Текст книги "Дневник посла Додда"

Торжественное собрание закончилось около половины первого, после чего члены дипломатического корпуса заняли места, отведенные им на площадке перед университетом, откуда они могли наблюдать парад многотысячных отрядов прусской полиции, штурмовиков и членов «Стального шлема». Некоторые гитлеровцы маршировали, не сгибая колен, нелепым «гусиным шагом», который был у них прекрасно отработан. Когда же мимо нас проследовал кавалерийский дивизион, я слегка тронул локтем сидевшего рядом со мной папского нунция и прошептал: «Вы заметили, что лошади идут не в ногу, а так, как они привыкли ходить от рождения? Чем объяснить, что они не столь же послушны?». Моя шутка не дошла, видимо, до почтенного папского сановника или же он не решился показать, что понял ее. Лошади привели меня в восторг.

Суббота, 16 сентября. Сегодня меня посетил Виганд, только что вернувшийся из Англии, где он пробыл пять дней, и рассказал о планах англичан, которые, как ему кажется, пахнут войной.

– Английский кабинет, – сообщил он, – официально рассмотрел план блокады Германии на случай войны. Согласно этому плану Франция, Англия, Польша, Россия, Чехословакия и Австрия должны будут объединенными силами блокировать ввоз и вывоз военных и других материалов из Германии и в Германию. Бельгия также должна будет присоединиться к блокаде. План представлен кабинету, но никаких решений пока не принято.

Понедельник, 18 сентября. Меня посетил молодой Реймер Кох-Везер, сын бывшего прусского министра юстиции, учившийся в свое время в Новой Англии и состоящий теперь на службе в одной из нью-йоркских юридических контор. Он просил меня использовать свое влияние, чтобы помочь его отцу снова получить право заниматься адвокатской практикой в Берлине. Дед его отца был евреем, и поэтому отец его лишен теперь возможности зарабатывать себе на жизнь в Германии. Он оставил мне две книги старшего Кох-Везера в подтверждение права последнего на некоторую благосклонность властей к нему, как к умеренно консервативному писателю. Я мог ответить ему то же, что мне приходилось после 14 июля повторять уже много раз, а именно, что я совершенно не правомочен обращаться по подобным вопросам к кому-либо из германских официальных лиц. Он выразил надежду, что мне представится случай неофициально коснуться этого вопроса и способствовать его разрешению. Я не предвидел в ближайшем будущем возможности помочь Кох-Везеру, так как германские власти настроены к нему крайне враждебно.

Четверг, 21 сентября. В полдень меня посетил молодой Герберт фон Бисмарк. На вид ему можно дать лет 28, и внешне он производит вполне приятное впечатление.

– Вы как внук величайшего государственного деятеля во всей истории Германии находитесь сейчас в довольно невыгодном положении, – пошутил я.

– Да, вы правы, – согласился он, слегка покраснев.

Я спросил его, как относился Бисмарк к аннексии Эльзаса и Лотарингии в 1871 году. На мой взгляд, сказал я, переписка его деда, бывшего в то время премьер-министром Германии, свидетельствует о том, что, имей он возможность поступать по-своему, он не допустил бы этой грубой ошибки. Мой собеседник сразу же признал, что Бисмарк действительно выступал в этом вопросе против кайзера Вильгельма I и фон Мольтке и предлагал передать эти столь долго бывшие спорными области Швейцарии. Мы поговорили затем о безрассудных действиях большинства полководцев, выигрывавших войны, и о положении в Германии. Во время разговора на эту тему Герберт фон Бисмарк, между прочим, признался, что он одобрительно относится к нацистскому режиму. Мы расстались несколько преждевременно благодаря любезности моего секретаря, который «по ошибке» побеспокоил нас слишком рано.

Пятница, 22 сентября. В 5 часов приехал посланник Френсис Уайт, долгое время занимавший пост заместителя государственного секретаря и ведавший странами Латинской Америки. Он хотел побеседовать со мной о положении в Германии. Уайт пробыл месяц в Праге, где приводил к порядок знаменитый особняк Чарлза Р. Крейна из четырнадцати комнат, чтобы устроиться в нем с женой и ребенком. Этот ремонт недешево обошелся нашему правительству. Уайт произвел на меня впечатление преданного и усердного работника, который, однако, плохо разбирается в европейской обстановке.

К обеду пришли Уайт с супругой, принц Фридрих Гогенцоллерн – сын кронпринца, живущий теперь в Потсдаме, и Эрнст Ганфштенгль, довольно богатый и немного странный человек, приверженец Гитлера с 1921 года. Вечер прошел интересно. Принц оказался очень скромным и тактичным человеком. Ганфштенгль, бывший в пору молодости Теодора Рузвельта бойким студентом Гарвардского университета, пришел в ярость, когда кто-то упомянул имя «Тедди-младшего». После обеда Ганфштенгль играл на рояле. Гости разошлись к половине одиннадцатого – в самое подходящее, на мой взгляд, время.

Понедельник, 25 сентября. В 8 часов к обеду приехал директор Рейхсбанка Шахт и с ним сенатор Макаду. Оба они очень умные и своенравные люди. Сенатору 70 лет, но ему с трудом можно дать 55. Шахту, если не ошибаюсь, около 50, но он выглядит старше своего возраста. Мне впервые довелось слышать такую интересную и умную беседу на финансовые темы, как сегодня. Оба гостя ушли вместе. Это был один из по-настоящему интересных обедов за время моего пребывания в Берлине.

Среда, 27 сентября. Сегодня утром заехал лорд Астор из семьи Асторов, хорошо известных в Нью-Йорке и Лондоне, и рассказал, что ведущие бостонские проповедники «Христианской науки» просили его поехать в Германию, чтобы заявить протест против роспуска организаций «Христианской науки» в Южной Германии, где одна из этих организаций (в Веймаре) подверглась жестокому преследованию. Я уже знал обо всем этом и даже успел получить телеграфный запрос от государственного департамента. Вспомнив об обещаниях, данных Нейратом 14 сентября, я сказал лорду Астору, что германские власти, видимо, уже исправили дело и что он может не беспокоиться. Старая история: опрометчивые действия неопытных местных нацистских властей ведут к тяжелым и трудно поправимым последствиям.

Я посоветовал лорду Астору остаться в Берлине, познакомиться с положением вещей на месте, попытаться встретиться с канцлером Гитлером и убедить его поддержать в Женеве фон Нейрата, а не Геббельса, который выставляет Германию более воинственной и безрассудной, чем она есть на самом деле. Он согласился с моими доводами, и я договорился с корреспондентом агентства Ассошиэйтед Пресс Луисом П. Лохнером о том, что он попытается помочь Астору получить аудиенцию у Гитлера. Астор оказался значительно более интересным человеком, чем я мог предполагать, вспоминая то впечатление, которое он произвел на меня десять лет назад в Чикаго, во время нашей встречи в Хэлл-Хаузе.

Пятница, 29 сентября. Сегодня к завтраку приехали лорд Астор и Бюлов, один из заместителей министра иностранных дел Германии. За столом произошел довольно интересный обмен мнениями относительно восстановления экономики, но никто не сказал ничего существенного о сохранении всеобщего мира – проблеме, имеющей основополагающее значение. Разрешению этой проблемы лорд Астор намеревается всячески способствовать здесь после оказания помощи своим единоверцам по «Христианской науке».

После ухода гостей мы с лордом Астором перешли в библиотеку, и он сказал мне:

– В шесть часов я иду на прием к Гитлеру. Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий, по поводу которых я мог бы поговорить с ним?

– Если вы сумеете убедить его, как важно для Германии не только улучшить отношения с Англией и Соединенными Штатами, но и подписать договор о разоружении в Женеве, то тем самым вы будете способствовать тому, о чем я уже говорил с руководителями министерства иностранных дел, – ответил я ему.

Мы поговорили еще несколько минут, и лорд Астор ушел, не питая особой надежды на успех.

В половине седьмого я вместе с советником Гордоном, который очень хотел сопровождать меня, отправился к Бюлову. Но так как Гордон не особенно ладит с Бюловым, а тот в свою очередь, как я заметил во время нашего последнего визита, также не питает к нему больших симпатий, я предложил поехать с нами и первому секретарю посольства Джозефу Флэку. Флэк подготовил данные, которые были нам необходимы для обсуждения так называемой системы квот, введенной из-за долгов и высоких таможенных тарифов по всей Европе и направленной против Соединенных Штатов.

Точно в назначенное время мы уже сидели за столом в министерстве иностранных дел. Напротив нас заняли места Бюлов и один из сотрудников министерства. Мы начали с протеста против того, что Югославии была выделена квота на импорт чернослива по пониженному таможенному тарифу, в то время как американским садоводам, культивирующим чернослив, таких льгот не предоставлено. Объем этих поставок оказался гораздо значительнее, чем я предполагал ранее. Бюлов заявил, что это соглашение заключено на восьмимесячный срок и его нельзя уже теперь изменить. К тому же Югославия в свою очередь предоставила Германии импортные льготы. Почти целый час мы вели самые серьезные переговоры, но так ни до чего и не договорились. Лишь к концу беседы Бюлов заметил: «Нам следовало бы договориться об улучшении торговых взаимоотношений еще прошлым летом в Лондоне». Я вполне согласился с этим.

В половине восьмого мы покинули министерство, так же хорошо или так же плохо разбираясь в политике Германии, как и до этого. Тем не менее мы исполнили все, чего требовал от нас государственный департамент.

Среда, 4 октября. Заходил Чарлз Р. Крейн. Он хотел обсудить со мной содержание своей предстоящей беседы с Адольфом Гитлером. Я предложил ему, если представится возможность, обратить внимание Гитлера на следующие два фактора, которые способствуют росту неприязни к существующему режиму как со стороны иностранцев, так и со стороны самих немцев. 1. Широкие круги немецких специалистов и интеллигенции, к мнению которых следует прислушаться, возмущены актами произвола и насилия со стороны многих подчиненных Гитлера и некоторых его коллег (Геббельса и Геринга). Такие акты произвола, как недавнее увольнение Мендельсона-Бартольди, внука великого композитора и известного профессора кафедры международных отношений в Гамбурге, встречают молчаливое осуждение. 2. Необходимо прекратить преследование евреев. Разглагольствования Геббельса (я, правда, посоветовал Крейну не называть этого имени) наносят ущерб Германии во всем мире.

В 5 часов Крейн вновь заехал к нам на чашку чая. Он провел несколько месяцев в Карлсбаде и полагает, что там можно восстановить свое здоровье лучше, чем где-нибудь в другом месте. Он говорил о своей предстоящей беседе с римским папой по поводу заключения своего рода пакта с мусульманским миром, в силу которого мусульмане обретут защиту от евреев, готовых захватить Палестину. Крейну 75 лет, и, кажется, он начинает впадать в детство. Видимо, долгие годы политической деятельности в Соединенных Штатах, а также в России, где он немало способствовал успеху возглавляемого Керенским переворота, который уступил затем место коммунизму²⁷, что заставило Крейна уехать из этой страны, и в Китае, где он был посланником президента Вильсона, несколько нарушили его душевное равновесие.

Четверг, 5 октября. Опять приходил на чашку чая Крейн. Он в восторге от беседы с Гитлером. По его мнению, канцлер не отличается особой ученостью, так же, как, например, член кабинета Вильсона Хаустон, который часто делал промахи из-за недостатка воображения. Гитлер показался Крейну бесхитростным, восторженным человеком, стремящимся внушить немецкому народу непоколебимую уверенность в своих силах, но мало сведущим в вопросах внешней политики. Мне это уже неоднократно приходилось слышать.

Мистер Крейн был настолько любезен, что пожелал порекомендовать мне заслуживающего доверия личного секретаря. Я, конечно, не мог принять его предложение, так как это противоречило бы правилам, установленным государственным департаментом. Хотя мне необходим такой человек, у меня нет ни средств нанять его за свой счет, ни возможности принять его на работу, если его услуги будет оплачивать кто-то другой. Дело в том, что это нанесло бы ущерб дипломатической службе. Многие состоятельные люди в корыстных интересах старались бы оказывать известную помощь должностным лицам, и особенно чиновникам дипломатической службы. Мой отказ сильно огорчил Крейна.

В половине девятого мы поехали в гостиницу «Эспланада», где нас встретил Фредерик Уэрт, председатель американского клуба в Берлине. Нас торжественно проводили в приемную. Отсюда мы с женой и группой сотрудников посольства (мистер Гордон настоял, чтобы я шел впереди своей жены, чего я не склонен был делать, и впереди остальных гостей) прошли в великолепную столовую, где нас ожидали около 150 человек, одетых по всем правилам этикета. Этот торжественный обед, обошедшийся по 8 марок с персоны, не считая вина, явился наглядным свидетельством интереса, проявленного местной американской колонией к «новому послу».

Мистер Уэрт, как это принято, представил меня собравшимся, и я выступил с речью, посвятив ее дилемме, стоящей перед Соединенными Штатами. Эта тема, по всей видимости, полностью овладела вниманием аудитории. В конце обеда от имени германского правительства выступил некий доктор Фюр из министерства иностранных дел, который напомнил собравшимся о том, что я получил свою докторскую степень в Лейпциге и что моя диссертация была опубликована на немецком языке. Доктор Фюр ни одним словом не намекнул на мой отказ присутствовать в сентябре на партийном съезде в Нюрнберге, хотя, как я слышал, этот мой поступок вызвал немало критических замечаний в мой адрес. После окончания официальных речей мы еще с полчаса поговорили с новыми знакомыми, пожали всем руки и уехали домой. Следует отметить, что все присутствовавшие на вечере, как американцы, так и немцы, оказали мне весьма радушный прием.

Среда, 11 октября. Сегодня меня посетил голландский посланник. Он был знаком с кайзером еще во время его царствования. Посланник сказал несколько сочувственных слов о старом режиме, но я ничего не ответил на это. Разговор зашел о зверствах, чинимых нацистами, и я рассказал о позорном нападении в прошлое воскресенье на одного из служащих магазина Вулворта в Дюссельдорфе.

В последний раз перед этим почти такой же случай имел место 1 сентября. Выждав довольно долгое время и получив по телефону множество обещаний от полицейских властей, я, наконец, отправился к министру иностранных дел Нейрату и около часа говорил с ним по этому вопросу. Нейрат выразил сожаление по поводу восьми или десяти перечисленных мною нападений и обещал сделать все, что в его силах, чтобы они не повторились.

– Войска СА, – добавил он, однако, – никому не подчиняются, так что мы вряд ли сможем остановить их выходки. Но я сделаю все, что смогу, – снова заверил он меня.

Во вторник, 5 октября, я направил в министерство иностранных дел запрос с настоятельной просьбой сообщить мне о принятых мерах. Ответа не последовало, и я сделал вывод, что полиция так и не приняла никаких мер против виновников инцидента.

Я рассказал посланнику дружественных Нидерландов о своих затруднениях, и он заметил:

– С нынешней весны я тоже сталкиваюсь с подобными неприятностями. Завтра я вынужден буду говорить с Нейратом о последнем инциденте, хотя и не питаю особых надежд на благоприятный исход своей миссии. Министерство иностранных дел не пользуется достаточным авторитетом, а Гитлер не хочет одернуть нацистов, так как, видимо, не отдает себе отчета, как серьезно такие выходки могут повредить его собственному делу.

Я и сам убедился на опыте, что Нейрат занимает странную и уклончивую позицию не только в этом, но и в более важных вопросах, касающихся международных отношений.

Я рассказал голландскому посланнику, что, судя по записке, полученной мною от испанского посла, он находится в столь же затруднительном положении. Посланник поинтересовался, что же я намерен предпринять.

– Мы можем рекомендовать Вашингтону сделать заявление о том, что в Германии американцам не гарантирована безопасность и туристам предлагается воздержаться от поездок туда, – сказал я.

Посланник заявил, что он собирается сделать то же самое, поскольку голландцы, в том числе и он сам, никогда не станут приветствовать нацистов по-гитлеровски, а это и является главной причиной всех неприятностей.

Несмотря на свое возмущение, посланник уверен в прочности нового режима.

– Даже смерть старика Гинденбурга, – сказал он, – не повлечет за собой никаких существенных изменений. Можно подумать, – добавил он, – что вся Европа сошла с ума. Мы ссоримся и оскорбляем друг друга и чего доброго начнем еще воевать. Но война обессилит нас, и Япония, захватив Китай, вторгнется в Балтику. Я прихожу в ужас при виде тех безрассудств, которые совершают свободные народы Соединенных Штатов, Англии и Голландии!

II
12 октября 1933 г. – 4 марта 1934 г.

Четверг, 12 октября. Сегодня я был в гостинице «Адлон» на завтраке, устроенном Американской торговой палатой. Еще за две недели до этого было объявлено, что я выступлю перед собравшимися с речью. Текст речи на одиннадцати страницах был при мне. Советник посольства Гордон внимательно изучил его и одобрил буквально каждую фразу. Среди гостей были доктор Шахт, доктор Кепплер из министерства экономики, доктор Фюр и доктор Дэвидсон – оба из министерства иностранных дел, два представителя министерства пропаганды, а также многие американские и английские корреспонденты. Всего присутствовало около 200 человек, а, если верить газетам, то и все 300. Я остро ощущал всю напряженность обстановки.

Меня представили собравшимся в самых лестных выражениях как историка и дипломата. Отклонив некоторые из этих незаслуженных комплиментов, я приступил к чтению своей речи. Слушатели сразу же насторожились. Основной смысл моего выступления сводился к тому, что некоторые недостаточно просвещенные государственные деятели современности имеют превратное представление о режиме, установленном в свое время Юлием Цезарем; что Англия, Франция и Соединенные Штаты пытались уже следовать политике экономического национализма и потерпели неудачу; и, наконец, что мир стоит перед альтернативой: экономическое сотрудничество или хаос, т. е. война со всеми ее последствиями.

Скрытая критика государственных руководителей Германии, Италии, Франции и Англии вызвала бурные аплодисменты. Как сказал доктор Шахт, он и не думал, что можно найти столько доказательств правильности его точки зрения. «Вы прямо второй Филипп Меланхтон, учитель Германии»¹, – сказал мне доктор Дэвидсон, но его иронический тон меня не обманул. Представители Геббельса заявили корреспонденту «Нью-Йорк таймс», что они намерены опубликовать полный текст моей речи. Позднее я узнал, что в тот же день им было запрещено делать это. Газеты «Берлинер тагеблатт», «Берзен цайтунг» и «Фоссише цайтунг» все же напечатали на следующий день довольно пространные выдержки из моей речи и тем самым, как видно, пренебрегли рекомендациями министерства пропаганды.

Пятница, 13 октября. Сегодня мне пришлось заявить протест Нейрату по поводу того, что нацисты, совершившие акты насилия над американскими гражданами, все еще не понесли наказания, а также по поводу того, что министерство не выполнило просьбу, с которой я обратился к нему десять дней назад – поставить меня в известность о принятых мерах. В течение дня наша встреча откладывалась дважды, и только вечером Нейрат согласился наконец принять меня.

Он извинился за то, что заставил меня ждать, терпеливо выслушал мои претензии и протест из Вашингтона. Генерал Геринг, сказал он, обещал ему сообщить о наказании всех виновных, но не сдержал своего обещания.

Затем мы говорили об опасностях, которым подвергается Германия, и о росте враждебности к ней за рубежом. Нейрат вновь заверил меня, что полностью согласен с моей точкой зрения, но мне кажется, ни он, ни Гитлер (что гораздо хуже) не извлекли для себя никаких уроков из попытки проведения политики «экономического национализма». Если они всерьез считают, что какая-нибудь страна может быть экономически независимой и в то же время нарушать международные нормы, – а я подозреваю, что они именно так думают, – то всем нам не избежать самых серьезных неприятностей, К тому же я сильно подозреваю, что это Гитлер приказал Нейрату заставить меня ждать приема, чтобы показать мне свое недовольство моей вчерашней речью.

Суббота, 14 октября. Мы дали обед в честь военных и морских атташе, аккредитованных в Берлине.

В половине десятого курьер принес долгожданное официальное сообщение из министерства иностранных дел, в котором, однако, говорилось, что только один человек арестован и заключен в концентрационный лагерь за избиение мистера Мюльвихилла 12 или 13 августа, а виновники дюссельдорфского инцидента отправлены в Берлин, где они предстанут перед судом – как будто в их деле не могли бы разобраться местные власти!

Но еще до того, как нам стало известно это половинчатое решение, Гитлер выступил по радио с речью и, обращаясь к Германии, а также ко всем другим странам Европы и к Соединенным Штатам, объявил о выходе Германии из Лиги наций и о ее уходе с конференции по разоружению. Он заявил также, что 14 ноября в Германии будут проведены всеобщие выборы. Для Гитлера это была относительно умеренная речь. Он требовал равных с другими странами прав на вооружение, оправдывал свою «революцию» как чисто антикоммунистический шаг и заверял весь мир в своих миролюбивых намерениях. Мы внимательно выслушали все, что он говорил. Это была речь не мыслителя, а истеричного крикуна, заявляющего, что Германия не несет никакой ответственности за мировую войну и что она стала жертвой своих вероломных врагов.

После ухода гостей я лег в постель несколько встревоженный, тем более, что Норман Дэвис, этот «странствующий посол» президента в Европе, позвонил мне из Женевы и справился, нет ли новостей. Зная, что мои разговоры подслушиваются германским министерством пропаганды, я отвечал ему лишь общими фразами и обещал позвонить через несколько дней, если узнаю что-либо заслуживающее внимания.

Немцы совершили очередной грубый промах, что неизбежно при отсутствии у них подлинных государственных деятелей.

Воскресенье, 15 октября. День прошел в напряженном ожидании, хотя и не принес ничего нового. К обеду пришел один из молодых отпрысков старинного немецкого дворянства. В его разговоре со мной проскальзывали общие для всех немцев нотки враждебности. Это особенно было заметно, когда он высказывался в защиту японской агрессии против Китая. Он большой патриот, но, подобно многим образованным немцам, не имеет представления, в чем собственно заключается истинный патриотизм. Очевидно, что официальные круги Германии начинают испытывать ко мне какую-то неприязнь. Полагаю, дело здесь в нацистах. Все началось, видимо, с моего отказа поехать в Нюрнберг, хотя здесь я не составляю исключения, так как английский, французский и испанский послы поступили точно так же. Мои протесты против избиения американских граждан и против дискриминации США в области торговли, а также речь, с которой я выступил 12 октября, – все это расценивается нацистами как проявление моего отрицательного отношения к ним.

Вечером мы ходили в кино. Был показан Гитлер, выступающий с короткой речью в Лейпциге. Появление Гитлера на экране не вызвало аплодисментов. Затем показали Гитлера, шагающего во главе целой дивизии, и на этот раз его наградили жиденькими аплодисментами. После этого на экране появился кронпринц, который не пользуется здесь популярностью и которому аплодировали не больше, чем канцлеру. Совершенно очевидно, что популярность Гитлера значительно уступает популярности Муссолини – этого итальянского деспота.

Вторник, 17 октября. Сегодня ровно в полдень я отправился на прием к канцлеру Гитлеру во дворец, в котором когда-то жил и работал Бисмарк. Я поднялся по широкой лестнице, на каждой площадке которой стояли нацистские охранники, приветствовавшие меня по примеру легионеров Цезаря поднятой вверх рукой и одновременно обычными поклонами. В приемной я встретил молодого Ганса Томсена², с которым мы поговорили минут пять о наших общих немецких знакомых. Затем Нейрат проводил меня в кабинет канцлера – просторную комнату не менее пятидесяти квадратных футов, заставленную столами и креслами для проведения всевозможных совещаний. Кабинет был прекрасно отделан, хотя и не столь изысканно, как соседний бальный зал. Через минуту появился и сам Адольф Гитлер в скромном рабочем костюме, аккуратный, подтянутый. В жизни он выглядит несколько лучше, чем на газетных фотографиях.

Разговор шел о насилиях над американцами в Германии и о дискриминации американских кредиторов. Гитлер согласился со всеми моими доводами и заверил меня, что виновники подобных инцидентов впредь будут наказаны самым суровым образом. Он обещал также позаботиться об опубликовании указа, предупреждающего всех, что иностранцы не обязаны отдавать нацистское приветствие.

Когда я заговорил о финансовой дискриминации, Нейрат заявил: «Наш экспортный рынок все время сокращается, и мы вынуждены заключать торговые сделки с любой страной, которая соглашается покупать наши товары. Именно поэтому мы полностью выплачиваем швейцарским кредиторам проценты по их облигациям, а американцам – лишь половину гарантированных процентов». Мы говорили по-немецки, и я не могу привести здесь дословно высказывание Нейрата.

Я вынужден был признать всю сложность этой дилеммы, так как сокращение экспорта постоянно растущих товарных излишков должно привести к банкротству, что гораздо хуже, чем частичная выплата по обязательствам. Но здесь немцы предпочитают умалчивать об одном своем преимуществе: стоимость германских облигаций на нью-йоркском рынке упала уже до одной трети или даже одной четверти их номинальной стоимости, в результате чего германские муниципалитеты и компании скупают теперь свои облигации за бесценок, выплачивая за каждый занятый ими в 1926–1928 годах доллар лишь от 25 до 40 центов. Германские финансисты не отстают в этом отношении от своих нью-йоркских коллег, изрядно нажившихся за счет американских держателей немецких облигаций.

Вскоре мы заговорили о событии, которое в прошлую субботу поразило всех, как гром с ясного неба. Канцлер сразу же пришел в возбуждение. Я спросил его, почему он решил выйти из Лиги наций. В ответ он напыщенно заговорил о Версальском договоре, о нарушении союзниками своих обещаний, о разоружении и о том унизительном положении, в котором находится теперь разоруженная Германия.

– Франция, – возразил я на это, – относится к Германии явно несправедливо. Но поражение в войне всегда влечет за собой некоторую несправедливость со стороны победителей. Вспомните, каким ужасным притеснениям подверглись наши южные штаты после Гражданской войны.

Гитлер ничего не ответил.

После нового обмена любезностями я спросил канцлера, может ли какой-нибудь инцидент на польской, австрийской или французской границах, в результате которого враг окажется на территории рейха, стать формальным поводом к войне? Он ответил отрицательно, как я и ожидал. Тогда я осведомился, воздержится ли он от объявления войны и потребует ли созыва конференции европейских держав, если такой инцидент произойдет в долине Рура? «Я постараюсь поступить именно так, – ответил он, – но может случиться, что мы не сумеем сдержать германский народ». Мне было ясно, что под «народом» он подразумевает воинствующих нацистов, которых он сам же воспитал в таком духе. «Если вы сможете удержаться от военных действий и потребуете созыва конференции, – продолжал я, – то это вернет Германии ее добрую репутацию в мировом общественном мнении». Обменявшись еще несколькими незначительными фразами, мы расстались. Наша беседа продолжалась три четверти часа, мы затронули за это время целый ряд вопросов. Из нашей встречи я вынес впечатление, что Гитлер очень самоуверен и настроен крайне воинственно.

Среда, 18 октября. Сегодня меня посетил директор очень известного банка «Дисконто гезельшафт» Солмсен. Наша беседа продолжалась около получаса. Солмсен с одобрением отозвался об организованном нацистами прошлой весной путче, который, по его мнению, был необходим для Германии³. Он оправдывает запрещение партий и в известной степени репрессии по отношению к евреям.

– Однако, – заявил он, – эти репрессии зашли слишком далеко. Некоторых евреев, как, например, профессора Мендельсона-Бартольди из Гамбурга, увольнять не следовало; надо бы также оставить в покое университеты, школы и прессу.

Было очевидно, что он говорит все это специально для меня.

– Мне довелось слышать вашу речь на приеме, устроенном Американской торговой палатой, – сказал он в заключение, – и я приехал, чтобы передать вам от имени либеральных кругов Германии нашу глубокую благодарность. Вы сказали то, о чем мы не можем или не осмеливаемся говорить, и оказали нам тем самым огромную помощь. Мы были бы рады, если и в дальнейшем вы выступали бы при случае с подобными заявлениями.

Солмсен произвел на меня впечатление весьма искреннего и способного человека, правда, он иногда сам себе противоречит. Он настроен несколько более либерально, чем некоторые американские деловые люди в наше время.

Пятница, 20 октября. Для того чтобы окончательно выяснить отношение Гитлера к возможности войны, я посетил сегодня утром Нейрата, который повторил то же самое, что мне было сказано 17 октября. Во второй половине дня, когда последние донесения были уложены в мешок с дипломатической почтой и последняя телеграмма отправлена по назначению, я вернулся домой с головной болью и первыми признаками простуды.

Я переоделся и поехал на званый обед в «Клуб господ» на Герман Герингштрассе. Я заставил себя съесть вареное яйцо и кусок булки. В половине десятого выступил бывший министр правительства Брюнинга Курциус, который, приветствуя меня, произнес получасовую речь. Его высказывания по вопросу о войне мало чем отличались от заявлений нацистов. Свою ответную пятнадцатиминутную речь я произнес без подготовки, рассказав вкратце о своей студенческой жизни в Германии и о неожиданном назначении меня на мой нынешний ответственный пост. В заключение я заявил, что войны не могут служить больше средством разумного разрешения каких бы то ни было проблем. Человеческий гений изобрел орудия войны такой огромной разрушительной силы, что начать сейчас войну – значит вернуться к временам средневековья и навлечь гибель на народы всего мира. Мои слушатели, среди которых было немало представителей дворянства и членов «Стального шлема», по-видимому, согласились с моими взглядами. Во всяком случае, они не стали мне возражать. Домой я вернулся только в 11 часов вечера.