Текст книги "Человек с фасеточными глазами"

Часть четвертая

Глава 8
Расула, Расула, ты вправду хочешь в море?

Перед тем, как Ателей вышел в море, Расула приготовила бутылку кичи, причем самой превосходной. Кича – настоящее сокровище на Ваю-Ваю. Ее готовят так: женщины или дети жуют кусочки корнеплодов, чтобы те медленно превратились в закваску, из которой делают это непрозрачное вино. Бывает, жуют три дня кряду. Поскольку состав и запах слюны каждого человека различны, вкус кичи зависит от того, кто жевал закваску. Расула с детства была известна на Ваю-Ваю, так как у нее кича получалась особенно ароматной. Ее слюна и крахмал, смешиваясь, придавали вину вкус, заставлявший мужчин воспарять в мечтах. От него нелегко было опьянеть, но в сердце оно рождало неизъяснимый трепет, и некоторые даже говорили, что в такие моменты видят собственное будущее.

После того, как Ателей кончил любить ее, Расула достала приготовленную для него бутылку. Она сказала, чтобы он медленно выпил вино, когда будет в море, и тогда он сможет вспомнить ее запах, ее глаза, тепло ее тела.

А теперь где Ателей, в каких краях?

Расула была желанной подругой для мужчин на острове, но никто из них не решался действовать. Никто не знал, кем был отец Расулы. Ее инá (что означает «мать» на ваювайском языке) Селия была лучшей ткачихой на острове. Так как она осталась без защиты мужа, Селия не могла получить пахотную землю, а в море женщинам выходить не разрешалось, оставалось делать полезную для всего племени работу, а племя взамен предоставляло ей пахотную землю, рыбу и защиту. Главной работой Селии было делать плетеную обувь для островитян. Помогая Селии, Расула часто ходила собирать в рощах лиану, а на берегу – морские растения. Из лианы Селия делает подошвы, а из морских растений плетет верх обуви. Селия умеет плести не только обувь, но и рыболовные сети. Она делает такие крепкие сети, что даже има-има, самая сильная рыба, не смогла бы выбраться из них. Сетей, которые Селия сплела за эти годы, пожалуй, хватило бы на то, чтобы накрыть весь остров.

Мужчины, возвращаясь с рыбалки, часто заходили в дом Селии в сумерках, чтобы поболтать, помочь отремонтировать дом, или оставить пару рыбок, или морские огурцы, или вкусных осьминогов. Расула только после первых месячных узнала, что на самом деле они приходили ради рук Селии, а не только ради плетеной обуви, рыболовных сетей или желания рассказать истории. Расула однажды слышала, как мужчины хвалили руки Селии:

 
– Может вернуть траву к жизни,
может заставить бурю умерить гнев.
 

В молодости Селия была такой же красивой, как Расула, даже еще красивее, потому что красота Селии была чистейшей красотой Ваю-Ваю. Имя Селия на ваювайском языке означает: «красивая, как у дельфина, спина». Когда она, юная, сидела у моря спиной к селению, с ниспадающими на спину длинными волосами, то этого было достаточно, чтобы разбить сердце целого острова Ваю-Ваю.

Прежде Расула больше всего любила наблюдать за чайками, пролетающими на фоне луны, а еще собирать недавно сброшенные панцири крабов на пляже, но теперь она была все равно что морская птица со сломанными крыльями: глядит на море, но не может улететь. Селия прекрасно знала, что у Расулы на уме, и тихо смотрела на дочь, уделяя особое внимание тому, не возникла ли в ее душе маленькая душа. Судьба многих женщин Ваю-Ваю такова, что они часто не могут прожить со своими любимыми всю жизнь. Но даже в этом случае, если получилось зачать ребенка от своего возлюбленного, милость Кабáна остается с ними. Ведь дети могут родиться мальчиками, которые могут, на радость матерей, создать другую семью.

Как-то раз мать с дочерью сидели у входа в хижину, плели обувь, и Расула завела разговор:

– Инá, почему женщине нельзя выходить в море?

– Это от предков пошло, таков закон природы. Женщина может только собирать ракушки на берегу. Только надо помнить, что ракушки с шипами собирать нельзя.

– Но чей это порядок, и что будет, если нарушить его?

– Моя нанá (на ваювайском языке это значит «дочка»), ты же знаешь, нарушишь закон – станешь морским ежом, и никто из людей не посмеет даже близко подойти.

– А ты видела, чтобы кто-нибудь превратился в морского ежа?

– Морские ежи, они же везде.

– Да нет, инá, я хочу сказать, ты сама видела, чтобы какой-нибудь живой человек превратился в морского ежа?

– Этого, нанá, никто не видел. Перед тем, как превратиться, сначала уходят в море.

– Инá, я не верю в это, – Расула протяжно вздохнула, взгляд сделался туманным и далеким. Селия смотрела на дочку, и про себя вздохнула вместе с ней, думая: «Доченька, как не хотелось мне, чтобы у тебя были такие глаза, точно жемчужины».

– Инá, я не верю в это. Я хочу построить талаваку.

– Что ты? Нельзя, женщине нельзя, чтобы у нее была талавака…

– Я хочу построить талаваку.

Селия знала: если Расула что-нибудь решила, это все равно что камень, упавший на морское дно – не выловишь, как ни старайся. Так что она не стала больше ничего говорить.

Когда мужчины сооружали талаваки, Расула стояла поодаль и незаметно наблюдала. Иногда в разговоре с Наледой она выпытывала, каким способом строят талаваку. Она знала, что Наледа любил ее всем сердцем, к тому же Наледа был обязан заботиться о ребенке Ателея, если Расула забеременеет, это тоже был обычай ваювайцев. Но она не любила Наледу. Ей нравился подобный Игуаша (Солнцу) характер Ателея, но не нравился подобный Налуша (Луне) характер Наледы, – в этом ее чувствам было не совладать с морем. Она просто хотела послушать истории Наледы о море и искусстве морехода, поэтому смирилась с тем, что Наледа приходил к ней в сумерках.

Правда, Наледа, внешне отличавшийся от Ателея только немного другой формой носа, говорил важные слова: «О море не учат, а учатся в море, проживая жизнь». Но хотя он и любил Расулу как любят большую рыбу, он все-таки не посмел нарушить еще один обычай ваювайцев – он не разрешил ей сесть в свою талаваку.

Расула начала сама незаметно собирать и обрабатывать материал для постройки лодки. Недалеко от дома она нашла и обустроила удобное место в роще, где скрыла свою еще не выросшую, находящуюся в зародыше талаваку, а по вечерам приходила и тайком работала. Ей легко давалось плетение, она унаследовала от Селии умелые руки. Труднее было перетащить из леса достаточно крупные ветки деревьев. Впрочем, тут требовалось лишь побольше терпения, а еще синяков на руках и ногах, но дело было поправимое. Расулина талавака постепенно обрела форму. Напильником из морского ежа она аккуратно выровняла поверхность, а еще вырезала на корпусе фигуру Ателея-морехода.

Остров хоть и маленький, но Расула делала все в тайне, и никто не догадывался о плавании, к которому она готовится. Наледа был ослеплен любовью, так что он ничего не видел, приходившие к хижине Расулы мужчины сгорали от страстного желания, так что и они ничего не замечали, и единственным человеком, кто знал об этом, была Селия, но она предпочла молчание. Селия была абсолютно уверена, что Расула бросит это дело, потому что по походке и запаху Селии определила, что та беременна. В ее теле уже жила маленькая душа Ателея, и когда она заметит это, то сдастся.

Трижды луна рождалась и умирала, умирала и рождалась, и вот наконец одним утром Расула присела у кровати Селии и сказала ей:

– Инá, я завтра выхожу в море.

– Выходишь в море?

– Да, моя талавака уже построена. Морских историй я уже много послушала, Ателей рассказал мне о море, он был моим учителем, Наледа тоже был моим учителем, хотя я никогда и не выходила в море. Сейчас мне нужны от тебя пища и благословение, чтобы я смогла найти Ателея.

– Нанá, Ателей умер.

– Он не умер, я знаю, я могу чувствовать.

– Нанá, а ты знаешь, что внутри тебя живет маленькая душа? Ателей у тебя в животе.

– Инá, я знаю. Я хочу показать Ателею того Ателея, что живет в моем животе.

– Нанá, ты знаешь, где искать Ателея?

– Я знаю, что он в море.

– Но море так велико. Ты обрекаешь Ателея у тебя в животе на смерть.

– Жить на этом острове без любимого человека, Инá, ты знаешь, это все равно что умереть.

– Значит, ты не любишь меня? Нанá…

Расула не плакала. Она была похожа на терпящий бедствие корабль: вода лилась внутрь, а не наружу.

– Прости меня, инá. Прости меня.

Селия сначала хотела рассказать все людям, чтобы они остановили Расулу, но она не сделала этого. Она знала, это было бы не только бесполезно, хуже того, в итоге дочка на виду у матери увядала бы день за днем. Пусть так, пусть так! У Кабáна свой план, он хочет, чтобы она умерла в море, и волны были ее могилой.

Селия не стала уговаривать Расулу, следующей ночью она помогла Расуле вытолкать талаваку на берег. Толкая лодку, Селия почувствовала, что ее собственная душа увязает в песке на этом пляже. И тут под лунным светом они вдруг увидели одиноко стоящего на берегу человека.

Это был Кудесник моря. Вот уж действительно море ведает обо всем, что связано с морем, и нет ничего, о чем не ведал бы Кудесник моря. Он давно уже незаметно наблюдал за происходящим: он всем управляет, но ничего не держит в своих руках. Он молча подошел к Расуле и Селии, помог им спустить талаваку на воду, и сам провел Манá – ритуал благословения – вставил череп большой рыбы в нос талаваки. Без ритуала Манá талавака ослепнет, будет думать, что она не лодка, а рыба. В таком случае лодка пошла бы быстрее, но внезапно нырнула бы в воду и обернулась рыбой, и больше никогда не поднялась бы из воды.

– Кабáн говорит, что рыба всегда приходит, – Кудесник моря хотел утешить Селию, но даже он не нашелся, что сказать, кроме этой ваювайской пословицы.

Расула вышла в море с маленьким Ателеем, но она никогда не училась управлять талавакой. У нее никак не получалось бороться с ветром, и она не могла, как говорил Ателей, «чувствовать направление яичками». Она перестала держать направление и доверила свою душу Кабáну, а тело доверила монá. Может быть, с благословения Кудесника моря три дня подряд море было совершенно спокойно, все равно что несравненно плоская суша. Но Расула, впервые столкнувшаяся с настоящим морем, была сбита с толку: где она могла отыскать Ателея в таком огромном, бескрайнем море? Поиски придавали ей энергию двигаться дальше, но в то же время мысль о поисках могла привести Расулу в никуда без шанса отказаться, поиски – похороны Расулы. Заготовленные Селией сушеные фрукты, сушеная рыба, кокосовые орехи и плоды хлебного дерева, из которых Селия сварила «морскую пищу», были на исходе. Вода в кожуре из морских водорослей практически кончилась. И хотя у Расулы был крючок, сделанный из раковин устриц, но рыбалка оказалась не таким простым делом, как она думала.

А теперь где Ателей, в каких краях?

Может быть, из-за того, что благословение Кудесника моря длилось только три дня, в следующий день погода на море стала меняться, поднялся ветер и длинные волны. Души младших сыновей Ваю-Ваю сначала даже думали показаться и предупредить Расулу, что она должна уходить правее, но так как Расула не была младшим сыном, она совсем не слышала их голосов. Поэтому им оставалось лишь превратиться в кашалотов, плавающих вокруг Расулы, но из-за всего этого волна поднялась еще выше.

Но и младшим сыновьям Ваю-Ваю было невдомек, что волна принесет девушку с Ваю-Ваю на другой остров. На первый взгляд, этот остров выглядел практически так же, как и тот, на котором оказался Ателей. Удивительной удачей стало то, что остров имел форму полумесяца. Расулина талавака как раз попала в эту гавань, настолько тихую, что Расула впала в забытье, точно уснула.

В ту минуту она и не догадывалась, что после ее отплытия Селия проплакала семь дней, пока у нее из глаз не пошла кровь, и в конце концов, к вечеру седьмого дня она упала в обморок на пляже, как раковина, как весло, которое никому не принадлежит. Когда мужчины нашли Селию, ее спина была все так же прекрасна, как у дельфина. Почти все мужчины на острове собрались на похороны Селии, и в тот момент глубоко в сердце они испытывали печаль более сильную, чем если бы умерли их жены.

Души младших сыновей Ваю-Ваю смотрели, как Расула ступает на тот маленький остров, на вид точно такой же, как и остров Ателея (хотя оба острова и были как бы собраны из бесчисленного количества странных вещей). Но даже им было невдомек, что на самом деле остров этот двигался в совершенно другом направлении.

Глава 9
Хафáй, Хафáй, пойдем вниз по течению

Я иногда думаю, что сделала такой круг только для того, чтобы в конце концов вернуться к морю.

Когда мне было одиннадцать месяцев, инá (что означает «мама» на языке амúс) со мной на руках уехала из селения в город, потому что тот, кто ее бросил, делся неизвестно куда. Но и тут работу найти было трудно, и вскоре инá поехала со мной в Тайбэй. Сначала она какое-то время подрабатывала, как могла: присматривала за маленькими детьми, работала сиделкой в больнице и заботилась о стариках, у которых постоянно текли слюни, бродила по улицам c рекламной табличкой о предпродаже квартир. Вот только ребенок, хоть и маленький, а расходы на него будь здоров какие, так что в конце концов инá не могла ничего поделать, пришлось идти хостес в караоке-бар. Туда в основном приходили старички, и ничего особенного с ними делать не приходилось: за компанию пощелкать арахис, хлебнуть пивка, поболтать. Ну, может, кто-нибудь украдкой погладит руку, потрогает грудь или зад, только и всего. Долго ли, коротко ли, инá стала жить с мужиком, который после выпивки всегда использовал ее как грушу для битья. В то время я уже в школу ходила, и довольно ясные у меня остались воспоминания. Мы жили рядом с рекой, в которой и воды-то не было. Странно так говорить, правда? В то время мы жили у реки, в которой и воды-то не было.

Так как меня увезли из селения, когда мне был годик, о жизни в селении я не знала ровным счетом ничего, и всякий раз, когда инá рассказывала о селении, для меня это было все равно что пустое место. Не знаю, почему, инá в то время даже не думала о том, чтобы свозить меня туда. Как-то раз я слышала от нее, что рядом с селением течет река, и вода в ней илистая, поэтому ее называют «Ритá». А в Тайбэе, где мы жили, осенью русло реки покрывалось цветами мискантуса, и везде было белым-бело. Инá говорила, что если не смотреть на высокие здания вдали, то очень похоже на родные места. В общем, в то время я часто, сощурясь, смотрела на городской пейзаж так, чтобы высокие дома не попадали в поле зрения, и думала, что, наверное, как-то так выглядит пейзаж в моем родном селении.

Однажды инá ни с того ни с сего загорелась идеей сварить мне суп из собранных неподалеку сердцевин мискантуса. Она сказала, что после моего рождения в селении молока не хватало, и она собирала сердцевины мискантуса около русла Риты, чтобы сварить для меня суп. Я тогда и росточком была мала, и память у меня не выросла еще. Но не знаю, почему, когда я попробовала этот суп, то сразу в памяти всплыло, что суп, который я пила в прошлом, из сердцевин мискантуса, собранных в родных местах, на вкус был совсем другим. Ты мне точно не поверишь, как это я могла запомнить вкус, когда мне всего годик был. А я вот помню, представь себе, помню.

Дом, в котором мы в то время жили, построил Ляо из ненужных досок. Ляо был разнорабочим, а еще водил грузовик. Когда не было дел, он шел под мост посмотреть, не ищет ли кто-нибудь рабочих. Если кому-то было нужно, то он делал разную работу. Конечно, чаще всего работы у него не было. Я слышала, как инá рассказывала, что познакомилась с ним, когда подрабатывала хостес в караоке-баре. Насколько я помню, Ляо был довольно тихим, когда не пил, маленьким и худощавым, и не был похож на грубого рабочего. Но когда он выпивал, то становился неуправляемым, чуть что – кидался на инý и бил ее.

Тогда я все не понимала, инá ведь могла дать отпор Ляо, у нас, у амúс, женщины знаешь, какие сильные! А почему она давала себя избивать? Ладно, если бы только поддавалась, зачем она на следующий день вставала ни свет ни заря, чтобы приготовить Ляо еду? Инá могла бы зарабатывать деньги и содержать меня, почему надо было жить с таким мужиком?

В то время, если я не могла разобраться в себе, то убегала на речку, там было как бы селение в городе. Я садилась на огромный камень и пела: песни, которым научила меня инá, песни из телевизора, песни с компакт-дисков, которые брала послушать у одноклассников, песни из караоке, – всё подряд. Я отлично запоминала слова всех песен, даже тех, в которых ни слова не понимала. Когда люди из селения, бывало, проходили мимо – не подумай, я себя не расхваливаю – все как один говорили, что пою я классно, настолько хорошо, что даже просо прорастает. Но на самом деле люди из селения в Тайбэе не выращивают просо, в русле реки растет только мискантус. За ним и ухаживать не надо, разрастается до жути буйно, косить – не перекосить.

Когда я училась в начальной школе, то вставала всегда очень рано, потому что мне нравилось ходить в школу окольными дорогами, и я, наверное, после пяти выходила из дома. Часов у меня не было, и я даже не знала, сколько времени. Я ручкой рисовала часы у себя на руке, стрелки подрисовывала на шесть часов десять минут. Мне тогда казалось, что у меня сверхспособности: если одноклассники спрашивали, который час, то я всегда могла нереально точно назвать время. Нет, на полном серьезе, нереально точно. У меня где-то внутри как будто жило время, и оно там ходило-бродило, ходило-бродило.

Мне тогда нравилось смотреть, как один высокий и смуглый мальчик играет в баскетбол. Его звали Паук. Руки и ноги у него были длинными, движения очень нравились всем, но, на самом деле, когда он играл, то был таким серьезным и, правда, очень красивым. Я до сих пор могу голову потерять, если вижу, что у мужчины серьезное выражение лица. Будь он толстый или худой, высокий или низкий, с деньгами или без, это все равно. Но когда он нахмурит брови, размышляет о чем-нибудь таком неразрешимом, уставившись на какую-нибудь работу в своих руках, то такой мужчина, по-моему, самый привлекательный. Я обычно смотрела, как Паук играл в баскетбол, до шести десяти вечера, потому что потом он возвращался домой в полседьмого. Его отец разрешал ему приходить домой не позже полседьмого.

Как только время приближалось где-то к шести десяти, я притворялась, что смотрю на часы. Тогда Паук прекращал играть и отходил на край площадки, кое-как вытирая пот своей одеждой. Дорога домой у нас была отчасти одинаковая, Паук шел далеко-далеко-далеко позади меня, толкая велосипед, но никогда не равнялся со мной. А когда мы доходили до перекрестка, я останавливалась, и Паук проходил мимо, глядя на меня и смущенно улыбаясь, говорил «До завтра!», а потом шел домой. Я весь день ждала этого момента, когда он улыбнется и скажет «До завтра!».

В то время инá обычно работала до пяти утра, а когда приходила, то готовила мне завтрак и шла спать. Она по привычке спрашивала меня, во сколько вчера я вернулась домой, и я всегда отвечала «в шесть десять». Иногда я не тратила деньги на ужин, которые мне давала инá, и покупала на них средства от загара, потому что я казалась себе слишком смуглой и некрасивой, и мне хотелось стать белее. А ужинать я бегала к соседям. Они ко мне очень хорошо относились, даже сами приходили спрашивать, не хочу ли я вместе с ними поесть. У нас это обычное дело, дети то туда бегают кушать, то сюда. Я помню, в тот год в селении пошли разговоры, будто неподалеку собираются сделать велосипедную дорожку вдоль реки, и дома, видимо, снесут. Немало чужих приходило в селение, говорили, что хотят помочь нам сопротивляться властям.

В селении был очень активный человек по имени Дафэн. Его все выбрали «вождем в городе». Я помню, он тогда стоял с микрофоном на трибуне, говорил всем:

– По сути дела проект городской реновации затевают, чтобы разобраться с нами, правильно?

Собравшиеся у трибуны отвечали:

– Правильно!

Потом он говорил:

– Мы ведь не бульдозеров боимся, без водителей они никуда не годятся, правильно?

– Правильно!

– Получается, что мы больше боимся людей, которые управляют экскаваторами. Будь то охраняющие нас или пришедшие снести наши дома, мы боимся и тех и других, потому что они нам не скажут, почему они это делают, потому что их «почему» и наше «почему» коренных жителей вообще разные, правильно?

И все внизу кричали:

– Правильно!

Я до сих пор еще помню все эти фразы. Иногда протестующие устраивали вечернюю встречу, и просили меня спеть что-нибудь. Когда я пела песни, которым научила меня инá, у стариков и молодых слезы наворачивались на глаза и падали, все равно что капли дождя.

Несколько раз власти отключали нам воду и вырубали электричество, а потом и вправду снесли дома в селении. Мало-помалу люди стали переезжать в построенное властями «социальное жилье». Я про себя думала, что вся эта борьба вообще ни к чему не привела. Правительство такое могущественное, а мы такие маленькие. Правда, власти иногда сами не знали, что делать: люди, жившие в селении, часто снова строили дома на месте снесенных экскаваторами, подбирали ненужные вывески, рекламные щиты, находили листы вагонки, шифер и плавучую древесину, из всего этого возводили дома. Пускай просто и красиво, зато жить можно было. Вообще-то все, кто там жил, были из самых разных селений, не все были из наших, из амúс. Инá говорила, что многие, как и она, наугад приезжали в Тайбэй, даже без денег на обратную дорогу. Инá недоумевала: «Они нас выгоняют отсюда, чтобы мы переехали, а куда нам переезжать-то? Жить в этих комнатушках, где и не продохнуть, мы не привыкли, тем более что домовладельцы-китайцы нас называют „дикарями“, презирают нас». Ляо так быстро помог инá построить дом, и это, по-моему, единственная причина, почему инá не ушла от него.

Вскоре после того, как мы вернулись и опять построили дома, Ляо вернулся сильно подвыпивший, избил мою инá. Он схватил мой толковый словарь «Цыхай», стоявший на книжной полке, и бил ее по голове, по рукам. Кажется, инá ударилась о что-то и у нее потекла кровь, волосы все перепутались, на них была красная кровь. Я страшно рассердилась на Ляо, потому что тот «Цыхай» был подарком от учителя за хорошие оценки на экзамене. Учитель еще сказал: «Когда У Чунь-хуа вырастет, то, возможно, сможет стать учителем». А Ляо вдруг как возьмет и залепит мне этим словарем по лицу, – вот гад, представляешь? А словарь этот, «Цыхай», знаешь, как больно было получить им, просто кошмар. Даже шрам остался. Вот, смотри, пускай очень поверхностный, но до сих пор видно, да? Я тогда еще подумала, наверное, так больно из-за того, что в этом словаре такие трудные китайские иероглифы. Я до сих пор, когда песни пою, с правой стороны плохо слышу свой голос. В ту ночь я впервые услышала, как инá плачет. Звуки ее рыданий смешивались с журчанием воды в реке снаружи, как будто две реки омывали мое сердце.

Инá мне часто говорила, что иногда она представляла, что эта река и есть Ритá из ее воспоминаний. Но это была другая река, хотя и очень похожа, но не та. Тогда мне стало казаться, что жить у реки плохо, потому что вечером, если не уснешь, приходится слушать плач деревьев и камней, а ветер приносит этот плач с речной глади, и уносит обратно. Казалось, он так нарочно делает, чтобы было еще печальнее.

В тот день я не спала, ворочалась туда-сюда, но не уснула. На следующий день встала спозаранку, еще до рассвета, села на огромный камень и пела. Солнце взошло только тогда, когда я спела где-то три песни, и вдруг над рекой стали летать золотые стрекозы. Они были похожи на бабочек. В обычное время их можно увидеть одну-две, но очень редко, а в тот день прилетела целая стая, как будто собрались на встречу. До сих пор я как глаза закрою, то вижу каждый глазик каждой стрекозы, и все глаза у стрекоз зеленые. Я часто думаю, если на мир смотреть зелеными глазами, все, что видишь, тоже зеленое?

Я навсегда запомнила тот день, когда я пошла в школу, а Паук вдруг возник у меня за спиной и сказал:

– Привет, на уроки пора!

А потом он замедлил шаг, толкая велосипед, шел со мной рядом, чуть позади, и разговаривал со мной. Когда мы почти подошли к воротам школы, он догнал меня, на бегу забираясь на сиденье велосипеда, и сказал: – Ты только что так красиво пела!

Через мгновение он умчался на стоянку велосипедов за зданием школы. Он поехал, стоя на педалях, и каждый взмах его плечей выглядел так, как будто он сейчас взлетит. Он первый раз сказал мне так: «Ты только что так красиво пела!». Казалось, я тоже вот-вот превращусь в маленькую птичку.

В тот день, когда появились стрекозы, пошел ливень, очень-очень сильный ливень, как будто кто-то со всей силы бросался с неба камнями, попадая в нашу железную крышу. Инá открыла окно посмотреть, что там – небо было чернее ночи. Где-то в три часа ночи Ляо неожиданно приехал, лицо все черное, и сказал инá:

– Отвези Хафáй в какую-нибудь гостиницу, езжай на скутере. У меня тут пятьсот долларов, вот, возьми. Найдешь, где жить, позвони, я приеду.

– Да что случилось-то? – спросила она его.

– Не знаю, я боюсь, что будет наводнение, дождь слишком сильный. Только что по радио слышал, говорят, дождь будет все время идти, вот я и приехал быстрее. По мне, так вы пока лучше поживите где-нибудь в другом месте, – ответил Ляо.

– Мы тебя подождем, – сказала инá.

– Не надо, я потом с Моли вместе на мотоцикле поеду. Ты сначала езжай, давай.

Когда дождь разошелся не на шутку, инá уже отвезла меня в гостиницу в городе. В той гостинице еще были чайники для кипячения воды пятидесятилетней давности. Мы не стали мыться, сразу включили телевизор посмотреть новости. Картинка все прыгала, прыгала, прыгала без конца, как раз показывали наше селение, пришла большая вода, и наше селение в телевизоре все прыгало, прыгало, прыгало.

На следующий день под непрекращающимся дождем инá поехала со мной на скутере Ляо назад в селение. Но все было не так, селение исчезло. На его месте разлилась желтая вода, и домов не было видно. Большая вода даже снесла дамбу справа, поэтому в новых зданиях, построенных поблизости, залило подвалы, все затопило, и вода до сих пор не ушла. Воде вообще все равно, ты коренной житель или китаец. Полиция выставила оцепление, никому не разрешали пройти. Дождь был настолько сильным, что поисково-спасательная операция началась только на третий день. Одно тело за другим находили в каменных расщелинах и в грязи, они были разбиты, все переломаны и обезображены до неузнаваемости. Я и инá потихоньку шли вперед, она закрывала мне глаза рукой, но между пальцами были щелочки. Сквозь них я увидела раздувшееся тело в одежде Паука, ноги были отломаны, оно стало коротким. Но плечи были целы, я их узнала, хотя я никогда не дотрагивалась, но знала их очень-очень хорошо. В тот момент кровь у меня стала как лед, как будто мое сердце съели насекомые. Я все плакала и плакала, но тихо, без голоса.

Потом дождь все так же лил и лил, люди из селения, как вспомнят, говорят, что десять дней подряд лил. Инá не проронила ни одной слезы, все шла вдоль берега и говорила мне:

– Хафáй, Хафáй, пойдем вниз по течению. – Все равно что упертый горный кабан, еще внимательнее, чем спасатели, проверяя расщелины между камней в русле реки и разные более ровные места. Она помогла спасателям найти еще три трупа. Там были только трупы, живых не осталось. В тот день все, кто остался в селении, превратились в мертвецов, но среди них не было Ляо. Инá сказала, что он не был родом из селения, поэтому, наверное, его унесло в другое место. Она все шла, все шла, а я еле переводила дух, говоря ей: не надо дальше идти, не надо дальше идти! Тогда инá попросила у спасателей палатку и оставила меня там спать, а сама пошла дальше, пришла спать очень поздно. Проснувшись рано утром, она мне сказала:

– Хафáй, Хафáй, пойдем вниз по течению.

Я помню, что была семнадцатая ночь после сильного дождя. Инá проснулась посреди ночи и вышла на улицу. Я почувствовала, как она просыпается, и тоже проснулась, а потом как будто смутно услышала, что она с кем-то разговаривает. Но было уже так поздно, кого можно было встретить в таком месте? Я набралась смелости, приподняла уголок палатки и выглянула наружу – я увидела, что перед ней стоял какой-то человек. Он был очень высокий, хотя было плохо видно, но мне показалось, что это был молодой человек, похожий и на человека средних лет, и чуть-чуть на юношу. Он менялся, как тень: то увеличивался, то уменьшался. Я услышала, как они вдвоем о чем-то разговаривают. На мгновение я встретилась с ним глазами, и глаза эти, как бы сказать… Ну, я не могу объяснить, это все равно как если бы одновременно тебя увидели тигр, бабочка, дерево и облако. Я знаю, это звучит очень странно.

Я поскорее вернулась на прежнее место и притворилась спящей, а все мысли только о глазах того человека. Потом услышала, как инá залезла в палатку и стала плакать. За все эти дни она плакала первый раз. Я села и спросила ее, что случилось, она ответила:

– Кавáс разговаривал со мной, пойдем.

Кавáс значит дух предков на языке амúс. Инá сказала:

– Я знаю, где он.

Инá взяла меня за руку и повела за собой. Сначала мы перешли вброд речку, воды было по пояс, а потом запрыгнули на большой камень, перепрыгнули на другой. В тот день луна светила не слишком ярко, но можно было видеть очертания камней. Если бы тогда нас кто-нибудь увидел, то решил бы, что мы два призрака. Инá прыгала в темноте без раздумий, без колебаний, с такой решительностью, как будто у нее глаза летучей белки.

Примерно на рассвете инá остановилась на огромном камне, глядя на черную-черную глубокую заводь, и вдруг прыгнула туда. Я перепугалась, ее черные волосы были разбросаны по воде и тонули, совсем как живые, а юбка распахнулась под водой белым цветком. Я плакала, стоя на камне, и ждала. Вдруг я почувствовала, что по спине прошел холодок, оказывается, опять пошел дождь. Капельки дождя скатывались по шее к спине. Насколько я сейчас помню, в тот момент вода в реке текла совсем бесшумно. Не знаю, сколько прошло времени, пока цветок юбки засосало в темноту, и в следующее мгновение я увидела, как из воды появились черные волосы. Инá с полузакрытыми глазами, переводя дух, произнесла:

– Я…уви… дела… лицо Ляо.

Инá сказала, чтобы я по рации, которую нам дали спасатели, сообщила им, и вскоре они пришли. Спасатели, слушая, что говорит им инá, выловили из воды тело Ляо. Оказывается, он застрял между камнями на дне заводи. К тому времени, когда спасатели вытащили его тело, оно так распухло, прямо как огромный горный кабан.

Инá спросила меня: