Текст книги "Экспедиция «Тигрис»"

Полный порядок, можно выходить в плавание!

– Отдать швартовы! Парус поднять!

С каким восторгом и облегчением выкрикнул я заветные команды, махая рукой полчищам зрителей, которые опять заполонили Сады Эдема! Только интуиция могла привести их сюда в этот час. После промашки со спуском на воду мы никого не извещали о времени старта, просто говорили, что отчалим, когда все будет готово.

– Парус поднять! – снова крикнул я что было мочи.

Сейчас все решали секунды. Швартовы отданы, мы во власти течения, а парус, от которого зависит управление рулем, еще не поднят. И никакой реакции на мою команду, если не считать тревожные голоса сотен арабов на берегу. Что-то неразборчиво крича, они показывали куда-то вверх. Я поднял голову и на топе мачты, куда должна была вознестись рея, увидел дорогого мексиканского друга Германа. Болтаясь там чуть ли не вниз головой, он запечатлевал великие минуты своей неразлучной кинокамерой. Весьма подвижный, несмотря на грузное телосложение, Герман живо скатился вниз, услышав нечленораздельный вопль, означающий в переводе на более благопристойную речь следующее: «Дорогой Герман, пожалуйста, спускайся возможно быстрее и освободи место для паруса, иначе нам не миновать нового столкновения с берегом и тебя сбросит на землю».

Вмиг Герман и парус поменялись местами. Течение напирало вовсю, но парус наполнился ветром, и мы овладели ситуацией. Норман следил за парусом, Детлеф, скрытый передней рубкой, ждал команды опустить гуару – деревянный шверт, мы с Карло стояли на мостике у рулевых весел. Я смотрел, как уходит назад берег Садов Эдема вместе с гостиницей, и душа моя радовалась. Замечательный уголок, но нам давно пора выходить в океан. Прощай, Адамово древо! Прощайте, Али, Мухаммед, Гатаэ, Каис, Шакер, Рэмзи и все наши остальные иракские друзья! Уже не видно лиц, только лес махающих рук, но среди соленых волн мы часто будем вас вспоминать.

Ладья набирала скорость. Курсом на противоположный берег Тигра. Мы с Карло повернули громоздкие рулевые весла, и я крикнул Детлефу, чтобы опустил носовую гуару. Ладья превосходно слушалась руля, мы миновали оконечность мыса, где встречаются две реки, и вошли в Шатт-эль-Араб. Позади на зеленой лужайке с кучкой деревьев и пальм осталась гостиница «Сады Эдема», справа от нее поблескивали воды Тигра, а слева показался Евфрат с мостом, через который проходило шоссе на Басру и который не позволил нам строить ладью в краю наших друзей, болотных арабов: мачта «Тигриса» не прошла бы под ним.

– Ур-ра, плывем!

Ликующий голос Нормана свидетельствовал о том, что он бодр и весел, оправился наконец от злой лихорадки. Наши больные только что одолели хворь, но всем не терпелось скорее тронуться в путь, и глаза их горели решимостью и радостным возбуждением. Да и как не радоваться, глядя, как наш парус ловит ветер и гордо выпячивает грудь, что твой петух! Мы впервые видели полностью развернутое полотнище коричневатой египетской парусины, на котором иракский студент-искусствовед Рашад изобразил огромное красное солнце, встающее из-за месопотамской пирамиды кирпичного цвета.

Видно, окаймляющие реку финиковые пальмы просемафорили весть о нашем движении, потому что вдоль берегов выстроились шеренги провожающих. Они кричали и махали нам руками, а впереди из камышовых и кирпичных построек высыпали все новые и новые зрители. Мальчишки и мужчины бежали вдогонку за «Тигрисом», но он легко уходил от них, быстро скользя мимо голых пустошей и пальмовых плантаций. Казалось, весь край осведомлен о нашем предприятии; некоторые люди выкрикивали даже наши имена. У команды было превосходное настроение. За несколько дней мы минуем города и промышленные предприятия в нижнем течении реки и достигнем залива. Нам придали моторную балям с десятью арабами, которые хорошо знали фарватер и должны были провести камышовую ладью среди множества судов и иных современных препятствий на последнем отрезке Шатт-эль-Араба. Но вот балям исчезла впереди за крутым поворотом вправо, и в ту же секунду я заметил, что наш «Тигрис» вышел из подчинения.

Карло – альпинист, и, подобно мне, ему еще не доводилось плавать по рекам. Отстав от лоцманов, которые беспечно мчались впереди, и не зная здешних берегов и мелей, мы решили держаться середины реки. Но в этом месте поток упирался в крутую излучину, притягивавшую течение словно магнитом. Сколько мы ни крутили рулевые весла, как ни маневрировали парусом и гуарой, нас упорно несло боком прямо на берег. Описывая дугу вместе с рекой, мы неуклонно приближались к зеленому дерну. Новые толпы восторженных мальчишек и мужчин поджидали нас здесь, чтобы затеять гонки с «Тигрисом», однако восторг сменился тревогой, и послышались испуганные крики, когда зрители увидели, что камышовый корабль чересчур близко подходит к берегу.

У вершины дуги скорость течения была особенно велика, и нас так прижало, что широкая лопасть левого рулевого весла начала пахать ил. Команда трудилась вовсю. Кто не отталкивался от берега шестами бросились помогать Юрию и Карло, чтобы поднять здоровенное весло, на которое легла почти сорокатонная нагрузка: вес судна с грузом. Но весло оказалось слишком тяжелым, к тому же в двух местах его крепко держали найтовы. И хотя веретено равнялось толщиной телеграфному столбу, мы приготовились вот-вот услышать оглушительный треск ломаемого дерева.

До берега оставалось рукой подать, и арабы на бегу пытались оттолкнуть «Тигрис», меж тем как лопасть рулевого весла вспарывала грунт ниже травы. Но ладья плыла так быстро, что наши добровольные помощники не могли как следует упереться в борт. Что от их рук, что от наших шестов было одинаково мало проку. Не одну сотню метров шли мы так вдоль излучины – наподобие мощного самоходного плуга, оборачивая жирный пласт, какому позавидовал бы любой крестьянин. И каждую секунду ждали, что сейчас сломается весло. Однако Норман и помогавший ему опытный плотник поработали на славу. Весло не поддавалось, зато начал прогибаться мостик, к которому оно было привязано. Под устрашающий треск дерева и скрип веревок вся конструкция перекосилась. Мы с Карло приготовились соскочить на палубу, как только лопнут найтовы и мостик, а с ним, глядишь, и вся корма начнет разваливаться. Тем временем лоцманы на моторной балям повернули обратно, и несколько человек из ее команды соскочили на берег, чтобы помочь своим бегущим соотечественникам отталкивать «Тигриса». Но их усилия уже не понадобились – Норман сумел повернуть сложившийся парус, и мы понеслись прочь от левого берега, словно птица, взлетающая с борозды картофельного поля.

Не успели мы облегченно вздохнуть на шатком мостике, как увидели, что с другой стороны к нам стремительно приближается частокол серых пальмовых стволов. Еще немного, и мы очутились бы под сенью бахромчатых листьев, но быстрый маневр парусом и веслами снова направил нас к голому берегу, который мы только что пахали. Вместе с моторной балям мы мотались от одного берега к другому, будто пьяные гуляки, но как ни старались лоцманы вклиниться со своим суденышком между нами и сушей, чтобы сыграть роль амортизатора, почему-то они всякий раз оказывались не с той стороны. А затем балям внезапно развернулась и удалилась вверх по течению. Два часа лоцманы где-то пропадали, наконец вернулись, и мы услышали, что они разыскивали четверых членов команды, которые присоединились к нашим добровольным помощникам на краю излучины.

