Текст книги "Десять величайших романов человечества"

Такова в кратком изложении жизнь Мелвилла, рассказанная его биографами, хотя очевидно, о многом они не говорят. Они обходят вниманием смерть Малколма и бегство из дома Стэнвика, как будто это несущественные события. Нет сомнений, когда восемнадцатилетний юноша застрелился, между миссис Мелвилл и ее братьями должна была идти переписка; можно только предположить, что семейное несчастье замалчивалось; да, к 1867 году о Мелвилле потихоньку забывали, но подобная трагедия должна была всколыхнуть память о нем, и какое-то упоминание появилось бы в газетах. И разве не проводили расследование обстоятельств его смерти? Если это самоубийство, то в чем причина? И почему Стэнвик сбежал из дому? Какова была домашняя жизнь, если он предпринял такой шаг, и почему в дальнейшем о нем ничего не слышно? Если исходить из факта, что на похоронах Мелвилла присутствовали только вдова и две ее дочери, единственные, как уверяют, оставшиеся в живых члены семьи, то можно заключить, что Стэнвик тоже умер. Миссис Мелвилл, насколько нам известно, была доброй и любящей матерью; странно, что она не предприняла никаких шагов, чтобы вступить в контакт с единственным оставшимся в живых сыном.

Согласно свидетельствам, Мелвилл в старости любил внуков, но его чувства к собственным детям были неоднозначны. Льюис Мамфорд, написавший здравую и вызывающую доверие биографию Мелвилла, дает мрачную картину его отношений с детьми. В ней писатель выглядит грубым, раздражительным человеком, зло высмеивающим детей. «Одна из дочерей не могла вызвать в памяти образ отца, чтобы не испытать при этом болезненное отвращение… Но разве можно удивляться таким мрачным воспоминаниям, когда знаешь, что он мог купить произведение искусства, гравюру или статуэтку за десять долларов, когда в доме не было хлеба?» У него было своеобразное чувство юмора, которое детям не нравилось, и некоторые намеки рождают подозрение, что иногда он приходил домой пьяный. Но тороплюсь добавить, что прямых свидетельств этому нет. О характере Мелвилла мало что известно наверняка, и, говоря, что он был эгоистичный, ленивый и бездеятельный, мы всего лишь высказываем свое предположение.

Что способствовало перерождению человека, написавшего «Тайпи» и «Ому», в того, кто создал «Моби Дика» и «Пьера», а чуть перевалив за тридцать, вконец исписался? «Ому» мне кажется более интересной книгой. Это откровенный рассказ Мелвилла о том, что он пережил на острове Эймео, и в целом является правдой; с другой стороны, «Тайпи» – сочетание правды и вымысла. По словам Чарлза Робертса Андерсона, на острове Никахива Мелвилл провел только один месяц, а не четыре, как он утверждает, и его приключения на пути к долине Тайпи были далеко не такими уж необыкновенными; предположительное пристрастие туземцев к людоедству также не таило столько опасностей, от которых он бежал, да и сам побег в его изображении совершенно неправдоподобен: «…вся сцена освобождения романтически-нереальна и написана явно второпях, с одной целью – представить персонажа героем вопреки логике и драматическому изяществу». Не будем судить за это Мелвилла; нам известно, сколько раз ему приходилось рассказывать о своих приключениях нетерпеливым слушателям, и каждый знает, как трудно сопротивляться искушению немного приукрасить историю, сделать ее всякий раз более захватывающей. Думается, он испытал смущение, когда решил перенести эту историю на бумагу, чтобы передать не такие уж захватывающие события, которые в его бесконечных рассказах обрастали романтическими подробностями. На самом деле «Тайпи» – компиляция фактов, найденных Мелвиллом в книгах о путешествиях того времени, в сочетании с яркой версией его собственных приключений. Дотошный мистер Андерсон показал, что иногда писатель не только повторяет ошибки, допущенные в этих книгах, но в некоторых случаях точно воспроизводит слова автора. Думаю, как раз это и создает некоторую тяжеловесность изложения, которую видит читатель. Тем не менее «Тайпи» и «Ому» написаны хорошим, идиоматичным языком того времени. Впрочем, Мелвилл предпочитал слова книжные, а не обыденные; так, например, он называет «дом» «зданием»; хижина не стоит «рядом» с другой и даже не расположена «по соседству», а находится «в окрестностях»; он склонен быть «утомленным», а не «уставшим», как остальные люди; и «демонстрирует», а не «показывает» чувства.

