Текст книги "Корни небес"

– Прекрасно. Сержант, возвращайтесь на водительское место.

Бун ноет, растянувшись на капоте.

Капитан подходит к нему. Протягивает ему руку, чтобы помочь подняться.

Когда провинившийся оказывается на ногах, правая рука Дюрана сжимается в кулак и сокрушительно бьет его по лицу.

– Еще одна шутка вроде этой с окном, и ты покойник. Verstanden?[49]49
  Понятно? (нем.)


[Закрыть] Покойник!

Бун поднимается с земли, потирая челюсть.

– Ясно. Слушаюсь, капитан.

– Еще одна выходка, и я застрелю тебя собственными руками. Я никому не хочу уступать удовольствие освободить мир от твоего присутствия. А сейчас катись в машину. Нет, не в нашу. Поедешь во второй.

– Но они там меня ненавидят.

– А сержант, в отличие от них, тебя не ненавидит. Он просто хочет прикончить тебя. Катись отсюда, рядовой!

Бун подчиняется без возражений.

Теперь Дюран обращается ко мне.

Его противогаз не такой, как у Венцеля, который отлично вписался бы в фильм о Первой мировой. У капитанского противогаза широкое смотровое окно из материала, с виду похожего на пластик, и респиратор, почти не искажающий голос.

– На вас нет противогаза.

– Я уронил его. Когда…

– Разве я спросил вас о чем-то? Я только сказал, что на вас нет противогаза. И вы продолжаете стоять без него.

Я спешно натягиваю на лицо ужасно неудобную резиновую оболочку. Я задумываюсь, может ли газ, каким бы он ни был вредным, сравниться с этой вонью старой резины и химических продуктов.

– Так-то лучше. Помимо вашей забывчивости, вы неплохо держались.

– Спасибо.

– Не стоит благодарности. Постарайтесь не делать глупостей, вот и все. А теперь возвращайтесь в машину.

Я иду назад к первой машине.

Дюран окликает меня:

– Эй, святой отец!

Я оборачиваюсь и смотрю на него.

– Добро пожаловать во внешний мир.

12. Надпись на стене

Даже на таком автомобиле, как «хаммер», непросто двигаться по загроможденным покрытыми снегом машинами улицам с разбитым непогодой асфальтом. Время от времени одно из колес Хаммера проваливается в яму. В другие моменты он наезжает на невидимые препятствия вроде упавших дорожных знаков или груд человеческих костей. Кости трещат под колесами, как кастаньеты, но никто на борту не слышит этот шум, приглушенный толстой металлической обивкой. Раньше в машине играла бы музыка, радио или CD. Но CD больше нет. Эти кружочки, которые рекламировались как вечные, не выдержали износа погодой и атмосферными явлениями. Тонкое металлическое покрытие сошло, оголив прозрачный пластик. И ни одно радио не нарушает тишины эфира. Только шуршание и грохот, как в пустом доме, населенном призраками.

В десятке миль к северу от Рима, на старой автостраде А90 на уровне Фиден мы натыкаемся на первое настоящее препятствие: река прорвала плотину и вышла из берегов, затопив равнину. Мост над рекой обрушен. Фары освещают пустоту за первой опорой. Снег и крупные куски льда плывут по воде в сторону моря.

– Конец прогулки, – ворчит Венцель.

Дюран показывает пальцем в одно место на карте.

– Еще не конец. Видишь вот эту развязку? Сможем добраться до нее?

Сержант чешет трехдневную бороду.

– Придется поднапрячься. Не нравятся мне трещины на тех опорах. Ну да ладно, умираешь только раз. Так ведь говорят, да?

– Только не мертвецы.

Венцель усмехается. Он ставит на понижающую передачу и начинает спускать машину по откосу земляной насыпи.

Мы спускаемся осторожно, рывками и скачками, пока не оказываемся на клеверообразной развязке. Сержант продолжает вести с лихорадочной сосредоточенностью акробата на канате. Некоторые опоры, как и мост, обвалились. Несомненно, от времени и отсутствия техобслуживания, а не в результате взрыва бомбы, которая упала далеко отсюда. Хоть и не очень далеко, так как все немногие машины, видные в свете фар, опрокинуты на бок или перевернуты. Остальные – большая часть – ржавеют в воде.