За это время мы успели освоиться с обстановкой и с нашим новым судном, одинаково бдительно следили за незримой силой, увлекающей «Тигриса» к внешней дуге излучины, и за коварными мелями у внутренней дуги. А вскоре излучины кончились, и Шатт-эль-Араб стал подобен гладкой автостраде. Редкие дома. Никакого движения. Мы шутя обогнали одинокого араба, который шел под потрепанным парусом вниз по течению на связанном наспех камышовом плоту. Здоровенные, непомерно тяжелые рулевые весла «Тигриса» били кувалдами по бортам, и с каждым ударом мостик скрипел и вздрагивал так, что мы хватались за самую прочную часть всей конструкции – крышу рубки.

Следуя за балям, мы миновали стадо черных буйволов на отмелях у Бейт-Вафи – большого селения, где живописные камышовые постройки заметно контрастировали с не менее живописными глинобитными хижинами и домами из самодельного кирпича. В этом районе, как и во времена Авраама, в ходу огромные печи для обжига кирпича. Они высятся над равниной, словно пирамиды, и когда над ними клубится дым от горящего камыша и тростника, их вполне можно принять за конусы действующих вулканов.

Морской прилив дает себя знать за полтораста с лишним километров от залива. Поднимающаяся вода закупоривает устье Шатт-эль-Араба, и река начинает течь в обратную сторону. Под вечер водная гладь вокруг нас уподобилась озеру, и мы попросили лоцманов, пока река не двинулась вспять, показать надежное место для якорной стоянки на ночь. Они посоветовали остановиться у западного берега вблизи деревни Эш-Шафи. Мы подошли туда, свернули парус и отдали два малых якоря. Зная, что якоря не удержат ладью, когда течение переменится, наши опытные сопровождающие воткнули шесты в илистое дно вокруг «Тигриса» – так принято защищать плавучие острова в болотном краю, чтобы их не сносило.

Вечер выдался чудесный. Первый вечер на борту «Тигриса»… Глядя, как багровое солнце скрывается за курящимися печами, мы чувствовали себя так, будто очутились в Шумере. Да мы и в самом деле приплыли в Шумер. С заходом солнца подул прохладный ветер, и вскоре мы заметили, что течение действительно повернуло вспять. Ребята зажгли керосиновые фонари и уставились на реку, словно ожидая, что выброшенные Мухаммедом банки сейчас приплывут обратно из Америки.

За хлопотами на реке мы после старта успели сжевать лишь по нескольку крекеров. Теперь Карло раскочегарил примус, мы заняли места на лавках вокруг стола, извлекли миски и вилки из личных мешочков и приготовились воздать должное итальянским макаронам. Эксквизито! Бониссимо! Вундербар! Хорошо! Дейлиг! На Карло сыпалась заслуженная многоязычная похвала. Ребята устали и проголодались. И впервые за много дней у нас появилась возможность перевести дух.

Последние дни царило какое-то безумие. Ни забор, ни сторожа не могли сдержать толпы любопытных. Мы попытались огородить веревкой участок перед плавучей пристанью, чтобы можно было плотничать и без помех проходить на ладью. Куда там! Каждый раз надо было проталкиваться сквозь толпу, встречая решительный отпор со стороны радушно улыбающихся зрителей. Отовсюду к нам тянулись руки с карандашами и клочками бумаги. Людям явно было невдомек, что автографам будет грош цена, если нам не дадут закончить строительство и экспедиция сорвется. Арабов наши каракули на первых порах не занимали; к тому же большинство из них все равно читало только арабскую вязь. Но, глядя, как русские и японцы домогаются наших росписей, местные жители тоже решили проявить инициативу, пока мы не уплыли. Одного из индейцев буквально силой оторвали от работы, чтобы он изготовил модель камышовой ладьи для немецкого журналиста. С трех русских плотников, вызвавшихся помочь нам с установкой мостика, тоже требовали автографов. Мы расписывались налево и направо. Наиболее шустрые совали нам сразу по дюжине открыток, чтобы порадовать родных и знакомых. Пока не распишешься, не дадут шагу шагнуть. Мы писали на обрывках бумаги и на кусках берди, на пачках из-под сигарет и блокнотах, на газетах, семейных фотографиях, открытках с видами Варшавы и Будапешта, с портретом Ленина, на паспортах, бумажниках, американских долларах, иракских динарах и спичечных коробках. И смех, и горе! Когда мы поднялись на палубу, чтобы отчалить, те, у кого не нашлось ничего бумажного, словно обезумели. Только я стал в надлежащую позу и приготовился произнести несколько прощальных слов, как молодой араб с борцовским торсом взобрался к нам на борт и рванул рубаху на груди, чтобы я расписался у него прямо на теле. Не успели его оттащить в сторону, как другой молодой араб повис на моей руке и принялся вертеть у меня перед носом каким-то клочком, не давая мне говорить. Я выхватил самописку, чтобы отделаться от него, но он только еще больше разбушевался. Не нужен ему мой автограф – он принес счет за пиво, выпитое кем-то из команды уже после того, как мы рассчитались с гостиницей. Я полез в карман за деньгами, стараясь в то же время изрекать что-нибудь вразумительное в возникшие передо мной микрофоны и слыша свой усиленный динамиками голос. Кто-то шепотом уведомил меня, что единственным человеком, кого я, поднимаясь на борт, обошел рукопожатием, был прежний министр информации. Словом, царила такая сумятица и такая смесь языков, какой здесь не знали с времен Вавилонской башни. Надо было отчаливать. С беспорядочно наваленным на палубе грузом можно разобраться и потом, когда останемся одни и будем спокойно идти вниз по тихой реке…

Но только теперь, когда мы стали на якорь и огородились шестами вдали от Садов Эдема, у нас появилась возможность толком отдохнуть и по достоинству оценить потешные стороны двух недель, прошедших от спуска на воду до старта. Только теперь мог я, удобно прислонясь спиною к мачте, с чашкой арабского чая в руке, присмотреться поближе к пестрой братии, которую собрал для предстоящего приключения.

Так… Ну, он-то здесь случайно – русский плотник, который еще крепил последнюю перекладину к мостику, когда мы отдали швартовы. Славный малый. Юрий перевел, что Дмитрий Кайгородов охотно дойдет с нами до Басры, где находится его место работы. Никто не возражал. Кстати, поможет нам подремонтировать мостик. А пока что плотник забрался в спальный мешок, первоначально предназначавшийся для индийского кормчего, и улегся спать на крыше рубки.

Рулевые весла не требовали присмотра, и мы впервые могли без помех посидеть вместе в полном составе, все одиннадцать, пока ребята один за другим не начнут заползать в уютные рубки, чтобы как следует выспаться.

За столом на палубе сидели и хорошо знакомые, и совсем новые для меня люди. Возраст, считая и мой, – от двадцати до шестидесяти трех лет. И не менее широкий спектр национальностей и характеров.

Вот мой старый друг Норман Бейкер из США. Жилистый крепыш. Ни капли жира, сплошные мышцы. В зимнем пальто – субтильный на вид, в плавках – богатырь. Впервые наши пути скрестились на Таити двадцать лет назад; он пришел туда под парусом с Гавайских островов, я – на экспедиционном судне с острова Пасхи. Ему под пятьдесят. Офицер запаса американских ВМС, а в своей гражданской жизни – строительный подрядчик в Нью-Йорке. На «Ра I» и «Ра II» был моим старшим помощником. С Норманом на борту я чувствовал себя подлинным Ноем: подвижный, как обезьяна, сильный, как тигр, упрямый, как носорог, обладает волчьим аппетитом и в шторм ревет, как слон.

Рядом с ним – наш дюжий русский медведь, Юрий Сенкевич, сорок лет. Сложен, как борец, миролюбив, как епископ, специалист по космической медицине, а со времени нашей последней встречи он еще стал популярным ведущим Московского телевидения. В обеих экспедициях «Ра» Юрий выполнял обязанности судового врача; постепенно стал завзятым путешественником и ведет еженедельную программу «Клуб кинопутешествий», которую смотрят больше ста миллионов советских телезрителей. Любитель пошутить и посмеяться. Уверяет, что это вошло у него в привычку с тех пор, как он летел в Каир, чтобы участвовать в экспедиции «Ра I», и для храбрости глотнул водки. Ибо в моем письме на имя президента Академии наук СССР я просил подобрать советского врача, наделенного чувством юмора.

Карло Маури из Италии, ему тоже под пятьдесят. Участник обоих трансатлантических плаваний на папирусе. Голубоглазый блондин, что твой северный викинг, а благодаря окладистой бороде его скорее, чем меня, можно было посчитать Ноем. Карло – один из самых прославленных итальянских альпинистов, лазил вверх-вниз по самым крутым и высоким скалам на всех континентах; в ряду моих знакомых никто не висел столько на веревках и не связал столько надежных узлов, сколько он. Человек южного темперамента, Карло мгновенно из кроткого агнца превращается в рыкающего льва, а через минуту, глядишь, уже взялся за перо и воспарил на крылатом Пегасе. Умеет обходиться без еды и без комфорта, но не может жить без веревки в руках. Карло была поручена роль экспедиционного фотографа, и ему же предстояло изощряться в изобретении хитроумнейших найтовов и узлов всякий раз, когда рубке, или книце, или стойке рулевого мостика взбредет на ум исполнить твист.

Детлефа Зойцека из ФРГ я прежде совсем не знал. Двадцать шесть лет – один из самых молодых капитанов западногерманского торгового флота, а сверх того ярый спортсмен, инструктор альпинизма в Берхтесгадене. Мне его рекомендовали немецкие друзья, которых я просил подыскать достойного представителя послегитлеровского общества. Приверженец философского натурализма и высоких идеалов, сторонник мира, противник войны, противник насилия и расизма. Сам без нужды рта не раскроет, но умеет внимательно слушать и от души посмеяться над доброй шуткой.

Герман Карраско, пятьдесят пять лет, промышленник и кинолюбитель из Мексики, следил за тем, чтобы мы не скучали. Вот уж про кого нельзя было сказать: какое тело – такая душа! Казалось, этому тучному усачу самое подходящее занятие – сидеть себе под кактусом, надев на голову сомбреро. Пальцем в небо! Лозунг его личной киноколлекции гласит: «Весь мир – моя арена». Сидит в нем этакий живчик, который заставляет Германа несколько раз в год бросать свои каучуковые фабрики в Мехико и странствовать по свету. Это он, нырнув под полярный лед, снимал мексиканского исследователя Рамона Браво, когда его тяпнул за ногу белый медведь. Шрам около глаза – памятка о том, как он свалился с дерева в джунглях Калимантана, снимая орангутангов. Герман сталкивался с акулами в Полинезии и в Красном море; его любительская кинокамера повидала все страны мира, и особенно много кадров снято в КНР. Он мечтал пройти с нами на «Ра», да не вышло, и тогда мы так и не познакомились. Зато теперь я знал его хорошо. Мы шагали вместе по жгучим пескам Нубийской пустыни, снимая наскальные изображения судов додинастической эпохи, и шлепали под проливным дождем на лесистых берегах Мексиканского залива, наводя объектив кинокамеры на пирамиды ольмеков и майя и на статуи доколумбовой поры, изображающие бородатых людей. В Гватемале он жил через дверь от меня в гостинице «Европа», когда страшное землетрясение 1976 года разрушило ее, засыпав нас обломками и убив тех, кто занимал соседний номер, и еще двадцать тысяч человек.

Особенно поразил меня Герман, когда я пришел к нему в контору посмотреть его личный музей. Форсировав шумный цех по щиколотку в каучуковой пыли, я поднялся по железной лестнице, пересек активно действующий просторный секретариат и очутился в роскошном кабинете. Здесь за столом с разноцветной батареей телефонных аппаратов сидел мой товарищ по странствиям, и со всех сторон на меня смотрели дорогие картины, скульптуры и резные изделия разных стран и эпох. Следующая лестница привела нас в бар, где моему взору неожиданно предстали оскаленные звериные головы, огромные портреты китайских лидеров, настоящая итальянская гондола, самолетные винты и фонтан в виде кораллового рифа из разнообразных раковин; нажмешь кнопку – вокруг рифа плывут по кругу выполненные в натуральную величину макеты акул и аквалангиста. Старинный телескоп смотрел через отверстие в стене на церковные часы на другом конце Мехико, а поднимешь голову – половина потолка оклеена денежными ассигнациями изо всех стран мира, другая половина – всяческими этикетками от спичечных коробок. «Бар» занимал три комнаты, наполненные всевозможными диковинами, и от обилия впечатлений у меня закружилась голова, когда хозяин наконец предложил занять места в гондоле и выпить текилы. А ведь это было только начало!

Не успел я ввинтиться вниз по лестнице обратно в кабинет Германа, как он нажал кнопку в стене за рабочим столом, пониже огромной картины, на которой три упитанных ангела парили в синем небе, словно розовые воздушные шары. Ангелы повернулись вместе с куском стены, и открылось квадратное отверстие наподобие двери в подводной лодке. Я протиснулся в этот лаз, выпрямился и на миг зажмурился, ослепленный ярким светом и образцами мексиканского искусства доколумбовой поры. Действительно музей! Четыре большие комнаты, сплошь уставленные витринами и полками. В строго научном порядке размещены снабженные ярлыками экспонаты: изделия майя, ацтеков, толтеков, микстеков, ольмеков… Дивная керамика всех видов, цветов и размеров. Полчища скульптур от маленьких керамических фигурок до больших каменных статуй. Храмовые рельефы. В особой сокровищнице – золотые поделки, миниатюрная резьба и часть подлинного кодекса с древними письменами. Мне доводилось видеть немало личных музеев, но такого я еще никогда не встречал. Правда, вскоре эти вещи перестали быть личной собственностью Германа: правительственный указ объявил все изделия мексиканского искусства доколумбовых времен государственным достоянием. Четыре студента и один профессор несколько месяцев каталогизировали десятки тысяч экспонатов его коллекции. Но хранителем назначили самого же Германа, и она по-прежнему пребывает в четырех комнатах за картиной с ангелами.

Вот какой человек сидел теперь с нами на борту камышовой ладьи. А рядом с ним – еще один новый знакомый, японец Тору Судзуки, специалист по подводным съемкам; возраст – сорок с хвостиком. О Тору мне было известно лишь то, что он не один год снимал жизнь подводного мира на Большом Барьерном рифе, а в последнее время держал японский ресторанчик где-то в Австралии. Я включил его в состав экспедиции, полагаясь исключительно на рекомендацию своих японских друзей. Японцы – люди гордые, умеющие владеть собой, и я мог не опасаться, что мне подсунут какого-нибудь склочника. Немногословный, улыбчивый атлет и безотказный работяга, Тору прекрасно владел английским. Лучшего выбора я и сам не мог бы сделать.

В этой пестрой компании два скандинава казались близнецами. Оба предложены Валлийским колледжем. Асбьёрн Дамхюс, Дания, двадцать один год. Ханс-Петтер Бён, Норвегия, двадцать два года. Типичные потомки викингов. Могу представить себе, что парни вроде Асбьёрна были среди датчан, которые покорили многие области средневековой Англии и умыкали осчастливленных их вниманием дам, а Эйч Пи вполне мог бы сидеть на верхушке мачты и кричать «земля!», когда ладья Лейфа Эйрикссона подошла к Винланду. Эти друзья постоянно что-нибудь затевали, вместе придумывали самые невероятные розыгрыши. Богатые на выдумку, с техникой на «ты» и настоящие умельцы. Среди бурных волн они чувствовали себя так же непринужденно, как дома в ванне, и обоим не терпелось испытать настоящие приключения, прежде чем снова браться за университетские учебники.

Самый молодой – Рашад Назир Салим: двадцать лет, иракский студент, будущий искусствовед. Худощавый, но крепкий; мозговитый и жадный до знаний, но без твердо устоявшихся взглядов. Страстный арабский патриот, но добродушный и ни капельки не агрессивный. Прибыв с рекомендательным письмом в гостиницу «Сады Эдема», он на безупречном английском языке застенчиво рассказал, что отец прежде был дипломатом в Европе и возил его с собой, но затем дипломат превратился в одного из самых известных живописцев Багдада, и Рашад мечтал пойти по его стопам.

На полголовы выше всех сидящих за столом – одиннадцатый член экипажа, Норрис Брок, США. Профессиональный кинооператор; возраст – сорок лет. Высокий, худой и на диво подвижный. С ним я тоже не был знаком. И не я его выбирал. Вплоть до нашей первой встречи он был для меня лишь обязательным параграфом в контракте с консорциумом, который одолжил мне средства на экспедицию. Норрис мало говорил, зато все видел. Он был вездесущ со своим неразлучным «младенцем» – специализированной синхронной кинокамерой с длинным микрофоном наверху, похожим на детскую бутылочку. Он нянчил свою камеру, взобравшись на макушку мачты; с нею же, нажав спуск, прыгал в воду с крыши главной рубки. Пока я не узнал поближе Норриса и его таланты, я предполагал, что Национальное географическое общество США выбрало его за рост. Ему ведь было предписано снимать нас, даже если мы станем тонуть. Что ж, его голова еще будет торчать над водой, когда мы все успеем захлебнуться… Поначалу трудно было привыкнуть к тому, что камера Норриса всюду сует свой нос, следя за всем, что мы делаем и говорим, и ребята не раз подходили и спрашивали меня, что за человек этот долговязый оператор. А я и сам не знал, что он за человек. Слышал, что годом раньше Норрис Брок с таким же заданием участвовал в экспедиции на двойном каноэ из стекловолокна, которое прошло маршрутом древних полинезийцев от Гавайских островов до Таити. Другие операторы снимали с сопровождающего парусно-моторного кеча, но долговязый Норрис всю дорогу ютился вместе с экипажем каноэ, обеспечивая крупный план. Плавание прошло без особых происшествий, если не считать бурного психологического конфликта между полинезийской командой и чужеземными руководителями эксперимента. Никто не скрывал, что от Норриса ждут кадры, отражающие еще более бурные стычки среди смешанной команды «Тигриса». Вышеупомянутый психологический конфликт стал главным стержнем готового фильма о смелом переходе на двойном каноэ, и поскольку паруса и волны могут занимать зрителя от силы несколько минут, нашему одиннадцатому члену экспедиции, конечно же, было велено не прозевать минуту, когда мы схватимся на кулаках.

Я объяснял ребятам, как снова и снова твердил участникам предыдущих океанских плаваний на малых судах, что существует так называемый «экспедиционит», что для людей, подолгу обитающих в тесной рубке, он опаснее любого урагана и мы непременно увидим его акулью пасть, если не будем настороже и не сумеем себя сдерживать, как бы ни хотелось наорать на соседа за то, что он забыл в твоей постели рыболовный крючок или справляет нужду с наветренной стороны.

Ребята слушали меня внимательно, и я даже начал подумывать, что вездесущий «младенец» Норриса может оказаться самым эффективным и желанным для руководителя средством против «экспедиционита». А впрочем… Ведь этого самого «сосунка» американец таскал с собой в полинезийской экспедиции и привез такие кадры… Вот и Карло уже ворчит, потому что Норрис знай себе кино снимает, тогда как он, Карло, кроме фотографирования обязан варить макароны и кантовать груз.

Улучив минуту, когда мы с Норрисом очутились с глазу на глаз, я сказал ему, что он, конечно, вправе вести себя на борту как пассажир. Но для него же будет лучше не чувствовать себя посторонним, а наравне со всеми нести рулевую вахту, дежурить на камбузе и выполнять прочие повседневные дела. Надо снимать – в любую минуту подменим. Норрис ответил, что и сам хотел просить меня об этом. Хотел стать членом нашего товарищества. И он стал им.

Три дня стояли мы на якоре у камышей, ремонтируя и укрепляя мостик крепкими узлами и дополнительными перекладинами. Двое ребят побывали на берегу и купили толстые буйволовые кожи; кусками этих кож мы защитили бунты в тех местах, где об них терлись весла и якорные канаты. Кроме того, мы приступили к сооружению двух маленьких забортных уборных по обе стороны кормы, обшивая их приобретенными у болотных арабов плетеными матами чола.

Мы любовались восходом солнца и огромной южной луной, но по ночам дул холодный северный ветер, пришлось даже завесить парусиной с наветренной стороны тростниковую стену, сквозь щели которой вполне можно было наблюдать звезды. Дневная температура воздуха понизилась до семнадцати градусов.

Вечером третьего дня мы подняли парус и пошли дальше вниз по реке. Норман пожертвовал одним гребным веслом и вместе с русским плотником попытался нарастить овальные веретена рулевых весел, сделать их круглыми в местах соприкосновения с уключинами. Не вышло. Тогда они попробовали стесать мешающие горбы. Все равно рулевые весла заедало, и эти два чудовища по-прежнему грозили развалить мостик при поворотах, когда на лопасти ложилась большая нагрузка. Мы с Юрием и Карло принялись критиковать усовершенствования Нормана, Норман защищался, но дискуссия сразу прекратилась, едва мы увидели торчащую над передней рубкой голову Норриса и услышали, что в самой рубке словно младенец икает: там заработал рекордер, включаемый дистанционно крохотным устройством, которое лежало в заднем кармане нашего кинооператора. Решили снести рулевые весла на берег, как только где-нибудь причалим, и постараться вернуть им первоначальные очертания.

Ладья развила хороший ход, около трех узлов, и с заходом солнца мы собрались при свете керосинового фонаря за столом, где нас ждал приготовленный Рашадом арабский плов с изюмом и луком. Внезапно рулевые крикнули с мостика, что на реке впереди полыхает пламя. Мы взобрались кто на стол, кто на рубки, а Норрис в два счета очутился на верхушке мачты. И правда, справа три длинных языка пламени, вырываясь из высоких газовых труб, стелились в темноте над рекой. Оберегая от огня свою камышовую ладью, мы прижались к другому берегу. Картина была живописная и драматическая. Могучее пламя так и норовило дотянуться до «Тигриса», озаряя ярким светом парус, рубки и наши лица. Даже пальмы на левом берегу были освещены. Миновав эту опасность, мы вскоре приметили на том же правом берегу свободную бетонную пристань. Балям с нашими лоцманами причалила первой и сыграла роль привального бруса для «Тигриса».

Норман вдруг опять свалился на два дня с высокой температурой. Да и Юрий признался мне по секрету, что у него сильно колет в груди.

С восходом солнца мы рассмотрели огромный промышленный комплекс, которому принадлежала пристань. Работающие на комплексе европейские инженеры включили подъемный кран и помогли нам перенести на берег наши исполинские рулевые весла. Мы уменьшили на одну треть площадь лопастей, а Дмитрий обтесал своим русским топором веретена, намного облегчив их и вернув им почти круглую форму. Радушные инженеры из Швейцарии и ФРГ накормили нас и завтраком, и обедом. Они руководили строительством большого бумажного комбината, первая очередь которого уже вступила в действие. Вместе с другим комбинатом, строящимся выше по реке, это предприятие было призвано обеспечить бумагой безлесный Ирак. Бумажную массу делали из заготовленного на болотах тростника и камыша. Особенно подходил для этого кассаб, и его сплавляли по реке до комбината в виде огромных плотов – гаре. На обширной площадке рядом с комбинатом лежали тысячи тонн камыша, ожидающего превращения в бумажную массу.