Текст книги "Корни небес"

– Кьяра давно уже подавала признаки усталости. Быть может, последнее… жертвоприношение… которое мы сделали, чтобы устроить вам вчерашний банкет…

– Молчи! – приказывает ей офицер.

Она бросает на меня странный взгляд. Недоверчивый, оценивающий.

– Даже если это так, – гремит Дюран, на мгновение тоже заглянув мне в глаза, но сразу отведя взгляд, – почему она так вдруг сошла с ума?! Почему именно сейчас?!

Одна относительно молодая, хоть и отмеченная усталостью и недоеданием женщина смущенно, как школьница, поднимает руку.

– Кьяра… покаялась. Она говорила, что все мы должны совершить покаяние.

– Покаяние… – повторяет Дюран. Затем снова смотрит мне в глаза.

Как будто в чем-то меня подозревая.

– Вот херня, – в конце концов произносит он шепотом.

Возвращается Егор Битка, без пленницы.

В комнате царит мертвая тишина.

– Шлюха мертва, капитан, – говорит Битка.

– Она заговорила?

Немного помявшись, Битка отвечает:

– Нет.

– Черт!

– Я старался, как мог. Мне очень жаль.

– Хорошо. Это неважно. Так что ты там говорила, женщина? Вот это вот, насчет покаяния…

– Да, именно. Она… Кьяра… Кьяра постоянно говорила, что нам придется заплатить за то, что мы сделали. Но никто не относился к этому всерьез… О боже! Что теперь с нами будет?

Дюран хмурится.

– Ясно одно: вы не можете пойти в Новый Ватикан. Рано или поздно правда всплывет наружу. А я говорил вам, какого Церковь мнения о ваших… привычках. Если кто-нибудь устроит раскопки в конце туннеля метро… Святая Инквизиция восстановлена, и ее методы… ужасны. Кардинал-камерленго безжалостен по отношению ко всякому отклонению от веры. Вам нужно идти в какое-нибудь другое место.

– КУДА? – кричат разные голоса. – КУДА ИДТИ?

Дюран пожимает плечами:

– Подальше от города. И от моря тоже. Море… опасно.

Нужно не забыть спросить его, почему он это сказал. Но еще больше я хочу спросить его, зачем он наговорил все эти глупости? Об Инквизиции и об Альбани…

И потом еще одна вещь. Самая ужасная. Понятно, за какой грех жена диакона принесла в жертву себя и своих людей. Но Церковь прощала вещи и поужаснее. И она без скандалов уживалась с убийцами масштабов Алессандро Мори. Что хуже: убивать ради грабежа или по необходимости, от голода? Церкви отчаянно необходимы новые жизни, свежие соки. Катакомбы святого Каллиста без проблем могут принять этих людей. А три или четыре дня не нанесли бы нашей миссии большого урона…

Я подхожу к Дюрану.

– Мне нужно поговорить с вами, – говорю я ему шепотом.

– Я слушаю.

– Не здесь. Так, чтоб никто не слышал.

– Сейчас не время для этих глупостей. Скоро стемнеет, и нам надо будет уходить. Нас ждет долгий путь до ближайшей остановки. Мы здесь не на прогулке.

– Эти люди, капитан…

– Это не мои люди, святой отец. И не ваши тоже. Не беспокойтесь о них. Единственная проблема – это то, что мы теряем прекрасную базу. А из-за этих людей не стоит плакать. Или беспокоиться о них.

– Мы должны сопроводить их до…

– Должны? Должны?

В голосе Дюрана звучат ярость и сарказм.

– Это кто же должен? Вы? Вы чуть не дали схватить себя Мускулам. Вы хотите сказать, что я и мои ребята должны рисковать жизнью ради этих… этих людей. Ну так я отвечаю: я не намерен делать этого. Эти районы не так плохи, как центр города. Они без труда найдут себе другое логово. А если будут экономить провизию, смогут добраться и до Замка. Это наш военный аванпост всего в десяти километрах отсюда.

– Действительно, прогулочка. Учитывая тот факт, что они двадцать лет не выходили из этого убежища.