– Что это за река? – спрашиваю я Дюрана.

Он поднимает удивленный взгляд, как будто я задал ему глупый вопрос.

– Тибр.

Я смотрю на низкую, стоячую воду в десятке метров под нами. Сотни остовов легковых автомобилей и грузовиков рассеяны по руслу и берегам реки. Должно быть, взрывная волна ударила их, как кузнечный молот.

В этой реке нет ничего величественного. Видимо, выше по течению что-то случилось. Тибр занимает минимум ширины своего русла. Но любопытствовать нет времени. До рассвета остается меньше трех часов, и нам необходимо успеть найти убежище, в котором мы сможем провести проклятые дневные часы, когда солнце поражает своими смертельными лучами.

Мы спускаемся чудовищно медленно, как по минному полю. Здесь, к сожалению, гораздо опасней. Здесь нас подстерегают препятствия, способные сломать ось стальной машины, оставив нас тем самым без укрытия под опасными солнечными лучами. Мой друг, профессор Максим, сказал мне, что это следствие разрушения озонового слоя. Сначала, сразу после Страдания, люди считали, что опасность исходит только от радиации. Они думали, что для того, чтобы передвигаться по открытому пространству, достаточно датчика радиоактивности. Но это было не так. Даже в зонах, предположительно чистых от ядерного заражения, люди умирали с лицами, изуродованными ужасными гнойниками. Кожа сходила с них, как перчатка. А немногие рождавшиеся… Я видел пример на станции Аврелия.

Максим практически сразу понял, что опасность, не связанная со счетчиком Гейгера, исходила от солнца и что слой облаков, окутывавший Землю, как огромный саван, не давал защиты. Он пытался предупредить остальных, но в те времена русские не пользовались особой любовью. Профессор жил под наблюдением, запертый в комнате. Все изменилось, когда стало ясно, что Максим был прав. Что было бесполезно пытаться выращивать что-либо снаружи и что даже теплицы не спасали людей и растения от ужасной смерти.

Растения…

До Великой Скорби большинство думало, что природа переживет любую катастрофу. Что в полях снова вырастут пшеница, кукуруза, зелень. Но они не приняли в расчет еще одну опасность, настолько же смертельную, как и та, что несут воздух и свет. Год за годом посевы не приносили плодов.

После Великой Скорби не было ни одного урожая, но их не было бы и при более низком уровне радиации. Поля покрылись бы сорняками. Ни одного съедобного растения. Ни одного нового урожая, если только не найти новый запас семян.

Мир был опустошен, гол. Только лед и снег мешали порывам ветра, завывавшего и носившегося по мертвым равнинам, поднять мертвую землю в пыльные бури.

Я часто задумываюсь о том, что произошло в других местах. Если Рим поразила всего одна бомба и теперь он такой, то какими же должны были стать города, на которые было направлено больше ядерных боеголовок? Что теперь с Нью-Йорком, Пекином, Москвой? Радио молчит, и наш мир ограничен горизонтом нашего зрения. Мы казались себе гигантами, а на поверку оказались карликами, нет, даже хуже – муравьями. И, глядя на убитых нами созданий, заметив свет в их глазах, я задумался: мы ли должны унаследовать Землю, и не отнято ли у нас теперь это установленное в далеком прошлом право наследования? У нас нет названия для этих созданий. Никто, насколько мне известно, не пытался классифицировать их, распределить по видам и подвидам. Некоторые из них летают, другие ползают, третьи, как Мускулы, совершенно не понятны мне. Но одно общее свойство у них есть: все они опасны. Они – угроза для человека, которого, кажется, ненавидят изо всех сил, даже при том, что похожи на нас. Даже при том, что необходимо прилагать особые усилия, чтобы не замечать в них человеческие черты.

– Хотела бы я знать, о чем вы сейчас думаете, святой отец, – улыбается Адель.

