Текст книги "Когда пируют львы. И грянул гром"

Понадобился остаток дня и весь следующий, чтобы Шон с подпасками вычерпал бассейн, заполнил его чистой водой и влил новый раствор. Гаррика он видел только за обедом и ужином, но не сказал ему ни слова.

А следующий день был воскресенье. Гаррик отправился в город пораньше, служба в церкви начиналась в восемь утра. Как только он уехал, стал готовиться и Шон. Близко наклоняясь к зеркалу и аккуратно орудуя бритвой, он привел в порядок бакенбарды, а остальное чисто выбрил, и лицо стало гладким и посвежевшим. Потом прошел в спальню хозяина дома и вылил на голову добрую порцию отцовского бриллиантина, не забыв затем старательно завернуть пробку и поставить бутылку точно на то же место. Тщательно смазал бриллиантином волосы, с удовольствием вдыхая его запах. Зачесал их на лоб и, разделив пробором надвое, отполировал до блеска щеткой Уайта с серебряной ручкой. Потом оделся: чистая белая рубашка, всего один раз надеванные штаны, сапожки, которые блестели не хуже прически, завершили его приготовления к свиданию.

Часы на камине гостиной сообщили, что у Шона еще куча времени. А точнее, целых два часа. Сейчас восемь, служба в церкви закончится не раньше девяти, и Анне понадобится не меньше часа, чтобы дождаться, когда можно удрать от присмотра родственников и добежать до назначенного места у водопада.

Он сел и принялся ждать. Полистал последний номер «Отечественного фермера». Он уже три раза вдоль и поперек перечитал этот журнал, который пришел месяц назад, но теперь даже превосходная статья «Желудочные паразиты у крупного рогатого скота и овец» не доставила ему удовольствия. Мысли Шона блуждали, он думал, как сегодня сложится день, и ощущал знакомое шевеление в штанах. Потом переоделся: штаны показались слишком тесными. Воображение его иссякло: Шон был деятелем, а не мыслителем. Наведавшись на кухню, он попросил у Джозефа чашку кофе. Покончив с кофе, посмотрел на часы. Оставалось еще полчаса.

– Да и черт с ним, – сам себе сказал Шон и кликнул, чтобы подавали лошадь.

Предоставив лошади самой выбирать дорогу, он наискосок преодолел склон. Спешившись наверху, дал ей отдохнуть.

Видимость сегодня была прекрасная: далеко на равнине хорошо просматривалась темно-зеленая лента Тугелы, в Ледибурге можно было сосчитать крыши домов, среди которых торчал крытый медью шпиль церкви, сверкавший на солнце, как сигнальный огонь.

Шон снова сел на лошадь и тихонько поехал по краю плато до самого Бабун-Стрёма, туда, где водопад. Повернул вверх по течению речки и пересек ее на мелководье, задрав ноги на седло, чтобы не замочить сапоги. Возле заводей расседлал и стреножил лошадь, после чего отправился по тропинке, ведущей к опушке густого леса, растущего вокруг водопада.

В лесу царила влажная прохлада. С древесных стволов свисал мох, листья и вьющиеся растения полностью закрывали небо.

В низком подлеске подала голос птичка ткачик, которую еще называют «бутылка». Буль-буль-буль – заговорила она. Действительно, словно вода полилась из бутылки; голосок ее почти тонул в непрерывном шуме водопада.

Возле дорожки Шон постелил на камень носовой платок, сел и стал ждать. Не прошло и пяти минут, как его охватило нетерпеливое беспокойство, а через полчаса он уже раздраженно ворчал вслух:

– Так… Считаю до пятисот. Не придет – больше ждать не собираюсь.

Он стал считать. Досчитав до положенной цифры, остановился и тревожно вгляделся в даль, где терялась тропинка. Анны не было видно.

– Что, мне весь день тут торчать, что ли… ждешь ее, ждешь… Все, хватит, – решительно объявил он и не сдвинулся с места.

