Текст книги "Невидимая девочка и другие истории (сборник)"

Филифьонка, которая верила в катастрофы

Как-то раз одна филифьонка стирала в море свой большой тканый коврик. Она тёрла его щёткой и мылом до голубой полоски, потом дожидалась седьмой волны, и та смывала пену.

Потом она тёрла дальше, до следующей голубой полоски. Солнце пригревало ей спину, а она всё тёрла и тёрла, стоя худенькими ножками в воде.

Был тёплый и безветренный летний день, как нельзя лучше подходящий для стирки ковриков. В помощь Филифьонке набегали прибрежные волны, вялые и сонные, а вокруг её красной шапочки жужжали шмели, по ошибке приняв Филифьонку за цветок.

«Веселитесь, – горестно подумала Филифьонка. – Я-то знаю, как всё обстоит на самом деле. Такое затишье всегда предшествует катастрофе».

Она достирала до последней голубой полоски, дождалась седьмой волны, а потом опустила весь половик в море, чтобы хорошенько прополоскать.

Под водой, на гладком красном валуне, плясали солнечные зайчики. Пробегая мимо Филифьонки, они запрыгивали ей на ноги и золотили пальцы.

Филифьонка задумалась. Может, приобрести новую шапочку, оранжевую? Или вышить солнечных зайчиков по кромке старой? Золотыми нитками. Только вот танцевать они, конечно, не смогут. И что делать с новой шапочкой, когда придёт беда? Да и какая, в конце концов, разница, в чём погибать…

Филифьонка вытащила половик на берег, выбила его о камень и стала уныло топтаться по нему, чтобы отжать остатки воды.

Слишком уж хороша нынче погода, неестественно хороша. Что-то непременно произойдёт. Филифьонка точно это знала. Где-то за горизонтом сгущалось нечто тёмное и ужасное – оно карабкалось вверх, оно приближалось, быстрее и быстрее…

– Знать бы ещё, что это такое, – еле слышно прошептала Филифьонка. – Море почернеет, раздастся далёкий рокот, погаснет солнце…

Филифьонкино сердце заколотилось, спина похолодела. Она резко обернулась, словно сзади притаился враг. Но море сверкало всё так же весело, солнечные зайчики на дне выписывали игривые восьмёрки, а летний ветер утешительно ласкал лицо.

Но не так-то просто утешить филифьонку, которую вдруг ни с того ни с сего охватила паника.

Дрожащими руками она разложила коврик на просушку, схватила мыло и щётку и побежала домой ставить чай. Гафса обещала зайти около пяти.

Дом, где жила Филифьонка, был большой и не особенно красивый. Кто-то, видно желая избавиться от остатков старой краски, выкрасил его тёмно-зелёным снаружи и коричневым изнутри. Филифьонка сняла его без мебели у одного хемуля, который уверял её, что Филифьонкина бабушка в юности любила бывать здесь летом. А поскольку Филифьонка очень дорожила семейными узами, она сразу решила, что снимет тот же дом в память о бабушке.

В первый же вечер Филифьонка сидела на крыльце, поражаясь тому, какой не похожей на саму себя была её бабушка в юности. Как, спрашивается, истинная филифьонка, столь тонко чувствующая красоту природы, могла поселиться на этом жутком, пустынном берегу? Ни тебе фруктового сада, чтобы наварить варенья на зиму, ни жалкого деревца, в листве которого можно устроить беседку. Даже пейзаж и тот не радует.

Филифьонка вздыхала, обречённо глядя на зелёное предзакатное море, окаймлявшее берег прибоем. Повсюду, куда ни глянь, зелёное море, белый песок, красные водоросли. Идеальное место для катастроф. Глазу не за что зацепиться.

Потом-то, конечно, Филифьонка узнала, что всё это ошибка.

Она поселилась в этом жутком доме на этом жутком берегу совершенно напрасно. Её бабушка жила в другом доме. Вот как бывает в этой жизни.

Но поскольку Филифьонка уже сообщила о своём переезде всем родственникам, она решила остаться, ведь куда же это годится – без конца переезжать с места на место.

Родственники могут подумать, что она легкомысленная ветреница.

Филифьонка осталась и попыталась навести уют. Это оказалось непросто. Потолки в комнатах были такие высокие, что вечно тонули в тени. Окна – такие громадные и угрюмые, что никакой тюль в мире не превратил бы их в приветливые окошки. Эти окна не для того, чтобы смотреть на улицу, наоборот – в них мог заглянуть любой прохожий, а это Филифьонке было не по душе.

Она пробовала обустроить уютные уголки, но уюта не получалось. Её мебель терялась в чужом, огромном пространстве. Стулья беспомощно теснились у стола, диван боязливо жался к стене, а круглые пятна света, падавшие от ламп, казались такими же одинокими, как дрожащий луч карманного фонарика в тёмном лесу.

Как у всех настоящих филифьонок, у неё было много разных безделушек. Зеркальца, фотографии родственников в рамках из бархата и ракушек, фарфоровые кошечки и хемули на вязанных крючком салфетках, изящные афоризмы, вышитые шёлком и серебром, крошечные вазочки и симпатичные грелки на чайник в виде мюмл – словом, всё то, что скрашивает жизнь и делает её не такой большой и опасной.

Но в мрачном доме у моря эти прекрасные, любимые Филифьонкой вещи не приносили ей утешения и потеряли свой смысл. Она переставляла их со стола на комод, с комода на подоконник, но они всюду оказывались не на месте.

И вот они опять. Стоят, такие же никчёмные.

Филифьонка замерла в дверях, глядя на безделушки и ища у них поддержки. Но они были так же беспомощны, как и она сама. Филифьонка вошла в кухню и положила щётку и мыло возле раковины. Потом разожгла огонь, поставила воду на плиту и взяла самые красивые чашки с золотой каёмкой. Сняла с полки блюдо с печеньем, ловко сдула крошки с краёв и положила сверху немного свежего печенья с глазурью, чтобы произвести впечатление на Гафсу.

Гафса пила чай без сливок, но Филифьонка всё равно достала серебряный бабушкин сливочник в форме лодочки. Сахар она подала в маленькой бархатной корзиночке с расшитой жемчугом ручкой.

Накрывая на стол, она чувствовала себя совершенно спокойно, и мысли о катастрофе её не тревожили.

Жаль только, в этих безнадёжных краях не найти приятных, подходящих к её обстановке цветов. То, что нарвала Филифьонка, было похоже на злобный ощетинившийся куст и никак не сочеталось с гостиной. Филифьонка наградила куст недовольным вздохом и шагнула к окну – проверить, не идёт ли Гафса.

Потом быстро подумала: «Нет-нет. Не буду смотреть. Подожду, когда она постучит. И тогда подбегу, открою, и мы обе обрадуемся и будем болтать, болтать… А то вдруг я выгляну, а берег окажется пуст до самого маяка? Или, чего доброго, увижу маленькую приближающуюся точку – а я так не люблю, когда что-то неумолимо приближается… Или вдруг эта точка, наоборот, начнёт уменьшаться и в конце концов исчезнет…»

Филифьонка задрожала. «Что со мной? – подумала она. – Надо обсудить это с Гафсой. Возможно, Гафса не самая приятная собеседница, но больше я никого не знаю».

В дом постучали. Филифьонка бросилась в прихожую и заговорила ещё до того, как открыла дверь.

– …Какая нынче погода! – закричала она. – А море, море… такое синее, приветливое, ни ветерка! Как поживаете? Вы изумительно выглядите, но я ничуть не удивлена… Этот образ жизни, природа, свежий воздух… ведь это так всё упрощает, правда?

«Сегодня она ещё тревожнее, чем обычно», – подумала Гафса и сняла перчатки (ибо она была настоящей дамой), а вслух сказала:

– Ну конечно. Вы совершенно правы, фру Филифьонка.

Дамы сели за стол, и от счастья, что она не одна, Филифьонка говорила без умолку и пролила чай на скатерть.

Гафса нахваливала печенье, и сахарницу, и всё, что попадалось ей на глаза. Только о цветах ничего не сказала. Гафса была хорошо воспитана. Ведь кто угодно заметил бы, что злобный дикий куст не сочетается с чайным сервизом.

Скоро Филифьонка умолкла, а поскольку Гафса тоже ничего не говорила, в комнате повисла тишина.

Вдруг солнечный свет на скатерти потух. Громадные угрюмые окна заволокло тучами, и дамы услышали отдалённый шум ветра с моря. Как шёпот.

– Фру Филифьонка, вы, кажется, постирали коврик? – вежливо поинтересовалась Гафса.

– Да, ведь говорят, морская вода идеально подходит для ковриков, – ответила Филифьонка. – Краски не линяют, и запах потом такой свежий…

«Надо, чтобы Гафса поняла, – думала она. – Надо, чтобы хоть кто-нибудь понял, как мне страшно. Понял и сказал: ну конечно, я отлично тебя понимаю. Или так: милая, ну чего ты боишься? В такой погожий летний день! Что угодно, лишь бы что-нибудь сказали».

– Это печенье я испекла по бабушкиному рецепту, – сказала Филифьонка. И, перегнувшись через стол, прошептала: – Такое затишье неестественно. Оно не к добру. Гафса, голубушка, поверьте, мы так ничтожны с этим нашим печеньем, ковриками и другими важными, вы понимаете, очень важными вещами, существованию которых всегда угрожает неумолимый рок…

– О… – смутившись, ответила Гафса.

– Да-да, неумолимый рок, – торопливо продолжила Филифьонка. – Непостижимый, глухой к мольбам, вопросам и доводам. Мелькнув за чёрным стеклом, далеко на дороге, на горизонте в море, он растёт, растёт и является нам, когда уже слишком поздно. Вы, Гафса, никогда об этом не думали? Ну скажите, что вам знакомо это чувство. Прошу вас, скажите, что знакомо.

Раскрасневшаяся Гафса крутила и крутила в руках сахарницу, уже сто раз пожалев, что пришла.

– В это время, ближе к концу лета, случаются порой нешуточные штормы, – осторожно проговорила она наконец.

Филифьонка разочарованно замолчала и замкнулась. Гафса подождала немного, а потом продолжила, слегка раздражённо:

– В эту пятницу я вывешивала бельё на просушку – и, поверите ли, до самой калитки бежала за своей лучшей наволочкой, такой был ветер. А каким средством для стирки вы пользуетесь, фру Филифьонка?

– Не помню, – ответила Филифьонка и вдруг почувствовала ужасную усталость оттого, что Гафса даже не попыталась её понять. – Хотите ещё чаю?

– Нет, спасибо, – сказала Гафса. – Было чрезвычайно приятно к вам заглянуть. Но боюсь, мне пора потихоньку возвращаться домой.

– Конечно-конечно, – ответила Филифьонка. – Понимаю.

Небо над морем почернело, у берегов ворчали волны.

В комнате было мрачновато, но если бы Филифьонка зажгла лампу уже сейчас, Гафса решила бы, что ей страшно, сидеть же без света было неприятно. Острый носик Гафсы сморщился сильнее обычного, казалось, ей тут не по себе. Но Филифьонка не встала проводить её, она сидела неподвижно, ничего не говоря, и только крошила глазированное печенье на маленькие кусочки.

«Какая неловкость», – подумала Гафса и, незаметно взяв с комода свою сумочку, сунула её под мышку. Зюйд-вест усиливался.

– Вы говорили о ветре, – внезапно сказала Филифьонка. – О ветре, который унёс ваше бельё. Я же говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О торнадо, смерчах, цунами и песчаных бурях… О наводнениях, уносящих дома… Но в первую очередь я говорю о себе, хотя знаю, что это неприлично. Я знаю, что грядёт хаос. Я всё время об этом думаю. Даже когда стираю свой половик. Вы меня понимаете? Вы испытываете что-то подобное?

– Можно добавить уксус, – сказала Гафса, глядя в свою чашку. – Чтобы тканые половики не линяли, можно добавить в воду для полоскания немного уксуса.

И тогда Филифьонка не на шутку разозлилась, что было очень на неё не похоже. Ей нестерпимо захотелось как-то задеть Гафсу, и она сделала первое, что пришло ей в голову: указав на страшненький куст, закричала:

– Посмотрите! Какой красивый цветок! И так прекрасно сочетается с сервизом!

И тогда Гафса тоже разозлилась. И тоже почувствовала ужасную усталость. Вскочив со стула, она воскликнула:

– Вовсе нет! Ваш цветок слишком нелепый, колючий, броский и вызывающий, он никак, ну никак не подходит для чаепития!

Дамы попрощались, Филифьонка закрыла дверь и вернулась в гостиную, огорчённая и разочарованная. Чаепитие не удалось. Серый колючий куст, усыпанный тёмно-красными цветами, стоял посреди стола. Вдруг Филифьонке подумалось, что дело не в цветах, что на самом деле во всём виноват сервиз, который вообще ни с чем не сочетается.

Она поставила куст на подоконник.

Море переменилось. Вода посерела, волны обнажали белые зубы и злобно клацали ими у берега. Небо было красноватое и тяжёлое.

Филифьонка долго-долго стояла у окна и слушала разгулявшийся ветер.

Вдруг зазвонил телефон.

– Фру Филифьонка? – осторожно спросил Гафсин голос на другом конце.

– Ну конечно, это я, – ответила Филифьонка. – Здесь, кроме меня, никто не живёт. Вы благополучно добрались до дома?

– Да-да, – сказала Гафса. – Похоже, опять поднимается ветер. – Гафса немного помолчала, а потом добродушно продолжила: – Фру Филифьонка? Все эти ужасы, о которых вы рассказывали… Они с вами часто случаются?

– Нет, – ответила Филифьонка.

– То есть только иногда?

– Вообще-то, ещё ни разу не случались, – сказала Филифьонка. – Просто чувство такое.

– О, – сказала Гафса. – Честно говоря, я просто хотела поблагодарить вас за чай. Значит, с вами никогда ничего такого не случалось?

– Нет, – ответила Филифьонка. – Спасибо за звонок. Надеюсь, мы ещё увидимся.

– Я тоже, – сказала Гафса и повесила трубку.

Филифьонка посидела немного, ёжась от холода и поглядывая на телефон.

«Скоро почернеет в окнах, – подумала она. – Можно завесить их одеялами. Можно отвернуть зеркала к стене». Но не стала ничего делать, а просто продолжала сидеть, слушая, как воет в трубе ветер. Точь-в-точь как маленький брошенный зверёк.

С южной стороны дома по стене застучал рыболовный сачок, оставшийся от хемуля, но Филифьонка не решилась выйти, чтобы положить его на землю.

Дом дрожал мелкой, едва ощутимой дрожью. Ветер задул иначе – теперь он набрасывался порывами, слышно было, как буря изготовилась к прыжку и скачкáми помчалась по морю.

С черепичной крыши сорвалась одна плитка и раскололась вдребезги о камни. Филифьонка вздрогнула, встала и быстро прошла в спальню. Но в спальне слишком просторно – вряд ли тут безопасно. Кладовка! Маленькая, укромная. Филифьонка схватила одеяло и бросилась в кухню. Ногой распахнула дверцу в кладовку и, тяжело дыша, захлопнула за собой. Звуки шторма сюда почти не долетали. К тому же в кладовке не было окон, только маленькое вентиляционное отверстие.

Филифьонка на ощупь пробралась вглубь, за мешок с картошкой, и, накрывшись одеялом, свернулась в клубок под полкой с вареньем.

Пока она сидела, её воображение стало рисовать собственный шторм, намного чернее и безудержнее того, что сотрясал её дом. Гребешки пены превратились в больших белых драконов, смерч с рёвом закрутил и поднял в воздух столб воды на горизонте – чёрный сверкающий столб, он мчался прямо к ней, всё ближе и ближе…

Бури в её воображении всегда были страшнее настоящих, всегда. И в глубине души Филифьонка немного гордилась своими катастрофами, которые были только её, и больше ничьи.

«Гафса – дура, – рассуждала она про себя. – Глупая дамочка, которая думает только о печенье и наволочках. И в цветах она тоже ничего не смыслит. Ей меня никогда не понять. Сейчас она сидит дома, уверенная, что со мной никогда ничего не случалось. А я каждый день переживаю конец света и всё же каждый день одеваюсь, раздеваюсь, ем, мою посуду и как ни в чём не бывало принимаю гостей!

Филифьонка высунула нос из кладовки, строго поглядела в темноту и сказала:

– Я вам покажу.

Что бы это ни значило. Потом снова заползла под одеяло и заткнула уши.

Но дело шло к полуночи, а шторм всё усиливался. К часу ночи скорость ветра достигала сорока шести метров в секунду.

Около двух пополуночи ветер сорвал печную трубу. Половина упала перед домом, остальное обрушилось в дымоход. Через пролом в потолке виднелось тёмное ночное небо с большими быстрыми облаками. Потом буря ворвалась в дом, и тут уж ничего нельзя было разобрать: в воздухе кружилась зола из камина, трепыхались занавески и скатерти, носились семейные фотографии. Перепуганные безделушки ожили, повсюду раздавался шелест, дребезг и звон, двери хлопали, картины попа´дали на пол.