Теперь, когда Бун пересел во вторую машину, в салоне джипа стало просторней. И гораздо спокойней, особенно если не смотреть в окна и не слушать проклятия Венцеля, пытающегося объезжать препятствия, словно на гонке, ставка в которой – жизнь.

Я благодарен ей за то, что она отвлекла меня от моих мыслей.

– Я думал об этих созданиях…

– О каких именно? О люперманах или о лохах?

Я мотаю головой:

– Не понимаю вас.

– Лохи – это те, что с длинными руками и маленькой головой. Мы называем их так, потому что достаточно одного выстрела, чтобы распугать их. А вот люперманы – совсем другая история. Это твари, похожие на помесь волка[50]50
  Игра слов: «lupo» по-итальянски значит «волк».


[Закрыть] и супермена… Мне кажется, их поэтому так называют. Или это как-то связано со старой породой собак, которая называлась доберман… Как бы то ни было, шутка в том, что ты можешь полностью опустошить магазин, а эти так и не отступят. Мы научились стрелять им по лапам, чтобы замедлить их движение, а потом в какое-нибудь жизненно важное место. Но только не в голову. Я говорю вам это на случай вашей следующей встречи: голова у этих тварей твердая, как сталь. Чтобы пробить ее, нужен гранатомет…

– Откуда вы знаете о них так много? Я думал, вы ученый…

– Эти существа – и есть предмет моей работы. Да и потом, я в большей степени полевой исследователь, чем кабинетный ученый.

«Хаммер» опасно скользит назад при попытке переехать груду обломков. Потом он вновь обретает равновесие и встает прямо.

– Что такое? – вежливо спрашивает Адель, заметив, что я вновь погрузился в размышления.

– Я подумал… Мясо этих созданий…

Женщина широко распахивает глаза.

– О, нет! Только не это! Чистый яд. Поначалу, когда мутации еще не были столь агрессивны, некоторые пробовали питаться этими созданиями… По крайней мере, теми, что… меньше напоминали людей. Но их мясо было смертоносным. Съедавший его сразу же заболевал. И умирал.

– Вы изучали их. Вы знаете их лучше, чем я. Не могли бы вы объяснить мне одну вещь? Как могли они мутировать так сильно всего за двадцать лет? Эти создания кажутся инопланетными. Очевидно, что они происходят от какого-то животного. Но как они могли измениться так быстро?

Прежде чем ответить, Адель долго смотрит в окно. Мрак понемногу отступает, а предшествующая заре серость осаждает тьму. Колеса машины бегут все быстрей, чтобы обогнать смертельные лучи солнца.

– Я тоже часто задавалась этим вопросом, – вздыхает Ломбар, покачивая головой. – Некоторые говорят, что кроме атомных бомб были спущены и другие курки. Еще более страшное оружие. Бактериологическое. Мутагенные вещества. Вполне возможно… Но дело в том, что, по моему мнению, логического объяснения не существует, если только Дарвин не ошибся.

– В каком смысле?

– В том смысле, что эволюция не так неоспорима, как думал он. Что тут могут оказывать влияние другие… силы.

– Другие силы? Что это значит? Какие силы?

– Возможно, вы лучше меня подкованы для того, чтобы отвечать на подобные вопросы.

Я раздумываю над ее странными словами, когда Дюран оборачивается назад, беря в свою руку правую руку Адель.

– Кажется, нам повезло. Видите вон ту башню?

Он показывает на странную нетронутую с виду конструкцию в форме гриба на длинной ножке, возвышающуюся над окутанными снегом руинами маленького города. Достаточно внушительную для того, чтоб выделяться в поднятом ветром мелком снеге.

– Что это?

– Башня акведука. Мы будем там меньше чем через двадцать минут. Если, конечно, богу будет угодно. Помолитесь, чтобы нам не потребовалось сильно больше, потому что мы должны пополнить запасы и подготовиться к ночи.

Венцель прибавляет скорость, пользуясь тем, что этот участок дороги ровный и свободен от остовов машин.

Вокруг нас не видно ничего живого. Дома простой одноэтажной городской постройки окружены ржавыми оградами. Многие здания сгорели, у других нет крыш.