Однако облик автора ясно вырисовывается из книг, и не нужно обладать богатым воображением, чтобы представить крепкого, смелого, решительного молодого человека, жизнерадостного, остроумного, не рвущегося работать, но и не лентяя; веселого, привлекательного, дружелюбного и беспечного. Его очаровала красота полинезийских девушек, как очаровала бы она любого молодого человека его возраста, и было бы странно, если бы он отказался от знаков внимания, которые они охотно ему дарили. Если и было что-то необычное в нем, так это пылкое восхищение красотой окружающего мира, к которой юнцы обычно равнодушны; он вносит особую экзальтацию в восторженные описания моря, и неба, и зеленых гор. Возможно, единственное, что существенно отличало его от обычного двадцатитрехлетнего матроса, это склонность к размышлению и осознание этого. «У меня созерцательный ум, – писал он позднее, – и в море я часто по ночам залезал на мачту, устраивался на верхней рее, подкладывал под себя бушлат и отдавался раздумьям».

Как объяснить превращение явно нормального молодого человека в отчаянного пессимиста, написавшего «Пьера»? Как мог обычный, ничем не примечательный автор «Тайпи» вдруг стать наделенным мрачным воображением, мощным, вдохновенным и красноречивым создателем «Моби Дика»? В наш век сексуального просвещения, чтобы объяснить непонятные вещи, мы ищем причины сексуального характера.

«Тайпи» и «Ому» созданы до женитьбы Мелвилла на Элизабет Шоу. В первый год супружества он написал «Марди». Это сочинение вначале продолжает рассказ о его морских приключениях, но затем принимает фантастический характер. На мой взгляд, это скучное и утомительное повествование. Я не могу определить его тему лучше, чем это сделал Раймонд Уивер: «Марди» – это поиск полного, абсолютного обладания той божественной и мистической радостью, какую испытал Мелвилл в период жениховства; радостью, какую он чувствовал в мучительной любви к матери; радостью, которая ослепила его в любви к Элизабет Шоу… И «Марди» – странствие за утраченным волшебством, поиск Иллы, девушки из Орулии, Острова Наслаждения. Ее ищут в цивилизованном мире, и хотя персонажи романа находят возможность обсудить международную политику и множество других тем, но Иллу они так и не находят».

Если кому-то нравится строить догадки, он может счесть подобную историю первым признаком разочарования в семейной жизни. Можно только догадываться, какой была Элизабет Шоу, она же миссис Мелвилл, по тем немногим дошедшим до нас письмам. Она не достигла большой искусности в эпистолярном жанре, хотя, может быть, была в жизни значительнее, чем проявила себя в письмах; но те по крайней мере показывают, что она любила мужа и была благоразумной, доброй, практичной женщиной, впрочем, возможно, обыкновенной и ограниченной. Она не жаловалась на бедность. Ее, несомненно, озадачили перемены в муже и то, что он теряет репутацию и популярность, которые ему принесли «Тайпи» и «Ому», но она продолжала верить в мужа и восхищалась им до конца. Элизабет не была умной женщиной, но она была хорошей, терпеливой и любящей женой.

Любил ли он ее? Письма, которые он, должно быть, писал во время ухаживания, не сохранились. Он женился на ней. Но мужчины женятся не только по любви. Ему могла надоесть бродячая жизнь, захотелось обрести свой дом; одна из странностей в этом необычном человеке, сказавшем во всеуслышание о своей «склонности к кочевой жизни», – та, что после первого путешествия в юности в Ливерпуль и трех лет плавания в южных морях, его страсть к путешествиям иссякла. Более поздние путешествия – всего лишь туристические поездки. Мелвилл мог жениться, потому что родные и друзья считали, что ему пришла пора остепениться, или он сам принял такое решение, чтобы побороть пугавшие его наклонности. Кто знает? Льюис Мамфорд пишет, что «он никогда не был полностью счастлив в обществе Элизабет, но и вдали от нее тоже не был», и предполагает, что он чувствовал к ней не простую привязанность: «в долгих отлучках в нем накапливалась страсть», которая быстро насыщалась. Мелвилл не первый из мужчин обнаружил, что больше любит жену, когда находится с ней в разлуке, и что предвкушение близости волнует больше, чем сама близость. Мне кажется возможным, что Мелвилла тяготили семейные узы; могло случиться, что жена давала ему меньше, чем он надеялся, но их супружеские отношения сохранялись достаточно долго, и жена подарила ему четырех детей. Насколько известно, он хранил ей верность.

