Текст книги "Тоннель"

Несмотря на то что никто из присутствующих в доме не понимал, о чем мы говорим, мы все равно разговаривали вполголоса. Не знаю, почему, но я ощущала некое подобие вины. Полицейский постарше, который был здесь, кажется, за главного, остановился рядом, изучая выщербленную стену. Для общения с ним приходилось обходиться жестами и скупым английским. Сотрудник помоложе владел языком чуть получше, он упомянул про переводчика, правда, не уточнил, когда тот подъедет. Как только мы показали, где находится труп, нас попросили покинуть место. Police work[6]6
  Полиция за работой (англ.).


[Закрыть].

Я взбила яйца венчиком, чтобы не шуметь.

– Торопиться им некуда, – резонно заметила я. – Мы же все равно ничего не знаем. Что такого видели мы, чего не смогут разглядеть они?

– Просто немного странно, что мы вроде как не имеем ко всему этому никакого отношения. Все-таки это наш подвал.

– Как бы мы узнали о нем, если этого подвала нет ни на одном из наших чертежей?

– Интересно, сколько ему было лет. – Даниель поглядел в окно. Он сегодня весь день бы на нервах, метался от одного окна к другому. – О чем думает ребенок, забиваясь вот так в уголок, знал ли он, чем все для него закончится?

Вопросы, на которые не было ответа. Я подумала о войне, о коммунизме, о вине, датированном 1937 годом. Произошло ли это до, после или, может быть, намного раньше.

Я знала, что Даниель сделал снимки того места, после того как обнаружил меня в подвале и привел в чувство, когда мы промыли и перевязали мою руку и я напилась воды, натянула на себя толстые носки и закуталась в одеяло. Ранним утром, когда я еще спала, он спустился вниз, чтобы увидеть то, что увидела я.

– Ты заметил бутылки? – спросила я его.

– Какие бутылки?

– Те, что лежали рядом с телом. О которые я поранилась. Если они датированы тем же годом, что и наши, то выходит, он мог пролежать там как минимум с 1937 года.

– Меня больше занимает вопрос, сколько лет ему было, когда он умер. Лет десять?

– Наверное, или одиннадцать, двенадцать… – стоило мне начать думать об этом более конкретно, как расстояние, отделявшее меня от моих собственных детей, сразу стало заметным. Элмер по ту сторону Атлантики, и Мю на границе с полярным кругом. Минула вечность с тех пор, как они были маленькими, и в то же время это было как вчера. Я уже успела позвонить им и оставить сообщения на автоответчике, чтобы они перезвонили.

– Черт. – Даниель потянул пальцы, так что хрустнули суставы – дурная привычка, которой он обзавелся в прошлом году. – Не важно, что это случилось сто лет назад. Кто-то все равно должен был его искать.

Моя ладонь болезненно пульсировала вокруг раненого места. Временами слышались мужские голоса, слабо и глухо, так что нельзя было определить, откуда они доносятся.

В полицию мы позвонили только на следующее утро, после нескольких часов беспокойного сна урывками. Даже если речь шла о преступлении, все равно ребенок пролежал в туннеле очень долго. Ничего не изменится с новым восходом солнца. Оно и сейчас светило, все такое же жаркое, как и перед дождем. Мне нравилось, что зелень стала ярче и выглядела куда более живой, чем накануне. Конечно, все дело лишь в дожде, но вид умытой природы напомнил мне дни после маминой кончины. Я сидела и держала ее за руку, пока она цеплялась за каждый вздох. Судороги, когда она испустила последний. Но, когда я вышла от нее, природа ошеломила меня, буквально ослепила. Наверное, это близость к смерти так на меня повлияла. В душе словно что-то распахнулось настежь, открылся некий проход. Это мое состояние продлилось примерно четырнадцать дней. После чего мир снова стал обычным, бледнее и чуточку молчаливее.

Я истолкла сухари и запанировала форму. Даниель все это время молча стоял и глядел в окно, из которого открывался вид на реку.