– Ну, это еще ничего, – бормочет Адель.

– Что?..

– Есть хотя бы башня акведука. Я бы не вынесла ночи в одном из этих старых зданий. У меня от них мурашки по коже.

– Почему?

– О, не из-за постройки. Средневековые пережили FUBARD куда лучше, чем многие современные строения.

– Вы тоже так его называете…

– Что называю?

– ЖАН. Обычно говорят Великая Скорбь или Страдание.

– Это вы, священники, говорите так. А люди называют его множеством других названий. Некоторые из них вам не понравились бы. А почему вы не называете его Судным Днем?

– Потому что Судный День – это другое. Это день, в который Небесный Иерусалим сойдет на землю и у нас будут новое небо и новая земля, и Правосудие…

– Посмотрите за окно, отец Дэниэлс! Новое небо и новая земля у нас уже есть. Но они не очень-то хороши, правда? А что касается правосудия…

– Вы видите мир глазами науки. А я – веры.

– О, какие красивые слова! Жаль, что произошедшее случилось из-за науки и что вера не спасла никого в день этого вашего… Страдания.

– В общем, мы оба оказались не в лучшем положении, да?

Адель отвечает мне улыбкой на улыбку.

– Да уж.

Я протягиваю ей руку.

– Мир?

– Мир, – кивает она, пожимая мою руку.

– Почему же вам не нравятся старинные здания?

Она смотрит на меня с неподдельным удивлением.

– Как? Вы ничего не слышали о привидениях?

Я делаю отрицательное движение головой.

– Я бы ни за что не поверила, если бы сама не видела их.

– Своими глазами? Вы видели привидения?

– Да. На станции Аврелия. И еще… Еще в самом немыслимом месте на свете.

– То есть?

– Как-нибудь в другой раз, пожалуй, – резко прерывает нас капитан Дюран. – Приехали.

Джип остановился перед целой с виду оградой: металлическая баррикада, по верху которой протянута колючая проволока. За оградой находится самая невероятная вещь из всех, что я когда-либо видел.

Заправочная станция. Кажется, целая.

Дюран натягивает противогаз. Надевает тяжелый плащ, из тех, что были когда-то на вооружении у военных отрядов на случай ядерной и бактериологической войны. Потом берет автомат, выходит из автомобиля и направляется к воротам, запертым на две тяжелые цепи.

Капитан долго оглядывается. Кажется, что он обшаривает взглядом каждый метр крыши, каждый угол стены.

Потом, удовлетворенный, он достает из кармана связку ключей. Без колебаний выбирает те, что отпирают сначала первый амбарный замок, а затем и второй. Дюран распахивает ворота. Его прикрывают двое солдат с автоматами, нацеленными на разрушенные дома рядом со станцией. Венцель приводит «хаммер» в движение. Медленно, без лишнего шума, как и Дюран, когда снимал цепи.

Наш и следующий за ним автомобиль въезжают на огороженную территорию комплекса техобслуживания.

Двое солдат, которых я не могу узнать из-за противогазов и плащей из вощеной ткани, закрывают за нами ворота и запирают их на две цепи.

Тем временем Дюран уже поднял жалюзи на похожем на гараж здании. Автомобили останавливаются.

Мы выходим и разминаем ноги.

– Я думал, мы здесь заправимся, – говорю я Венцелю.

– Конечно, а как же иначе. И раз уж мы тут, можно бы еще и стекла помыть…

Он показывает на угол лобового стекла, запачканный густой и темной кровью одного из убитых нами монстров.

– Мы заправимся здесь, внутри. Видите вон те бочки? Это наше сокровище. Довольно жалкое, учитывая, что эти твари сосут, как шлюхи, простите мне мой французский.

В углу гаража шесть бочек, выставленных вертикально, и около дюжины опрокинутых.

– Те, что валяются, пусты. Мы храним их в надежде на то, что рано или поздно они смогут пригодиться. Пока что этого не произошло.

– Знаете, как говорят? Spes ultima dea[51]51
  Буквально «Спес, последняя богиня» (лат.). Спес – богиня надежды. По-русски этому выражению соответствует фразеологизм «надежда умирает последней».


[Закрыть]… – посмеивается Бун, проходя мимо нас как тролль, нагруженный увесистыми с виду мешками.

Адель на ходу дружески похлопывает его по плечу.

– Естественно, святой отец, вы надеетесь, что последним умрет ваш Бог, а не Надежда. Странно, что боги прошлого вновь обретают былую мощь.

– Это не мой Бог. Это Бог всех нас.

Ломбар как будто даже не слышит меня.

– Вы когда-нибудь видели изображение человека с эрегированным членом? Огромным членом, чуть ли не больше его самого? Это бог Приап. Очевидно, что это бог мужской плодовитости. У нас, на станции Аврелия, была его бронзовая статуэтка. Неизвестно, где они ее откопали. Возможно, это была всего лишь современная копия, а не настоящая древняя статуэтка. Они думали, что она… ну, будет способствовать размножению. Очевидно, они не прочли примечание мелким шрифтом. И потом, есть куда более эффективные божества.

Это последнее утверждение приводит меня в замешательство. Но прежде, чем я успеваю возразить, Дюран встает передо мной с каменным лицом.

– Когда вы закончите ваше высоконаучное обсуждение, сделайте одолжение последовать за мной. Я покажу вам наше пристанище на эту ночь.

Занятно, что названия остались те же, но обозначают абсолютно другие вещи. Теперь мы называем ночью то, что когда-то было днем. Нашему языку, как и нашему суточному ритму, пришлось спешно подстраиваться под новые правила жизни. Или выживания. Если считать, что между жизнью и выживанием есть разница.

Жить теперь превратилось в выживать.

Башня акведука была соединена с заправочной станцией посредством галереи, выстроенной из случайных материалов: рекламных щитов, пластиковых полотнищ. Позже снег, укрывший эту импровизированную конструкцию, сформировал подземный туннель, по которому мы идем к основанию башни. Я с недоверием смотрю на ржавые ступеньки, тянущиеся по стенам здания, но Дюран говорит:

– Мы пойдем не здесь.

Он берет еще один из своих ключей и открывает им недавно окрашенную металлическую дверь. Дверь, повешенная на отлично смазанных петлях, открывается без малейшего скрипа.

– Вы наверняка слышали выражение Top secret. Так вот, это военное строение Top secret.

Я думал, что придется карабкаться до самой верхушки, но это не так. Здесь есть недоделанный лифт – платформа, поднимающаяся при помощи хитроумной системы веревок и шкивов, которая кажется позаимствованной из как-то древнего чертежа Леонардо. И это вполне может быть именно так.

Как будто прочитав мои мысли, Дюран говорит:

– Вы не представляете себе, насколько полезны некоторые древние чертежи. Если бы все определяли только сакральные тексты, мы все стояли бы на коленях и твердили псалмы в ожидании Судного Дня. Как будто бы он еще не произошел. Я слышал ваш с Адель разговор. «Великая скорбь»… «Страдание»… Слово «Страдание» подразумевает, что в конце туннеля страдающего ждет некая награда. Ну а я утверждаю, что не будет никакой награды. Настоящая награда – выжить, и выживать день за днем. И это у меня выходит лучше всего. Это мое ремесло. Вставайте на платформу.

– Это безопасно?

– А что в наши времена безопасно? Скажем так: если на этот раз она упадет, то это будет впервые.

С высоты доносится слегка астматичный шум дизельного двигателя.

– Поезд отправляется, зайдите в вагон, – слышен сверху голос Буна, отражающийся эхом, раскатистый, как глас Божий.

Мы поднимаемся медленно, без рывков. Бетонная колонна огромна, ее стены покрыты зеленой плесенью. Света, проникающего откуда-то сверху, едва хватает для того, чтобы оценить размеры постройки.

– Знаете, почему в Риме было столько фонтанов? – спрашивает меня Адель.

– Полагаю, что римляне любили воду.

– Ошибаетесь.

– Дай я ему объясню, – говорит Дюран. – Видите ли, святой отец, фонтаны имеют не только эстетическое, но и техническое значение. Они необходимы. При том, что древние римляне были превосходными инженерами и смогли выстроить акведуки, на протяжении сотен миль выдерживавшие рассчитанный до миллиметра наклон, вода, тем не менее, поступала в город с силой, которая разнесла бы трубопровод, если бы у нее не было отвода. А отводом были фонтаны. Вертикальные струи воды служили именно для того, чтобы сдерживать силу воды.

– Я не знал этого. Спасибо. Не ожидал от вас урока инженерного дела.

– Потому что вы относитесь ко мне предвзято. Видите ли, в своей… прошлой жизни я был архитектором.

Это меня не удивляет. Совершенно очевидно, что Дюран – не обыкновенный человек. Что вызывает у меня недоумение, так это его превращение в военного.

– Вы задумались о том, каким образом архитектор может стать солдатом?

– Да.

– По чистой случайности. И потом, в этом мире еще много чего можно построить. По меньшей мере, тот туннель снаружи, ограду, этот лифт…

– Это вы спроектировали их?

– Спроектировал и построил, по большей части. Вот этими руками.

– Мои комплименты.

– Сначала доберитесь живым до верхушки.

– Ты умеешь ободрить, – улыбается Адель, приобнимая его за бедро.

Я собираюсь задать вопрос, как вдруг одна вещь на стене оставляет меня без слов.

Это рисунок, фреска, грубая, но удивительно впечатляющая. Яркие краски, возможно, из старых баллончиков. На ней изображен юноша, одетый в нечто среднее между костюмом римского легионера и современного морского пехотинца. Две ленты патронов и гранат перекрещиваются на его мускулистой груди. Но его лицо крайне спокойно, приветливо. Он похож на одного актера из прошлого, который был когда-то легендой, а теперь я даже не могу вспомнить его имени.

Дюран делает резкий знак рукой. Лифт ускоряется, но не настолько, чтобы в моей памяти не отпечаталась одна гротескная, абсурдная деталь: вместо рук у нарисованного юноши два автомата. Как будто бы мускулы его рук превратились в оружие.

Дюран и Адель посмеиваются.

– Современная версия бога Митры[52]52
  В основе рисунка лежит игра слов «mitra», которое по-итальянски значит «автомат», и имени зораастрийского бога Митры.
  В последние века до н. э. возникла особая религия с культом Митры – митраизм, получившая распространение в эллинистическом мире, с I в. н. э. – в Риме, со II в. – по всей Римской империи; особой популярностью пользовалась в пограничных провинциях, где стояли римские легионы, солдаты которых были главными приверженцами культа Митры, считавшегося богом, приносящим победу; сохранились остатки многочисленных святилищ – митреумов (вблизи римских лагерных стоянок). Значительную роль в распространении митраизма сыграли социальные низы, которых он привлекал тем, что провозглашал равенство среди посвященных в него и сулил блаженную жизнь после смерти.
  В митреумах совершались особые мистерии, доступные только посвященным мужчинам; они состояли из жертвоприношений, культовых трапез и пр. Сведения о мистериях дают представление об их общем характере, причем уже христианские апологеты отмечали их некоторое сходство с христианством, однако это сходство до сего дня остается предметом споров.


[Закрыть]…

Я смотрю на них с недоумением.

Лифт проходит дальше.

Последним исчезает из виду лицо юноши. Сначала дружелюбная улыбка. Потом глаза, которые будто следят за тем, как мы поднимается по внутренностям здания, которое когда-то было башней акведука, а теперь…

Я не знаю, чем оно стало теперь. При виде надписи, появляющейся на стене за мгновение до остановки лифта, у меня стынет кровь.

ЭТОМУ БОГУ ВХОД СЮДА ВОСПРЕЩЕН

Под надписью находится знак вроде тех, которые когда-то регулировали уличное движение. Красная окружность с диагональной полосой, обозначающей запрет.

Под полосой – грубое перевернутое изображение распятого Христа на кресте.

Я заглядываю в глаза своих спутников, и притворная пустота, являющаяся мне в их взглядах, кажется куда страшнее, чем монстры, с которыми мы сражались и которых убили там, снаружи.