– Я не знаю, что с вами делать. Приготовьтесь, святой отец. Мы отправляемся, как только станет возможно. И не думайте, что сможете остаться с этими людьми. Их инстинкт самосохранения… чрезвычайно обострен. И для них вы не просто чужой. Вы – кусок свежего мяса…

Должно быть, ужас отобразился на моем лице, потому что я ловлю его отражение в глазах капитана. Я силюсь вспомнить, ел ли он мясо или ограничился рыбой. Но я помню только – очень хорошо помню – что я сам съел два куска этого восхитительного мяса. Вот почему Ломбар не показала мне ферму, на которой оно было произведено. Но теперь…

Мне вспоминаются шумы и стоны, которые слышал этой ночью.

Я поворачиваюсь к женщине в белом халате. Вызывающе смотрю на нее. Она не отводит взгляд. Да и вообще вовсе не выглядит взволнованной.

– Чего вы желаете, отец Дэниэлс?

Я чувствую, что мой голос может задрожать, поэтому стараюсь говорить как можно тверже.

– Вы обещали мне еще одну экскурсию.

– Куда?

– На вашу ферму. Помните?

10. Поля Господни

– Вам не понравится то, что вы хотите увидеть.

– Понравится мне это или нет, я должен видеть это.

– Я не понимаю, зачем?

– Именно это я и сам говорю себе. Что я не понимаю. И поэтому я должен увидеть. Я должен знать.

– Как хотите, – вздыхает Ломбар, распахивая следующую дверь. Потом шепотом произносит несколько слов, которые мне не удается разобрать. Произносит с раздражением.

В коридоре за дверью темно. Из него доносится скверный запах, смешанный с вонью дезинфицирующего средства. Мало-помалу мои глаза привыкают к темноте, которая оказывается не полной, потому что свет, идущий из комнаты, в которой мы находимся, открывает какие-то предметы, какие-то неподвижные кучи тряпья на полу.

Потом, среагировав на свет, одна из теней начинает двигаться.

Это похоже на движения огромной улитки. А потом улитка открывает глаза.

Однажды, когда я еще учился в семинарии, один священник сказал, что дети – это лилии на полях Господних[44]44
  См. Мтф. 6:28: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут».


[Закрыть]. Я рад, что он сейчас не здесь и не видит собранный на этом поле ужасный букет. Не видит эти создания, слепые от жизни в темноте, лежащие в собственных экскрементах, как свиньи. Знали ли они хоть когда-нибудь – хоть в одном движении – нежность? Возникало ли хоть один раз у тех, кто так обращался с ними, подозрение, что и в этих созданиях может быть искра Божьего света?

Я не думал, что после всего, что я прошел, после боли, которую мне причинила уверенность в том, что я потерял родных и стольких дорогих мне людей, я еще способен так плакать. Но слезы льются, не останавливаясь, увлажняя эту гнилую землю, испачканную нечистотами и мерзостью, наибольшая из которых – безумие тех, кто задумал весь этот ужас.

Когда я спросил Ломбар, ей ли пришла в голову эта идея, она выругалась, а потом поинтересовалась, не сошел ли я с ума.

– Я пришла сюда три года назад. Меня привел Марк. Он предупредил меня о том, чего мне стоило ожидать, но даже при этом… Это было ужасно…

Она наклоняется к одному из этих созданий. Оно чрезвычайно худое, истощенное. У него четыре руки. И глаза, голубые, как васильки.

– Это мальчик, – отвечает Ломбар, как будто прочитав мои мысли.

Она объяснила мне, что процент рождения уродов на станции был равен ста. Со временем, заметив, что у них больше не рождаются нормальные дети, жители Аврелии убедили себя в том, что их постигло проклятие цыганки.

– Естественно, разбрасываться ценными белками было бы неразумно. Поэтому все, кроме отца и матери ребенка, принимали участие в том, что они называли – не пугайтесь, святой отец, – причастием плотью…

У некоторых из детей увечья явно не от рождения. Ампутированная нога или рука…

– Боже всемогущий…

Крошечная рука тянется к моим штанам и хватается за ткань. На этой руке семь пальцев.

Мне кажется, что сейчас Господь как никогда испытывает меня. Церковь учит мне считать священной всякую жизнь. Запрещает мне убивать. Но сейчас я подчиняюсь авторитету выше Церкви. Я подчиняюсь собственной совести.

Стоны детей разрывают мне сердце.

– Они страдают? – шепотом спрашиваю я Ломбар.

– Конечно, страдают.

– Тогда освободите их. Умоляю вас, освободите их! – вздыхаю я, отрывая взгляд от уродливого гриба.

– Вы уверены, что хотите, чтобы я… сделала это?