– Нет, ну ты только погляди, – внезапно рассердился он. – Уже и зеваки появились.

– Что?

– И когда они только успели узнать? Теперь у нас не будет ни минуты покоя.

Я подошла к окну. Под пышной липой на холме у реки совершенно неподвижно стоял человек. С прямой, как палка, спиной, но осанка все равно выдавала его возраст. Он стоял, опершись рукой о ствол дерева.

Садовник. Я совсем забыла про него. Накануне вечером я рассказала Даниелю о визите Яна Кахуды, упомянув, что просила его зайти к нам в самом скором времени.

– Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь ничего ему об этом говорить, – решил Даниель, когда я принялась обуваться, чтобы выйти. – В конце концов, это не наше дело решать, что можно рассказывать, а что нет.

* * *

На пороге меня встретило жалобное мяуканье. При появлении чужих кошка предпочла скрыться на время, и я совсем забыла накормить ее завтраком. Полицейские машины были небрежно припаркованы на траве перед домом.

Старый садовник по-прежнему стоял под липой, на ковре из желтых цветов. Вокруг цвели лютики и одуванчики.

– Что случилось? – спросил он, когда я приблизилась.

– Мы сделали в подвале несколько старинных находок, – объяснила я, – ничего страшного. Полиция захотела взглянуть на них, так что дома у нас сейчас небольшой раскардаш.

– Я могу прийти в другой день.

– Мы могли хотя бы прогуляться по саду. Что скажете?

– Я не знаю…

– Это пойдет только на пользу – выбраться на часок из дома.

Я попросила старика немного подождать, вернулась в кухню и открыла банку кошачьей еды, не выдержав настойчивых воплей Мадам Бовари. Даниель предпочел остаться дома. Кто-то же должен за ними присматривать, сказал он, указав кивком на лестницу в подвал.

Боже, какое это было счастье вновь вдохнуть свежий воздух, ощутить тепло солнечных лучей на коже, услышать жужжание шмеля. Садовник стыдливо извинился за то, что сад такой запущенный, словно это была его вина. Перед чудесными алыми розами и мелкими желто-белыми розочками у восточной стены дома он с почтением остановился и перечислил мне сорта: «Роза де Решт» и «Роза серафини», «Комте де Шамборд» – ах, какие названия! «Сувенир де ла Малмезон» и «Роза Мунди», с потрясающими розово-красными полосатыми кустами. Их следовало обрезать ранней весной, когда еще не распустилась листва на деревьях. Старик осторожно погладил один куст, который я даже не заметила, когда он успел распуститься: светлые розочки на макушке к середине куста постепенно темнели и у самой земли становились почти пурпурными. Мне понравился их чуть сладковатый аромат. Словно мед и масло.

– Габсбургская роза, – почти с придыханием сообщил старик. – Говорят, ее доставили прямиком из сада императрицы в Вене и растили как подарок на свадьбу.

– Когда? На чью свадьбу?

Садовник, кажется, немного растерялся.

– Мне мой отец так рассказывал. Он назвал эту розу «Императрицей», но это не было ее настоящим названием. Розы так не называют. К сожалению…

По траве, которая становилась все выше, Ян Кахуда двинулся в сторону леса, протаптывая новую тропинку, или же это была заросшая старая. Пока мы шли, он рассказывал, что здешние горы и земли богаты минералами. Они придавали вину характерный вкус, как нельзя лучше подходящий белым винам.

Мы миновали крохотный разрушенный домик, должно быть, садовый сарай. То, что еще оставалось от кирпичных стен, буйно поросло кустарником и сорными травами, а в самом центре руин пустило корни дерево, и его пышная крона за неимением крыши словно служила защитой тому, что уже давно кануло в небытие.

