Текст книги "Will. Чему может научить нас простой парень, ставший самым высокооплачиваемым актером Голливуда"

Я выступал, чтобы поднять настроение отцу. Я выступал, чтобы отвлечь мою семью от нарастающего чувства тревоги и напряженности. Я выступал, чтобы меня любили соседские дети. Таким образом я стал видеть счастье для себя и близких как одну из функций моих выступлений. Если я выступил хорошо, все будут счастливы и в безопасности. Если выступление провалилось, мы все в беде.

Папуля был любящим, когда у него в руках была камера или он сидел у проектора. Поэтому я всегда хотел стоять у него в кадре, и он хотел того же. В эти редкие моменты моего детства мы с ним были на одной волне. Я обожал сниматься у отца. Это нас сближало. И эта глубокая жажда его любви и одобрения несомненно сыграла большую роль в моем желании сниматься в кино, когда я стал старше.

В течение всей жизни меня мучило ужасное чувство, что я подвожу всех женщин, которых люблю. В романтических отношениях я все время чересчур старался. Нянчился, оберегал, отчаянно пытался угодить, даже когда всего этого не требовалось. Ненасытное желание ублажать других выработало во мне изнуряющую потребность в одобрении окружающих.

Любовь для меня была успешным выступлением. Если я не слышал аплодисментов, то думал, что потерпел неудачу. Чтобы чувствовать любовь, я должен был постоянно слышать овации близких людей. Спойлер: я неправильно понял принцип здоровых отношений.

Когда мне было тринадцать, отец ударил маму в последний раз. Ее терпение иссякло. На следующее утро она пошла на работу и не вернулась. Далеко она не ушла – всего за пару кварталов, домой к Джиджи – однако дала понять, что с нее хватит. Это был один из двух раз в моей жизни, когда я подумывал о самоубийстве. Я думал о таблетках. Думал о рельсах, на которых когда-то один ребенок остался без ног. Вспоминал, как по телевизору показывали, что можно перерезать вены в ванне. Но где-то в глубине сознания я помнил, как Джиджи говорила мне: самоубийство – это грех.

Папуля вернулся к военному распорядку. Он принял на себя верховное командование – отныне он все делает сам. На следующее утро он проснулся в четыре часа, чтобы приготовить завтрак. Он хотел показать, что мамуля ему была не нужна.

К половине шестого утра тарелки стояли на столе: половина яблока, яичница, кусок мясного рулета. По кувшину апельсинового сока и молока. Мамуля кувшины никогда не доставала.

К шести мы с Эллен сидели за столом. Гарри знал, что должен прийти ровно в шесть, но явился в 6:04 в качестве протеста. Папуля ему это простил, хотя в обычный день за такое неподчинение мой брат остался бы без завтрака. Еда стояла на столе уже полчаса, яйца успели остыть, а яблоки потемнели. Мы с Эллен молча принялись за еду.

– Яйца холодные, – сказал Гарри.

Папуля мыл посуду и не обратил на него внимания. Соблюдение чистоты было одним из его основных принципов, хоть в работе, хоть в готовке. Прибираться надо сразу, нельзя оставлять за собой гору грязи.

Гарри не унимался.

– Яблоко совсем потемнело.

Пожалуйста, Гарри, не лезь к нему…

– А это еще что за дрянь? – спросил он, тыкая пальцем в мясной рулет.

Не сказав ни слова, папуля выхватил Гарри из-за стола, отнес его к двери и выкинул наружу. Затем он протянул ему школьный рюкзак и захлопнул дверь.

Гарри в тот день не вернулся домой из школы. Он тоже ушел к Джиджи и маме.

Когда ушел он, мне было так же плохо, как когда ушла мама. Я тоже хотел к ней, но боялся уходить из дома. Этот момент утвердил мой самый главный страх. Больше я не мог отрицать: я был трусом.

Мамуля прожила у бабушки три года. Мы виделись с ней каждый день. Она приносила нам обеды, а мы заходили к Джиджи в гости, иногда даже с ночевкой. Наши дома были достаточно недалеко друг от друга, чтобы на публику сохранять иллюзию близости, но внутри наша семья была разрушена.

Именно в тот период жизни я начал избегать реальности при помощи телевидения. В идеально выверенных нарративах семейных комедиях я находил радость и утешение. «Счастливые дни», «Добрые времена», «Семейка Брэди», «Лаверна и Ширли», «Морк и Минди» – а уж Джек Триппер из сериала «Трое – это компания» был просто огонь. Я идеализировал семьи с телевидения. Они жили именно так, как я всегда мечтал. Случись какая-то проблема, мистер Каннингем был бы в ярости. Ричи бы испугался. На минутку ситуация казалась бы ужасной, но потом приходил Фонз, говорил что-нибудь смешное, включал музыкальный автомат, и все смеялись, и жили они долго и счастливо.

Вот именно. Не так уж это, блин, и сложно!

Я хотел бы быть беззаботным подростком, который всегда ладит с родителями. Я хотел бы отца и маму, которые любят друг друга. Я хотел бы жить в одном доме с двумя красотками вопреки правилам мистера Ропера. Как минимум я заслуживал своего собственного инопланетянина с планеты Орк, который помогал бы решать все мои проблемы.

Вместо этого я был загнан в хаос.

Моим самым большим увлечением в детстве был сериал «Даллас». Юинги были большой богатой семьей из Техаса, владеющей нефтедобывающей компанией, а Джей-Ар был главой семьи с железной хваткой. Он правил кланом Юингов в точности как папуля правил Смитами. Вот только Джей-Ар Юинг был нереально богат. Люди готовы прощать многое, когда в вашей семье даже у дома есть свое имя. Это просто взорвало мне мозг. У их дома есть имя! Это было гигантское ранчо на сто двадцать гектаров под названием «Саутфорк» на севере Техаса. И вся семья Юингов – братья, сестры, родители, бабушки, дедушки, тести, тещи, тети, дяди, племянники и племянницы – вообще все жили в Саутфорке. Мне хотелось, чтобы и моя семья так жила.

Никогда не забуду сцену, которая перевернула мое сознание с ног на голову. На самом деле в ней не было ничего особенного: обычный техасский солнечный день. Юинги как раз подтягивались к обязательному семейному завтраку. Следующим кадром показывали их роскошный особняк снаружи. Сью-Эллен, жена Джей-Ара, ехала на завтрак верхом на лошади. Мой детский мозг такого не выдержал. Она ехала из своего личного дома на их территории в семейный дом на территории верхом на лошади?! Саутфорк казался мне раем: местом, где все живут вместе, и моя жена ездит на завтрак верхом на долбаной лошади.

Тем временем в реальном мире я все сильнее прятал свои недостатки за выступлениями на публику. Я стал играть персону, которая неутомимо излучала радость, счастье и оптимизм. Я отвечал на жизненные передряги постоянной улыбкой. Только веселье, только позитив. У меня ничего плохого не случилось.

Однажды я стану главным, и все в жизни будет идеально. У нас появится огромный дом на гигантской территории, и все начнут жить вместе, и я обо всех позабочусь.

Я стану золотым ребенком. Спасу свою маму. Свергну отца с трона. Это будет выступлением века. И все следующие сорок лет я не выйду из образа. Ни на секунду.

Глава 4
Сила

У моего двоюродного брата Пола были проблемы. Он ввязывался в драки, где-то шатался по ночам, сбегал из дома в Нью-Йорк, где водился с «плохой компанией» – как-то раз мамуля сказала, что он даже врезал полицейскому. Ему было восемнадцать лет, и моя тетя Барбара с ним не справлялась. В отчаянии она позвонила единственному знакомому ей человеку, который был способен помочь: папуле.

Мы не видели Пола уже несколько лет. Все помнили его славным, но серьезным ребенком. Но когда он объявился в Филли летом 1983-го, оказалось, что это здоровенный мужик.

Пол стал высоким, широкоплечим и накачанным. Крепким, как скала. Костяшки его кулаков были покрыты царапинами, порезами и шрамами от ожогов, которые он явно заработал не у кухонной плиты. Он носил огромное афро с гребнем на макушке. Это был непростой гребень – на его рукоятке был вырезан символ мира. Если вам и этого мало, Пол везде ходил с дрессированной немецкой овчаркой по кличке Дюк.

Пол недавно получил черный пояс по кунг-фу и гордо расхаживал по Западному Филли, одетый в ги[1]1
  Ги – кимоно для бразильского джиу-джитсу.


[Закрыть] и сандалии. Он был агрессивно увлечен движением за власть черных. Он был похож на реальную версию главного героя из фильма «Последний дракон», только без киношной мишуры.

Пол никогда не был болтливым, но если говорил, то исключительно вежливо – все время кланялся, как каратист, и обязательно добавлял: «Да, сэр» или «Нет, мэм». Он держался в сторонке и никогда не лез к людям, но стоило перейти ему дорогу, как он срывался… и не оставлял камня на камне.

К этому времени отцовский бизнес, ACRAC (кондиционеры, холодильники, компрессоры), шел в гору. Теперь это уже не был просто ремонт холодильников. Когда отец продавал клиентам новое холодильное оборудование, ему часто приплачивали, чтобы сбыть старое. Его мастерская стала чем-то вроде кладбища для холодильников и морозилок. Но вместо того чтобы отправить их на свалку, папуля день и ночь над ними колдовал. Не успел он оглянуться, как у него появилась возможность производить сотни килограммов льда каждый день на машинах, которые сплавили в утиль. Так и вышло, что теперь наша семья производила, упаковывала и доставляла мешки льда по всей Филадельфии, в Джерси и даже в Делавэр.

Проблема была в том, что упаковка сотен килограммов льда каждый день требовала рабочих рук. Очень много рук. А поскольку лед стоил дешево, руки тоже должны были быть дешевыми. В начале этим занимались я, Гарри, Эллен и обе мои сестры Пэм, а потом и все наши друзья. Вскоре папуля начал нанимать дальних родственников и всех их друзей. Детский труд тогда еще не был ограничен строгими законами, так что все ребятишки в округе стали упаковывать лед. Благодаря ACRAC дети не ввязывались в неприятности и за лето успевали подзаработать. Папуля стал покровителем детей из нашей округи. Со своим армейским складом ума он воспитывал в детях порядок и дисциплину, да еще и платил наличкой! Если ребенок опаздывал, его отправляли домой. Если кто-то ругался или затевал драку, его вытуривали. Родителям ребят это очень нравилось – их дети зарабатывали деньги и учились быть вежливыми и послушными. А папуля был в своей стихии.

Поэтому, когда Пол ступил на скользкий путь, тетя Барбара отправила его в Филли, надеясь, что порядок (и наличные) в ледяном цеху папули помогут ему изменить направление.

На этом мое направление в жизни навсегда изменилось.

Пол переехал к нам в конце мая, как раз к началу летнего спроса на лед. Мы с ним пошли гулять по району. Я показал ему магазин Брайанта и познакомил с друзьями – точнее, похвастался перед ними своим крутым двоюродным братом. Полу нравилось со мной тусоваться – я казался ему уморительным. Он начал показывать мне, как обращаться с Дюком, и даже научил меня секретным командам на немецком языке (немецкая овчарка, которая подчинялась немецким командам – это был просто блеск). И, самое крутое, – он обучал меня кунг-фу. В то лето у меня словно появился самый настоящий старший брат.

Как и дома, в ACRAC папуля был командиром. Он орал, выдавал разгневанные тирады и ругался. Мы все пугались и ходили на цыпочках, надеясь, что он на нас не сорвется. Но Пол был первым человеком на моей памяти, которому было совершенно начхать на папулин гнев и вспышки ярости. Когда папуля выходил из себя, Пол не дергался, не отводил глаз и сохранял абсолютное спокойствие. Его поза ясно давала понять: говори, что хочешь, старик, только не подходи. А если подойдешь… камня на камне не останется.

Я был в шоке – папуля с Полом идеально ладили. Кто бы мог подумать: кто-то способен выдержать отцовский гнев, удержать равновесие в урагане его ярости… и разоружить его одним взглядом да смешком? Я никогда не видывал такой силы. Боевые искусства научили Пола подчиняться чужому авторитету. Он уважал папулю, но не боялся, потому что знал – если понадобится, он сможет его убить.

И папуля тоже это знал.

Когда Пол появился у нас, я впервые почувствовал себя в безопасности в собственном доме. Он был сильным. Когда Пол был рядом, никто не смел тронуть меня и пальцем. Ни соседские дети. Ни белые мальчишки из школы. Ни собственный отец.

Я и так думал, что мой двоюродный брат запредельно крут. Но потом он открыл для меня мир хип-хопа.

В те времена хип-хоп был совсем не такой, как сейчас. Популярные исполнители уже существовали, но в целом движение оставалось подпольным. Эту музыку не продавали на пластинках, не крутили по радио, не показывали видеоклипы. Но всегда находился один парень, который знал другого парня, который мог достать для тебя запись с живого выступления в Нью-Йорке – эпицентра событий. Люди буквально стояли в толпе с магнитофоном над головой, чтобы записывать артистов. Так и появились микстейпы: люди приходили на вечеринку и держали над головой здоровенное радио целый час, а то и два, а потом копировали пленку и раздавали всем своим друзьям. Народ в Нью-Йорке доставал пленку с записями любимых хип-хоп-исполнителей, копировал, а потом вез друзьям в Бостон, отправлял почтой брату в Лос-Анджелес или включал своему маленькому кузену в Филли. Микстейпы выменивали, продавали, переписывали и снова меняли. Хип-хоп распространялся по всей стране из рук в руки с космической скоростью. Его сделали популярным обычные люди. Он разошелся как вирус еще до того, как придумали слово «завируситься». С улиц он попадал прямиком в сердца людей.

В 1970-е годы в черных районах Нью-Йорка были популярны уличные вечеринки. Въезд в квартал перекрывался, диск-жокей (так тогда называли диджеев) выносил вертушку с коробкой пластинок и играл на улице, а люди танцевали. Дело было в 1970-е, поэтому играли тогда в основном фанк и диско.

И в фанке, и в диско-песнях где-то в середине всегда шла инструментальная вставка. Размеренная музыка вдруг начинала нарастать, достигала пронзительного крещендо, когда все инструменты орали на полную громкость, а потом БУМ! Оставался только барабанщик. Этот момент стали называть «брейком». Брейкбиты специально писались особенно энергичными. Изначально они предназначались для того, чтобы исполнители вроде Джеймса Брауна могли показать свои шикарные танцевальные движения на сцене. Но в народе брейки стали считаться самой крутой частью песни, под которую все отжигали.

Поскольку всем ужасно нравилось танцевать под брейки, на одной уличной вечеринке в Бронксе парень по имени диджей Кул Герк придумал выносить две вертушки и одновременно включать две одинаковые пластинки. Так он мог переключаться между ними туда-сюда, играя бесконечный брейк. С двумя вертушками и микшером он мог на лету переставлять пластинки с Джеймса Брауна на Winstons и снова на Брауна, а потом на Слая и The Family Stone – брейк за брейком, брейк за брейком, по десять лучших секунд из всеми любимых песен. Так появился новый бешеный стиль танцевальных вечеринок и зародился современный диджеинг.

Из-за того, что у диджея теперь было две вертушки и микшер, появилась и еще одна инновация: скретчинг. Чтобы скретчить, пластинку двигали вперед-назад, и она издавала совершенно дикий новый звук. Одну пластинку можно было скретчить, пока другая играла брейк. Потом пластинку, которую скретчили, отпускали точно в ритм и проделывали всю последовательность заново, чтобы брейк мог продолжаться, пока людям не надоест.

Рэп был единственной переменной, которой не хватало в этом уравнении хип-хопа.

Теперь у диджеев было две вертушки и в два раза больше пластинок. Они больше не могли отвлекаться на развлечения публики. Поэтому они стали приглашать к микрофону своих братьев или друзей. Эти «мастера церемоний» – эмси – трепались с аудиторией, раззадоривали танцоров, нахваливали диджея и в целом отвечали за веселье:

– Дамочки, я вас не слышу!

– Одолжите соточку?

– Есть тут кто из Бруклина?

В конце концов самые талантливые эмси начали рифмовать под ритм брейкбитов – этот приемчик, позаимствованный у ямайских иммигрантов, назывался «рэпом».

Уличные вечеринки стали чумовыми. Особенно когда рифмы были умными, забавными, поэтичными, или – лучше всего – упоминали твой район.

Уравнение сложилось: диджей + эмси = хип-хоп.

Мир к такому был не готов.

«Плохая компания» Пола в Нью-Йорке помогала ему доставать самые крутые микстейпы. Он знал людей из Zulu Nation – одного из первых коллективов хардкорных поклонников хип-хопа, который базировался между Нью-Йорком и Нью-Джерси. Пол мог достать мне любую кассету: Грандмастер Флэш, Мелл Мэл и Furious Five, Treacherous Three, баттл между Кул Мо Ди и Бизи Би Старски, и мои самые большие любимчики – Грандмастер Каз и Cold Crush Brothers.

Грандмастер Каз безоговорочно сильнее всех повлиял на мою карьеру в хип-хопе. Я придумал Принца с оглядкой на него. Он одним из первых людей в хип-хопе умел рассказать историю. Его талантливые и находчивые рифмы захватывали дух, и ты слушал их, затаив дыхание, до самой точки. А уж точку он умел поставить как никто другой – чувак был королем панчлайнов. Я хотел быть таким же, как Каз. Кстати говоря, мой первый хитовый сингл «От девчонок одни беды» был вдохновлен – нет, написан под влиянием… короче, я изучил каждую строчку с фристайл-микстейпа Грандмастера Каза, который назывался Yvette («Иветт»), а потом написал свою версию той же истории. Наверное, он мне так нравился, потому что со мной был похожий случай, но мне ни разу не приходило в голову зарифмовать об этом. В каком-то смысле Каз высвободил мою творческую сторону, которая, как мне изначально казалось, не была никому интересна. Он разрешил мне быть собой.

Это было давно, но мне не забыть за сто лет,

Как нас застукали в койке с той девчонкой, Иветт.

Я перетрусил как черт, но смог убежать.

И теперь могу вам обо всем рассказать…

На баскетбольной площадке мы врубили музон,

Народ сбежался слушать мой магнитофон.

Эл, Эй и другие были там со мной,

А потом я улизнул, чтоб позвонить ей домой.

В том, что случилось, оправданий мне нет,

Но на свою беду я позвонил Иветт.

ГРАНДМАСТЕР КАЗ, «ИВЕТТ»

Сходство очевидно, но я все-таки добавлю: мне всегда нравилось то, что Каз был на баскетбольной площадке, когда решил позвонить Иветт. Поэтому в заглавной песне «Принца из Беверли-Хиллз» я тоже поместил своего персонажа на баскетбольный корт – чтобы отдать дань легенде.

Точно не скажу, в какой момент я стал «рэпером». Тогда хип-хопом не занимались – мы им жили. Хип-хоп для нас был не только в музыке – он был в танцах, моде, стрит-арте, политике, отношениях между людьми. Он был повсюду. Он был жизнью. Он был нами. Непосвященные не считали, что это настоящий жанр музыки, которым стоит заниматься и доводить до совершенства, но мы даже не думали о нем в таком ключе. Это было что-то новое, классное, веселое и интересное, растущее внутри и вокруг нас. Никто не предполагал, что он захватит весь мир. Если бы кто-то спросил: «Что станет с хип-хопом через сорок лет?», я вряд ли ответил бы: «О, это будет одна из самых влиятельных форм музыки в истории человечества». Нам просто нравилось делать то, что мы делали.

Все еще помню свой первый стих. Я сочинил его в двенадцать лет.

Когда мне был отроду год, я был в начале пути.

Когда мне было два, все узнали, что я опупенный [чего?] эмси.

Когда мне было три, стало ясно, что я не промах в любви,

Прирожденный гений и музейный шедевр во плоти.

К счастью, потом я научился писать лучше. С микстейпами Пола и его поддержкой моя страсть только росла. Я и так уже не закрывал рта и все время выступал. Но теперь я еще целыми днями тихонько начитывал рэп себе под нос, придумывая новые рифмы, цитируя любимые строки, пытаясь фристайлить обо всем вокруг. Я купил тетрадку для сочинений, начал записывать туда рифмы и зачитывать их у себя в комнате перед зеркалом.

Мои фантазии выплескивались на эти страницы, иногда удивляя меня самого. Творческий поток выходил из берегов. Я жил и дышал рэпом.

И из кокона затюканного неловкого пацаненка на свет появился прирожденный эмси.

Старшая школа Овербрук находилась в каком-то километре от Богоматери Лурдской. Но с тем же успехом она могла быть на другой планете. Их окружение было диаметрально противоположным. Школа Богоматери примыкала к богатому белому району Нижний Мерион, а Овербрук стояла прямо в центре Хиллтопа – центром концентрации нищих черных околотков Западной Филадельфии.

Католическая школа Богоматери Лурдской была маленькой – в параллели училось всего по паре десятков детей, по большей части белых. Нас, черных ребят, там было всего трое-четверо.

Гигантская, громадная школа Овербрук носила прозвище «Замок на холме». Ее построили в 1924 году, когда в дело шли настоящие стройматериалы, а не то, что сейчас. Она занимала два квадратных городских квартала и нависала над окрестностями, как каменная крепость. До ее крыльца приходилось взбираться на тридцать ступеней, и тот, кто пережил подъем, лицезрел внутри где-то 1200 учеников. 99 % из них были чернокожими.

По коридорам длиной с квартал роились толпы детей. В Богоматери Лурдской все меня знали, но в школе Овербрук я был никем.

Мне было страшно до чертиков. Я был на грани нервного срыва. Сердце колотилось, руки тряслись, но к тому времени у меня уже была надежная стратегия преодоления страха: я начинал выступать. Если мне удастся их рассмешить, чувство опасности уйдет.

Не знаю, зачем я сделал то, что сделал. У меня внутри как будто включился защитный механизм, который перехватил управление моим языком.

Я заговорил, даже не успев подумать. Так и началась моя жизнь старшеклассника – пожалуй, с самой дурацкой моей выходки.

К 8 утра на линейку в огромной столовой собрались несколько сотен детей. Новенькие привыкали к окружению, получали распределение в классы и официально вступали в ряды учащихся старшей школы Овербрук. На входе в столовую у меня окончательно сдали нервы. Я вскинул руки вверх и завопил:

– Слушайте, слушайте, послушайте все меня!

Все притихли. Двести школьников разом повернулись и посмотрели в мою сторону.

– Он здесь, – сказал я, показывая на себя. – Можете не переживать, потому что он здесь… Не благодарите. Возвращайтесь к своим делам… Если что, я буду тут.

Тишина была странной – очевидно, такого с этими ребятами в школе еще не случалось. Несколько человек ухмыльнулись, но большинство продолжило заниматься своими делами как ни в чем не бывало. Не знаю, какой реакции я ожидал, но, по крайней мере, мне удалось снять напряжение.

Продвигаясь через толпу, я скользнул мимо парня, которого явно не впечатлил мой выпад. Не поднимая головы, он сказал:

– Чувак, да всем насрать на то, что ты здесь.

Не моргнув глазом, я ответил:

– Ты погоди десять минут, и твоей подружке будет не насрать.

У-у-у-у-у! Заревели голоса вокруг нас. Несколько человек даже похлопали.

Тот парень взглянул на меня, но ничего не сказал. Только медленно кивнул: «Мы с тобой еще не закончили».

Я победно двинулся дальше, думая, – может, эта школа не так уж плоха. В 8:31 линейка подошла к концу, и учеников отпустили бродить по коридорам, разыскивая свой кабинет.

Мне нужно было в 315 класс, и я как раз поднимался по лестнице со второго этажа на третий, когда краем глаза заметил парня из столовой – он направлялся ко мне. Сверкнула голубая вспышка, правую сторону головы пронзила острая боль… потом все потемнело.

Следующее, что я помню – это вкус крови, гул голосов, распухшую верхнюю губу, шатающиеся передние зубы и худшую головную боль в моей жизни. Тот парень взял железный кодовый замок с одного из шкафчиков, зажал в кулаке и просунул средний палец в стальную петлю – получился импровизированный кастет. Им-то он и ударил меня по голове. Я немедленно отключился и, падая, разбил рот о ступени. Кровь была повсюду, дети орали, учителя суетились, все пытались понять, жив я или нет.

Свет в кабинете директора выжигал мне глаза. Когда вошел папуля, я сидел, прижимая к разбитым губам полотенце. Вскоре явилась полиция, и я кое-как рассказал им все, что помнил. Папуля был в ярости. Полицейские с директором составляли протокол. У меня в голове все плыло, и я мог думать только: эй, ребята, придержите коней. Я ничего не понимаю.

Мне хотелось нажать на паузу и перемотать пленку. Мне хотелось все переделать. Мне не хотелось там быть. Я не хотел ни во что из этого верить.

– Вставай, – сказал папуля. – Идем.

Он поднял меня на ноги.

Коридоры опустели. Папуля был похож на хищника, который никак не мог найти себе жертву. Мы вышли через боковую дверь. Я пробыл в школе всего полтора часа. Уходить среди дня было непривычно. Через улицу был магазинчик «Шугар Боул». Я хотел воды со льдом и крендель, но мне показалось, что папуля не в настроении, так что я не стал его просить.

Когда мы отъезжали от школы, я увидел, как того парня выводят в наручниках и заталкивают в полицейскую машину. Так закончился его первый учебный день в старших классах. Позже его исключили, и я так и не узнал его имени.

Наступила ночь. Лунный свет отражался от моих распухших губ, щедро умащенных вазелином. Это был первый спокойный момент за целый безумный день. Лежа в своей постели (на левом боку), я думал: какого хрена произошло? Что со мной случилось?

Как раз в тот момент Джиджи зашла меня проведать. Она заменила ледяной компресс, взбила подушку и поправила бинты у меня на голове. Хорошо все-таки, когда бабушка – медсестра.

Я все ей рассказал. Она не стала меня отчитывать или ругать, а просто заметила:

– Если бы ты не был таким болтливым, тебе бы, может быть, поменьше доставалось.

Потом она поцеловала меня и ушла.

А я все думал о ее словах. Ведь она была права – я вечно трепался, вечно шутил, вообще не затыкался. И делал я это не потому, что хотел высказаться – просто мне было страшно. Тут-то я понял, что моя болтовня и бравада на самом деле были очередным, еще более коварным проявлением трусости.

Голова кипела от мыслей. Я вспомнил, как Джиджи нашла мою первую тетрадку с рэпом.

Как и большинство ребят, подражающих своим хип-хоп-идолам, я писал тексты, полные сложносочиненных ругательств и непристойностей. Тетрадку с ними я случайно оставил на кухне.

Джиджи ее нашла и прочитала. Она ничего мне не сказала, только написала на внутренней стороне обложки:

Дорогой Уиллард,

Умные люди так не выражаются. Господь наделил тебя даром слова. Используй его, чтобы воодушевлять других людей. Прошу тебя, покажи миру, что ты действительно умен.

С любовью, Джиджи

Лежа в постели, я сгорал со стыда. Использовал ли я свои слова, чтобы воодушевлять людей? Я задумался о том парне, который оказался за решеткой. Наверное, его бабушка очень переживает. Возможно, из-за моих слов он испортил себе всю жизнь. Доводить людей до такого я точно не хотел.

Стыд потихоньку сменился озарением о том, какой силой обладает слово. Я понимал, что сам виноват в том, что случилось в тот день. Впервые я не чувствовал себя слабым. Наоборот, я был невероятно силен – но не умел контролировать свою силу. Сколько возможностей я мог себе вообразить! Господь действительно наделил меня даром слова. И в ту ночь я впервые осознал, какой силой обладают мои слова: они могут изменять и формировать мою реальность.

А потом я спросил себя – разве я не должен использовать такую силу во имя добра? Слова могут влиять на самооценку и поступки людей, на их отношения с окружающим миром. Словом можно как создавать, так и разрушать. В ту ночь я решил, что хочу поддерживать людей своими словами, а не обижать их.

Больше я никогда не использовал брань в текстах. И меня много лет критиковали за этот выбор. Но любой авторитет меркнет перед авторитетом Джиджи.

Первые месяцы в старших классах были нелегкими, но я больше уж точно не был никем. Сила моих слов, которая чуть не уничтожила меня, теперь помогала реализовывать мечты.

К середине учебного года хип-хоп уже начал набирать популярность в Филли. Теперь у каждого был свой кузен Пол – знакомый из Нью-Йорка, который мог достать микстейпы. Успех песни Rapper’s Delight группы Sugarhill Gang начал протаптывать хип-хопу дорожку в мейнстрим. Она играла повсюду.

Школьные коридоры превратились в поле для музыкальных баталий. Хип-хоп не показывали по телевизору и не крутили по радио, но в школе Овербрук все читали рэп. Уже восемь месяцев я тайком писал тексты каждый день без передышки. Множество страниц были исписаны разными идеями, панчлайнами и историями. Я начал потихоньку заучивать их, чтобы быть готовым начать читать в любой момент. Я присоединялся к группкам рэпующих ребят и медленно зарабатывал репутацию неплохого рэпера.

Все как раз помешались на фристайле. Кто-нибудь начинал битбоксить – издавать губами и голосом звуки, похожие на барабанный ритм – а рэпер на ходу импровизировал о том, что видел: о чьих-нибудь прикольных ботах, о двойке по математике, о симпатичной девчонке – обо всем подряд.

Это всегда давалось мне лучше всего. Я и так по жизни шутил. Оставалось начать шутить в рифму, чтобы все протащились.

Лучшим битбоксером в школе был Клэренс Холмс – все звали его Клейт. Он не только издавал лучшие басы, но и изображал настоящие брейкбиты. Вдобавок ко всему, Клейт был мастером звуковых эффектов – он мог выдать такую натуральную трель, что люди начинали высматривать птицу. Под битбокс Клейта мои рифмы звучали намного лучше. Я находил его после уроков, подгребал и привычно здоровался:

– Здоров, Си, готов жечь?

– А то, – отвечал он.

Клейт всегда был готов жечь. Всегда. Так он и получил свое прозвище – Рэди-Рок Си.

Вскоре обычные фристайл-сессии – рифмовка, импровизация и попытки друг друга подколоть – превратились в так называемые баттлы. Я читал куплет, а другой парень пытался мне ответить. Он мог пошутить про мою прическу или одежду. Когда его куплет заканчивался, я должен был снова выйти вперед и сымпровизировать ответку. «Победителя» определяли в основном по реакции публики. Если толпа тебя любит, ты выигрываешь баттл.

Я был неуязвим – не оставлял камня на камне.

Некоторые ребята были остроумнее, ритмичнее или поэтичнее. Но я был самым смешным. Никто не мог развеселить толпу лучше, чем я. А юмор всегда побеждает. Можно сколько хочешь строить из себя крутого гангстера, можно рифмовать о бабках и телках. Но если кто-то заметит, что у тебя спадают штаны, и скажет:

Думаешь, ты здесь – король хип-хопа,

А у самого из штанов торчит голая жопа!

– и сорок человек хором заржут. Все, тебе конец. Ты продул.

Рэп изменил мой мир. Я впервые в жизни стал популярным. Мне уделяли внимание и оказывали уважение. Мы с Рэди-Роком были с одной улицы, а школа Овербрук находилась в Хиллтопе. Много раз на баттлах мы репрезентовали Уиннфилд, и те же окрестные ребята, которые раньше измывались надо мной, теперь радовались моему появлению. Я заводил новых друзей. Девчонки начали обращать на меня внимание. Мы с Си стали неразлучны.

А еще я не проиграл ни одного баттла, потому что вырос в доме папули – меня воспитали трудягой. Я практиковался до потери пульса. В отличие от других ребят, которые начали покуривать травку и прогуливать уроки, я каждый день по несколько часов корпел над рифмами. Потом вставал перед зеркалом и репетировал движения и выражение лица. Я доводил до совершенства интонации и тембр. На каждой перемене, а также до и после уроков я всегда искал какого-нибудь лошка, который пытался читать рэп. Я вступал в баттл со всеми желающими – в столовой, на парковке, на баскетбольной площадке или на школьном дворе. Я рифмовал с учителями на уроках, с родителями дома, с незнакомцами по телефону. Многие взрослые притворялись раздраженными, но я знал, что им это нравится.