Филифьонка стояла посреди гостиной в развевающейся юбке, словно очнувшись ото сна, вид у неё был дикий. «Вот он, – взволнованно думала она. – Хаос. Наконец-то. Мне не нужно больше ждать».

Она сняла телефонную трубку, чтобы позвонить Гафсе и спокойно и торжествующе сказать нечто такое, что раз и навсегда поставит её на место.

Но телефонные провода оборвало ветром.

Филифьонка не слышала ничего, кроме бури и грохота осыпающейся черепицы. «Если я выйду на улицу, крышу сдует ветром и она упадёт мне на голову, – думала она. – Если спущусь в подвал, на меня рухнет весь дом. Впрочем, дом рухнет в любом случае».

Она схватила фарфоровую кошечку и крепко прижала к груди. В эту секунду ветер распахнул окно, и стекло тотчас разлетелось по полу. Дождь застучал по гарнитуру из красного дерева, а гипсовый хемуль упал со своего пьедестала и разбился.

Большая стеклянная люстра, доставшаяся Филифьонке от дяди, с грохотом обрушилась на пол. Филифьонка слышала, как кричат и стонут её вещи. Увидев в осколке разбитого зеркала своё бледное отражение, она не задумываясь бросилась к окну и выпрыгнула на улицу.

Филифьонка села на песок. Тёплый дождь поливал ей лицо, платье развевалось вокруг неё, как парус.

Она зажмурилась. Было ясно, что она находится в самом центре опасности и с этим ничего, ничего не поделаешь.

Шторм грохотал себе дальше, мерно и неумолимо. Но тревожные звуки исчезли – всё, что завывало, трещало, звенело, стучало и рвалось на части, осталось в доме. Опасность была там, а не снаружи.

Филифьонка осторожно вдохнула резкий запах водорослей и открыла глаза.

Темнота больше не была чёрной, как в гостиной.

Она увидела волны и свет маяка, медленно озарявший ночь. Луч проплыл мимо неё, скользнул над дюнами, затерялся вдали у горизонта, вернулся, и всё повторилось вновь: так, по кругу, по кругу, ровный свет вращался в ночи, пристально наблюдая за штормом.

«А ведь я ни разу в жизни не выходила на улицу ночью одна, – подумала Филифьонка. – Видела бы меня сейчас мама…»

Филифьонка поползла против ветра вниз, к берегу, подальше от дома хемуля. Фарфоровую кошечку она всё ещё крепко сжимала в руке – ей было спокойнее оттого, что можно хоть кого-то защитить. Море стало белым от пены. Гребешки волн срывались в воздух и, как дым, повисали над берегом. Во рту чувствовался вкус соли.

Позади раздавались грохот и звон – в доме что-то рушилось. Но Филифьонка не оглядывалась. Она залезла за большой камень и широко открытыми глазами уставилась в ночь. Озноб прошёл. Прошёл и страх. Для Филифьонки это было необычное ощущение, и она находила его восхитительно приятным. С чего ей вообще волноваться? Ведь катастрофа уже происходит.

Ближе к утру шторм утих, но Филифьонка этого и не заметила. Она размышляла о себе, о своих катастрофах, о своей мебели и о том, сможет ли она снова расставить всё по местам. Ведь буря сломала всего лишь печную трубу.

Однако Филифьонка чувствовала, что ничего важнее с ней ещё не случалось. Буря встряхнула её, перевернула всё вверх тормашками, и Филифьонка не знала, как ей обрести равновесие.

Старой Филифьонки больше нет, и вряд ли она станет по ней скучать.

Но как же вещи – вещи старой Филифьонки? Те, что разбились, перепачкались в саже, треснули и промокли? Что же теперь – неделями напролёт их чинить? Клеить, латать, искать потерянные осколки?..

Отстирывать, утюжить, закрашивать и огорчаться, что не всё удалось исправить? Знать, что где-то всё равно остались трещины и что раньше всё выглядело гораздо красивее… Ну уж нет! А потом расставлять злополучный скарб в тех же самых унылых комнатах и, так же как раньше, убеждать себя, что так уютнее…

– Ни за что! – крикнула Филифьонка и поднялась на онемевших ногах. – Если я верну всё как было, я стану такой же, как раньше. Мне опять будет страшно… Я точно знаю. Циклоны, цунами и тайфуны будут ходить за мной по пятам…

Она взглянула наконец на дом хемуля. Дом стоял на месте. Всё, что поломалось, поджидало её внутри.

Никогда ещё ни одна настоящая филифьонка не бросала на произвол судьбы свою прекрасную мебель, унаследованную от предков…

– Мама сказала бы, что существует такое понятие, как долг, – пробормотала Филифьонка.

Было уже утро.

Восточный горизонт ждал рассвета. Над водой шныряли пугливые порывы ветра, в небе пестрели облака, забытые бурей. Мимо прокатились глухие раскаты грома.

В воздухе ощущалось беспокойство, волны метались из стороны в сторону, сами не зная, чего хотят. Филифьонка медлила.

И тут она увидела смерч.

Он совсем не походил на чёрный сверкающий водяной столб из её фантазий. Этот смерч был настоящий. Светлый. Этот смерч был вихрем из пушистых облаков и закручивался книзу в гигантскую спираль, белую как мел там, где вода поднималась из моря ей навстречу.

Этот смерч не ревел и никуда не спешил. Он просто молча приближался к берегу, плавно покачиваясь в воздухе и розовея в первых лучах солнца.

Бесконечно высокий, он беззвучно и мощно вращался вокруг своей оси, подползая всё ближе, ближе…

Филифьонка замерла, не в силах пошевелиться. Сжимая фарфоровую кошечку, она думала: «О моя катастрофа, моя прекрасная, восхитительная катастрофа…»

Смерч ступил на берег недалеко от Филифьонки. Белый вихрь – теперь это был столб из песка – величаво проплыл мимо и уверенным движением подхватил крышу с дома хемуля. На глазах у Филифьонки крыша поднялась в воздух и исчезла из виду. Вся её мебель взмыла ввысь и тоже пропала. В небо взлетели все безделушки и украшения: салфетки, семейные фотографии, грелки на чайник, бабушкин сливочник и изящные афоризмы, вышитые шёлком и серебром, – всё, всё! А Филифьонка восхищённо думала: «Как хорошо! Где мне, бедной маленькой филифьонке, тягаться с природной стихией? Что можно после этого починить? Ничего! Всё выметено, всё сметено подчистую!»

Смерч торжественно шагал вглубь суши, он вытягивался, разрывался. И исчез, больше не нужный.

Филифьонка глубоко вздохнула.

– Теперь мне никогда не будет страшно, – сказала она сама себе. – Теперь я свободна. Теперь я готова на всё.

Она посадила кошечку на камень. Во время ночных злоключений одно ухо откололось, а нос испачкался в мазуте. Из-за этого вид у кошечки сделался хитроватый и заносчивый.

Вставало солнце. Филифьонка спустилась на мокрый пляж. На песке лежал её половик. Море украсило его ракушками и водорослями. Ни один коврик в мире ещё не был так тщательно отстиран. Филифьонка хихикнула. Взяв половик в руки, она шагнула в прибой.

Филифьонка нырнула в большую зелёную волну, потом уселась на коврик и поплыла в белой шипящей пене, потом снова нырнула, до самого дна.

Одна за другой на неё накатывали прозрачно-зелёные волны. Филифьонка вынырнула на поверхность, к солнцу, она отплёвывалась, смеялась, кричала и кружилась со своим ковриком в высоких прибрежных волнах.

Ни разу в жизни она так не веселилась.

Гафса долго не могла до неё докричаться. Наконец Филифьонка её заметила.

– Какой кошмар! – кричала Гафса. – Милая, бедная фру Филифьонка!

– С добрым утром! – сказала Филифьонка и вытащила коврик на берег. – Как поживаете?

– Я в ужасе! – воскликнула Гафса. – Ну и ночь! Я всё время думала только о вас. Я его видела! Я видела, как он приближается! Настоящая катастрофа!

– Вы о чём? – невинно поинтересовалась Филифьонка.

– Вы были правы, ах, как же вы были правы! – причитала Гафса. – Ведь вы говорили, что надвигается катастрофа. А ваши замечательные, красивые вещи! Ваш прекрасный дом! Я всю ночь пыталась до вас дозвониться, я так волновалась, но линии оборвало ветром…

– Спасибо, – сказала Филифьонка, отжимая шапочку. – Но вам совершенно не стоило беспокоиться. Вы же знаете: чтобы коврик не полинял, надо лишь добавить в морскую воду немного уксуса! К чему волноваться?

И Филифьонка села на песок и засмеялась так, что на глазах выступили слёзы.