Текст книги "Нервные государства"

Глава 3. Прогресс под вопросом

Невозможно представить себе демократию, в которой не было бы разногласий. Большинство из нас рассматривает способность порождать и сохранять мирный диспут как позитивный атрибут политической системы. В то же время никакой конституционный строй не выживет, если все считать вопросом мнений или обсуждений. Прежде чем станет возможен демократический процесс, должна быть некая общепризнанная отправная точка, с которой будут считаться все. Чтобы мирная политическая дискуссия стала возможной, что-то должно оставаться вне политики. Например, экономика и статистика. Сегодня это настолько обыденные и непримечательные аспекты общественной жизни, что мы едва замечаем важную роль, которую они играют в поддержке демократического процесса. Когда все работает как надо, цифры, отражающие ВВП, инфляцию, прирост населения, здравоохранение, продолжительность жизни, безработицу и разрыв в доходах, предстают простыми и неоспоримыми фактами. Пока могут продолжаться споры по вопросам «морали», таким как права животных или эвтаназия, фактические показатели, за которыми надзирают эксперты, остаются той сферой, где от публики ожидается консенсус. Статистика же приносит пользу, ограничивая поле демократического разногласия. Описывая объективные характеристики экономики и общества, она позволяет гражданам и политикам соглашаться по меньшей мере в том, какой мир их всех окружает.

Это еще одно наследие научной революции, произошедшей в XVII веке. Образование правительства в то время опиралось не только на систематическое ведение учета силами централизованной администрации, но также на появление начинающих экономистов и счетоводов. Основополагающее назначение статистики и связанных с ней дисциплин никогда не сводилось к достижению некой эзотерической математической достоверности (хотя это направление безусловно имело своих героев), но также к созданию новой основы для общественного консенсуса и мира.

Однако наблюдается все больше признаков того, что статистика и экономика теряют свою способность прекращать споры. Подобно экспертам, которым все сложнее сохранять впечатление отстраненности, официальные цифры больше существуют вне политического поля. С точки зрения широких масс населения стран Запада, статистика служит интересам элит, предлагая такое видение мира, которое приемлемо и приносит выгоду лишь привилегированным культурным прослойкам. В США вера в достоверность статистики сильно привязана к политической карте: в 2016 году 86 % проголосовавших за Хиллари Клинтон выразили доверие к экономическим данным федерального правительства в сравнении со всего 16 % избирателей Дональда Трампа[57]57
  When the facts don’t matter, how can democracy survive? Washington Post, 17 октября 2016.


[Закрыть]. В Великобритании эмоциональные последствия иммиграции вызывают массовое недоверие к официальным данным: 55 % граждан считают, что правительство скрывает правду о числе иммигрантов в стране, притом у старших поколений этот показатель еще выше[58]58
  J. Faulkner Rogers (2015), “Are conspiracy theorists for (political) losers?”, YouGov.


[Закрыть].

Часть ран, от которых страдает технократия, она нанесла себе сама. Риторическая мощь цифр, особенно связанных с экономикой, часто так соблазнительна, что политики и общественные деятели начинают чрезмерно опираться на статистику, вплоть до ее искажения ради своих политических амбиций. Чем вступать в политические дебаты с моральной или политической позиции, проще привести выкладки какого-нибудь экспертного или экономического анализа и надеяться, что аудитория поленится пойти и проверить его. Эти цифры вполне могут быть получены из достоверных источников, таких как статистические агентства или университеты, но впоследствии стать еще более сомнительными по мере перехода по цепочке упоминаний в СМИ и в политических заявлениях. В Великобритании 90 % населения доверяет Национальной статистической службе, но лишь 26 % согласны, что правительство честно представляет данные, полученные оттуда[59]59
  “Just 1 in 4 people trust Government to present statistics honestly”, Independent, 27 February 2017.


[Закрыть]. С учетом падения доверия также и к СМИ, способность цифр обеспечивать в широких массах согласие и доверие в опасности, коль скоро очень немногие обладают навыками и временем, чтобы опираться на оригинальные источники и экспертный анализ. Сайты, посвященные проверке фактов, в какой-то мере еще держат оборону, но они существуют лишь потому, что общественная жизнь сегодня пропитана цифрами и для большинства совсем исключить экспертный взгляд почти невозможно.

Это объясняет, почему кампании и движения, не имеющие видимой опоры в статистической или экономической достоверности, тем не менее добиваются политического успеха. Правительство Великобритании предполагало, что референдум 2016 года о членстве в Евросоюзе будет разрешен в пользу той стороны, что сможет продемонстрировать более убедительный экономический анализ, и это обеспечит победу противникам выхода. Так же, как это произошло накануне референдума по независимости Шотландии, Treasury Bank of England сделал мрачный прогноз о перспективах выхода из Евросоюза. Предположительно независимые эксперты слетелись со всех уголков политического спектра, чтобы высказать свою поддержку членству в Евросоюзе, исходя исключительно из данных. Были напечатаны плакаты с именами сотен экспертов со всего мира, возражавших против выхода. Подобные практики предполагают принуждение людей к согласию под давлением некой объективности и предвидения. Противники из числа националистов окрестили это «проекцией страха»: предположительно беспристрастный анализ оказался умело переиначен в попытку эмоционального манипулирования.

Что большинство кампаний мейнстрима сильно недооценили, так это степень недовольства людей заявлениями и предсказаниями экспертов и то, как мало значения имеют сегодня различия между понятиями «политик» и «эксперт». По мере того как политика приобретает все более профессиональный характер, а высокообразованные и привилегированные специалисты свободно перемещаются между сферами исследований и политики (что обеспечивается сетью консалтинговых и лоббистских центров), становится все менее важно, претендует ли выступающий на нейтральную экспертную позицию или на политически ангажированную. В случае Брекзита в число «экспертов» на стороне Евросоюза входила Кристин Лагард, директор Международного валютного фонда – организации, едва ли достойной звания института, лишенной всякого политического видения того, как миру следует управляться. Сами эксперты могут сохранять определенный кредит доверия, пока не выходят за пределы своих исследовательских отделов или независимых офисов. Но как только их голос и их данные оказываются связаны с политическими дискуссиями, они получают от масс то же подозрение, что и политики.

Едва ли было бы правильным считать, что влияние статистики на демократический процесс хоть когда-нибудь было определяющим. Избиратели, как правило, не изучают партийные манифесты объективно и досконально, дабы потом отдать свой голос наиболее экономически рационально. Но когда доверие к правительствам упало, статистика с экономикой стали порой вызывать чуть ли не гнев со стороны несогласных с ними, как если бы сам по себе акт привнесения в политическую дискуссию статистики и расчетов был признаком некого элитизма. Предположение, что общественность будет организованно следовать совету экономических аналитиков, стало казаться каким-то неуважительным и лишенным сопереживания. Те, кто идет против «большого правительства», часто стараются увести общественные финансы из статистических исследований, так что некоторые статистики опасаются за дорогие государственные переписи в будущем.

По вопросу иммиграции аналитический центр British Futures провел опрос фокус-групп на тему того, как лучше всего поступить с иммиграцией в Великобританию. Они узнали, что аргументы, опирающиеся на статистические данные (к примеру, что миграция является положительным фактором для ВВП), чаще вызывали гнев, когда люди немедленно отвечали, что эти цифры сфабрикованы правительством в целях проведения либеральной промигрантской политики. Однако качественные, анекдотические или культурные свидетельства (к примеру, истории о поселении в стране конкретных мигрантов) вызывали обратную, куда более теплую реакцию. Когда в 2014 году Найджел Фарадж, тогдашний лидер Партии независимости Соединенного Королевства, выступавшей против иммиграции, сказал, что в политике есть важные вещи помимо роста ВВП, его сочли сумасшедшим. Через каких-то пару лет это утверждение стало общим местом по всему политическому спектру.

Так или иначе, в начале XXI века статистические предсказания не всегда приносили пользу. Как сама по себе однозначность прогнозов оказывается искажена политиками и медиа, так и их последующие неточности подвергаются повтору и завышению в целях разжигания скандала. Тем не менее, общественное доверие к цифрам получало ущерб по мере того, как статистические прогнозы и заявления оставляли желать лучшего. Мировой финансовый кризис начался в глубинах самой финансовой системы, далеко за пределами поля зрения большей части общества, но вскоре проявил себя в виде критического фиаско в цифровых расчетах со стороны кредитно-рейтинговых агентств и инвестиционных аналитиков. Социальные опросы стали еще одной областью математического моделирования в числе тех, что дали сбой в последние годы, коль скоро не позволили своевременно предвидеть такие феномены, как неожиданный всплеск поддержки Дональда Трампа и Брекзита в 2016 году или Джереми Корбина в 2017-м.

Правдивы ли еще цифры? Дают ли они по-прежнему адекватное представление о ситуации? Ответ сильно зависит от того, кто и как произвел расчеты. Достоверность статистики и экономики имеет серьезное значение в том, как мы достигаем общественного консенсуса касаемо правительства. В какой-то степени здоровый скептицизм в отношении экспертизы и количественных показателей с точки зрения демократии не вреден и позволяет сместить споры и разногласия в области, ранее доступные только экономистам и техникам. Неприязнь к экспертам предполагает новые политические возможности. Демократия, без сомнения, становится более живой, захватывающей, хотя и более рискованной, по мере того как падает авторитет статистических свидетельств. Эмоции при вторжении в политику открывают более широкие перспективы. Недовольные этим эксперты хотят прекратить спор. Но сложно сказать, чем это закончится. Возможно ли, что мы в отношении социальных и экономических реалий разделимся на два совершенно разных течения, закрепленных медиапузырями из единомышленников, публикующих только те свидетельства, которые подтверждают их мнение? Чтобы понять различные силы, угрожающие современной статистике, нам следует пролить свет на некоторые ее допущения, слишком часто оставляемые без внимания.

Если бы вам нужно было представить общество в цифрах, с чего бы вы начали? Стартовая задача – определить, какие именно политические обстоятельства заслуживают расчетов. Споры моралистов издавна вращались вокруг вопроса о том, что следует считать, а что нет. С 1978 года во Франции запрещен сбор демографических данных по национальному признаку, поскольку такая статистика может быть использована в расистских целях. Однако этот закон имеет и обратный эффект, значительно усложняя выявление признаков системного расизма в экономике и обществе. Феминистки давно критикуют официальные экономические данные за то, что они не учитывают очень важный вид труда, – так уж исторически сложилось, что женского: работу по поддержанию домашнего очага. Итак, каков должен быть первый шаг в представлении общества в цифрах?

Бенджамин Франклин говорил, что в жизни есть только две неизбежные вещи: смерть и налоги. Обе они стали плодородным поприщем в истории современных статистических методов, но в особенности первая. Одной из первых задач статистики было постичь науку о смерти. Это вполне логично, если принять во внимание, какой высокой была смертность во времена научной революции.

Томас Гоббс определил одну самую основную человеческую черту, которая является общей для всех людей: мы все опасаемся за свои жизни. Что бы мы ни ценили, кроме этого, будь то искусство, религиозные убеждения, моральные принципы, собственная физическая неприкосновенность всего дороже. Задача правительства, как определил Гоббс в 1651 году, заключается в защите жизни и минимизации смерти. В интересах собственного населения задача современного правительства заключается в минимизации насилия и конфликтов в своих границах.

Однако в середине XVII века насилие было не единственной угрозой человеческой жизни, и даже не самой важной. В те времена примерно 40 % европейских детей не доживали до пятнадцати лет из-за таких болезней, как скарлатина, коклюш, грипп, оспа и пневмония[60]60
  R. Porter (1999), The Greatest Benefit to Mankind: A Medical History of Humanity, W. W. Norton.


[Закрыть]. Регулярные эпидемии чумы в значительной степени влияли на численность населения, особенно в крупных городах вроде Лондона, что в свою очередь оказывало негативное воздействие на экономическую активность и способность правительства собрать армию, когда это было необходимо. Смерть косила общество волнами и всплесками, а люди лишь гадали о закономерностях подобных явлений. Одна популярная теория предполагала, что эпидемии были более выраженными в те годы, когда происходила смена монарха. Другие толковали их частоту в апокалиптическом, религиозном ключе, опасаясь конца света. Только вместе с выходом революционной работы за авторством торговца по имени Джон Граунт были предприняты хоть какие-то усилия для получения какого-то научного взгляда на происходящее.

Граунт родился в 1620 году и в молодости был успешным мануфактурщиком, торговал тканями и галантереей. Его лавка, расположенная рядом с королевской Биржей, находилась в деловом сердце Лондона, по соседству с финансовыми учреждениями и кофейнями, в которых изобретались и обсуждались практические приложения математики (впоследствии Граунт потерял весь свой бизнес в Великом пожаре Лондона).

Граунт стал успешным членом гильдии мануфактурщиков, через которую он обзавелся связями в мире политики и финансов. В 1650-х годах у него сложилась близкая дружба с Уильямом Петти, который повлиял на Граунта своими убеждениями в том, что перспективы математики и анатомии можно применить в отношении общества и правительства. Будучи сам коммерсантом, Граунт обладал мировоззрением и математическими навыками, востребованными в нарождающейся научной культуре.

Научный прорыв и наиболее примечательный вклад Джона Граунта в рождение статистики оказался возможен благодаря тому, что уже существовала система учета смертей, пускай довольно жуткая и далекая от оптимальной. С 1652 года лондонские приходы собирали информацию об умерших путем отправки по домам «поисковиков», как правило старух, которые ходили по городу, регистрируя мертвые тела и узнавая обстоятельства смерти. Раз в неделю они обходили улицы, выкрикивая «выносите ваших мертвых», чтобы потом решить непростую задачу осмотра погибшего. Записи о причинах смерти были туманны и часто сводились к простому «от старости» или «внезапно», хотя иногда попадались и несколько более медицинские предположения вроде «от запора» или «от заворота кишок». Качества этим сведениям не прибавлял и тот факт, что поисковики не чурались взяток, позволяя семьям удержать в тайне и не допустить попадания в публичные сводки таких причин смерти, как сифилис.

В 1650-х годах Граунт стал все больше интересоваться этими «биллями о смертности», как их тогда называли. Он осознал, что эти документы могли бы со временем послужить для более математического, дисциплинированного анализа, если бы только их можно было собрать вместе и системно изучить. Обработав сведения о смертности со всего Лондона за последние семьдесят лет, Граунт сумел определить закономерности, которые в ином случае не были бы заметны, опровергая прежние теории о том, как эпидемии перемещаются и что способствует их вспышкам. Посредством базового математического моделирования он рассчитал вероятность смерти в различных возрастных группах и как следствие ожидаемую продолжительность жизни. В 1662 году он представил свои изыскания в Лондонском королевском обществе, а затем они были опубликованы под заголовком «Естественные и политические наблюдения над списками умерших». Это был один из первых документов современной демографии.

Как и Петти, Граунт занимал в общественной жизни неоднозначное положение. Он не был ни студентом, ни аристократом, ни государственным чиновником или философом. Не был Граунт и ученым, хотя после успеха его инновационной работы по статистике вскоре получил приглашение вступить в Лондонское королевское общество. Даже бизнесменом его было трудно назвать, хотя коммерческая жилка была важным компонентом фактического, цифрового подхода, примененного им к своей теме. Вместе с Петти Граунт стоял у основ культуры законотворческой экспертизы, в рамках которой общественно активные граждане использовали свои познания в математике для улучшения работы правительства, в то же время позиционируя себя «вне политики».

Угрожавшая населению Лондона чума вынудила короля Карла II изыскивать технические способы предсказания вспышки прежде, чем та случится. Граунт считал, что его таблицы смертности могут позволить это. Хотя его помощь так и не была в полной мере использована, он представил королю экспертные, фактические оценки населения Лондона в том виде, в каком раньше не бывало. Они включали в себя рождаемость, хотя свидетельства о таковой были значительно слабее, чем о смертности. Суть его работы заключалась в применении математического метода к фундаментальному вопросу человеческого общества: кто живет, кто умирает и почему? Философский вопрос Гоббса о том, как добиться минимальных условий для жизни, стал превращаться в научный.

Есть ряд причин, по которым государства заинтересованы в здоровье, многочисленности и долголетии своего населения. Это влияет на их способность эффективно вести войну. Что еще интереснее, это влияет на потенциал нации в части производства богатств посредством коммерции и сельского хозяйства – а эти богатства можно облагать налогами. Эта идея впоследствии станет отправной точкой для экономической науки, и Петти стремился донести ее до людей уже в 1670-х. В своей работе Петти и Граунт отталкивались от предположения, что даже несчастные случаи, которым подвержены люди и их семьи, подчинены законам, на которые можно было пролить свет – если бы только удалось собрать достаточно данных в стандартизированной форме, чтобы потом применить к ним математическую модель. Оба они в большой степени полагались на аналогию между человеческим телом и «политическим телом» общества. Граунт, к примеру, сравнивал Лондон с головой нации, предупреждая, что «голова сия растет втрое быстрее, чем тело, коему она принадлежит».

Подобные проекты опирались и ныне опираются на ряд ключевых предположений. В первую очередь, что отдельные люди могут восприниматься как предсказуемые или механические тела в рамках значительно большей совокупности тел, подчиняющихся математическим законам словно катающиеся по столу бильярдные шары. Это возможно только, если принять простейшее предположение о человеческой психологии, что всякий должен реагировать на свое окружение одинаково. Исходя из этого, люди так же подчинены законам причины и следствия, как и все в природе.

Гоббс предоставил наиболее лаконичный вариант как раз такой психологии, а именно, что люди больше всего хотят жить – и жить в безопасности. Но он добавил небольшое предостережение между строк, намекая на то, что потом станет предметом экономической науки:

«Под обеспечением безопасности подразумевается не одно лишь обеспечение безопасности голого существования, но также обеспечение за всяким человеком всех благ жизни, приобретенных законным трудом, безопасным и безвредным для государства»[61]61
  Hobbes (1996), p. 231.


[Закрыть].

Под «всеми благами жизни» подразумевалось, что в жизни мало безопасности, нужен достаток. Формировалось экономическое представление об индивиде, как упорно трудящемся, ищущем удовольствий субъекте, стремящемся максимально эффективно потреблять и копить. Эта идея о том, что значит быть человеком, не нереалистична, а скорее неполна. Однако изолированный принцип гедонизма (по которому мы все ищем удовольствий и избегаем боли) дал экспертам основу для математического метода предсказания и моделирования человеческого поведения.

Рассмотрение смертности в математической перспективе позволяет пролить свет на законы демографии. Но оно почти не принимает во внимание индивида, который потерял любимого человека или сам встречает смерть. Каждая смерть становится лишь единицей данных в некой большей математической модели, фактом в общей системе численности населения. Таблицы смертности полезны тем правителям, что ищут, как лучше править городом или разобраться с такой проблемой, как чума, и могут принести пользу обществу, если позволят улучшить законы. Однако они ничего не дают в поиске цели и смысла жизни. По мере того как государства выглядят со стороны все более искусственными, появляется чувство, будто они не заботятся о людях как таковых. Главная экзистенциальная проблема заключается в том, что жизненные перспективы элит отличаются от них у простого народа.

Мы ежедневно сталкиваемся с тем, что общественная жизнь преисполнена моральных и культурных нюансов, неподвластных арифметике. Кто кому чем обязан? Что говорит одежда человека о нем самом и его культуре? Как личные принципы и убеждения влияют на наши политические стремления? По большей части статистика и экономика не принимают это во внимание. Только исходя из предположения, что каждый по своей воле согласится работать за деньги, мы можем применять статистическое понятие «безработицы». Лишь предположение о том, что всякий индивид желает платить при покупке как можно меньше, позволяет считать рыночные цены достоверным показателем ценности товаров. Все, что нарушает это упрощенную модель человеческой психологии, создает проблемы и в статистике, и в экономике. Представление об обществе как о машине, подчиняющейся собственным внутренним геометрическим законам, требует, чтобы ее отдельные части работали автоматически и предсказуемо.