В этом очерке я не говорю о «Пьере». Это абсурдная книга. Конечно, в ней есть содержательные высказывания: Мелвилл писал ее, испытывая сильные душевные переживания, и взрывы чувств иногда порождали мощные и яркие страницы; но события в книге неправдоподобные, мотивы неубедительные, а диалоги напыщенные. «Пьер» мог быть выдумкой четырнадцатилетней школьницы, питающей свое невротическое сознание худшими произведениями романтической литературы. Действительно, создается впечатление, что произведение написано в состоянии приступа неврастении. Книга – находка для психоаналитиков, им я и передаю ее с радостью.

Мне интересно также мнение психоаналитиков о лекциях Мелвилла о скульптуре после возвращения из Палестины и Италии, в которых он особо выделил греко-римскую статую Аполлона Бельведерского. Произведение скучное, созданное без вдохновения; его единственное достоинство в том, что оно изображает очень красивого юношу. Мелвилл разбирался в мужской красоте. Я уже описывал впечатление, произведенное на него Тоби, юноши, с которым он бежал с «Акушнета»; в «Тайпи» он не раз говорит о физическом совершенстве молодых мужчин, с которыми общается. Как мы помним, в семнадцать лет он сел на корабль до Ливерпуля. Там он свел знакомство с юношей, которого звали Гарри Болтон. Вот как Мелвилл описывает его в «Редберне»: «Он был одним из тех небольших, но идеально сложенных существ, с кудрявыми волосами и гладкими мускулами, которые словно вышли из коконов. Цвет лица у него был смуглый, с румянцем, как у девушки; маленькие ступни, очень белые руки и большие, черные глаза с мягким взглядом; голос его – и это не поэтическое сравнение – был подобен звукам арфы».

Внезапная поездка двух юношей в Лондон вызывает сомнение и выглядит неубедительной, как и само существование такого персонажа, как Гарри Болтон; и даже если Мелвилл выдумал его, чтобы сделать книгу интереснее, странно, что такой мужественный парень, как он, создал персонажа с явной гомосексуальной ориентацией.

На фрегате «Соединенные Штаты» самым большим другом Мелвилла был английский матрос Джейк Чейз, «рослый и хорошо сложенный, с ясным, открытым взглядом, красивым, высоким лбом и густой коричневатой бородкой». «Благоразумие этого человека и его доброжелательность бросались в глаза, – писал Мелвилл в «Белом бушлате», – так что тот, кому он не нравился, должен был во всеуслышание объявить себя плутом»; и дальше: «Куда бы ни несли тебя сейчас синие волны, дорогой Джек, пусть пребудет с тобой моя любовь, и да благословит тебя Господь на твоем пути». Такая нежность редко встречается у Мелвилла! Этот матрос произвел такое глубокое впечатление на Мелвилла, что тот посвятил ему повесть «Билли Бадд», которую закончил за три месяца до смерти, случившейся пятьдесят лет спустя. Главное в повести – потрясающая красота героя, заставлявшая всех на корабле его любить, и это косвенным образом приводит того к трагическому концу.

Я подробно остановился на этой черте характера Мелвилла, потому что, возможно, тут кроется его недовольство семейной жизнью, и перемена, озадачившая всех, кто проявлял к нему интерес, связана с сексуальной неудовлетворенностью. Я думаю, вероятнее всего, что он был высоконравственным человеком, но кто знает, какие инстинкты, – возможно, даже неосознанные, а если осознанные, то гневно подавляемые и никуда, кроме воображения, не допускаемые, – кто знает, повторюсь я, какие инстинкты могут поселиться в душе человека и насколько сокрушительно могут они повлиять на его личность?

Были предположения, что эксцентричные изменения в характере Мелвилла, превратившие автора «Тайпи» в автора «Моби Дика», связаны с приступами безумия. Но поклонники яростно это отрицают, словно в таких вещах есть что-то постыдное; хотя психические расстройства не постыднее приступов желтухи. Во всяком случае, насколько я знаю, никто не видел заключений о подобном заболевании у Мелвилла, даже если они существуют. Есть также мнение, что на него глубоко подействовало интенсивное чтение после переезда из Лэнсингберга в Нью-Йорк, подействовало так сильно, что он стал другим человеком; однако мысль о том, что сэр Томас Браун[70]70
  Сэр Томас Браун (1605–1682) – британский медик, один из крупнейших мастеров английской прозы эпохи барокко, мистик.


[Закрыть] свел его с ума, подобно тому, как рыцарские романы свели с ума Дон Кихота, совершенно неубедительна. Слишком уж она наивна. Возможно, тайна раскроется, если отыщутся новые документы, но пока она не разгадана. Каким-то непостижимым образом в заурядном писателе проснулась гениальность.

Мелвилл всегда читал много, хотя и беспорядочно. Его явно тянуло к поэтам и прозаикам семнадцатого века; можно предположить, что он находил в них то, что больше всего соответствовало его смятенному разуму. Начальное образование он получил слабое и, как часто бывает в таких случаях, не до конца усвоил культуру, приобретенную в более поздние годы. Культура – не готовое платье, которое можно натянуть на себя, она скорее пища, которую постепенно поглощаешь, чтобы вырастить свою личность, подобно тому, как из еды формируется тело растущего мальчика. Культура – не украшение, декорирующее фразу, не повод похвастаться знаниями, это с трудом обретаемое средство обогатить душу.

Роберт Луис Стивенсон утверждал, что у Мелвилла нет слуха. Я же настаиваю на том, что, напротив, у него было чуткое ухо. Хотя его слог не всегда ровен и иногда хромает грамматика, но он обладает изумительным чувством ритма, и его предложения, какими бы длинными ни были, прекрасно уравновешены. Он любил возвышенные фразы, и величественная лексика, которую он использовал, помогала ему часто достигать подлинной красоты. Иногда подобная склонность приводит к тавтологии, вроде сочетания «тенистый полумрак», который значит то же самое, что и «тенистая тень»; но нельзя отрицать, что звучит это красиво. Иногда взор читателя останавливается на такой тавтологии, как «торопливая поспешность», только чтобы потом с благоговением обнаружить, что Мильтон писал: «Туда торопились они с радостной поспешностью». Иногда Мелвилл употребляет привычные слова неожиданным образом и часто добивается этим приемом приятного эффекта новизны; но даже, когда кажется, что он употребил их в неправильном значении, не стоит «с торопливой поспешностью» его упрекать, потому что у него, возможно, было полное право так поступить. Когда он говорит об излишних волосах, можно подумать, что речь идет о верхней губке девушки, где они и правда неуместны, а не о голове молодого человека, но посмотрите в словарь, и тогда вы увидите второе значение слова – не только «излишний», но и «обильный», и Мильтон (опять Мильтон!) писал о «роскошных локонах».

Я меньше симпатизирую пристрастию Мелвилла к архаизмам и словам сугубо поэтическим; o’er вместо over[71]71
  Над (англ.).


[Закрыть], nigh вместо near[72]72
  Вблизи (англ.).


[Закрыть], anon[73]73
  Скоро (англ. арх.).


[Закрыть] и eftsoons[74]74
  Впоследствии (англ. арх.).


[Закрыть] придают старомодный, нарочито велеречивый оттенок крепкой и мужественной прозе. Его пристрастию ко второму лицу единственного числа я нахожу больше оправданий. Это довольно неуклюжая форма речи, и, видимо, поэтому ее не употребляют, но я верю, что Мелвилл прибегает к ней, чтобы добиться определенной цели; должно быть, он чувствует, что тем самым задает жреческий тон письму и поэтический аромат самим словам.

Но это мелочи. Несмотря на все замечания, Мелвилл писал на превосходном английском языке. Его стиль достигает совершенства в «Моби Дике». Конечно, иногда избранная манера приводит его к экстравагантной риторике, но в лучших проявлениях этого стиля есть великолепие, звучность, величие, красноречие, которых, насколько я знаю, не достиг ни один современный писатель. В памяти действительно всплывает величественный язык сэра Томаса Брауна и яркие образы Мильтона. Под конец не могу не привлечь внимания читателя к мастерству, с каким Мелвилл вплетает в замысловатый узор своей прозы обычные морские термины, которые употребляют моряки во время ежедневной работы. Это вносит реалистические детали, а также ощущение свежего, соленого морского ветра в мрачную симфонию уникального романа «Моби Дик».

Никто из тех, кто что-нибудь читал из того, что мною написано, не ждет, что я буду говорить о «Моби Дике» – великом достижении Мелвилла и единственной книге, с которой он вошел в ряд величайших мировых писателей, – с позиций эзотерики и аллегории. Это читателям надо искать в другом месте. Я могу подходить только со своей позиции не совсем неопытного романиста. Но так как некоторые весьма умные люди видят в «Моби Дике» аллегорию, будет правильно, если я коснусь этой проблемы. Собственное замечание Мелвилла рассматривается ими как ироническое; он писал, что опасается, как бы книгу не приняли за «ужасный миф или, еще хуже, – за отвратительную и невыносимую аллегорию». Разве не разумно считать, что когда опытный писатель что-то говорит, то делает это вполне сознательно и знает о себе больше, чем его комментаторы? Правда, в письме к Готорну Мелвилл замечает, что в работе над романом у него возникала «некая смутная мысль, что книга допускает аллегорическое истолкование», но это слабое свидетельство в пользу того, что он замышлял написать аллегорию. Разве не может такое толкование быть допустимым по чисто случайным причинам, а, если судить по письму к Готорну, оно явилось сюрпризом и для самого автора. Я не знаю, как критики пишут романы, но имею некоторое представление, как их пишут романисты. Они не ставят во главу угла некое общее суждение, вроде «честность – лучшее правило» или «не все то золото, что блестит», и не говорят: а не написать ли аллегорию на эту тему? Их воображение захвачено несколькими персонажами, обычно имеющими прототипов среди знакомых людей, а вскоре или через какое-то время событие или череда событий, пережитых лично или услышанных или выдуманных, сваливаются на писателя как гром среди ясного неба, заставляя использовать их нужным образом в соединении с персонажами. У Мелвилла не было склонности к фантазии, или, точнее, когда он пытался фантазировать, как в «Марди», то терпел поражение. Для того чтобы в полную силу разыгралось его воображение, требовалась прочная основа в виде факта. Когда, как в «Пьере», он дал волю воображению, лишившись этой основы, ничего хорошего не вышло. По натуре человек «думающий», Мелвилл с годами все глубже погружался в метафизику, которую Раймонд Уивер называл «страданием, растворенным в мысли». Довольно узкое определение: вряд ли существует предмет более достойный внимания, ведь он имеет дело с величайшими проблемами человеческой души – истинными ценностями, Богом, бессмертием и смыслом жизни. Ко всем этим вопросам Мелвилл подходил не интеллектуально, но эмоционально: в основе его поступков лежали чувства, хотя это не мешало многим его мыслям отличаться глубиной. «Le coeur a ses raisons que la raison ne connaît point»[75]75
  У сердца есть свои доводы, каких нет у разума (фр.).


[Закрыть]. Думается, для сознательного написания аллегории требуется интеллектуальное отчуждение, на которое Мелвилл не был способен.

Никто не пошел дальше Эллери Седгвика в символической интерпретации «Моби Дика». Его вывод: именно символизм делает роман великим. Согласно его толкованию, Ахав – «Человек» – человек разумный, любознательный, целеустремленный, религиозный, поднявшийся во весь рост навстречу бесконечной тайне создания. Его антагонист, Моби Дик, и есть эта бесконечная тайна. Он не ее творец, но идентичен вызывающей гнев бесстрастности законов и беззакония вселенной, которые Исайя благочестиво возложил на Создателя».

Мне трудно в это поверить. Более правдоподобную трактовку предлагает Льюис Мамфорд в своей биографии Мелвилла. Если я правильно его понимаю, он видит в Моби Дике символ Зла, а в конфликте с ним Ахава – борьбу Добра и Зла, где Добро в конечном счете терпит поражение, что согласуется с мрачным пессимизмом Мелвилла. Но аллегории – такие неуклюжие животные, их можно брать за голову или за хвост; вот и я предлагаю еще одну трактовку, которая не менее правдоподобна.

Почему комментаторы предположили, что Моби Дик символ зла? «Чистое зло», о котором говорит профессор Мамфорд, всего лишь защищается, когда на него нападают.

 
«Cet animal est très méchant,
Quand on l’attaque, il se défend»[76]76
  «Ужасно свирепый зверь, когда на него нападают, он защищается» (фр., поговорка).


[Закрыть].
 

Стоит вспомнить, что в «Тайпи» прославляется благородный дикарь, не испорченный пороками цивилизации. Естественный человек признавался Мелвиллом хорошим. Почему тогда Белый кит не представляет скорее добро, чем зло? Прекрасный, огромный, сильный, он свободно плавает в океане. А капитан Ахав с безумной гордыней – безжалостный, грубый, жестокий и мстительный; это он – Зло; и когда наступает последняя встреча, Ахав с командой, состоящей из «вероотступников, изгоев и каннибалов», уничтожены. Белый кит невозмутимо, с сознанием восстановленной справедливости продолжает свой таинственный путь; зло повержено, и добро наконец восторжествовало. Если хотите, можно предложить еще одну интерпретацию в том же духе: злобный и мрачный Ахав – воплощение сатаны, а Белый кит – его Создателя. Когда Бог, хотя и смертельно раненный, уничтожает Зло, – человек Измаил остается плавать на «спокойной, траурной поверхности океана», ему теперь не на кого надеяться, нечего бояться, он остался один на один со своей непокоренной душой.

К счастью, роман можно читать и читать увлеченно, с неослабевающим интересом, не думая ни о каких аллегориях. Я не перестаю повторять, что роман читается не для того, чтобы получать наставления или назидания, а для интеллектуального наслаждения, и если этого нет, лучше отложите книгу в сторону. Однако нужно признать, что Мелвилл, похоже, старался мешать читателю получать удовольствие от чтения. «Нельзя писать, что хочется, – признавался он в одном из писем. – За это не заплатят. А писать по заказу я не могу». Мелвилл был упрямец, и, возможно, невнимание публики, злобные нападки критиков и отсутствие понимания со стороны близких только укрепили его в решимости писать так, как он хочет. Монтгомери Белджион в дельном предисловии к недавнему изданию «Моби Дика» предположил, что роман – история о преследовании, и, так как конец преследования должен постоянно откладываться, Мелвилл написал главы, в которых приводится естественная история этого кита, его размер, особенности скелета и тому подобное. Я так не думаю. Если бы он имел такое намерение, то с большим эффектом вставил бы в роман достаточно занятные случаи и истории, которые накопились у него за те три года, что он провел на Тихом океане. Я не сомневаюсь, что Мелвилл написал эти главы по одной простой причине: он не мог сопротивляться желанию внести в роман информацию, интересную для него самого. Что до меня, то я читаю их с большим интересом, кроме той, где рассказывается о белой окраске кита. Мне это кажется нелепостью. Впрочем, нельзя отрицать, что эти главы – отступление от основной темы, замедляющие действие. Есть еще одно обстоятельство, которое может раздражать читателя: Мелвилл подробно описывает персонажа, а потом вдруг перестает о нем говорить; вы же тем временем успели увлечься его характером, хотите знать о нем больше, но так и остаетесь ни с чем. Мелвилл не обладал тем, что французы называют l’esprit de suite[77]77
  Логичностью (фр.).


[Закрыть], и было бы глупо утверждать, что у «Моби Дика» прекрасная композиция. Если он построил роман таким образом, значит, именно этого он хотел. Принимайте или нет – ваша воля. Он не первый романист, который говорит: «Возможно, книга получилась бы лучше, если бы я учел то или другое, или третье ваше пожелание; вы абсолютно правы, но так мне нравится больше, и поэтому я стану писать как хочу, а если другим это не по вкусу, ничем не могу помочь, и скажу больше – плевать мне на это».

Некоторые критики считают, что Мелвиллу недостает изобретательности, но я с этим не согласен. Действительно, он сочинял более убедительно, когда у него была опора в виде опыта, но так обстоят дела у большинства романистов; и когда эта опора была, воображение Мелвилла обретало свободу и мощь.

Я хочу добавить еще немногое. Вряд ли стоит об этом говорить, потому что даже самый невнимательный читатель не мог не заметить, что, когда Мелвилл описывает какое-то действие, он делает это изумительно, с огромной силой, а его несколько формальная манера письма преображается, усиливается, становится захватывающей. Первые главы, где действие развертывается в Нью-Бедфорде, в высшей степени реалистичны и в то же время завораживающе романтичны. Они великолепно настраивают сознание на будущие события. Но конечно, зловещая и гигантская фигура капитана Ахава заполняет книгу, придавая ей мощный эмоциональный накал. Не вижу другого подобного образа в литературе. Нужно обратиться к греческим драматургам в поисках той роковой обреченности, которая сопутствует ему, или к Шекспиру, чтобы найти образы такой потрясающей мощи. Несмотря на все возможные замечания, одно то, что Герман Мелвилл создал подобного героя, делает «Моби Дика» великим, величайшим романом.