Старик остановился у небольшой кленовой рощицы, землю возле которой устилал белый ковер из маргариток. Самые ценные деревья в этих лесах, сказал он, именно их отбирали для изготовления смычковых инструментов на музыкальной фабрике в Луби. Он постучал по одному из стволов и предложил мне приложить ухо. Если хорошенько прислушаться, то можно определить дерево с хорошей тональностью и резонансом, рассказывал садовник. У него самого, к сожалению, были проблемы со слухом – сказывалась старая травма правого уха. Я услышала только стук по дереву, но все равно даже это сделало меня счастливой. Малая часть окружавшего меня пейзажа стала моей, я ощущала это очень явственно, не с той болезненной остротой, которую я связывала со смертью, а гораздо глубже, словно мне открылась некая потаенная суть, душа деревьев до самых корней. Ночные события показались мне далекими, словно они произошли с кем-то другим. Но разве мое главное стремление не заключалось в том, чтобы оказаться как можно ближе к чему-то вечному и неизменному и как можно дальше от спешки и суеты? Садовник неторопливо и обстоятельно вел свой рассказ на немецком, подбирая каждое слово и следя за тем, чтобы оно было к месту – я успевала мысленно перевести фразу прежде, чем он переходил к следующей. Я узнала имена и названия для всего, что было вокруг, и любое дерево в моих глазах перестало быть просто деревом.

* * *

Наконец мы добрались до виноградника, который простирался в восточном направлении, доходя до самых подножий гор. Среди одуванчиков, чертополоха и прочей сорной травы там и сям торчали сухие извивающиеся стебли виноградных лоз, коричневые и узловатые. Аккуратные ряды посадок, которые когда-то здесь были, теперь едва угадывались.

– Как вы думаете, его можно вернуть к жизни или лучше посадить новый?

Ян Кахуда опустился на колени и поворошил траву, пытаясь разглядеть корневище – крохотный кривоватый пенечек, шишковатый и с бороздками, почти черный, с отломленными ростками, по которому нельзя было понять, умерли виноградные лозы или все еще живы.

– Не знаю, – покачал головой он и, выдрав клочок травы, отбросил его в сторону с неожиданной злостью. – В самом деле не знаю.

Старик рассказал, что прежде усадьбе принадлежало куда больше виноградников, простиравшихся далеко на восток, но после войны они оказались разорены. Должно быть, потому, что под ними находились залежи угля. Прессы для давления винограда и прочее оборудование куда-то увезли, но куда именно, он не знал.

Опершись рукой о землю, садовник поднялся на ноги, отряхнул с рук травинки и указал на откос, сбегавший к реке.

– Вам стоит быть осторожнее и не выращивать ничего рядом с рекой. Мне жаль, но вынужден предостеречь вас – не копайте там землю.

И старик рассказал о ядовитых отходах, которые приносило течением с самых загрязненных земель Богемии, о множестве угольных шахт и химических фабриках, которые понастроили в приграничной области во времена коммунистического строя, не о говоря уж о добыче урана в Яхимове. Он признался, что еще тридцать лет назад здесь был край мертвых лесов, но природа и растительность обладают поистине удивительной жизненной силой. Деревья словно сумели восстать из мертвых и дали новую поросль, но как – никто не знает. Возможно, они дремали глубоко в земле, или же семена занесли птицы, и деревья заново пустили корни.

Мы возвращались обратно к усадьбе, и я все больше мрачнела, слушая Яна Кахуду. А он между тем продолжал рассказывать про реку, о ее спокойной, но такой обманчивой голубизне вод, о том, что она сообщается с Эльбой, а на юге несет свои воды аж до Молдавии, колыбели самой красивой музыки на земле. Те же воды, что делились своими тайнами, безымянный приток.

Темнело, и было непонятно, то ли небо затягивает тучами, то ли всему виной тяжелый осадок, появившийся у меня после рассказа садовника. Пожалуй, я не стану ничего говорить Даниелю о реке и о том, почему возле нее нельзя сажать. Он тогда с ума сойдет, немедленно захочет отказаться от усадьбы и станет винить во всем себя.

– Им пришлось убраться отсюда, – ни с того ни с сего вдруг сказал Ян Кахуда.

– Простите?

Старик смотрел не на меня, а на город, на беспорядочное скопление островерхих крыш.

– Немцам. После войны никто не желал мириться с их присутствием здесь. Потом сюда приезжали иностранцы, не знаю, откуда они были. Рабочие или так, проходимцы, мне неизвестно, но они ничего не знали об этой земле и даже не имели понятия, когда следует убирать урожай. Они довольно быстро покинули эти места.

– Выходит, усадьба пустует с тех самых пор?

– Я иногда заглядываю сюда. Я живу вон там, на том берегу. – Он указал на одинокий домик, видневшийся за красной полосой мака у реки, с маленьким, густо разросшимся садом. – Мой отец не хотел, чтобы розы погибли, ведь многие из них являются здесь большой редкостью.

У ворот мы распрощались, договорившись, что он будет приходить сюда каждый день на несколько часов. Помогать нам выпалывать сорняки вокруг дома, приводить в порядок клумбы, объяснять, что следует выбросить, а что можно оставить. Предложенную мной плату садовник счел чересчур большой, лично у меня сложилось впечатление, что он с радостью согласился бы работать и бесплатно.

Старик все дальше уходил от дома, когда я внезапно уловила в высокой траве чье-то стремительное движение. Кошка. Она последовала за стариком вниз по склону и потом еще немного шла за ним по дороге. Оказавшись за границей участка, кошка повернула и исчезла среди полевых цветов.

За спиной послышались мужские голоса. Я обернулась и увидела двух полицейских, которые тащили носилки. Даниель стоял, придерживая дверь кухни. Лежащее на носилках тело было прикрыто. Хлопнули дверцы машин, оставив после себя отголосок эха. Два автомобиля медленно проследовали мимо меня и вскоре скрылись из виду.

* * *

Я повесила на окна светлые занавески, не было только ветерка, на котором они могли колыхаться. Все было неподвижно, словно само время замерло в ожидании вместе с нами. Миновал день, следом другой, а я даже не помню, чем мы занимались. Что-то где-то понемножку красили и ждали, неотступно преследуемые жужжанием «болгарки» и вопросами, которые в конце концов заполонили собой каждый закоулок в доме. В подвале по-прежнему висела желтая заградительная лента. Несколько раз мы пытались дозвониться, но нас даже не могли соединить с нужным человеком.

Дети слали мне сообщения, на которые я не могла дать ни одного вразумительного ответа. Кем он был, этот мальчик? Было ли это убийство? А тебе не страшно теперь там спать?

На третий день я отправилась за покупками и решила слегка изменить маршрут и пройти через площадь. Это было единственное место в городе, которое мы увидели на снимках в интернете еще раньше, чем приехали сюда. Казалось, все фотографы при съемке стояли на одном и том же месте, возле фонтана в центре площади, направляя объектив на ряд небольших средневековых каменных домов, связанных между собой арками и выкрашенных в теплые пастельные тона – голубой, желтый и оранжевый, – контрастировавших со зданием фахверковой конструкции, где размещался закрытый на ремонт «Гранд Отель». Поэтому я уже заранее представляла себе романтичный и хорошо сохранившийся маленький городок, укромную жемчужину в центре Европы с коричневыми черепичными крышами, узорными орнаментами, лепниной и часами с римскими цифрами на ратуше. С каменными сводами, под которыми царит глухое безмолвие, заставляющее каждый шаг отдаваться эхом, – я знала все это еще до того, как мы приехали сюда и подписали бумаги на покупку участка с домом.

Полицейский участок находился рядом с «Гранд Отелем». Прежние старинные ворота сменили двери с надежными замками, а сама внутренняя обстановка напомнила мне пятидесятые годы: дубовые шкафы и деревянные планки, обои на стенах какого-то коричневато-бежевого оттенка.

