Текст книги "419"

Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:

– Хой! Ты чо делать?

Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.

Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:

– Ты чо делать? Грузовик лазь!

Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.

Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.

Вскоре цистерна прогрохотала мимо, окутав ее облаком меловой пыли. Она снова невидимка.

34

Мой дорогой Генри,

Касательно перевода денег на ваш счет. Боюсь, у нас загвоздка…

35

Когда она входила в Зарию, движение стало плотнее – в город стекались побитые легковушки и хрипящие автобусы. На окраине она совершила опасливый набег на автостоянку, втиснутую под виадук. Разносчики с высоченными грудами товаров на головах расхаживали меж грузовиков и междугородных автобусов, распевали зазывно, пререкались с пассажирами.

Надо опасаться бывших альмаджири – уличных мальчишек, что звериными стаями ошивались по стоянкам и под эстакадами. Альмаджири – младшие дети из нищих семей, попрошайки и мародеры, нередко вырастали профессиональными ворами и вольными головорезами. Годам к тринадцати многие уже состояли в стихийных наемных армиях. К их услугам прибегали равно вымогатели и политики, склонные к фальсификациям. И едва под ложечкой начал разбухать страх, она заметила нескольких таких альмаджири – патрулируют периметр, небрежно закинув на плечо доски с гвоздями. Она улизнула, пока ее не заметили; уж лучше, давя в себе панику, толкаться в людских толпах. Уличная шпана ревниво охраняет территорию, а оживленная автостоянка явно прибрана к рукам и размечена, вплоть до конкретных парковок автобусов и такси.

Надо пробираться дальше в город.

Шоссе вело через Сабон-Гари, расползшийся «район чужаков», где обитали разношерстные пришлецы и неверные – христиане с юга, представители мелких языческих кланов, торговцы-йоруба и поденщики-тив.

Говорят, в Сабон-Гари практикуют черную магию; говорят, от страшных заклинаний джуджу человеком овладевает кровожадное безумие. В ларьках Сабон-Гари, возмутительно плюя на запреты шариата, подают просяное вино и джин из-под полы. На растяжках у дверей рекламируют пиво «Гульдер» и эль «Стар», сверху от руки написано: «ВЕСЕЛИТЕСЬ ВСЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ!» и «ОСВЕЖИТЕСЬ ПРОХЛАДА ДЛЯ ГОСТЕЙ». Даже она умела разгадать эти шифры. В шариатских штатах алкоголь запрещен, но в анклавах Сабон-Гари против него не возражали. Таких чужачек, как она, еще поискать, но в Сабон-Гари ей не место, и она это понимала.

День клонился к вечеру, движение стопорилось, водители в бессильной ярости давили на гудки. Шоссе Королевы Елизаветы II огибало шариатский суд – сердце сжалось, когда она проходила мимо, еле сдержалась, чтоб не побежать.

Напротив суда – гомон и гам гостиничного бара. Вот закон шариата, а вот греховность Запада, игнорируют друг друга изо всех сил. Она пошла вдоль гостиничной ограды; из бара просочилась мешанина иностранных слов, размеченная внезапными взрывами хохота. Нигерийские бизнесмены с христианского юга или торговцы из Ганы; может, и парочка розоволицых батаури, которых прочие нигерийцы называли ойибо. Она слыхала, глупые и неразборчивые батаури швыряются деньгами, точно лепестками сухими. Найти бы какого батаури, бизнесмена, погрязшего в богохульстве и питии, – может, удастся поймать на жалость, выманить пару-тройку найр… Она подобралась ближе, но охранник заметил, устремился наперехват, заорал сердито, и она поспешно отступила.

Неподалеку от гостиницы, на небольшом рынке грузная женщина приглядывала за фруктовым прилавком. Богатая, судя по платку и браслетам. Нахмурилась, увидев девушку, но подпустила ближе. Та тихонько заговорила на хауса, голос пропыленный, ладони протянуты умоляюще.

– Фаранта зучия[11]11
  Зд.: прошу вас (хауса).


[Закрыть], – прошептала она. – Фаранта зучия…

– Дон'ме?[12]12
  Что такое?


[Закрыть] – спросила женщина.

– Дон'ме? – сказала девушка. – Дон'ме? – И в ответ обхватила ладонью живот, взглянула женщине в глаза.

Торговка фыркнула, но затем почти неуловимо указала подбородком на перезрелое манго на земле у ларька. Упавшее манго, от сладости распухшее, сплошь покрытое мушками. Торговка отвернулась, и девушка опустилась на колени, опасно балансируя канистрой, схватила эту сочную тяжесть.

Она съежилась под какой-то дверью, жадно съела манго, прямо с кожурой. На этой сладости она протянет еще несколько шагов; а она не упадет, пока в силах сделать следующий шаг.

День утекал. Под умирающим солнцем глина и бетон Зарии светились красной ржавью. Толпы возвращались по домам, пытаясь обогнать темноту, и она пошла за ними через железную дорогу, по балочному мосту над рекою Кубани цвета чая с молоком.

И вошла в Тудун-Вада, колониальный район, выстроенный британцами, – величественные поблекшие фасады. Конторы к вечеру пустели, зажигались лампы в забегаловках. «Здесь небезопасно». Нутром почуяла, принялась искать убежище. Нашла укрытие у воды, на заболоченном берегу – замусоренный пустырь, поделенный на кукурузные грядки. Прохлюпала по траве, сторонясь голосов и хоженых тропинок, нашла приют в сгоревшем остове такси-«пежо», свернулась калачиком – здесь она переждет очередную ночь.

Весь вечер мимо проплывал мужской хохот, голоса – а потом вдруг хохот приблизился. Голоса прямо возле «пежо». Пауза, потом вдруг грохот мочи по дверце. Девушка обхватила ладонями живот, чтоб его успокоить, словно трепет внутри ее выдавал; подождала, пока все пройдет. Голоса звучали реже, дальше; наконец остался лишь шепот ветра и чавканье козы неподалеку.

Она провалилась в сон, точно труп в колодец.

36

А когда пробудилась, ей предстала красота: плач муэдзина призывал верных с высот минарета.

Она подошла к воде, искупалась в укромной заводи. Перебрала палые кукурузные початки вдоль берега. Никак не сваришь, вымачивать некогда, но она все равно сунула несколько початков в складки одежды; пожует зерна, если придется, – может, тело обманется, решит, что его накормили.

Мягкий свет затопил эти мускусные берега, и она по тропинке пошла к мосту. Сонные улицы полны прихожан, мужчин в белых одеждах, в расшитых такиях.

Над крышами сухо сипел петух. Она вошла в Старый город – стены омыты утренним светом, солнце наделяет их текстурой и теплом. Эти стены простояли тысячу лет. Крошатся, это правда, и однако грозны. Латаные, чем-то подпертые, наверху пасутся козы, на бурых грязных вершинах в потрепанных палатках ютятся сквоттеры; стены Зарии – не бастионы, скорее курганы. И однако же стоят – свидетельством прошлого, обильного торговлей и войнами. Амина, королева Зарии, что возвела эти стены, когда-то правила империей, простиравшейся до самой реки Нигер. И куда бы ни шли ее войска, везде она строила города, возводила крепостные стены – крепости рибат, укрепления бирни.

«За этими стенами прятались от нас».

Из памяти всплыл теткин голос. Девушка в индиго не впервые оказалась здесь, под этими стенами, в этом городе. Южнее ее родные и не бывали – они тогда еще пробавлялись торговлей, а она была ребенком. «С караваном, наверное». От фламинго Була-Тура на севере до крошащихся глиняных стен, окружающих Старый город Зарии; с тех пор пределы странствий ее клана неуклонно сжимались.

Она закинула голову, взглянула на стену, потянулась, прижала к ней ладонь. Удивилась, до чего стена прохладна. Сверху рыхлая, но внутри прочна. Вспомнила, как въезжала в Старый город, раскачиваясь на верблюде, – наверное, все-таки на лошади. Первая дочь младшей жены – старшие жены ее баловали, она была общей внучкой. Помнила, как лязгали котлы и кастрюли, стукаясь о лошадиные бока, помнила рулоны ткани, певучий смех, крики теток. Они смеялись, въезжая в ворота. «За этими стенами прятались от нас. А мы приехали. Мы здесь».

Было время, ее народ вырвал контроль над солевой торговлей у хауса и фула, даже у королевства Сокото, в своих руках держал всю сахельскую торговлю до самого Тимбукту. «Султаны Сокото страшились пыли наших лошадей».

Конники в краю медлительных верблюдов. Сахельские львы. «Мы были налетчики. Мы были купцы – независимые, вольные. Вольных стены не остановят». Она шла по Старому городу, и слова звенели в ней эхом. Но она не хуже прочих знала, что львы северных саванн давно исчезли, живут только в народных песнях и далеких заказниках. Прошлое старело, ее сородичи уходили прочь, и наконец прошлое обернулось историей, далеким шепотом, точно голоса за стеною.

«Счет богатству мы ведем скотом. Но было время, когда оно измерялось золотом».

На пустыре дети гоняли футбольный мяч – развевались одежки, – а бабки выбивали ночную пыль из свалявшихся ковров. Матери и дочери вручную отжимали белье на задних дворах, муэдзин все звал на молитву.

Вслед за потоком мужчин в белом она пришла на широкий двор. Территория дворца эмира. Ворота эмира, эта плита почета, выложены керамической плиткой; ее она тоже помнила – причудливое сплетение узоров знакомо ей, как ночная греза. Нижний двор еще в тени, но солнечный луч уже нащупал мозаику по верхнему краю, и глина сияла, будто подсвеченная вышивка. Будто ножны, инкрустированные драгоценностями.

– Вперед! Шевелитесь!

У ворот за толпою надзирала стража эмира, заскорузлые люди в алых халатах и тюрбанах. Юноши, поспешая мимо, пихнули ее в спину; она придержала канистру, успокоила себя, утешилась собственной незначительностью. Толпы проталкивались к мечети, повсюду шныряли ласточки. Мечеть – прямо напротив дворца; минареты и купол уже блистали солнцем.

Она сюда пришла не случайно, не просто так увязалась за верующими. Держась подальше от дверей, не желая преступать границы, она остановилась в узком проулке, где шаги и тела поневоле замедлялись. Поставила канистру на землю, застыла, сложив руки, выставив ладони, шепотом напоминая прохожим о том, что подаяние – столп веры ничем не хуже молитвы.

– Закят[13]13
  Закят – один из пяти столпов ислама, обязательное пожертвование в пользу бедных и на распространение мусульманства.


[Закрыть], – шептала она. – Фаранте зучия. Закят.

Мужчины в широких шароварах и жилетах-размахайках шагали мимо – ткань чопорно бела, парадные такии плотно натянуты на головы. Большинство не слышали ее мольбы – или же притворялись. Кто-то морщился, кто-то злился. Но несколько добрых душ залезли в глубокие карманы, на ходу сунули ей несколько кобо или смятую найру – осторожно, чтоб не коснуться ее руки.

Трубный глас. Суета в дальнем дворе. Сам эмир пробирался из дворца в мечеть – еженедельная прогулка по людному двору, черный тюрбан плывет над толпою. О появлении эмира возвестила пушка – одинокий гулкий залп. Свита, стражники в алых тюрбанах, распихивали людей у него с дороги, а эмир складывал руки, принимал пожелания доброго здравия и долголетия, терпеливо кивал торопливым повествованиям о личных делах неотложного свойства, благосклонно улыбался. На один миг безумия ей захотелось пробиться сквозь давку, кинуться эмиру в ноги, просить милости; но толпа чересчур плотна, а она слишком ослабела. Скопище верующих потекло со двора в мечеть, а она снова пристроила канистру на голове и зашагала дальше.

Где пятничные молитвы, там и пятничные уроки. На школьном дворе в Старом городе мальчишки в летних рубашках и шортах и девочки в длинных, безукоризненно чистых платьях собрались под ближайшим деревом – в руках таблички, все смеются, толкаются, – и учитель взирал на них поверх очков-полумесяцев и хмурился, молча призывая к тишине.

– Ина квана[14]14
  Доброе утро (хауса).


[Закрыть], – сказал он.

– Ина квана, – хором откликнулись они.

Девочки-фула, закутанные в платки, как и все девочки, с малолетства, держались в отдалении, стеснялись пуще прочих; мальчики-хауса крикливы и кичливы. Один стоял перед классом, решительно царапая на доске пассаж из Писания. Остальные смеялись над его стараниями, а он робко улыбался, пока наконец не поднялся учитель и под новый взрыв хохота не погнал его на место. Проходя мимо, девушка в индиго услышала яростный скрежет мела.

– Видите? Вот так, – сказал учитель, а затем класс приступил к декламации – дети хором распевали слова, и с каждым шагом урок затихал.

Воспоминания о штудиях, школа, таблички. Деревянные доски, арабский язык, уроки во дворе. Всевозможные маламы, которые эти уроки вели, – одни добродушны, другие суровы, в памяти все уже расплываются. Урок геометрии, пересекающиеся прямые. Малам с деревянным компасом – рисует на доске идеальный круг, по линейке рассекает его четко, словно бритвой. Рука Господня поработала. Девушка в индиго помнила эту красоту, эту ясность.

Ей место на рынке; она рождена торговлей. Может, отыщется артритная торговка, которой пригодится подметальщица, подавальщица? Может, ей удастся подняться, следя за ларьками торговок побогаче, пока те заняты. Это лишь дуновение грезы – будто ветер ловишь ладонью, – и она это понимала. Нет денег на свой ларек, нет родни, связей с теми, кто заведует рынками, тоже нет – есть только отчаяние и искренность. А этого всегда мало.

37

– Чувствуете?

Она почувствовала.

– Тиснение. Первый сорт.

Лора пальцами легонько провела по шапке бланка.

Она сидела в конференц-зале 2Б, в отделе экономических преступлений, на северо-востоке города.

Здесь же был сержант Бризбуа, и Лорин брат, и мать, и двое детективов – один постарше, представился детективом Дэвидом Солом, и молодая женщина – ее звали детектив Роудз. Просто Роудз. Имени, видимо, нет. Детективы не носили форму, но как будто носили – оба в черных пиджаках и белых рубашках с жесткими воротниками.

В кувшине вода со льдом. Наливаешь в стакан – льдинки звякают. Широкий стол. Несколько толстых папок. В углу цветы – лепестки слишком розовы, листья слишком зелены, неуместны. У Лоры за спиной окно, но солнце до цветов не дотягивается. Искусственные, наверное, – потому и здоровые такие. Отец шутил, что Лора наверняка способна уморить даже искусственный цветок.

За спиной у детективов, напротив Лоры – фотография на стене: черно-белая, ветки на сером небе. Странный контрапункт пластмассовой зелени в углу.

Говорила молодая женщина.

– Против мошенничества такого рода, – сказала детектив Роудз, – у нас одна защита – образование.

Миниатюрная, с тонкими чертами, самоуверенная. На безымянном пальце нехилое такое обручальное кольцо – выбрано, несомненно, за долговечность. Детектив постарше – лицо как из камня вытесано, волосы едва не под ноль, обручального кольца нет. На месте кольца – бледная полоска. И у сержанта Бризбуа на пальце такое же бледное отсутствие. Дружат ли они, Бризбуа и это его постаревшее будущее? Сравнивают линии загара, сетуют за пивом на принятые решения, накопленные сожаления?

– Это просто образцы – наш отдел за прошедшие годы много такого собрал.

Детектив Сол протянул кипу бумаг Уоррену – тот углубился в них, будто надеялся разгадать шифр. Ключа не вычислил, что-то пробормотал, сунул бумаги матери; та едва глянула.

– Попадаются совсем любительские, – сказала детектив Роудз. – Прямо смехотворные. Но немало произведений, так сказать, искусства.

Перед Лорой кучей громоздились документы. Шапки – очень конкретные и на редкость невнятные: Соглашение об управлении фондами, выданное Центральным банком Нигерии; Подтверждение международного перевода; счета-фактуры на расходы.

– Что тут у нас? – сказала детектив Роудз, передавая Лоре очередную пачку бумаг. – Сертификат регистрации. Всякие налоговые квитанции. Заявка на обмен валюты, с подписью и печатью. Запрос на просроченный платеж в Фонд восстановления экономики Нигерии.

Так оно и шло.

Счета за банковские операции. Договоры из Комиссии по развитию дельты Нигера. Всевозможные «соглашения о намерениях», аффидевиты, судебные ордера, банковские анкеты. Все подписано, как полагается, все с надлежащими печатями. Весьма причудливые Сертификаты отдела по борьбе с отмыванием денежных средств – сплошь флаги и вычурные рамки – и равно причудливые Антитеррористические сертификаты («Согласно указу Национальной безопасности № 25 об антитеррористической деятельности, новая редакция, часть Б»). И на всех жирная печать «ОДОБРЕНО».

– Вот эта последняя бумага – якобы из Интерпола, – пояснила детектив Роудз. – У нас их тут несколько. Эта выпущена – как там написано? – в сотрудничестве с Международным валютным фондом, подтверждает, что деньги не принадлежат ни одной из известных террористических организаций.

– Интерпол? – переспросил Уоррен. – Вы же с ними связались?

– Нет.

– Почему?

– Потому что на свете не существует никаких Антитеррористических сертификатов.

Лорин взгляд снова откочевал к черно-белой фотографии на стене. Ветви зашевелились. Сначала легкое содрогание, совсем слабое, она чуть не пропустила. Потом качнулись, сдвинулись, и она обернулась в испуге, глянула в окно. За окном те же ветви. Не фотография на стене – отражение.

Она снова поглядела, как ветви шевелятся в стекле.

– Это что, зеркало? – спросила она – резче, чем хотела. – А за стеклом кто? За нами смотрят?

Разговор оборвался на полуслове. Детектив постарше обернулся, не сразу поняв, о чем это она.

– Там никого нет.

Лору это не успокоило.

– Это что – тайный допрос? За нами наблюдают?

– Мэм, – сказала Роудз, – за стеклом никого нет. Это окно в коридор. Мы не допрашиваем, мы беседуем. И даже не в этом дело. Честно говоря, сегодня мы собрались потому, что нас изводит ваш брат. Подает жалобы – дескать, мы мало работаем, не ловим тех, кто развел вашего отца. Ваш брат хотел увидеть «улики». Они перед вами.

– Блин, Лора, – прошептал Уоррен. – Угомонись.

– Это ты мне советуешь угомониться? Ты? Вот кто бы говорил.

– Лора, миленькая. – Это их мать. – Дай людям поработать. Никто не смотрит. Это просто окно.

– А похоже на зеркало.

Детективы всё передавали бумаги через стол. Бризбуа наблюдал за Лорой, смотрел, как в тревоге и напряжении каменеют ее губы; затем тихонько скользнул с кресла, обогнул стол, подошел к окну. Опустил жалюзи. И отражение исчезло. Зеркало превратилось в окошко. В окошке проступил коридор. Пустой.

И в самом деле: никто не смотрел. Не было никого за стеклом.

38

Когда-то на рынке Старого города завершался сахарский торговый путь, и даже сейчас в окрестностях на привязи бродили редкие верблюды, ноги врастопырку. Пряности и зерна всех цветов радуги, шишковатые коренья и лекарственные травы, горы арахиса и проса на плетеных подносах, под зонтиками, чтоб злое солнце не попортило товар. Вот где ей самое место.

По рынку ходили женщины, балансируя полными корзинами на головах, грубыми джутовыми мешками; женщины и их грузы чуть не лопались от достатка, от выгоды. Девушка завидовала богатству торговок, уверенной качке их бедер.

Проходы петляли, путались, лабиринт, казалось, извивался как живой. Щербатые улыбки, негромкие смешки. Она шла, а по сторонам разыгрывались междоусобицы – воздух между ларьками полнился оскорблениями торговок-конкуренток, в жаркой перебранке взлетали, мелькали руки. Споры – это забава. Быстро собиралась толпа, и никто не замечал, как девушка скользила мимо.

Седла фула, кожаные упряжи, отделанные серебром. Прилавки ломились от товаров. Просо и гвинейское сорго. Высоченные курганы ямса, пирамиды апельсинов с Бенуэ. Кассетные магнитофоны, музыка режет уши. Великолепные горы резиновых вьетнамок, стойки пластмассовых солнечных очков. Какое изобилие.

По шатким мосткам она переходила забитые мусором сточные канавы. Вдоль дороги выстроились забегаловки. Мясницкие прилавки, забрызганные кровью и усеянные мухами. Мальчишки, истекая по́том, вертят шампуры, жарят кузнечиков. Она миновала стойки килиши – мясо в корке красного перца вялится под солнцем, восхитительно даже на вид. Она продралась мимо продавцов фате с их супами, густыми от кускуса. Женщины помешивали в бурлящих котлах эфо элегуси – пар отдавал овощами и арбузными семечками, – а в очагах кипели семовита и перечная похлебка. От голода кружилась голова, все тело ныло мечтой о горстке амалы.

На площади за продуктовыми лавками акробаты балансировали на лезвиях мачете. Придерживая канистру, она протолкалась ближе. Там, где акробаты, кидают монетки, а где их кидают, там и теряют. Гуттаперчевые люди напрашивались на аплодисменты – юноши стояли, небрежно закинув ногу себе на плечи, будто шарфик, и так же небрежно глотали огонь, пускали огненные струи над головами зрителей. Грохот медных тарелок добавлял зрелищу азарта. Она отвела глаза, принялась разглядывать толпу.

А в толпе, под ногами в сандалиях – смятая купюра. Двадцатка найр, не меньше. Может, если притвориться, что споткнулась, уронить канистру, нагнуться за ней, протянуть руку…

Воровство или нищебродство? Она поглядела на свою правую руку, вообразила, что руки больше нет.

И тут поняла, что за ней наблюдают.

Оглянулась, совсем близко увидела одного из стражников эмира – алый тюрбан, на солнце пропеченное лицо. Посмотрел, как она смотрит на упавшие деньги, и двинулся к ней. Пыльное облако невидимости, в которое она так старательно куталась, вдруг улетело, точно песок под харматаном. Она отвернулась, хотела было протолкаться прочь, услышала, как стражник ее зовет, и снова обернулась, задыхаясь от ужаса. Но когда их взгляды встретились, в пожелтевших глазах его не было гнева. Он покосился на найру. Ногой подтолкнул к ней мятую бумажку и с густым замфарским акцентом произнес:

– Ты что-то уронила.

Вообще-то, это грубость – толкать предметы ногами, но сейчас, здесь, в толпе это что угодно, только не грубость. Он понимал, и она понимала. Он кивнул – мол, давай бери, и она нагнулась, почти опустилась на колени, схватила деньги, прошептала:

– На годе[15]15
  Спасибо (хауса).


[Закрыть], – и исчезла в толчее.

Она скорчилась в подворотне, из кармана вытащила остальные засаленные купюры, разгладила на ладони. Даже с монетками, собранными у мечети, сытно поесть не выйдет. Но хватит на яйцо и, может, мисочку фура да ноно, йогурта с пшеном и имбирем. Женщина в ларьке зачерпнула чуток, подождала, пока девушка доест, забрала миску. На вкус – как саванна после дождя. Йогурт для ребенка, пшено для ходьбы, имбирь для храбрости.

И когда она уже было решила, что выкрутится, останется, пожалуй, в Зарии, выпросит грязную работу где-нибудь в рыночном ларьке, неподалеку раздался голос. Мужской, и спрашивал он:

– Беде? Бери-бери?

Беззубый мужчина, закутанный по-сахельски, обращался к ней, широко ухмыляясь, пытаясь прочесть ее шрамы.

Шрамы рассказывают историю – всегда так. Мужчина подбородком указывал на ее узорчатую кожу.

– Дукава? Дакакари? Арегва?

Его догадки ложились все кучнее, все ближе к цели, и она обратилась в бегство.

– Адавара? Туарег? – закричал он вслед.

Голос растворился в уличном гаме, но потрясение эхом отдавалось в груди.

39

Красильни Зарии располагались за рынком, на окраине. Здесь рулоны ткани сутками вымачивали в густой жиже из пепла и индиго, и жижа бродила, синела почти до черноты. Здесь же были алые красильни для стражи эмира, и для узловатых узоров под названием «вдовий глаз», и для «звезды небесной».

В тот день варили королевские цвета – малиновый, что кровью тек по ткани, и бежевый, такой теплый, что будто мед на языке. Она оглядела свои драные одежды, некогда тоже густого цвета индиго, оглядела запястья, худые и бессребренные, и внутри снова поднялось отчаяние.

«Ты. Должна. Идти. Дальше».

Она наполнила канистру водой, ушла из города, сгибаясь под бременем ужаса. Она не бывала южнее Зарии. Теперь каждый шаг – будто вслепую с высокой стены.

Дорога вывела ее из города, а там раскинулись холмы, распахнулась саванна. Вдали вздымались плато; с каждым шагом Сахель оставался дальше.

Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы.

40

Лора Кёртис, без руля и ветрил в зале 2Б, рядом мать и брат. Детектив Сол открыл очередную папку, протянул через стол очередную бумажную кипу.

– А это, собственно, документы, которые получал ваш отец. Наш техотдел вынул их из кэша. Ваш отец стер их незадолго до аварии. Думал, что все вычистил, но… Вот. Он их подписывал, потом сканировал и отправлял обратно в Нигерию по электронной почте.

С той же въедливой сосредоточенностью Уоррен изучил и эти бумаги.

– Глядите, – сказал он. – Вот тут. Это от профессора Кассори из Лагосского университета, кафедра африканской духовной культуры. А это от Джозефа Суле, старшего менеджера кредитного отдела в Абудже. Сложно, что ли, их найти? Вот это бланк Центрального банка Нигерии, подписано начальником отдела международных переводов. Вы посмотрите!

– В Центральном банке Нигерии нет отдела международных переводов, – сказал Сол. – Центральный банк такими вещами не занимается. Центральный банк строит денежную политику. Он не разыскивает потерянные наследства и не берет комиссию за вывод денег из страны. Это все фальшивки, все до одной. А подписи подделаны.

Лора уловила эту разницу между «фальшивкой» и «подделкой». Фальшивка – ненастоящий предмет или документ. Подделка – нечто видоизмененное так, чтобы напоминало настоящее. Подпись – подделка. Пластмассовые цветы – фальшивка. Ее отец застрял не в фальшивом мире, но в поддельной реальности – ее видоизменили, чтоб напоминала нечто иное.

Уоррен этого нюанса не улавливал.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Непохоже на подделки.

– Вообще-то, похоже. Часто фальшивые документы на вид сложнее и официальнее настоящих. Настоящему документу незачем потрясать вас своей подлинностью, а фальшивому это полезно. – Детектив Сол навис над столом. – Вряд ли многие люди, включая нигерийцев, когда-нибудь видели официальный документ из Центрального банка или знают, как выглядит бланк правления Нефтяной комиссии дельты Нигера. И существует ли оно на свете. Антитеррористический сертификат? Сертификат отдела ООН по борьбе с отмыванием денежных средств? Чистые выдумки.

– Выплаты и документы, – вставила детектив Роудз, – ограничены только фантазией мошенника.

Уоррен кисло воззрился на мать:

– И ты не знала? Не замечала ненароком, что батя, например, получает документы из Центрального банка Нигерии?

За нее ответила Роудз:

– Судя по банковским выпискам, ваш отец регулярно платил в «Почтовые ящики и не только». У них отделение в Саннисайде.

– Я туда заезжал, – сказал сержант Бризбуа. – От меня два шага. Открыть ящик без ордера я, конечно, не мог, но приемщица сказала, что можно и не открывать. В ящике пусто. – И Лориной матери: – Вы не знаете, случайно, что ваш муж мог сделать с оригиналами документов? Бумажными?

– Барбекю, – ответила она.

– Что?

– Барбекю. Развел костер за пару дней до… до несчастного случая. Я и внимания не обратила, но… он запалил костер, хотя весь двор был в снегу. Сказал, полезно иногда разжигать, чтоб жаровню паутиной не затянуло. – Она посмотрела на Лору, глаза на мокром месте. – Надо было мне сообразить, что дело неладно. Мы эту жаровню уж сколько лет не доставали.

– Но у нас тут и без оригиналов улик выше крыши, – сказал Уоррен. – Эти жулики с батей переписывались. Имена, адреса, телефоны, что угодно.

Детектив Роудз заговорила с ним медленно, будто с очень тупым ребенком:

– У них адреса на бесплатных почтовых серверах, письма они шлют массово – настолько массово, что в итоге адрес закрывают. Техотделу иногда удается с невероятным трудом вычислить конкретный IP, это да. Но письма-то шли через десяток разных стран. Мы только и можем сказать, что письма вашему отцу, вероятно, присылали из Лагоса.

– Я бате сам почту настраивал, – сказал Уоррен. – У него работал спам-фильтр.

– Эти люди умеют их обходить. Все время прочесывают Интернет – у них работа такая. Ищут объявления, сидят в чатах, читают онлайновые каталоги. Электронный адрес не так уж сложно угадать. Спам-фильтры большую часть перехватывают. Но не всё.

– Ладно, ладно, ясно, – сказал Уоррен. – В Интернете все анонимы, это мы знаем. Но вы сюда посмотрите. – Он протянул ей пачку распечатанных отцовских писем. – Тут ведь еще телефоны. Вы же можете отследить номера, выяснить, кто звонил.

– Телефоны есть, – сказала Роудз. – И ваш отец, несомненно, считал, что разговаривает с высокопоставленными банковскими сотрудниками и министрами. Но телефонные коды сообщают нам другое.

За нее продолжил Сол:

– Нигерия – это как Дикий Запад. Шансы найти человека по телефонному номеру близки к нулю. – Он толкнул по столу записи звонков. – Видите? Все номера начинаются с восьмидесяти. У них это код мобильных телефонов, в основном предоплаченных. Платишь поминутно, документов не спрашивают, кредитную историю не проверяют – вообще никаких бумаг. Номера и телефоны более или менее одноразовые. Позвонил и выбросил. Не отследишь.

– Хорошо, хорошо, – сказал Уоррен. – Телефоны одноразовые, но деньги-то нет. Папа выслал из страны больше двухсот штук. С ними-то как? Кто-то же должен был где-то расписаться? На свой счет перевести? Можно ведь найти счета, заморозить средства – даже часть вернуть, мало ли.

– Боюсь, не выйдет, – сказал Сол.

– Это почему?

– В таких аферах в основном используют переводные векселя или электронный перевод – «Вестерн юнион», «МаниГрэм». Средства пересылаются в одно отделение, снять можно в другом. В любой точке мира. Бумаг опять же не остается, никакой истории, номеров счетов нет, вообще никаких проверок. Почтовые переводы, электронные, сетевые – это как наличку пересылать.

– Все равно что непомеченные банкноты в конвертике отправить, – вклинилась Роудз.

– Нигерийская полиция должна застать мошенника прямо в банковском отделении, – объяснил Сол, – когда он забирает деньги с фальшивым паспортом, и даже тогда – дальше-то что? У нас с Нигерией нет соглашения об экстрадиции. А если бы и было, деньги забирают мелкие сошки. У нигерийской полиции и без того дел навалом – не хватало еще патрулировать местные «Вестерн юнионы», чтоб защищать иностранцев от них же самих. Четыре-девятнадцать так устроено, ничего не попишешь.

Лора подняла голову – как обычно, сделала стойку на новое слово.

– Четыре-девятнадцать?

– Так эти аферы называются. Это из нигерийского уголовного кодекса, статья о хищении или приобретении права на чужое имущество путем обмана. Короче, любое мошенничество. Вошло в язык. – У Лоры вновь проснулся интерес, и Сол оживился. – У нигерийцев то еще чувство юмора. Теперь «четыре-девятнадцать» означает любую хитрость или надувательство. Мальчик прячет от отца табель – говорят, что мальчик лечит отца по четыре-девятнадцать. Девочка крутит шашни на стороне – значит, кидает своего парня на четыре-девятнадцать. Они ловкость четыре-девятнадцатых в песнях эстрадных прославляют. А самые неприлично успешные мошенники – народные герои. Но тут важно не забывать: четыре-девятнадцать – это бизнес. Приносит стране сотни миллионов долларов в год. Больше Нигерии, древнее первородного греха. Ровесник страстей. Четыре-девятнадцать охотятся за мечтами. Средние потери в такой афере – где-то в районе двухсот пятидесяти тысяч долларов, нередко больше. Видимо, столько в среднем стоят грезы.