Тут на глаза ему попалась толстая желтая гусеница, она ползла по стволу дерева ниже по склону. Он подобрал камешек, прицелился и швырнул. Камешек отскочил в дюйме перед гусеницей.

– Надо же, чуть не попал, – подбодрил себя Шон и наклонился еще за одним камешком.

Через какое-то время камешки рядом кончились, а гусеница все так же неторопливо поднималась по бревну. Пришлось отправляться на поиски новых боеприпасов. Он вернулся с полными горстями камней и снова занял позицию. Ссыпал гальки у себя между ступнями и продолжил бомбардировку, перед каждым броском старательно прищуривая глаз. Наконец камешек попал точно в цель: гусеница лопнула, и зеленая жидкость брызнула во все стороны. У Шона почему-то возникло чувство, будто его одурачили. Он поднял голову, ища следующую мишень, и вдруг обнаружил, что перед ним стоит Анна.

– Здравствуй, Шон, – сказала она.

На ней было розовое платье. В одной руке она держала туфельки, в другой – небольшую корзинку.

– А я принесла кое-что перекусить.

– А чего так долго? – спросил Шон, встал и вытер руки о штаны. – Я уже думал, не придешь.

– Извини, все пошло не так, как я рассчитывала.

Возникла неловкая пауза, Анна слегка покраснела. Потом повернулась и двинулась по тропинке:

– Бежим! Спорим, не догонишь?

Не успел Шон схватить ее, как, подняв юбки до колен, она припустила босиком вверх и пропала в сиянии солнечных лучей. Он все-таки догнал ее, обнял обеими руками сзади, и оба повалились в траву возле тропинки. Так и лежали обнявшись, тяжело дышали и смеялись.

– Служба в церкви тянулась так долго, я думала, никогда не кончится, – сказала Анна, – а потом…

Закончить она не успела: Шон закрыл ей рот своими губами, и она тотчас закинула руки ему за шею. Они целовались неистово, постепенно распаляя желание. Тесно прижавшись к нему, Анна уже начинала постанывать и двигать бедрами. Шон оторвался от ее губ, поцеловал в щеку, потом в шею.

– О Шон, как долго мы с тобой не виделись… целую неделю…

– Да.

– Я так по тебе скучала… каждый день думала только о тебе.

Шон не отзывался, вплотную изучая губами ее шею.

– А ты скучал по мне, а, Шон?

– Мм… – промычал Шон, дотянулся губами до мочки ее уха и прихватил ее зубами.

– А когда ты работал, вспоминал обо мне?

– Мм…

– Ответь как следует… ну скажи, словами скажи.

– Я скучал по тебе, Анна, я думал о тебе каждую минуту, – соврал Шон и поцеловал ее в губы.

Она прильнула к нему, и рука Шона сама потянулась вниз, к ее колену, и снова вверх – уже под одеждой. Анна схватила его за руку и отвела ее в сторону:

– Нет, Шон, ты просто целуй меня.

Шон подождал, пока ее пальцы ослабнут, и попробовал снова, но на этот раз она отпрянула от него и села.

– Иногда мне кажется, что ты только этого от меня и хочешь.

Шон ощутил прилив раздражения, но ему хватило ума подавить его.

– Неправда, Анна. Просто я тебя давно не видел и очень соскучился.

Она сразу смягчилась, протянула руку и тронула его щеку:

– Ну прости меня, Шон. Я, вообще-то, не против, просто… ох, я и сама не знаю.

Она встала на коленки и взяла корзинку:

– Вставай, пошли к заводям.

У них там было свое особенное местечко – окруженное тростником, закрытое от солнца кроной растущего на берегу большого дерева. Шон расстелил одеяло на чистейшем белоснежном песке, и они уселись рядом. До них доносилось журчание невидимой речки, протекающей совсем рядом; слышалось шуршание тростника, кивающего пушистыми головками в ответ каждому дуновению легкого ветерка.

– …Ну никак не могла от него избавиться, – щебетала Анна, стоя на коленях и доставая из корзинки еду. – Уселся рядом на скамейке и молчит, а если я что-нибудь скажу, краснеет и ерзает. В конце концов я сказала ему прямо: «Извини, Гаррик, но мне надо идти!»

Лицо Шона потемнело. Услышав имя брата, он сразу вспомнил про случай с раствором – Шон все еще злился и не простил его.

– Прихожу домой, а там Фрикки с папой дерутся. Мама плачет, маленькие дети заперты в спальне…

– И кто победил? – поинтересовался Шон.

– Да нет, вообще-то, они не дрались, просто орали друг на друга. Оба пьяные в сосиску.

Шона всегда шокировали небрежные замечания Анны о пьянстве ее родственников. Все и так знали об этой слабости мистера ван Эссена и двух его старших сыновей, но Анне не следовало затрагивать эту тему. Однажды Шон даже сделал ей замечание:

– Нельзя говорить такое про своего отца. Ты должна уважать его.

Анна безмятежно посмотрела на него.

– За что, интересно? – спокойно спросила она.

Вопрос был действительно непростой. Но теперь она просто сменила тему.

– Проголодался? – спросила она.

– Нет, – ответил он и протянул к ней руку.

Она отпрянула, тихонько взвизгнув, но Шон удержал ее и поцеловал. Она тихо легла, отвечая на его поцелуи.

– Если ты сейчас меня остановишь, я сойду с ума, – прошептал Шон и целенаправленно расстегнул верхнюю пуговицу ее платья.

Пока он расстегивал все пуговицы до самого пояса, она смотрела на него без улыбки, положив руки ему на плечи, потом провела пальцами по его густым черным бровям.

– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Думаешь, я не хочу? Еще как хочу, не меньше твоего.

Как много нового открывали они друг в друге, какой удивительной и странной казалась им каждая новая подробность, словно они первые обнаруживали все это. На его груди и по бокам мышцы были выпуклые и крепкие, но кое-где отчетливо проступали ребра. Кожа ее была белая и гладкая, и под ней угадывались едва заметные голубые вены. Посредине спины его проходила глубокая впадина, и под ее чуткими пальцами угадывался позвоночник. Ее щеки покрывал пушок, столь нежный и легкий, что Шон заметил его только на фоне солнечных лучей. А это удивительное ощущение, когда встречались их губы, а этот нежный трепет их языков! А запахи их тел – один теплый, как молоко, другой терпкий, ядреный. Волосы у него на груди становились гуще под мышками; у нее волосы, неожиданно темные на белой коже, образовывали маленькое шелковистое гнездышко. Сколько раз с тихим, восторженным вздохом или стоном они открывали друг в друге что-нибудь новое!

Сейчас, когда он стоял перед ней на коленях, а она лежала, закинув голову и протянув к нему руки, Шон вдруг склонился и коснулся ее губами. Вкус ее в этом месте был чист, как морская волна.

Глаза ее сразу распахнулись.

– О нет, Шон, не надо, о-о-о… нет, нельзя!

А под губами оказались еще губы и какой-то бугорок, нежный и упругий, как маленькая виноградина. Шон нащупал его кончиком языка.

– О Шон, этого делать нельзя! Прошу тебя, ну пожалуйста, пожалуйста!

А сама обеими руками вцепилась ему в волосы на затылке и удерживала его там.

– Я больше не могу, не выдержу, иди ко мне… скорее, скорее, о Шон!

Наполненный, как парус ветром урагана, распухший, тугой и твердый, вытянутый до предела, он взорвался и был разорван в клочья на этом ветру. И вдруг его не стало. Все исчезло. И ветер, и парус, и напряжение, и желание – все исчезло. Остались только великая пустота и абсолютный покой. Наверное, и смерть такова, сама смерть похожа на это. Но это еще не конец, как и сама смерть, ведь и смерть несет в себе семена воскресения. Вот и они медленно всплывают из глубин океана покоя, медленно пробуждаются к новому началу, потом быстрее, быстрее и наконец опять становятся двумя человеческими существами. Двумя людьми, лежащими на одеяле среди камышей на белом горячем песке под жарким солнцем.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– О-о-о! – Шон потянулся, вытянув руки и изогнув спину.

– Шон, ты любишь меня, правда?

– Конечно. Конечно я люблю тебя.

– Мне кажется, ты должен меня очень любить, если сделал… – она запнулась, – то, что ты сделал.

– Ну я же сказал, что люблю, разве нет?

Шон уже поглядывал на корзинку. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи это как следует. Обними покрепче и скажи.

– Черт возьми, Анна, сколько раз повторять одно и то же?

Шон вонзил зубы в яблоко.

– А мамины бисквиты принесла?

Уже приближалась ночь, когда Шон вернулся в Теунис-Крааль. Он передал лошадь конюху и вошел в дом. Кожу покалывало от солнца, он ощущал опустошение и печаль, которые бывают после близости, но печаль была легка, как при воспоминаниях о былом.

Гаррика он нашел в столовой – тот ужинал в одиночестве. При виде брата Гаррик беспокойно поднял голову.

– Здравствуй, Гаррик, – улыбнулся ему Шон.

Гаррик так и просиял. А Шон сел рядом и легонько толкнул его кулаком в плечо:

– Мне хоть немножко поесть оставил?

Всю его злость на брата как рукой сняло.

– Еды полно! – с готовностью отозвался Гаррик. – Вот картошки попробуй, очень вкусная.

14

– Рассказывают, когда твой папа был в Питермарицбурге, его пригласил к себе сам губернатор. Часа два с ним беседовал наедине.

Стивен Эразм вынул изо рта трубку и сплюнул на рельсы. В своем грубом домотканом коричневом костюме и башмаках из сыромятной кожи он ничем не напоминал богача-скотопромышленника.

– Ну, мы-то понимаем, что это значит. На кофейной гуще гадать не будем, верно?

– Пожалуй, сэр, – уклончиво отвечал Шон.

Поезд запаздывал, и Шон слушал собеседника вполуха. Ему надо было как-то объяснить отцу запись в журнале учета скота, и он мысленно повторял, что будет говорить.

– Ja[8]8
  Да (африкаанс).


[Закрыть], уж мы-то с вами прекрасно знаем, где собака зарыта. – Старик Эразм снова сунул трубку в рот и продолжал: – Уже две недели, как британского представителя отозвали из крааля Кечвайо в Гинджиндлову. Liewe Here![9]9
  Боже мой! (африкаанс)


[Закрыть] В старые добрые времена мы давно бы уже созвали ополчение.

Мозолистым пальцем он зажал отверстие горящей трубки. Шон заметил, что палец этот искривился и покрылся рубцами от спускового крючка десятков тяжелых винтовок.

– Ты в ополчении никогда не бывал, jong?[10]10
  Юноша (африкаанс).


[Закрыть]

– Нет, сэр.

– Самое время, – заметил Эразм, – самое, черт возьми, время.

Со стороны обрыва послышался свисток паровоза, и Шон вздрогнул – его страшно мучило чувство вины.

– Ну вот и поезд.

Эразм встал со скамейки. На платформу со свернутым красным флажком в руке вышел начальник станции. Сердце Шона болезненно сжалось.

Мимо них, с шумом выпуская пар и скрипя тормозами, проехал паровоз. Единственный пассажирский вагон остановился точно рядом с деревянной платформой. Эразм выступил вперед и протянул Уайту руку.

– Goeie More[11]11
  Доброе утро (африкаанс).


[Закрыть], Стеф, – сказал Уайт.

– Доброе, Уайт. Говорят, ты у нас теперь новый председатель. Поздравляю.

– Спасибо. Ты получил мою телеграмму? – проговорил Уайт на африкаансе.

– Ja. Получил. Сообщил ребятам, завтра все будем в Теунис-Краале.

– Отлично, – кивнул Уайт. – Заодно пообедаем. Есть о чем поговорить.

– Это о том, о чем я думаю? – плутовато усмехнулся Эразм.

Борода вокруг его рта пожелтела от табака, коричневое лицо покрывали морщины.

– Завтра все расскажу, Стеф, – подмигнул ему Уайт. – А ты пока что готовь свой старый дульнозарядник, а то, боюсь, его уже моль поела.

Оба дружно рассмеялись: один – густым басом, другой – скрипучим старческим хрипом.

– Забирай сумки, Шон. Едем домой.

Уайт взял Аду под руку, и вместе с Эразмом они двинулись к коляске. На Аде было новое платье с рукавами, широкими у плеча и узенькими у локтя, а голову украшала широкополая шляпа со страусовыми перьями. Выглядела она очаровательно, но когда слушала их разговор, лицо ее выдавало некоторое волнение. Что ж тут удивительного – женщины… они всегда ждут надвигающейся войны без всякого энтузиазма, не то что мужчины, которые радуются, как мальчишки.

– Шо-он!

Страшный рев Уайта Кортни разнесся по дому; преодолев коридор, он легко проник в гостиную, несмотря на закрытую дверь. Ада опустила на колени вязанье, и на лице ее появилось несколько неестественное выражение полного спокойствия.

Шон встал.

– Надо было все рассказать раньше, – тихим голосом пролепетал Гаррик. – Надо было еще за обедом.

– Да не мог я, возможности не было.

– Шо-он! – снова донесся крик из кабинета.

– Что случилось на этот раз? – спокойно спросила Ада.

– Ничего страшного, мама. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон… – испуганно сказал Гаррик, – Шон, ты же не станешь… то есть ведь не обязательно говорить… – Он замолчал и сгорбился на стуле – в глазах у него стояла отчаянная мольба.

– Не беспокойся, Гаррик, я все улажу.

Уайт Кортни стоял, склонившись над столом. Между сжатыми кулаками лежал журнал учета скота. Когда Шон вошел и закрыл дверь, отец поднял голову:

– Что это такое? – Он ткнул в журнал огромным квадратным пальцем.

Шон открыл рот и тут же закрыл его.

– Ну, что молчишь? Я слушаю.

– Понимаешь, папа…

– К черту «понимаешь, папа»! Ты мне объясни, как это вы умудрились за неделю угробить половину быков на этой ферме!

– Где же половину, всего только тринадцать, – ответил Шон; это чудовищное преувеличение больно задело его.

– Всего только тринадцать?! – заорал Уайт. – Всего только тринадцать?! Боже милостивый! Может, сказать тебе, сколько это будет наличными? Или, может, сказать тебе, сколько это будет в тяжелой работе, времени и заботах?

– Я это знаю, папа.

– Он это знает! – Уайт тяжело дышал. – Да, ты у нас все знаешь. Что тебе ни скажи, ты все знаешь. Знаешь даже, как прикончить тринадцать голов первоклассного скота.

– Папа…

– Да что ты заладил «папа, папа»! – Уайт громко захлопнул тяжелый журнал. – Ты объясни просто и ясно, как вы умудрились такое сделать? Что это значит – «отравление раствором»? Ты что, поил их этим раствором? Или вдувал им в задницу?

– Раствор оказался слишком крепким, – сказал Шон.

– И почему это раствор оказался слишком крепким? Сколько ты его разбавлял?

Шон глубоко вздохнул:

– Четыре бочонка.

В кабинете повисла тишина.

– Сколько-сколько? – тихо переспросил Уайт.

– Четыре бочонка.

– Ты что, рехнулся? Совсем, что ли, спятил, черт бы тебя побрал?

– Я не думал, что им будет вредно.

Шон уже успел позабыть все слова из своей тщательно отрепетированной речи и теперь просто повторял то, что слышал от Гаррика.

– Было уже поздно, и нога у меня… – Шон запнулся, а Уайт изумленно уставился на него, и недоумение исчезло с его лица как не бывало.

– Гаррик! – сразу понял он.

– Нет! – крикнул Шон. – Это не он, это я сделал!

– Ты мне все врешь.

Уайт вышел из-за стола. В голосе его звучала уже новая нотка: он сыну не верил. И насколько Уайт помнил, такое случилось впервые. Гнев на сына вспыхнул еще сильнее. Он уже забыл про быков, теперь он разозлился на то, что сын ему лжет.

– Черт меня подери, я научу тебя говорить правду!

Он схватил со стола плетку.

– Не бей меня, папа. – Шон отступил назад.

Уайт поднял плетку и с размаху нанес удар. Плетка свистнула в воздухе, Шон увернулся, но кончик все-таки попал по плечу. Шон охнул от боли и поднял руку.

– Ты врешь мне, паршивец! – заорал Уайт и нанес удар сбоку, как косят пшеницу, и на этот раз удачно: плетка обвилась под поднятой рукой Шона вокруг спины.

Удар разрезал рубашку, как бритва, ткань упала и обнажила идущий вдоль ребер и по спине красный, распухающий на глазах рубец.

– А вот тебе еще!

Развернувшись всем телом, Уайт занес плетку, но тут вдруг понял, что сильно ошибся. Шон уже не держался за место, куда пришелся удар плетки; кулаки его низко опущенных рук были крепко сжаты. Кончики бровей торчали вверх, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Лицо было бледно, губы раздвинулись, обнажив оскаленные зубы. Синие глаза потемнели, в них металось черное пламя – он решительно и твердо смотрел отцу прямо в глаза.

«Сейчас на меня бросится», – удивленно подумал Уайт, и движения его замедлились: видя Шона в таком состоянии, он уже не решался ударить его.

А Шон, напружинив ноги, выбросил кулак и нанес удар прямо в открытую грудь Уайта, вложив в него весь свой вес.

Получив мощный толчок в область сердца, Уайт зашатался, сделал несколько неверных шагов назад и уперся в письменный стол – силы оставили его. Плетка выпала из руки. А Шон двинулся вслед за ним. Уайт чувствовал себя как жук, попавший в патоку. Он все видел и все соображал, но почти не мог двигаться. Он смотрел, как Шон делает три коротких и быстрых шага вперед, как он, словно заряженную винтовку, вздергивает правую руку, целя ему прямо в беззащитное лицо.

В это мгновение, когда тело едва двигалось, а ум лихорадочно метался, пелена отцовской слепоты упала с глаз Уайта Кортни: до него дошло, что он схватился с мужчиной, который давно сравнялся с ним и ростом, и весом, к тому же значительно превосходит его скоростью. Единственное преимущество Уайта, на которое он может рассчитывать, – сорокалетний опыт, приобретенный им при участии в потасовках.

Шон нанес свой удар, и он был не меньшей силы, чем первый. Уайт лишь успел понять: если этот кулак попадет ему в лицо, ему конец, но увернуться от него он не мог. Тогда он просто опустил голову, уперся подбородком в грудь и принял кулак Шона макушкой. Сила удара отбросила его, он перевалился через стол, но не мог не услышать хруста ломающихся пальцев Шона.

Ухватившись за угол стола, Уайт встал на колени и посмотрел на сына. Прижав сломанную руку к животу, Шон перегнулся пополам от боли. Уайт поднялся, отдышался как следует, и к нему снова вернулись силы.

– Отлично, сынок, – сказал он. – Хочешь подраться – будем драться.

Подняв руки на изготовку, Уайт медленно обошел стол – теперь он уже не стал недооценивать противника.

– Сейчас я из тебя весь дух вышибу, – объявил он.

Шон выпрямился и посмотрел на отца. Глаза его теперь потемнели от боли – но и злость никуда не девалась. Уайт это видел, и что-то всколыхнулось в его груди.

Что-что, а драться он умеет, да и не робкого десятка парень. Сейчас посмотрим, как он терпит, когда бьют его.

Уже торжествуя в душе, Уайт надвинулся на сына; теперь он остерегался только левой его руки, а на сломанную правую внимания не обращал – уж он-то понимал, какая боль сейчас в ней поселилась. Он знал, что при такой боли рука совершенно бесполезна.

Примерившись, он ударил с левой, пытаясь вывести Шона из равновесия. Шон сделал шаг в сторону, и удар пролетел мимо. Уайт был открыт для правой Шона, сломанной правой, которой противник воспользоваться не сможет… Но именно ею Шон нанес удар сокрушительной силы – прямо отцу в лицо.

В глазах Уайта мелькнула яркая разноцветная вспышка, потом свет перед ним померк, тело его мотнулось в сторону, и он упал на покрытый леопардовыми шкурами пол, ударившись плечом и проехав по полу до самого камина. И уже потом, пребывая в полном мраке, почувствовал на себе руки Шона и услышал его голос:

– Папа, о господи, папа… как ты? С тобой все в порядке?

Мрак слегка рассеялся, и Уайт увидел склонившегося над ним сына: злость на лице Шона куда-то испарилась, сменившись тревогой на грани настоящей паники.

– Папа, господи, да как же это… прости меня, папа…

Уайт попытался сесть, но у него ничего не вышло. Шону пришлось помогать ему. Он встал рядом с отцом на колени, придерживая его, и с беспомощным видом ощупывал его лицо, пытался убрать со лба и пригладить волосы, поправлял спутанную бороду.

– Прости меня, папа, честное слово, я не хотел. Давай усажу тебя в кресло.

Уайт наконец устроился в кресле и потер ушибленную скулу. Шон стоял, наклонившись над ним и забыв про собственную руку.

– Ну, сынок, что будешь теперь делать… хочешь – убей…

– Да ничего я не хочу. И не хотел. Просто разозлился и… не сдержался, вот.

– Я уж заметил, – отвечал Уайт. – Как уж тут не заметишь.

– И насчет Гаррика, папа. Не надо ему ничего говорить, ладно?

Уайт отнял ладонь с лица и внимательно посмотрел на сына.

– Давай договоримся так, – сказал он. – Я оставлю Гаррика в покое, если ты пообещаешь мне вот что. Первое: никогда в жизни ты больше не будешь мне врать.

Шон быстро кивнул.

– И второе: если хоть кто-нибудь поднимет на тебя плетку, поклянись, что сделаешь с ним то же самое, что сделал со мной.

Шон заулыбался.

– А теперь давай-ка посмотрим, что у тебя с рукой, – сухо продолжил Уайт.

Шон вытянул руку, и Уайт стал внимательно ее рассматривать, шевеля по очереди каждым пальцем. Шон каждый раз при этом вздрагивал.

– Больно? – спрашивал Уайт, а сам думал: «И вот такой рукой он меня ударил. Боже милостивый, вырастил на свою голову… совершенно безбашенный».

– Немножко, – отвечал Шон с побелевшим лицом.

– Все переломано. Вот что, давай-ка езжай срочно в город, пусть доктор ван Ройен попробует что-нибудь сделать.

Шон двинулся к двери.

– Подожди.

Шон остановился, и Уайт оторвался от кресла:

– Я поеду с тобой.

– Да все будет нормально, папа, ты лучше останься и отдохни.

Уайт пропустил его слова мимо ушей и двинулся к нему.

– Правда, папа, ничего страшного со мной не случится.

– Я еду с тобой, – решительно заявил Уайт, а потом тихо, почти неслышно, добавил: – Я так хочу, черт возьми.

Он поднял было руку, словно хотел положить ее Шону на плечо, но, так и не коснувшись сына, опустил руку. Они вышли в коридор.