Текст книги "Лица"

3

К середине утра свет старел. У него был оттенок сухой пожелтелости, как у поблеклых любительских фотографий в ящике, который давно не открывали. Солнце пряталось за серыми, державшимися вместе тучами; небо испускало слабый запах, спертый, как дыхание давно не евших людей.

Лизе закрыла окна. Снаружи по широкому бульвару проносились автомобили, не обращая друг на друга никакого внимания. Внизу, под окном гостиной, складской рабочий ругался с водителем фургона, из-за чьей машины на некоторое время застопорилось движение. Он возбужденно махал руками и выглядел так, словно впервые в жизни встретился с еще большим эгоистом, чем сам. А может, всё это случилось тысячелетия назад, когда Земли достиг свет давно умершей звезды.

Она села к низкому эмалевому столику между двумя лондонскими диванами и снова взялась за тщательный маникюр. Из-за своих ногтей она потеряла Асгера. После его назначения на должность правой руки министра иностранных дел их пригласили на официальный ужин. По совету Нади она купила себе длинное платье, стоившее уйму денег, и сделала косметические процедуры, которые преобразили ее так, что и родная мать не узнала бы. С окаменевшим от макияжа лицом она беседовала с хозяином, членом парламента, недавно перенесшим инсульт. «Вы, между прочим, написали что-нибудь новое после „Принцессы Сибиллы“?» – пролепетал он. Спутал ее с женой советника по иностранным делам, у которой и правда вышла та самая, единственная, книга. И ради этого комментария пришлось выдержать многочасовое страдание! В одиннадцать ужин закончился – он тянулся так же уныло и бесконечно, как воскресенья в детстве. «Мне было стыдно за твои ногти, – заявил Асгер, когда они вернулись домой. – Я заметил их за кофе. Тебе, конечно же, не понять, но с женой, которая не чистит ногти, мне не продвинуться в дипломатической карьере».

В косметическом салоне не смогли полностью уничтожить следы ее интимного контакта с копировальной бумагой и чернилами. Но если бы удалось, то, наверное, они с Асгером всё еще были женаты. Жизнь – цепочка крошечных и незаметных событий, которые могут переехать человека, если упустить из виду хотя бы одно из них.

Она потрясла пальцами, чтобы лак поскорее высох. Через распахнутую стеклянную дверь было видно, как Гитте двигается вдоль полок в ее кабинете. Каждый день та обнюхивала книги, точь-в-точь как собака обнюхивает деревья или камни в поисках запаха, который заставит ее задрать лапу. С безошибочным инстинктивным чутьем и изысканной ловкостью она высасывала соки и сплевывала ошкурки. Рильке, Пруст, Джойс, Вирджиния Вулф – все принадлежали ей, и она не намеревалась их отпускать, особенно теперь, обнаружив, что от них зависит всё. Подобно самоуверенному знатоку вин, она привередливо потягивала их, катала на языке, вырывала из привычного контекста и удобряла своими бесстыдными трактовками.

Тонкая, изогнутая вопросительным знаком, она вытягивала книгу с самой нижней полки. В этой позе она застыла немного дольше обычного, словно марионетка, чей хозяин забыл потянуть за веревочки. «За ними нужно всё время следить и заставлять играть свои роли», – в ужасе подумала Лизе. Шаг вперед, два в сторону и легкий хлопок в тряпичные ладошки. Стоит хотя бы на миг забыть о них или задуматься о чем-то опасном и неведомом им, угрожающем всему их заимствованному существованию, и они сразу это заметят. И тогда захотят отомстить и начать жить для самих себя, точно так же как никому неизвестная женщина по имени Грете.

В спешке она скользнула под кожу Гитте, сшитую неловко и неряшливо: слишком много разных людей поработали над ней.

– Гитте, – произнесла льстивым тоном, словно уговаривая детей поесть, – как думаешь, тебе подойдет плиссированное голубое платье Ханне? Она из него выросла, и мне кажется, на тебе оно будет хорошо смотреться.

– Подойдет, – ответила Гитте. – Я бы очень его себе хотела.

Ее тощее тело разложилось как перочинный нож, и она выглядела такой счастливой, словно ничего не случилось, – простая бесхитростная радость молодой девушки из-за неожиданного подарка. Лизе помнила, каково быть бедной. Тогда приходилось поступаться возможностью поесть, чтобы купить давно вожделенную книгу. Стрелка на единственной паре чулок воспринималась как настоящая трагедия. Она ходила пешком из одной части города в другую, лишь бы сэкономить на трамвае. Бедность липла к ней, точно невыносимая вонь.

Первую книгу Лизе перевели на одиннадцать языков, но, казалось, богатство сковывало ее так же, как некогда бедность.

– «Лолита», – произнесла Гитте, важно поднимая книгу. – Я не перечитывала ее со времен приюта. Там мы это делали тайком, словно это была порнография.

– Да, – ответила Лизе, пока храбрость истекала в ней, словно песок в песочных часах. – Больше всего завораживает его сопереживание девочке. Он видит ее одиночество, знает, что отрывает ее от друзей.

Она натянула верхнюю губу, чтобы скрыть за ней коронки, которые Гитте находила отвратительными, потому что считала: в каждом лице есть что-то оскорбительное, бросающее вызов окружающим – так неразборчивый почерк врача оскорбляет самолюбие аптекаря.

Она позволила кроткой и унылой мысли пробраться на страницы книги. Мысль вывалилась из нее и повисла на краю обложки, пока не начала падать на пол каплями, как слезы с ресниц. Гитте присвоила себе книгу, словно во всем мире не существовало другого экземпляра и другого возможного толкования.

– Недавно в каком-то журнале я прочитала статью Симоны де Бовуар, – начала Гитте, усаживаясь на подлокотник кресла. На ее лице промелькнуло выражение наивного самодовольства. – Про синдром Лолиты. Она пишет, что ему подвержены трусливые и инфантильные мужчины. Им кажется, что взрослые женщины видят их насквозь. Герт тоже инфантилен. Ему не нужна равная партнерша. Его успокаивает, что я всего-навсего домработница.

Ее ноги болтались вольно и самоуверенно, словно у куклы чревовещателя, забравшей власть у хозяина и выдающей его потаенные мысли перед восторженной публикой. Торжествующий смех прорвался сквозь ее крепко сжатые губы, и как бы она ни старалась, Лизе, украдкой покосившись на нее, заметила, что гортань Гитте совсем не двигается.

– Да, – произнесла она и быстро, отвлекающее продолжила, оттягивая неизбежный момент. – Сделай нам с Надей смёрребрёд, несколько кусков. И будь так добра – дай нам побыть наедине. Она отменила пациента ради нашей встречи. У нее всего полтора часа.

– Мигом будет исполнено.

Гитте вскочила и остановилась рядом с ней, жуткое веселье вспыхнуло в ее зеленых, близко посаженных глазах – брови над ними срослись, точно закадычные подруги, которые всё никак не могут расстаться.

– Разговор со здравомыслящим человеком пойдет тебе на пользу, – произнесла она важно. – Герт считает, что ты нездорова. Ты его очень испугала, когда зашла в кухню утром. Тебе нужно быть поаккуратней и не путать сон и реальность.

Лизе уперлась взглядом в ее уходящую узкую спину. Воздух содрогался, как мелькают перед глазами полосы после бессонной ночи – вырвавшаяся изнутри мысль, которую теперь не вернуть.

– Герт и Гитте хотят, чтобы ты покончила с собой, как Грете? Ты что, серьезно в это веришь? – говорила Надя с полным ртом, медленно, с нажимом, словно диктуя неопытной стенографистке.

Ее доброе, тяжелое лицо со славянскими чертами внезапно собралось в мешочек, какой бывает у индейки на шее, точно оно искало покоя хотя бы на мгновенье и больше не могло держаться на своем месте. Чтобы оно совсем не соскользнуло с Нади – ведь они всегда поддерживали друг друга в сложные времена, – Лизе быстро ответила:

– Нет, Надя, не верю.

Она ухватилась за то, что принято называть «здравым смыслом», которым владела как тем искусственным языком с его немногочисленными и бессмысленными словами, которых хватало, только чтобы обменяться наблюдениями о погоде, еде или расписании поездов.

– Я отлично знаю, что для Герта она просто легка в обращении и всегда под рукой, – выпалила Лизе. – Чтобы с ней переспать, ему не нужно мобилизовать никакие эмоции, только и всего. Она не бредит ни любовью, ни браком. На самом деле, думаю, ты права: я на секунду отключилась в ванной, вот фантазия и разыгралась. Ты же знаешь, я всегда мечтала написать роман ужасов для взрослых. Ханне семнадцать, детские книжки ей больше не нужны.

– Как у нее дела? Я не видела ее целую вечность.

Черты Надиного лица вернулись на место, и глаза ее казались чистыми и пустыми, словно только что из прачечной. Она всегда относилась к своим вещам разборчиво, внимательно и не позволяла разрушиться ничему из того, чем владела.

– Хорошо. Но у нее до сих пор нет парня. А она, знаешь ли, для этого уже вполне доросла.

– Еще появятся. Семейственность всегда была ей по душе.

Надя глотнула пива, ее глаза вытянулись и сузились – потеки мокрой акварели, готовые вот-вот слиться. Это придало ее лицу хитрое и ненадежное выражение. Хотела бы Лизе знать, что Гитте сказала Наде, открыв ей дверь. Она пристально смотрела на подругу, и чувство полной покинутости проскользнуло в нее, словно ее уносило на льдине и никто не слышал крика о помощи. Она заглядывала за многочисленные потайные вуали в поисках Надиного лица двадцатилетней давности, когда они встретились в Королевской библиотеке – сколько юных девушек сбегали туда из дома, который сковывал их движения, как прошлогоднее платье. Надя разделила с ней свой круг друзей, и, так как Лизе ничто не удерживало, она прокралась туда, словно в бальную залу, украшенную для других, – вот так и ее подарки Ханне всегда предназначались для другого ребенка. Надины друзья были провинциальными студентами, одним из них оказался Асгер. Если бы она не встретила Надю, то, наверное, вышла бы замуж за механика и жила в Нёрребро, в нескольких улицах от дома своего детства.

Оглушительный шум разорвал тишину так неожиданно, что Надя в ужасе уронила вилку на пол. Она уставилась на дверь в гостиную.

– Что это, ради всего святого, такое? – воскликнула она.

– Гитте поставила пластинку, – равнодушно сказала Лизе. – Они с Могенсом жить не могут без сильного шума. Он, наверное, пораньше вернулся из школы.

– Почему ты ее не вышвырнешь? – прямо спросила Надя. – Ты ведь терпеть ее не можешь.

– Она дает мне снотворное, – ответила Лизе осмотрительно. – И это неправда, что я терпеть ее не могу.

Она повысила голос, чтобы перекричать шум, и ее, словно курятник ястребиными крыльями, опять накрыло страхом.

– Она очень умная. Ты не поверишь, сколько всего она прочла. И любит меня как собственную мать.

Ее сердце бешено колотилось, пока она пыталась удержать взглядом Надино лицо, чтобы оно снова не сползло.

– Снотворное, – медленно произнесла Надя, – можешь получить у любого доктора, если ты вообще нуждаешься в таблетках. Не стоит из-за этого попадать в зависимость от Гитте. Лучше бы ты ревновала.

– Доктор Йёргенсен избавил меня от этого чувства, – объяснила Лизе таким тоном, словно речь шла о воспаленном аппендиксе.

– Да, но в этом есть что-то неестественное. Кстати, неплохо бы к нему заглянуть. Кажется, это тебе не помешает. Если на прямоту, ты не совсем здорова.

Слова Гитте. Ничего случайного. Опасность надвигалась одновременно с разных сторон, и было сложно представить, чем это всё закончится.

Надя поднялась, стряхнула крошки с гладкой юбки.

– Мне нужно идти, – сказала она. – Была рада тебя видеть. В последнее время, стоило мне позвонить, Гитте гнала меня, словно в доме покойник. Говорила, ты работаешь и тебя нельзя отвлекать.

– Это ложь, – произнесла Лизе, пока они вдвоем направлялись к выходу. – Но по непонятной причине она не возражала против твоего сегодняшнего визита.

Надя порывисто обвила руками ее шею и поцеловала в щеку.

– Обещай мне, – настойчиво попросила она, – поскорее поговорить с доктором Йёргенсеном. Однажды он уже тебе помог. Ты же знаешь, он твой друг.

В столовой танцевали Гитте и Могенс, извиваясь в такт музыке. Они отпрянули друг от друга, и Могенс злобно посмотрел на мать.

– Мы с Гитте собираемся на демонстрацию у американского посольства против войны во Вьетнаме, – заявил он.

– Держитесь в задних рядах, – весело посоветовала Надя, – иначе рискуете получить дубинкой по голове. Ты даже не поздороваешься со своей старой тетушкой Надей?

– Здравствуй, – выпалил он и побрел в кухню по длинному коридору. Гитте последовала за ним. Она двигалась с напускной молодостью, словно была старше него лет на двадцать, а не на четыре года.

Лизе наблюдала, как Надя надевала пальто перед зеркалом в маленькой и темной прихожей. Может быть, на нее можно рассчитывать; может быть, она на самом деле ничего не знает.

– Забавно, – сказала Надя своему отражению в зеркале, – что у Могенса до сих пор лицо его отца.

– Забавно?

Лизе недоверчиво уставилась на нее, и неожиданно Надя стала слишком большой для прихожей, в точности как керамическая кукла, которую в детстве она усаживала в маленький бумажный театр, склеенный для нее отцом по модели из «Фамилие Журнален». Она с ужасом подумала: люди разбрасываются такими словами, не задумываясь о том, как трудно делить одно лицо на двоих. Им нельзя пользоваться одновременно; Лизе не знала, какая сложная договоренность существовала между сыном и отцом, потому что подобные вещи дети держат в секрете. Глава департамента очень нуждается в своем лице, и ему не подобает носить следы ночных мечтаний подростка или его тайных злоупотреблений. А когда Могенс надевал его, оно было опустошенным из-за взрослых решений и недостатка сна – приходилось стягивать лицо и разглаживать морщины, прежде чем натянуть утром перед школой.

– Пока, Лизе, – серьезно произнесла Надя, – береги себя, ладно? И держись подальше от этих дурацких таблеток. Ты и без них можешь отлично спать.

Надя ушла, и Лизе еще мгновение смотрела на закрытую дверь. Мысли нашаривали лицо доктора Йёргенсена – так роются в шкафу, пытаясь найти давно забытую вещь. Она отыскала его среди множества других лиц и всмотрелась беспокойным взглядом. Длинное, плоское, бесконечное, оно будто доказывало теорему о двух параллельных прямых, которые никогда не пересекутся. Это уже было чересчур, и она снова выпустила его и направилась в столовую выключить проигрыватель.

4

Жила-была женщина, настоящая злая ведьма. И было у нее две дочери: одна уродливая и злая, но любимая, потому что родная. Другая – красивая и добрая, но ненавистная, потому что падчерица…

– Уродливая – это Ханне, а Гитте – красивая.

– Тогда я злая ведьма?

Она потеснее прижала его к себе и улыбнулась маленькому лицу, которое неожиданно выглядело намного старше, чем могло бы в семь лет. Он слишком рано его износил, и пришлось прежде срока надеть другое, ведь никто, кроме самих детей, не властен распределять богатства их времени, как ни старайся, даже если, например, наперед выдать им лакрицу за все детские годы. Герт то и дело с наивной гордостью повторял, что мальчик развит не по годам, но не подозревал, какие ужасные последствия таятся за этой фразой.

– Да, ты ведьма.

Он залился озорным смехом, глядя на нее искренне и прямо, без капли сочувствия, как умеют только дети.

Она продолжила читать ему редкое издание сказок братьев Гримм, которое раздобыла в счастливый период своей жизни, побегав по лавкам антикваров. Читать, не разбирая слов. Сёрен опустился на подушку. Из его рта немного пахло ужином: Гитте считала, что дырки в зубах появляются от чистки. В ушах снова зашумело. Этот шум преследовал ее после ухода Нади. Он прекращался, стоило зайти в неубранную комнату Сёрена, но возвращался, как только Сёрен произносил имя Гитте, которое вечно вскипало у него на губах каплями слюны. Шум возвращался и напоминал о ванной с длинной изогнутой загадочной трубой, предназначение которой мог угадать только сантехник. Она же совершенно не разбиралась в сантехнике и подумала о Рапунцель из своего детства – девочке с золотой косой, что жила этажом ниже: ее в пятнадцать лет обрюхатил как раз какой-то сантехник-пьяница. Она ненавидела его, потому что он отнял у нее прекрасную мечту. Теперь он мстил ей шумом в ушах, от которого мог избавить доктор. Уж он-то был получше сантехника. Но она почти не могла отличить голоса друг от друга, словно слегка оглохла.

Закончив сказку, она обнаружила, что Сёрен заснул. Это всегда происходило так же неожиданно, как щелкал затвор фотоаппарата. Он спал, и чувство ненужности захлестнуло ее. В назойливом звуке телевизора таилась угроза, враждебный ей мир призывал к безотлагательному участию. В сознании скользнули строки стихотворения:

 
…и крыльев тебе не хватает,
ноги земля обожгла.
 

Это утешило ее, и она уже собралась выйти из комнаты и присоединиться к остальным, как в повторяющемся сне, когда знаешь, что всё предопределено заранее и нельзя ничего изменить.

Как раз когда она проходила мимо, в коридоре зазвонил телефон. Она подняла трубку и произнесла свой номер.

– Извините за беспокойство, – зазвучал бойкий женский голос. – Я из «Актуэльт». Мы проводим опрос на тему «Разрушает ли мини-юбка брак?» Он основан на статье о…

Дверь в столовую была приоткрыта, и Лизе видела сидящих рядом Герта и Ханне. Их спины излучали близость, свойственную людям, не нуждающимся ни в каких словах. Она толкнула дверь ногой.

– Извините, я не расслышала последнее, о чем вы говорили, – ответила она.

– Видите ли, вопрос в том, не представляют ли девушки в мини-юбках слишком большой соблазн для мужчин, угрожая тем самым браку. Особенно если их жены – домохозяйки сорока-пятидесяти лет. Мы уже опросили много женщин.

– Нет, не угрожает, если брак в порядке.

Она заметила неестественную бодрость в собственном голосе, и на мгновение показалось, что этот разговор уже происходил, – так случается, когда место, где тебе точно не приходилось бывать, кажется знакомым.

– Если мужчина в возрасте влюбляется в молодую девушку, причина в его незрелости, а не в моде.

– Да, я тоже так считаю. Благодарю, и еще раз извините за беспокойство.

Она вошла в комнату и села рядом с Ханне: слышали ли они разговор? Длинные медовые волосы Ханне скрывали ее профиль. Перед Гертом стояли бутылка виски, сифон и стакан, и он вежливо наклонился к ней, ловя ее взгляд.

– Может, выпьешь немного? – спросил он. – У тебя такой вид, что, кажется, это не помешает.

Его глаза поблескивали матово, точно изюмины, а уши – с облегчением отметила она – выглядели как обычно.

– Нет, – ответила она. – Я устала и скоро лягу.

Она вперилась в экран. Лицо диктора – тощее и в очках – неожиданно отдалилось, словно в перевернутом бинокле.

– Днем у американского посольства начались ожесточенные столкновения, – произнес он. – Полиция и демонстранты всё еще сражаются…

Он исчез, и появилось изображение шествующих к посольству демонстрантов.

– Смотрите, Гитте, – сказал Герт.

– И Могенс.

Ханне подалась вперед, и тут Гитте повернула голову, словно глядя прямо на них. Мгновенье спустя она ликующе замаршировала дальше среди других.

– Тебе не стоило отпускать туда Могенса, – сказал Герт, сделав большой глоток из своего стакана. – Ему же совсем не интересна политика. Если его отец узнает, придет в бешенство. Хотя, конечно, это не мое дело.

– Ах, да ни во что он не вмешается, – ответила Ханне своим тонким двенадцатилетним голосом, который не поспевал за ее возрастом. – Только если Гитте его не заставит.

– Впервые с тех пор, как у нас появилась Гитте, она не дома, и мы видим ее по телевизору.

Это явно не случайность, а наверняка одно из звеньев надвигающегося на нее заманчивого окутывающего зла.

– Мир сошел с ума, – меланхолично произнес Герт, уставившись в свой стакан. – Именно это Бодлер называл «ужасными крыльями времени».

Она бросила на него беглый взгляд сквозь душистые детские волосы Ханне. Ей вспомнился их собственный бодлеровский период – дети тогда были маленькими. Они жили с цитатами из Бодлера на устах, и Герт даже приобрел редкое издание его текстов, но недостаточно хорошо знал французский, чтобы взять от них всё. Что же произошло за это время? Герт уже давно начал проводить вечера не дома, и в то время его комнату занимала Ханне. Может, он всё еще думает о своей мертвой любовнице? Она так не считала, потому что, в конце концов, его сила заключалась в отсутствии фантазии. Он не умел смотреть на вещи глазами других людей или чувствовать их кожей.

Телевизор всё ревел – шли кадры войны во Вьетнаме. Изображение помутнело, и она снова увидела уставившееся на нее лицо Гитте. Похоже, та из бережливости купила себе пользованное – в надежде, что оно прослужит долго. Именно поэтому лица бедных людей выглядят так нелепо: на них сохраняются следы чужого детства, и всегда кажется, что оно было горьким и несчастным. Она опустила взгляд на стол и глубоко вздохнула, словно в комнате иссяк воздух.

– Пожалуй, я все-таки выпью бокальчик, – сказала она и поднялась.

Герт повернулся к ней.

– Если идешь в кухню, будь добра, загляни в комнату Гитте, нет ли там биографии Толстого на английском, – попросил он. – Я на днях дал ей почитать, хотя еще и сам не успел закончить.

– Хорошо, – ответила она, выходя, и ей показалось, что Герт и Ханне с облегчением обменялись смутной улыбкой, как будто нашли верное решение для сложной математической задачи. В длинном узком коридоре было так темно, что слабый свет горел целый день; она на мгновение остановилась, словно забыв, куда и зачем шла. Шум в ушах унялся, и тишина, как стих, заполнила ее голову. Она направилась мимо кухни в комнату Гитте. Закрыла за собой дверь, хотя ее и терзало болезненное предчувствие, что она не одна. На столе стоял магнитофон Могенса, мотающий порожнюю катушку. Он вместе с Гитте записал на нее домашнюю радиопостановку. Выключая магнитофон, она заметила таблетки – на комоде, там же, где видела их утром. Эта картина не оставляла ее с самого утра. Со страхом и волнением она уставилась на коричневую медицинскую склянку, пока реальность исчезала за ней, словно человек на перроне, когда поезд двигается. Из квартиры на цокольном этаже донеслись туманные голоса – о ее жильцах Гитте знала много плохого. Книга о Толстом, с закладкой внутри, лежала рядом с магнитофоном. Она открыла ее и прочла, чтó Гитте написала на клочке бумаги своим обезличенным почерком. «Толстой никогда не моется, а его жена фригидна». Некоторые страницы оставались склеенными. Не приходилось сомневаться, что именно Гитте извлекла для себя из текста, словно выудив у поэта его самую важную тайну. Она читала, как детектив ищет в квартире отдельные улики, нисколько не беспокоясь о целостной картине. Голоса снизу усилились, и, словно по принуждению, повинуясь чьей-то воле, Лизе опустилась на колени и приникла ухом к батарее.

– Она никогда не выходит из квартиры. Можешь мне не верить, но они пытаются свести ее с ума. Я подслушал, как ее муж и какая-то девушка об этом говорили.

Голос принадлежал мужчине. От ужаса Лизе задрожала всем телом, словно в лихорадке.

– На ее месте я бы обратилась в полицию. Это преступление, – теперь вступил женский голос.

– Нет, их способы точно вполне законны. Муж явно юрист.

– О чем вы тут болтаете?

Голос был старый, сиплый. Лизе вспомнила: по словам Гитте, мать в той семье совсем не слышала и остальные всегда разговаривали, будто той нет рядом.

– Заткнись, старуха, это тебя не касается.

Она с трудом поднялась и уперлась взглядом в стену, которая, казалось, несла на себе следы страдания и боли. Сердце панически колотилось. Нужно скрыться, пока катастрофа не накрыла ее. Неожиданно ее одолела страшная усталость, пришлось присесть на стул. Хотелось покоя, и она пыталась понять, в чем он заключается. Вспомнила вечера из детства, когда родители куда-то уходили. Тогда она записывала строки в альбом для стихов, который никто не должен был видеть. Она представила себе их, занятых чем-то другим. Покой – значит не существовать в сознании других людей. Они сидят и дожидаются, когда она примет таблетки. В детстве она всегда делала то, чего ждали от нее взрослые, но сейчас в ней горячим огненным столпом взвились упрямство и злость. Она не была готова к смерти. В жизни еще оставалось то, что она любила. Перед ней возникло потерянное лицо Сёрена. Он дорос до мира жестокости, рядом с которым она была единственной хрупкой опорой. Усталость и отчаяние покинули ее. Ей хотелось перехитрить их. Хотелось принять таблетки и позвонить доктору Йёргенсену, чтобы он положил ее в больницу. Там они ее не достанут. Она окажется среди добрых душ, на соседних койках будут лежать женщины, с которыми она сможет вести беседы о детях и любви, как с Надей, когда в юности они жили вместе. В больнице царит белый покой с эфирным запахом, в точности как при родах, когда они закончились и боль миновала. Охваченная мрачным возбуждением, она взяла склянку с таблетками. Надо перенести телефон в свою комнату так, чтобы никто не заметил. От этого зависит ее жизнь. Она на цыпочках прокралась по коридору к себе и поставила склянку на ночной столик. Вернулась в кухню за стаканом. Наполнила его водой в раковине в своей комнате. Затем, выдернув шнур из розетки над буфетом в коридоре, перенесла телефон к себе на подоконник и опустилась на колени, чтобы подключить его под кроватью. Она зажгла верхний свет, и он резко, слепяще скользнул ей под веки, точно едкая жидкость. Дверь столовой приоткрылась, и Герт крикнул:

– Ты где? Там что, нет книги?

– Есть, сейчас принесу.

Она побежала в комнату Гитте, схватила книгу, бросилась к Герту и положила биографию Толстого перед ним. Они по-прежнему смотрели телевизор; нужно с этим разделаться, пока передача не закончилась и Гитте с Могенсом не вернулись домой.

– Пожалуй, пойду прилягу, я устала, – произнесла она.

– Конечно. Спокойной ночи и хорошего сна.

Он бросил ей вслед взгляд, полный ироничной печали. Вот так он прощался с людьми, которым предстояло умереть, – подумала она. Он часто повторял, что в мире достаточно людей и книг. Добавлять к ним что-то новое – только повторяться. Любовь – всего лишь болезнь, на которую оглядываешься с ужасом. Исключением для него была только любовь к детям, избавленная от похоти. Еще он боготворил похоть без любви, поэтому чаще отдавал предпочтение проституткам, а не любовницам. Ее мысль соскользнула с него, когда она направилась к себе, бегло глянув на Ханне: та сидела, прикусив большой палец, захваченная каким-то фильмом.

В телефонной книжке она отыскала номер доктора Йёргенсена. Надежда прокралась в нее мелодичными нежными фразами, злость улеглась, словно собака на свое место. Она надела ночную рубашку. Легла в постель со склянкой в руке. Такие белые и невинные – она не стала их считать. Не раздумывая, проглотила все сразу, запив водой. Она не знала, как быстро они подействуют, но, возможно, времени не оставалось. Она подняла трубку и попросила соединить ее с доктором. Ответил женский голос.

– Пригласите, пожалуйста, доктора Йёргенсена, – вежливо сказала она. – Это Лизе Мундус.

– Секунду.

В телефоне что-то жужжало; казалось, одновременно смеется толпа людей. Может, у него гости.

– Доктор Йёргенсен, слушаю вас, – его голос звучал радостно и уверенно.

– Это Лизе Мундус. Я приняла горсть снотворного и теперь не знаю, что делать. Я не хочу умирать.

– Хорошо, – ответил он, словно давно этого ожидал. – Сейчас же отправлю скорую.

Он засмеялся, как будто только что узнал от нее шутку века. Лизе отняла трубку от уха и уставилась на нее. Звук был такой, словно стекло рассыпалось на тысячи осколков, и ее снова захлестнул страх. Она положила трубку – смех Герта и Ханне доносился до нее, пробиваясь через шум телевизора. Преисподняя окутала ее, и она спрятала голову в ладонях. Слезы ползли по щекам, и казалось, лицо тает, течет сквозь пальцы.