Сидевший в дежурке мужчина был без формы и не изъяснялся ни на одном из известных мне языков, но все же сделал пару звонков и в конце концов протянул мне трубку. Я услышала женский голос, который говорил по-английски и все твердил о каких-то бланках. Вероятно, на том конце решили, что я собираюсь подать заявление о краже. Должно быть, так им сказал мужчина в дежурке, или же сюда чаще всего за этим и приходили. Мне пришлось три раза объяснить, в чем дело.

– Так вы желаете заявить об убийстве? – спросила девушка.

– Нет-нет, мальчик уже давно умер.

– В таком случае я не понимаю, зачем вы сюда звоните.

– Кто-то должен связаться с нами, но вот уже несколько дней нам никто не звонит.

– Значит, вы не хотите подать заявление?

– Мы уже заявили. В вашем журнале регистрации происшествий где-то должно быть записано, кто ведет расследование.

– Это не мой отдел.

Я попросила девушку передать мой номер дальше куда следует, весьма, правда, сомневаясь, что она это сделает.

* * *

Я сидела в тенечке за шатким столиком летнего кафе возле табачной лавочки и пила кофе. По площади сновали люди, домой или из дома, женщины с продуктовыми сумками толпились небольшими группками под сводами аркады. Я попробовала с помощью приложения на смартфоне перевести несколько газетных заголовков – достаточно было просто подержать камеру над страницей, как на экране мгновенно появлялся перевод на шведский. Вот только вряд ли его можно было назвать адекватным. Мне было интересно, есть ли здесь что-нибудь про мальчика.

Покинув площадь, я направилась по одной из тесных улочек, фотографировать которые никому и в голову не приходило. Скобяные товары соседствовали здесь с маленькой книжной лавочкой, которая сколько я тут раньше ни проходила, все время была закрыта. На дверях обычно висела написанная от руки табличка: что-то вроде «Заходите после четырех» или «Простите, мы сегодня не работаем». Я видела в витрине книги, изданные исключительно на чешском, и решила, что это точно не для меня. Теперь же в переулке появился рекламный стенд с раскрасками и открытками, а из-за открытой двери доносилась музыка, что-то классическое. Композиция показалась мне раздражающе знакомой, вот только вспомнить ее названия я не смогла и оттого осталась стоять на месте. Смычковые заполняли собой облезлый кусок переулка, где дома наклонялись друг к другу и солнечные лучи не достигали тротуара, перенося меня куда-то в прошлое. Книжная лавочка производила впечатление старинной, с полками от пола до потолка и люстрой начала прошлого века. Погибший мальчик запросто мог носиться по этим переулкам, когда еще был жив, наверняка с тех пор они ничуть не изменились.

И тут я узнала покупателя, который стоял у кассы спиной ко мне, точнее, покупательницу – на ней был все тот же жакет, что и раньше. Анна Джонс обернулась, когда я вошла, и, помедлив несколько секунд, улыбнулась мне.

– Здравствуйте, вот мы и снова встретились.

Хозяйка книжного магазина пожала мне руку и представилась Мартой. На ней была одежда красных тонов, короткая стрижка и симпатичные очки, стекла которых отливали синим.

– Соня купила здесь виноградник, – сообщила ей Анна Джонс.

– Это тот, что за рекой? Смелый шаг. Собираетесь возрождать традиции?

– Возможно, – ответила я и пробежалась взглядом по полкам, – но мне нужно еще многому научиться… Есть у вас какие-нибудь книги о виноделии или хотя бы просто об этом крае. На английском или немецком?

Вопрос не был праздным, мне действительно было это нужно. Энциклопедия о вине, которую я получила в подарок от коллег, когда уходила с работы, оказалась малополезной. Марта двинулась в глубь магазина на поиски и, придвинув приставную лестницу, взобралась под самый потолок.

– Я не видела вас несколько дней, – сказала Анна Джонс, пряча в сумочку упаковку с открытками. – Полагаю, очень много дел по дому?

– Да… то есть нет, – промямлила я. – мы мало чего сделали. Можно сказать, вообще ничего не сделали. Почти.

Внезапно я ощутила себя совершенно одинокой. Меня мучило желание поделиться с кем-нибудь, снять с себя тяжелый гнет случившегося.

