному, – но Ципора терпеть не могла ходить в микву. Она читала рассказы женщин, которые это любили и чувствовали себя потом обновленными, заряженными духовно и физически. Конечно, и Ципора хотела так себя ощущать. Она стыдилась, что без радости думает о заповеди Всевышнего. И она непременно будет ее исполнять. Суть иудаизма – слушаться слова Господа, даже если не хочется. Раз Он всеведущ и всемогущ, уж конечно, Ему виднее, чем ей. И все же с миквой такая морока: хорошенько вымыться перед выходом, успеть уложить детей, нервничать, как бы не встретить по дороге кого знакомого. Если бы кто-то из общины увидел ее и догадался, куда она направляется, он бы мог представить, что произойдет потом между Ципорой и ее мужем.

А Ципора как раз очень даже предвкушала то, что произойдет, – оно почти что оправдывало всю эту мороку с миквой. Если дети спали, а муж возвращался после своих уроков для взрослых, и телефон не звонил, и в раковине не громоздилась гора грязной посуды, а на кровати не валялись бумаги и одежда, Ципора с мужем могли наконец побыть наедине. Долгих двенадцать дней и ночей они не прикасались друг к другу, не делили постель, не раздевались друг перед другом, не передавали тарелку или книгу, чтобы не вызвать сексуального желания. Этот период возвращал их к тем дням, когда они еще не были женаты и ни разу не касались друг друга, ни единого, ни разочка; им даже не разрешалось оставаться вдвоем в закрытой комнате. В ночь после миквы по телу Ципоры мурашки бежали, как от первого прикосновения. Ее охватывала дрожь, когда рука мужа скользила по ее коже. Просто невероятно, что такое наслаждение было дозволено и даже считалось мицвой и что сам Господь задумал это для них.

Стараясь отвлечься на то, что ждало впереди, Ципора придумала, чем еще скрасить для себя ритуал миквы. Перед выходом она принимала ванну с пеной. Намечала себе маникюр на следующий день. Вызывала няню, хотя сама была целый день дома. Но все это не помогало. Как бы тщательно она ни мылась, Ципора понимала, что не исполняет сам дух заповеди. Выходило физическое очищение, но не духовное. Ее внутренний непокой пятнал чистые воды миквы.

Ципора листала случайные номера «Южной жизни» и «Женского журнала для дома», вскользь пробегая статьи о том, как выглядеть моложе, как ухаживать за проблемной кожей, как приготовить воскресный бранч за пятнадцать минут. Она уже с полчаса ждала своей очереди, когда послышался стук в дверь. Ципора понятия не имела, кто это мог быть, но знала, с кем у нее совпадает цикл, так что вариантов было не так уж много. Несколько лет у них с Леанной месячные шли один в один, и, когда случилось, что Леанна пропустила месяц, Ципора уже знала, что та беременна.

Ципора отворила дверь. На пороге стояла Бат-Шева, лицо отмыто до скрипа, щеки горят. Мокрая голова. Мы покрывались, чтобы случайный встречный не догадался, куда мы идем; Бат-Шева же была с распущенными волосами.

– Надеюсь, я не слишком поздно. Никак не удалось вырваться пораньше, – сказала Бат-Шева.

Она села, как будто прийти в микву было для нее самым обычным делом на свете. Но миква предназначена только для замужних женщин, поэтому Ципора не могла взять в толк, что здесь делает Бат-Шева. Ципора смолчала, надеясь, что по ее ошарашенному виду Бат-Шева сама догадается, до чего неподобающе ее поведение, и объяснится. Должна же она понимать, что ее появление нуждается в каком-то оправдании! Но такового не последовало, и пауза начала тяготить Ципору.

– Дождь уже пошел? – спросила она.

– Пока нет. Но, похоже, вот-вот начнется.

– Что ж, надеюсь, он подождет, пока я не дойду до дома.

Бат-Шева скинула сандалии и достала из вязаной сумочки пемзу.

– Забыла про ступни, – сказала она и, закинув ногу на ногу, принялась тереть пятку, роняя мертвую кожу на пол. – Люблю ходить босиком, но это убивает ноги. – Она убрала пемзу обратно. – Как вы считаете, ногти достаточно короткие? Законы такие дотошные, я всегда напрягаюсь, все ли сделано правильно.

Не очень того желая, Ципора все же наклонилась взглянуть на пальцы.

– По-моему, вполне нормально, – сказала она.

Ногти могли быть и покороче, почти всю белую часть положено срезать. Но Ципору не сбить с вопроса, что вообще здесь делала Бат-Шева. Миква – один из краеугольных камней иудаизма, столь же важных, как соблюдение шабата и кашрута. Стоит только начать попирать законы, подгонять их так и сяк под свои прихоти, и они утратят свою законность – и превратятся из слова Божьего в слово людское. Ципора подумала о сыновьях первосвященника Аарона. Они так самозабвенно бросились служить Всевышнему, что позабыли о точном следовании законам. И Господь, разгневанный их чрезмерным рвением, сжег их в Небесном огне. Ситуация с Бат-Шевой была не лучше. Ципора закипала все сильнее. И что дальше, возмущалась она, религиозная анархия?

Наконец пришла очередь Ципоры. Дома она уже приняла ванну, так что теперь оставалось лишь ополоснуться в душе. Она секунду постояла под горячей водой, подставив под струю уставшую спину и ноги. Завернулась в махровый халат и мысленно пробежалась по списку, чтобы убедиться, не забыла ли она чего: кутикулы подстригла, зубной нитью воспользовалась, локти оттерла, почистила пупок, уши и между пальцами ног. Довольная тем, как тщательно она подготовила тело, Ципора произнесла молитву, написанную на карточке возле душа: И как я очищаю тело своё от нечистоты в воде, так Ты по великой милости Своей и великому милосердию Своему очисть мою душу от всякой нечистоты и скверны.

Войдя в комнату с миквой, Ципора сняла халат. Смущенно опустила глаза, по-прежнему чувствуя себя неловко голой в присутствии другого человека. Она напряженно ждала, пока служительница, Бесси Киммель, проверяла, не осталась ли у нее вдруг грязь под ногтями или лишняя кожица на пальцах ног.

– Что нового, дорогая? – поинтересовалась Бесси, снимая с Ципоры волоски, приставшие к спине.

– Ах, да ничего, – вздохнула Ципора.

К обязанностям служительницы Бесси относилась со всей серьезностью. «Это вовсе не так легко, как вам кажется, – говаривала она. – Думаете, мне только и требуется, что следить, есть ли чистые халаты и полотенца? Это-то несложно. А вот ответственность – другое дело. Надо проследить, чтобы вы окунулись целиком и не касаясь руками и ногами стены. И вы даже не представляете, какие тайны приходится хранить: кто забеременел, кто набрал вес, есть ли шрам от кесарева. Все, что у нас случается, проходит перед моими глазами».

Мы помнили первый раз, когда оказались в микве, за день-другой перед свадьбами. Мы нервничали, прекрасно сознавая, что вступаем во взрослый мир наших матерей. Мы оглядывали маленькую комнату, чувствуя себя слишком юными, чтобы находиться в ней, и Бесси ободряюще сжимала каждой плечо и говорила, что из нас получится красивая кала: она повидала на своем веку столько невест, и уж Бесси ли не знать, когда перед ней настоящая красавица.

Ципора спустилась по ступеням в воду, окунулась и произнесла благословение: Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, Который освятил нас Своими заповедями и заповедал нам окунание. И погрузилась еще дважды, пока Бесси стояла над ней, как маяк, ведущий корабли, заплывшие в ее воды. Затем Ципора вышла из воды и глубоко вдохнула, надеясь ощутить обновление, хоть малую тень, хоть слабую искру. Но ничего не почувствовала. Она осталась в точности той же Ципорой, что и прежде.

Пока Ципора обсыхала, Бат-Шева зашла в душ. Бесси недоуменно проводила ее взглядом.

– Что это значит? – обратилась она к Ципоре.

Та помотала головой.

– Понятия не имею. Будь моя воля, отправила бы ее домой.

– Пусть окунется пару раз, – решила Бесси. – Самую малость.

Она не видела большой беды в том, чтобы Бат-Шева совершила погружение, хотя вроде как и не должна бы. Вот если бы она не пришла в день, когда следовало, это другое дело.

Бат-Шева вошла в комнату с миквой и сняла халат, ничуть не смущаясь своей наготы. Можно было не осматривать ее так уж внимательно на предмет случайного волоска или заусенцев. Ведь Бат-Шева не выполняла религиозного предписания, так что для Всевышнего не было большой разницы, полностью она окунется или нет. Конечно, Бесси слегка задержалась взглядом на татуировке, оказавшейся один в один как описывала Хелен Шайовиц: в микве такое, несомненно, наблюдалось впервые.

Бат-Шева зашла в воду и перевернулась на спину.

– Мне нравится подольше оставаться в воде, чтобы глубже все прочувствовать, – сообщила она.

Бесси сочла, что это допустимо. У всех свои отношения с миквой, и она давно пришла к выводу, что правильнее давать женщинам совершать омовение так, как они пожелают. Кому-то надо было минуту-другую попривыкнуть к воде, прежде чем погружаться. Кто-то опускался сразу, она едва успевала сделать осмотр. Кто-то раскидывал руки и ноги так, что они случайно касались стены. Когда, до наступления менопаузы, самой Бесси еще надо было приходить в микву, ей нравилось погружаться, свернувшись калачиком. Эти несколько секунд она испытывала полнейший душевный покой и преисполнялась уверенности, что все непременно образуется. Ночь за ночью наблюдая, как разные женщины окунаются в микву, Бесси понимала, что и сама стосковалась по ней, и порой, когда никто не видел, она снимала туфли и чулки и опускала ноги в теплую воду, чтобы вспомнить былые ощущения.

Казалось, Бат-Шева уснула – волосы растеклись за головой, руки свободно повисли. Одно дело, когда привыкаешь к воде, но это уже больше походило на полноценное купание. Бесси откашлялась, пытаясь привлечь ее внимание. Бат-Шева не отозвалась, но, справедливости ради, ее уши были под водой, так что, может, она и не слышала.

– Ну-ка. – Бесси пощелкала пальцами. – Здесь не ночуют.

Бат-Шева поняла намек и встала посреди миквы. Она погрузилась на дольше, чем кто-либо, и, поднявшись по ступеням, произнесла благословение вдумчиво, с упором на каждое слово.

Ципора еще не ушла, она сушила голову, чтобы на улице никто не догадался, где она была. Когда волосы полностью высохли, Ципора хорошенько их взбила. Она ощущала себя красивой, даже неотразимой. Она так привыкла видеть себя в парике, что порой забывала о собственных волосах. Глянув напоследок в зеркало, она заколола пучок и убрала его под шарф. Она представила, как дома муж вынимает шпильки, накручивает прядь волос на палец, и по телу у нее бегут мурашки. Ему нравилось смотреть на нее простоволосую и нравилось, что он единственный видит ее такой. Это делало его особенным и было еще одной из вещей, которые знал о ней только он.

Когда Бат-Шева вышла на улицу, Ципора как раз садилась в машину. Из окна она наблюдала за тем, как Бат-Шева идет вниз по улице. Ципора не знала, предложить ли ее подвезти – некоторым больше по душе пешие прогулки в ночной тиши. К тому же они совершенно безопасны – это же Мемфис, в конце концов. Но что, если Бат-Шева была не прочь доехать и сочла Ципору попросту невежливой? Ведь она так или иначе поедет мимо дома Бат-Шевы. Нельзя же промчаться мимо и не предложить.

– Вас подвезти? – окликнула ее Ципора.

Бат-Шева подошла поближе, вглядываясь в машину.

– Привет, Бат-Шева, это Ципора. Я спрашивала, не подкинуть ли вас?

– Я не видела, кто там, – подумала, какой-то незнакомец пытается меня подцепить, – ответила Бат-Шева.

Ципора рассмеялась: такого про нее еще не думали.

– Нет, это всего лишь я.

– Очень мило с вашей стороны, но я в порядке, – сказала Бат-Шева.

– Меня не затруднит. Вот-вот польет дождь. Мне будет не по себе, если вы пойдете пешком, когда у меня столько места, – она махнула в сторону пустых сидений минивэна.

– Хорошо, – согласилась Бат-Шева и села в машину. – Вы тоже любите ходить в микву? Я чувствую себя такой обновленной. Все мои тревоги смывает прочь, и я готова начинать сначала. После смерти Бенджамина не смогла отказаться, слишком важной частью жизни это стало.

У Ципоры перехватило дыхание. Неправильно, что незамужняя женщина ходит в микву. В Торе совершенно ясно говорилось, что она предназначена только для замужних женщин, чтобы сделать секс дозволенным. Наверное, Бат-Шева не сознавала, что поступает неподобающе. Может, никто ей не рассказал? Ципора помнила, что Тора велит предупреждать тех, кто совершает грех, если мы верим, что наши слова будут услышаны. И как же это понять, если не попытаться? Они уже почти приехали, и, если сейчас ничего не сказать, другого шанса не будет и ей придется жить с сознанием того, что она не использовала возможность исполнить мицву.