– Да. Я прошу вас, доктор.

Ломбар достает из кармана халата шприц с очень длинной иглой. Потом со всей возможной аккуратностью раздвигает тряпье, покрывающее грудь ребенка-уродца. Пальцами ищет какое-то место на белом теле, после чего резко погружает иглу в грудную клетку этого создания и до упора выжимает поршень. Шприц пуст. Воздух входит в сердце. Глаза ребенка расширяются, а потом застывают, как на фотографии.

Я читаю молитву, а потом смачиваю палец золотистой горячей жидкостью, наполовину заполняющей металлическую фляжку. Это масло, драгоценный предмет из прошлого. Никто не утверждает, что оно оливковое, и к тому же, оно уже точно непригодно в пищу. Но его символическая ценность безгранична.

Я осеняю крестом лоб мертвого ребенка.

– Следующего, – шепчу я.

Спустя десять минут все кончено. Все восемь созданий, восемь голов скота, восемь агнцев… покоятся недвижимо. Теперь – навсегда.

– Для человека, так сильно беспокоящегося о судьбе тех людей, вы поступили не особо рационально, – спокойно замечает Ломбар, закрывая за нами тяжелую стальную дверь. – Теперь через два дня они превратятся в тухлое мясо. Если бы вы оставили их в живых, их хватило бы на какое-то время.

Я удивленно смотрю на нее. Она пожимает плечами:

– Я ученый, святой отец. Я верю, что после смерти мы становимся куском мяса, и все. И это меня вовсе не расстраивает. Я бы не расстроилась, если бы кто-нибудь съел мой труп, чтобы выжить.

– Мы по-разному смотрим на вещи, это точно. И я этому очень рад.

– А, да. Верно. Вы голос нашей совести! Вы стражи нашей духовной чистоты! Тогда скажите мне, отец Дэниэлс, где был ваш бог, когда бомбы падали на мой город, превращая в пыль всю мою семью? Где он был, когда я хромала по холоду и тьме, питаясь тухлятиной, которую находила на земле? Где он был, когда семь мужчин поймали меня и насиловали в течение многих дней, говоря, что таким образом они делают бифштекс нежнее? Когда Дюран пришел в их лагерь, один, оглядел их одного за другим, спокойно, почти расслабленно… Они были вооружены до зубов, а он нет… Он посмотрел на меня и улыбнулся мне… Подмигнул мне и сделал быстрое, как молния, движение…

Резкий щелчок.

Металлический лязг.

Закрывается еще одна дверь, запечатывая под собой ужас, но не весь, не тот, который Адель Ломбар вырывает из себя, пригоршнями бросая в меня.

Мне кажется, что я практически вижу то, что она описывает.

Дюран входит в круг сидящих мужчин. Их шестеро. Должен был быть еще седьмой, он стоял на посту. Но он больше не проблема. Его больше нет. «Теперь их шестеро», – смеется Адель, вспоминая.

Дюран делает пол-оборота вокруг себя, разбрасывая сапогом горящие головешки, которые попадают в двух человек слева от него. Один из них роняет нож, огромный нож Боуи[45]45
  Нож Боуи – крупный нож с обухом, на котором у конца выполнен специальный скос, имеющий форму дуги («щучка») таким образом, чтобы острие клинка было направлено немного вверх. Зачастую эта часть обуха затачивается; многие ножи Боуи имеют крестовину. Нож назван по имени изобретателя – Джеймса Боуи, героя Техасской революции.


[Закрыть], и это становится его последней ошибкой.

Этого достаточно. Дюран подбирает его и ловким движением бросает в одного из мужчин справа, которые за это время успели встать и достают из кобуры пистолеты. Человек падает с ножом в горле. «Как во сне», – думает Адель. Все происходит, как при замедленной съемке. Как в кино. Рукой в перчатке незнакомец с нежными глазами берет еще одну пригоршню головешек и вдавливает их в глазницы главарю банды. Тот с криками падает. Дюран падает рядом с ним, уворачиваясь от летевшей ему в голову пули. Подбирает пистолет. В этом замедленном времени он успевает покривиться, заметив плачевное состояние оружия. Черт с ним, сойдет. Он целится и спускает курок, первым выстрелом разнося на куски челюсть, а вторым – поражая в сердце стрелявшего в него человека. Потом вставляет ствол «Беретты»[46]46
  Беретта (Beretta 92, также Beretta M-92F, Beretta 96 и Beretta 98) – семейство самозарядных пистолетов, разработанных и изготовленных итальянской компанией Беретта. Пистолет M 92FS является одним из самых массовых, распространенных, известных и узнаваемых в мире пистолетов.


[Закрыть] в рот главаря банды и спускает курок.

«Еще три выстрела», – умоляет Адель.

Но они не понадобятся. Выстрелом в голову он убивает еще одного, и оставшиеся двое падают на колени, бросив оружие на пол.

«Мой спаситель – красивый мужчина, – думает Адель, еще в замешательстве от ужаса и боли этих дней. – Красивый и благородный мужчина», – думает она, обрабатывая рану от задевшей его голову пули. У него даже есть полный разнообразных вещей набор для оказания первой помощи. Какое чудо! И прежде он позаботился о ней: перевязал ее исцарапанную грудь, лобок, вытер от крови ее разорванный анус, обращаясь с ней нежно, как мать с ребенком.

Потом, прежде чем самому получить помощь, он большим пальцем показал на лежавших на полу мужчин. Их почти полностью покрыл мелкий снег. Они уже стали похожи на привидения.

«Хочешь сама сделать это?» – спросил он Адель.

Она сделала отрицательное движение головой.

Должно быть, глядя на нее, капитан Дюран подумал, что Ломбар – очень красивая девушка и что под грязью, и шрамами, и волосами, похожими на шерсть бродячего пса, должно было скрываться очень красивое лицо.

«Хорошо, тогда я», – сказал он спокойно. Снег затрясся на телах пленников, когда они догадались о его намерениях. Но они, естественно, ничего не могли поделать. Тот, что помладше, завыл, когда лезвие огромного ножа вонзилось сперва в его гениталии, а затем в горло.

Второй завизжал, как свинья, которую режут.

Вот, в общем, и все.

Ее спаситель за ноги оттащил трупы подальше от огня, который он развел посильнее, бросив в него обломки деревянного ящика.

Затем он сел рядом с ней.

Она попросила у него разрешения обработать рану на его виске.

Он подчинился ей, как будто это был приказ.

«Как тебя зовут?» – спросил он ее.

Но было еще не время. Она промолчала, нежно и умело обрабатывая его рану.

«Из тебя получился бы хороший врач», – сказал он ей.

«Я им и была, – ответит она ему несколько недель спустя. – То есть, в некотором роде. Университетов больше нет, но я все равно в некотором роде доктор».

«Сколько тебе было лет, когда это произошло? Я хочу сказать…»

«Двенадцать».

«Ты очень красивая».

«Нет, это ты красивый», – ответит она ему, потягиваясь под защитой одеял и его объятий, таких крепких…

– Мы не занимались любовью. Не в ту ночь.

– Необязательно… – пытаюсь я перебить ее, но она не обращает на меня внимания.

– Говорить об этом для меня не проблема. А для вас?

– Я священник.

– Но в то же время и человек. Как Иисус. Иисус же был человеком, правда? Он, как и мы, был сделан из мяса.

^{– Н}у…

– Погодите. Мне не нужен урок теологии. Я хочу узнать у вас одну вещь. Что, по-вашему, мы должны были сделать с людьми в той комнате? Они ели своих собственных детей. Убивали. Разводили детей, как свиней…

– Не мне судить их.

– Ах так? А кому?

– Богу, естественно.

– Ах, конечно. Богу. Как же я могла об этом забыть! Бог, который приговорил к смерти миллионы, миллиарды людей и оставил в живых эту падаль…

– Вы жили с ними.

Адель поворачивается с полными гнева глазами.

– Не смейте смешивать меня с этими людьми! Я не была одной из них. Марк привел меня именно для того, чтобы я помогла им бросить это. Это я начала заниматься этой станцией. Я сделала все для того, чтобы заставить их… бросить старые привычки…

– И все же вы подали мясо на вчерашнем ужине.

Ломбар краснеет. Румянец распространяется на ее белой коже, как след от пощечины.

– Это была не моя идея.

– Нет? Но и не их, сдается мне. Насколько я помню, никто из жителей Станции не притронулся к мясу.

Она не отвечает. Молча смотрит не металлическую дверь, скрывающую то, что было зловещей фермой, а теперь стало могилой.

Потом она произносит шепотом слова:

– Вчерашнее мясо… это был сын диакона…

Я отворачиваюсь. Волна желчи поднимается из моего желудка. Меня выворачивает. Кислой, отвратительной рвотой. Адель поддерживает мою голову, помогая мне устоять на ногах, пока я извергаю из своего рта все, кроме воспоминания, оставшееся от этого мяса.

Я снова поднимаю голову. Вытираю рот тыльной стороной ладони.

– Вы не могли бы помолиться за них? – шепчет Адель…

– Конечно.

 
Вечный покой даруй им, Господи,
и вечный свет пусть светит им,
да упокоятся с миром[47]47
  Первые слова Реквиема – католической заупокойной мессы.


[Закрыть].
Аминь.
 

Почему я чувствую себя так фальшиво, произнося эти слова?

Почему мне кажется, что ошибаюсь я, а не Ломбар?

– Господь всемогущий, – говорю я, – сжалься над ними и над теми, кто сделал зло им и их детям. Совершенные ими грехи не заслуживают кары Твоей. Сдержи гнев Свой в бесконечной справедливости Своей и даруй им возможность обрести на груди Твоей покой, которого они не смогли обрести на этой Земле.

– Аминь, – говорит Адель. – А теперь идемте, святой отец. У нас мало времени.

Вернувшись в комнату, мы обнаруживаем, что худшее, как я и боялся, уже произошло. Все жители станции Аврелия лежат на полу, как сломанные куклы. На них практически нет крови. Я понимаю, что именно здесь произошло, только когда замечаю четыре прислоненные к стене мотыжные рукоятки со снятыми наконечниками. Одна из них сломана.

Я оборачиваюсь к Ломбар, ожидая увидеть на ее лице выражение ужаса при виде того, что случилось с людьми, с которыми она прожила столько времени.

Ничего подобного. Никакой реакции. Она абсолютно холодна, как будто ожидала увидеть именно это. Непристойную общую могилу, в которую превратилась эта комната.

– Я буду готова через пять минут. Мне нужно сходить в лабораторию за моими записями.

Ломбар разворачивается на каблуках, равнодушная к сцене смерти.

– Они сами выбрали это, – сухо говорит Дюран, поймав мой взгляд.

– Как будто у них был выбор.

– Был. Умереть сразу или отправиться в путь. Они выбрали, – повторяет он ледяным тоном. – А теперь давайте выбираться отсюда. Мы уже потеряли целый час темноты.

– Забыли кое о чем? Наши сани рассчитаны на восьмерых. А теперь нас девятеро.

– Мы поедем не на санях.

Медленно маневрируя, сержант Венцель вывел за пределы станции странный автомобиль, похожий на доисторическое животное. Я знаю, как он называется. В мире до Великой Скорби он был символом экономической мощи и высокомерия. Это «хаммер», военный джип, стальной бык, не подходящий для мирных улиц старого мира. Но для нашего мира он идеален. На крыше установлена дюжина фар, а на морде – снегоочистительный ковш. Он желтого цвета. Абсурдный цвет, режущий глаза.

Гвардейцы загружают в просторный багажник оружие и снаряжение, в том числе загадочный тяжелый ящик.

– Красивый, а? – говорит Бун, толкая меня в бок. – Мы приехали сюда ради него. И ради мяса, – прибавляет он с дьявольской ухмылкой.

Вторая точно такая же машина – только этот «хаммер» белый и без снегоочистителя – выезжает из станции, за рулем – капрал Диоп. Его стиль вождения совсем не такой, как у Венцеля. Он врывается на площадку, затормозив в миллиметре от мотка колючей проволоки.

Диоп опускает стекло.

– Офигеть! – перекрикивает он шум мотора. – Скажите мне, что в Раю я буду водить такую штуковину!

– Спроси у отца Джека, – отвечает Бун, собираясь сесть в «хаммер».

– Э, не! Ты не сядешь в мою машину, чертов мозготрах!

– Садись в наш джип, Бун, – отрезает капитан Дюран, помогая доктору Ломбар уложить в пустой багажник две объемные сумки и подняться на заднее сиденье.

– Я блюю от желтого цвета, капитан.

– Да ты всегда блюешь, козел! – настаивает Диоп.

– Садись в этот джип без разговоров, Бун. А если ты блеванешь в машине, клянусь, я выкину тебя наружу и заставлю идти пешком! Святой отец, вы тоже едете с нами. Пятеро в первой машине, четверо во второй.

Уезжая, мы не закрываем за собой двери станции и не ставим на место заграждения из колючей проволоки. Мы предоставляем ветру свободно гулять и завывать в мрачных пустых коридорах. Так в древности Бог наказывал мятежные города или те, в которых он разочаровался. Но я служу Богу милосердному, и в этом мертвом городе я вижу не признак его гнева, а только очередную ошибку Человека.

Пока сержант заводит двигатель и наш «хаммер» начинает движение, я про себя произношу молитву за мертвых – за всех мертвых – станции Аврелия. Но я спрашиваю себя, слушает ли еще Бог мои молитвы. Когда-то их было много. Я остался среди немногих, имеющих голос для молитвы. Но и эти немногие нечасто его беспокоят. И почему тогда он не удовлетворяет те немногие, очень немногие молитвы, которые доходят до его слуха?

Ветер гоняет тучи снега. Вскоре очертания стации и метановый мешок на ее крыше исчезают из виду.

Как будто их никогда не было.

Как будто они мне только приснились.

11. Вместо Полярной звезды

– Вместо Полярной звезды, – говорит мне Венцель, – мы можем использовать счетчики Гейгера. Единственная бомба, поразившая Рим, упала на двенадцатом километре Тибуртинской дороги, к северу от нашего теперешнего местоположения. Счетчики начинают трещать, как сверчки, когда приближаешься к тому месту.

– Почему они ударили именно туда?

– Там был штаб МБДА[48]48
  MBDA (Matra BAE Dynamics Alenia) – ведущий европейский разработчик и производитель ракетных систем, образовавшийся при слиянии Aerospatiale-Matra Missiles, Finmeccanica и Matra BAe Dynamics в декабре 2001 года.


[Закрыть], – говорит Дюран с места рядом с водителем, – европейского консорциума. Лидер в области производства ракетных систем.

– Там производилась куча прекрасных штук, – добавляет сержант. – Возможно, упавшая туда бомба была сброшена американцами… Чтобы уничтожить конкурента, понимаете?

– Один мой друг, профессор, говорит, что бомб, поразивших город, было две.

– Это и так, и не так, – вмешивается Дюран. – Упали две бомбы, но сработала только одна. Вторая не взорвалась. Она предназначалась аэропорту Чампино.

– Пятьдесят процентов брака, – саркастически комментирует Бун.

– Но почему всего две бомбы на столицу целой страны?

– Слушайте, святой отец, вы вообще помните, какая дерьмовая это была страна? Какая маленькая, крошечная, жалкая страна это была?

– Но даже при этом…

Дюран пожимает плечами:

– Может, это провидение Господне? Так вам больше нравится?

– Капитан, меня сейчас вырвет, – объявляет Бун, сидящий на правом сиденье.

– Даже не пытайся.

– Венцель ведет ужасно дерьмово…

– Скажи спасибо, что мы взяли тебя на борт, – спокойно отвечает сержант.

Я удивляюсь, как ему удается вести в таких условиях. Тьма, снег и препятствия, возникающие из ниоткуда в последний момент, за секунду до того, как ты умудряешься обойти их. Сержант сказал мне, что шины армированы кевларом. Четыре запасные лежат в багажнике, занимая половину его объема. И вообще Венцель говорит о машине с такой уверенностью, что кажется маловероятным, что он не водил ее раньше.

Я говорю ему об этом.

– Конечно, я ее уже водил. Когда мы приехали в Замок Святого Ангела, у нас была еще и «хамви». Вот это была машина так машина! Американская военная модель, из которой какой-то слабоумный сделал лимузин. Жаль, что к ней нельзя было достать запчасти. А вот эта и вторая, которую, надеюсь, Диоп не раздолбает, – мои творения. В том числе воздушные фильтры повышенной мощности и свинцовое покрытие на потолке. Они вроде механических Франкенштейнов, учитывая, что мне пришлось взять запасные детали из других машин. Знаете, я работал механиком в автосалоне «Джип» до того, как… до того, как все полетело к едрене фене.

– В салоне здесь, в Риме?

– Не. В Гамбурге. Мы все не местные. Слушайте, да вы вообще слышали мой акцент? Я приехал сюда в отпуск со своей девушкой, чтобы посмотреть Вечный Город. Вот уж что угодно, но только не вечный… Путешествуя, мы ночевали в спальниках в хостелах. Если б я только знал, что с тех пор мне придется почти всегда дрыхнуть в спальнике…

– Что случилось с твоей девушкой?

Венцель не пожимает плечами, но как будто делает это. А потом он произносит спокойным, равнодушным голосом:

– Мы потеряли друг друга из виду. Я давненько ничего о ней не слышал. Может, мне стоит как-нибудь позвонить ей? Что скажете?

Вот и вся эпитафия потерянной любви…

Венцель рассказывает, что в двух километрах от станции Аврелия он нашел автосалон. Почти все машины были разбиты.

– Но эти две красавицы… – вздыхает он, а потом восхищенно свистит. – Они стояли в подземном гараже. Как у мамочки в животе. Никто не заходил туда со времен ЖАН. Конечно, за двадцать лет они немного заржавели, это естественно. Но за пару недель я привел их в порядок. Теперь они не как новенькие, конечно, но достаточно, чтобы служить, так-то. Вероятно, когда ударили бомбы, их только-только приготовили для продажи. Когда мы вывезли их первый раз, я готов был расплакаться…

– А я блевануть. Больше не могу.

– Заткнись, Бун. А ты, Венцель, брось воспоминания и следи за дорогой. Напоминаю тебе, что мы въехали в очень трудную зону.

В машине резко воцаряется тишина. Тепло кондиционера и свет приборной доски, отражающийся на лобовом стекле, дают мне успокаивающее чувство нормальности.

Сержант замедляет ход. Дорога проходит между высокими полуразрушенными зданиями, темными, как горы. Ветер хлещет по машине, заставляя ее вибрировать. Я представления не имею, где мы находимся. Время от времени капитан Дюран сверяется со старой дорожной картой, затрепанной до состояния древнего папируса. Но по мне, мы с тем же успехом могли бы находиться на Луне. Думаю, пейзаж отличался бы не очень сильно.

Ни слова не говоря, Бун в рвотном позыве опускает стекло со своей стороны.

Капитан в ярости поворачивается.

– Бун, идиот!

Что-то ударяется о бок машины. Тело Адель Ломбар падает на меня.

В окно просовывается длинная темная ветка.

Нет, это не ветка: это рука! Длинная серая рука скелета, оканчивающаяся пятью когтями. Она протягивается и изгибается в тесном пространстве салона, пытаясь ухватить нас. А потом обвивается вокруг тела кричащего от боли Буна.

Вскакивая, как два хищника, Венцель и Дюран распахивают двери и выпрыгивают из джипа, сжимая в руках пистолеты. Шум выстрелов похож на грозу. В окно всовывается вторая рука, а вслед за ней – чудовищная морда, как у изуродованной собаки с покрытыми пенящейся слюной кривыми зубами.

Неожиданно для меня, Адель засовывает дуло «шмайссера» в пасть чудовищу и нажимает на курок. Голова монстра отскакивает назад, пачкая кровью потолок автомобиля. Хватка когтей слабеет, и Бун тоже распахивает дверь и выскакивает из машины, держа в правой руке пистолет, а в левой нож. Он кричит, как одержимый, выпуская всю обойму, а затем кидаясь с ножом на что-то невозможное, зеленое, в темноте, кишащей движением, яростью и выстрелами. Кажется, в битву вступили и силы второго «хаммера», потому что в ночи раздаются выстрелы множества автоматов и крики множества людей. Животные рыки вторят человеческим голосам. Царит полный хаос.

Адель тоже выходит из джипа. Мне не остается ничего, кроме как последовать за ней.

Доктор стреляет, пока не опустошает магазин. Вставляет в автомат новый. Одна из тварей нападает справа. Почти не поворачиваясь, Ломбар выпускает пулю ей в голову. Тварь падает с воплем, переходящим в стон. На земле валяются неподвижные трупы. Ни один из них не похож на человеческий. У них крылья летучей мыши и очень длинные лапы.

Я понимаю, где остальные, только по разрывающим темноту вспышкам, часто укрытым черными быстрыми фигурами, стоящими между мной и ними.

– Стреляй, Джон! – кричит Адель. Рядом с ней одна из этих тварей, а ее магазин пуст. – Стреляй, кретин!

Я даже не осознавал, что в руках у меня автомат. Я навожу его и нажимаю на курок. Ничего. Пробую еще раз. Ничего. Он словно заколдован. Я уже собираюсь выбросить его, когда рядом со мной оказывается человек в форме и стреляет по напавшей на Адель твари.

Потом человек поворачивает ко мне искаженное яростью лицо.

– Предохранитель, чертов идиот! Сними с предохранителя!

Я долго вожусь со своим оружием, прежде чем нахожу крючок и снимаю автомат с предохранителя. Как раз вовремя, потому что в свете фар второго джипа я вижу, что на нас рысью бегут две огромные, как медведи, волосатые твари с горящими глазами.

Дюран рядом со мной опускается на колено и прицеливается.

Я делаю то же. Адель перезаряжает свой «шмайссер».

Я тоже опускаюсь на колено.

Когда твари оказываются менее чем в двух метрах от нас, плотный огонь автоматов уничтожает их, покрывая черную шкуру десятками красных фонтанчиков. Морда одного из зверей практически полностью разлетается. Тварь опрокидывается на землю. Вторая, напротив, продолжает движение, но видимо, просто по инерции, потому что прежде, чем приблизиться к нам, она падает замертво с тремя ногами, превращенными в кровавые обрубки.

Умирая, она еще пытается укусить. Ее челюсти открываются и закрываются, работая впустую. Но самое ужасающее в этой твари – это единственный оставшийся глаз. Он не злой. Он горит почти человеческим пониманием. Этот взгляд как по волшебству приковывает меня. Я мог бы утонуть в этом глазу, голубом, как небо прошлого.

Краем сознания я слышу что-то вроде музыки, какое-то гудение, почти мелодию. Потом – выстрел. Оглушающий.

Голубой глаз взрывается.

Капитан Дюран убирает пистолет обратно в кобуру. Он нервно оглядывается по сторонам и успокаивается, только когда видит, что Адель Ломбар выходит из тени, сжимая в руках свой автомат.

Раздаются еще выстрелы, здесь и в темноте, но следующая за ними тишина подтверждает, что бой закончен. Это контрольные выстрелы.

Запах, стоящий вокруг машин, чудовищен. Вонь диких зверей, смешанная с едким зловонием пороха.

А еще запах крови. Она хлещет из черных тел, лежащих у наших ног.

Дюран выкрикивает имена членов команды. Голоса один за другим отзываются из разных точек в темноте.

Кроме голоса Буна.

Мы все зовем его. Никакого ответа.

Обрушивается порыв ветра. Снова начинает идти снег.

Ужасная морда появляется из темноты и бросается ко мне.

Я поднимаю руки, чтобы отбиваться, но получаю пощечину.

Голос сержанта Венцеля искажает противогаз, делающий его похожим на гигантское насекомое:

– Наденьте противогаз! Немедленно!

Я ощупываю свою куртку, свою форму. Противогаза нет. Видимо, в разгаре схватки он упал на землю. Петля, на которой он висел, порвана.

Я отцепляю от пояса фонарик и начинаю обыскивать окрестности. Остальные фонарики скользят в темноте по телам мертвых созданий. Снег скрипит под ногами солдат. Моторы «хаммеров» урчат, как коты, безучастные к побоищу. Мы убили по меньшей мере восемь тварей, не понеся никаких потерь, кроме Буна. Есть раненые, но, видимо, не тяжело.

Я возвращаюсь к желтому автомобилю, освещая бойню под ногами. А, вот и мой противогаз! Прямо рядом с первым убитым монстром. Я с облегчением наклоняюсь, чтобы поднять его.

И в этот момент монстр оживает.

От страха я отскакиваю, спотыкаюсь и падаю на спину. Тело монстра приподнимается и поворачивает ко мне ухмыляющуюся голову.

Потом падает в сторону.

Бун отфыркивается, вылезая из-под трупа.

– Вот черт, на этот раз оставалось совсем немного…

Лицо солдата покрыто кровью, но она, судя по всему, не его. Посреди всей этой красноты белизна его зубов и глаз делает его похожим на дьявола. Дьявола, который смеется, и смеется…

– Бун, идиот чертов!

Сержант Пауль Венцель рывком поднимает солдата на ноги. Держа его за воротник куртки, он оттаскивает его и с силой бросает на капот второго джипа.

Потом достает свой кольт.

Прижимает ствол к его щеке.

– Проклятый кретин, ты нас всех чуть не убил!

Большим пальцем он взводит курок револьвера.

– Смирно, сержант! Отпустите этого рядового.

Голос Дюрана холодный, почти ледяной. Он приближается медленным шагом. Протягивает руку ладонью вверх. После секундного колебания подчиненный протягивает ему оружие.