Понизив голос, чтобы больше никто не смог нас услышать, я принялась рассказывать. Анна Джонс слушала меня очень внимательно. Лишь слабое подергивание век, когда я описывала ей подвал и тело мальчика, легкий проблеск удивления в неподвижном взгляде – вот и все.

Пауза, когда я замолчала.

– И теперь я не знаю, предпринимает ли что-нибудь полиция, – закончила я. – Потому что пусть даже это случилось очень давно, это дело все равно нельзя оставить просто так. Оно тоже имеет право на справедливое отношение к себе.

– На это требуется время, – заметила Анна Джонс. – Анализы такого рода редко бывают простыми. Уж я-то знаю, ведь я юрист, пусть даже это не моя область. Предстоит обширная работа, например определить возраст материала одежды, степень разложения скелета… Идентификация личности. Ведь у криминалистов нет образца ДНК, с которым можно сравнивать, так что, полагаю, им придется обратиться к историческим хроникам, чтобы поискать среди тех, кто числится пропавшим, покопаться в самых недрах архива. Ведь во время войны пропадали тысячи людей… И ничто из этой информации не было оцифровано, не говоря уж о том, сохранилась ли она вообще…

– Я не знаю, что мне делать. Время словно остановилось. Мы даже не знаем, можно ли нам спуститься в подвал и входит ли он вообще в наши владения.

Анна Джонс молча изучала меня какое-то время.

– Разве это не явствует из договора купли-продажи?

– Не знаю. Я так не думаю.

Я рассказала о сломанном ксероксе в жилищной конторе, по вине которого мы до сих пор не получили всех документов, касающихся усадьбы.

– Это просто поразительно, – возмутилась она.

– Но очень знакомо, – вмешалась Марта, которая уже спустилась с лесенки и слышала мои последние слова. Она протянула мне маленький туристический справочник, изданный на нескольких международных языках. – Пожалуй, это мало что вам даст, здесь речь идет в основном о достопримечательностях, церквях и тому подобном. Как только у меня появится время, я поищу еще.

– Я возьму его.

Анна Джонс успела покинуть магазин, пока я расплачивалась за книгу. Марта оставила мне свою визитную карточку и пригласила заглянуть к ней через несколько дней.

– Я здесь не всегда, поэтому сначала позвоните. Я преподаю детям музыку в школе, ну и так по мелочи. На одно это не проживешь. – Она сделала жест в сторону полок, среди которых больше не наблюдалось ни одного посетителя. Я снова обратила внимание на музыку, мощные нарастающие аккорды.

– Что это за композиция?

– Ференц Лист. «Фауст-симфония».

– Она показалась мне знакомой, но теперь я понимаю, что это не так.

– Я обязательно подыщу для вас что-нибудь интересное, – заверила меня Марта. – Этот магазинчик работает здесь еще с прошлого столетия, с небольшими перерывами, конечно, много книг хранится в подвале.

Когда я вышла, Анна Джонс стояла неподалеку, словно дожидалась меня. Она зажгла сигарету. Прежде я не видела ее курящей.

– Если у вас с мужем имеются какие-либо вопросы чисто юридического характера, я могла бы к вам как-нибудь заглянуть и проконсультировать.

– Вы имеете в виду по усадьбе? – Я подумала о Даниеле и о том, как он отозвался о моих разговорах с «подругами».

– Ну, увидеть само место тоже было бы интересно, – заметила она, – пока я не успела отсюда уехать.

– Мой муж не хотел, чтобы я рассказывала об этом случае с ребенком, – призналась я. – Он боится, что если информация попадет в прессу, то нам начнут досаждать репортеры и местные жители.

Дым от ее сигареты поднялся к конькам крыш и развеялся, запах табака напомнил мне о моем отце.

– Это была просто мысль.

– Когда вы уезжаете?

– Номер забронирован еще на один день.

* * *

Даниель только что встал и пил кофе в одних трусах, когда в дверь постучали. Я тоже провалялась в постели дольше обычного. Ночью мы занимались любовью, пусть даже довольно быстро и незатейливо, и теперь пребывали в спокойном и вместе с тем несколько растрепанном расположении духа.

На пороге стояла Анна Джонс, и сейчас она выглядела еще более безупречно, чем обычно. Чувствуя себя взъерошенной и липкой от пота, я кое-как натянула на себя платье.

– Прощу прощения, кажется, я слишком рано, – сказала она.

– Нет-нет, никаких проблем, вы только подождите немного – я пойду скажу мужу.

Когда я рассказала Даниелю о своем знакомстве с коммерческим юристом, он не стал возражать, если она заглянет к нам, даже наоборот, посчитал это хорошей идеей. С появлением гостьи он исчез в нашей временной каморке, чтобы переодеться, а я провела щеткой по волосам, не имея возможности поглядеть на себя. В доме не было ни единого зеркала, даже в ванной, но нам столько всего нужно было еще сделать, что до зеркал просто руки не доходили.

Когда Анна Джонс вошла в дом, все изъяны в нем стали более заметными, словно кто-то направил на них луч прожектора. Пострадавшие от времени и влаги половицы, осыпавшаяся местами со стен штукатурка. Кроме того, чувствовалась какая-то кривизна, скособоченность, которая теперь, когда я узнала, что под домом есть полости, стала тревожить меня куда больше – мне чудилось, что мы вместе с домом медленно и плавно погружаемся под землю, прямо в туннели.

– Вам известно, кто владел домом до вас? – Анна Джонс сдержанно огляделась. Я мечтала, что она скажет что-нибудь ободряющее о потенциале дома, о его оригинальных деталях, которые вполне неплохо сохранились.

– Очевидно, до войны здесь жили немцы. – И я поведала ей то, что узнала от садовника. – Но в жилищной конторе нет никаких сведений о том, когда последние хозяева покинули эту усадьбу.

Я предложила небольшую экскурсию по дому, пока Даниель приводит себя в порядок.

Анна Джонс остановилась у высоких окон в зале. Солнце ярко светило в неровные стекла.

– Вы прямо здесь внизу нашли труп?

– Под землей ориентироваться непросто, но думаю, он находился ближе к реке, скорее всего там, где ворота. – И я показала на каменные столбы ворот – все, что осталось от разрушенной стены. На одном из них дремала та самая светло-бежевая кошка. Я рассказала о подземных туннелях, которые использовались в качестве транспортных артерий и хранилищ для оружия на протяжении сотен лет.

– Было бы интересно взглянуть на них, – сказала Анна Джонс.

– К сожалению, нам, наверное, еще нельзя спускаться вниз. Заградительная лента…

– Да, я помню, вы говорили.

Поднимаясь наверх, она легонько погладила перила.

– Красивая работа, – заметила она, – старинная. Интересно, из какого они дерева.

Я мысленно сделала себе заметку спросить об этом старого садовника. На верхнем этаже стены теперь были выкрашены в светло-серый цвет, я водила Анну Джонс из комнаты в комнату и рассказывала ей о наших планах, касающихся обустройства гостевых. Так что если она решит вновь посетить эти края, то могла бы поселиться у нас. Обстановку для начала мы решили выбрать самую простую, главное начать сдавать комнаты жильцам. Пока что у нас с Даниелем были деньги, вырученные от продажи нашего дома в Стокгольме, этого должно было хватить по меньшей мере на год, поскольку мы купили усадьбу дешево, но после следовало всерьез взяться за дело.

В спальне, которую мы собирались сделать нашей, Анна Джонс подошла к окну и, замерев, молча стояла возле него какое-то время. Я говорила что-то об открывающемся из окна виде, но она меня, казалось, не слышала.

– Что это за дерево? – спросила она неожиданно.

– Липа.

Величественное дерево, росшее в гордом одиночестве на склоне сбегавшего к реке холма. Я представила себе выкрашенную голубой краской скамью под ним, тень и шелест листвы под широкой кроной.

– Мощно, не правда ли?

Ответа, кажется, не последовало.

Когда мы спустились на кухню, Даниель уже поставил варить еще кофе. Он за руку поздоровался с нашей гостьей.

– Поздравляю с прекрасным приобретением, – сказала Анна Джонс.

Стол все еще был накрыт к завтраку, но Анна Джонс согласилась только на чашку чая. Кухонный стул опасно покачнулся, когда она на него присела.

– Я слышала, вы приобрели усадьбу по весьма выгодной цене, – продолжила она. – Должно быть, вы купили ее напрямую у города?

– При этом четверть суммы ушла у нас только на то, чтобы получить подпись бургомистра, – проворчал Даниель. – Еще бы, ведь он такой занятой человек, ему некогда.

Он протянул ей свой смартфон с фотографиями документов по продаже.

– Копировальный аппарат оказался сломан, но они обещали немедленно прислать все копии по сделке, как только его починят. Я им отправлял напоминания по электронной почте, уж не знаю сколько раз.

– Должно быть, все в отпуске, – предположила я.

Анна Джонс открыла свой портфель и достала очки для чтения.

– Боюсь, я не смогу прочесть по-чешски.

Даниель подключил функцию перевода, и текст прямо на ее глазах изменился.

– Они хотя бы имеют юридическую силу, эти бумаги? – спросил он.

– Сложно оценить юридический текст, когда нет корректного перевода.

Она попросила копию договора о продаже, чтобы потом ознакомиться с ней в спокойной обстановке. Даниель записал номер телефона и отправил ей снимки на почту – из портфеля донесся слабый звук виброзвонка, свидетельствующий о том, что они дошли до адресата.

– Правда, я не знаю, хватит ли у нас средств, чтобы нанять юриста.

Даниель явно разволновался. Я слышала это по напряженности, сквозившей в его голосе, ощущала исходящую от него нервозность.

– Скорее всего этого даже не потребуется, – отмахнулась Анна Джонс. – Возможно, все дело в бюрократических пережитках прошлого. Уж поверьте мне, на то, чтобы старые привычки изменились, требуется время. Я сама выросла в таком же обществе и знаю, о чем говорю.

Она попросила нас подробно, в деталях, изложить, как происходила покупка, спросила про дату и про то, как именно было составлено объявление о продаже, если оно у нас еще осталось. Из сети его, конечно, уже давно удалили, но Даниель читал и перечитывал его столько раз, что сейчас смог воспроизвести без запинки. Лаконичное и непритязательное, никаких пустых фраз о виде на реку, высоких потолках и разноцветных витражах, только площадь и количество комнат.

Я намазала себе маслом еще один бутерброд, хотя была не голодна – дурацкая привычка есть, пока еда стоит на столе. Анна Джонс слушала, делала пометки, спросила, сравнивали ли мы цены на другие усадьбы в округе, отметила поспешность при заключении сделки. С того момента как Даниель нашел в интернете объявление о продаже и до того дня, когда сделка была заключена, прошло меньше двух недель – риелтор с самого начала был уверен, что мы ударим по рукам, и действовал очень напористо.

– Думаете, здесь что-то не так? – осторожно поинтересовалась я.

Анна Джонс не спеша выудила ложкой чайный пакетик и выжала последние капли заварки.

– Как я уже сказала, все может оказаться в полном порядке.

– А если нет? – спросил Даниель.

– Тогда, возможно, вам придется нанять юриста.

Даниель ударил рукой по столу и выругался по-шведски.

– Ясно же, что все в порядке, – поспешила вмешаться я, – просто все дело в этой самой бюрократии, как вы и сказали. Кафка ведь родом из этих мест, верно?

Анна Джонс улыбнулась и поблагодарила за чай, к которому она едва притронулась. После чего встала со скрипнувшего стула и, протянув на прощание Даниелю руку, пообещала приехать сюда снова.

Я отправилась проводить ее: