Текст книги "В благородном семействе"

Глава VII,
где в Маргет прибывает на пароходе много новых лиц

События, о которых повествует наша хроника, начались в феврале месяце. Время текло, и наступил апрель, а с ним и праздничная пора, так любимая школьниками и именуемая пасхальными каникулами. Не только школьники, но и взрослые мужчины пользуются в эти дни досугом – в частности, те из них, которые только недавно вкусили самостоятельной жизни и ждут со дня на день появления усов, иначе говоря, студенты – лица, более всех других жаждущие применять к себе и друг к другу это гордое звание: мужчина.

Среди прочих и милорд Синкбарз, из колледжа Крайст-Черч в Оксфорде, получив некоторую сумму денег на оплату квартального счета и написав родителю, что он-де занят усиленной подготовкой к экзаменам и поэтому вынужден отказаться от долгожданного удовольствия провести вакации в замке Синкбарз, – а назавтра после отправления письма поехав в город в коляске цугом в обществе юного Тома Тафтханта, студента того же университета, и, вкусив от всех столичных услад – театров, уличных дебошей, погребков, полицейских участков и других мест, о которых здесь нам лучше не упоминать, – лорд Синкбарз, говорю я, за десять дней наскучив Лондоном, покинул столицу довольно неожиданно; и, уезжая, он не стал оплачивать в отеле Лонга счет, а оставил этот документ в руках у владельца в знак своего высокого доверия к гостеприимному хозяину.

Том Тафтхант, понятно, уехал вместе с милордом Синкбарзом (несмотря на аристократические воззрения в политике, Том благоговел перед лордами не меньше, чем любой английский демократ). И как вы думаете, куда направилась эта достойная чета юных джентльменов? Никуда, как в Маргет: ибо Синкбарз воспылал желанием проведать своего давнишнего друга Брэндона и решил, как он сам изящно выразился, «стукнуть в дверь и поднять старика с постели!».

На пароходе, доставившем лорда Синкбарза с приятелем из Лондона, ничего значительного не произошло; пассажиров, кроме них, было совсем немного: два-три еврея, вечные странники, высадившиеся в Грейвзенде; преподобный мистер Уокербарт с шестью злополучными маленькими учениками – добыча, которую его преподобие захватил в Лондоне и увозил с собой в свою школу близ Хэрн-Бея; кое-кто из тех субъектов непонятного общественного положения, что непременно присутствуют на каждом пароходе и пользуются, очевидно, бесплатным проездом и всегда безотказно пьют и едят за капитанским столом; да некая дама со своею челядью, – вот и весь список пассажиров.

Дама – очень толстая дама, – очевидно, только что вернулась из-за границы. На палубе громоздился ее вместительный зеленого цвета дорожный экипаж, и на всех ее чемоданах» были налеплены свежие большие ярлыки со словами «Британский отель господина Инса. Булонь». Ибо достойный этот господин взял в обычай захватывать багаж своих постояльцев и обклеивать его билетиками с обозначением его имени и местожительства, – каковым простейшим способом он навечно утверждает себя в их памяти и дает знать о себе всем другим, кто имеет обыкновение разглядывать чемоданы своих попутчиков, чтобы вызнать их имена. Сколь обширна эта категория людей, я могу и не говорить.

Так вот: эта толстая дама держала курьера – рослого усача, который говорил на всех языках, выглядел, что твоя фельдмаршал, именовался Доннерветтером и ездил на козлах; горничную-француженку, мадемуазель Огюстину; и арапчонка по имени Саладин, который ездил на запятках.

Саладин знал только одну заботу – ухаживать за толстым, сопатым белым пуделем, который обычно разъезжал в карете между своей хозяйкой и ее преданной компаньонкой по имени мисс Рант. Толстая дама была, видимо, важной персоной. Всю первую половину поездки в тот ветреный и солнечный апрельский день она храбро шагала по палубе, повиснув на руке бедной щупленькой мисс Рант; когда же миновали Грейвзенд и началась килевая качка, она удалилась в свою цитадель – дорожный экипаж, а буфетчик, буфетчица и усатый курьер непрестанно бегали туда и назад с посудой, поставляя сперва бутерброды, а затем горячейший грог на коньяке: потому как с полудня, надо сказать, волнение усилилось, и пуделя тошнило; не лучше было и Саладину; горничной-француженке, как у всех у них заведено, «ужасно нездоровилось»; да и сама дама сильно занедужила; не по себе было и бедной, милой, сострадательной мисс Рант.

– Ах, Рант! – то и дело повторяла толстая дама. – Какая гадость эта маляди де мер![28]28
  То есть maladie de mer – морская болезнь (франц.).


[Закрыть] О, мундье![29]29
  Вместо mon Dieu – боже мой (франц.).


[Закрыть] Ох-хо-хо!

– Да, вы правы, дорогая, – отвечала Рант и подхватывала: – Ох-хо-хо!

– Спросите у буфетчика, Рант, далеко ли еще до Маргета? – И Рант шла и задавала тот же вопрос каждые пять минут, как делают люди в таких случаях.

– Иси, мусье Доннерветтер, алле деманде эн пе д'о шо пур мува.

– Э де л'о де фи афек, неспа, матам?[30]30
  Искаж. франц. фразы со значением: «Господин Доннерветтер, пойдите попросите для меня немного кипятку…» – «С водкой, да, мадам?»


[Закрыть] – отвечал мистер Доннерветтер.

– Уй, уй, ком ву вуляй.[31]31
  Да, да, как хотите.


[Закрыть]

– Валяй, говорите? – И Доннерветтер шел и приносил питье в том самом виде, как было желательно.

– Ах, Рант, Рант! Есть нечто и похуже, чем морская болезнь. Увы!

– Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! – возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. – Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?

– Вы доброе создание, да, – сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. – Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!

– Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, – добавила Рант игриво.

– Что вы этим хотите сказать, Элизабет?

– Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!

– Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей – я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи.[32]32
  Достаточно хороша для него.


[Закрыть]

– Но ангел может. А вы – ангел, вы всегда были ангелом – ангельски доброй, ангельски прекрасной!

– Алле донк,[33]33
  Бросьте!


[Закрыть] – сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, – вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.

– Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, – то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен… говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй – злой, подлый негодяй!..

– Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. – Но Элизабет поклялась, – что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.

Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались – кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме «два и очко», «четыре-три», «шесть и шесть!» и тому подобное, – будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, – велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:

– Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром – ше лямбассадер, ву савей.[34]34
  Господин виконт Синкбарз, рада вас видеть. Вы меня помните, правда? Мы с вами виделись в Риме – помните? У посланника.


[Закрыть]

Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.

– Право же, Рант, как я понимаю, – сказала она, – ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.

– Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? – недоумевал лорд Синкбарз. – Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. – И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.

– Странная, ей-богу, история! – размышлял хозяин гостиницы. – Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)

Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы – в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее – в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта «в плащах ревнивых, в бархате чепцов». Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи «Весельчак», кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты – зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу – дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами – и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!

До этого момента я с чистой совестью сопутствовал толстой даме и мисс Рант. Но куда повернули они, дойдя до аптеки, налево ли к «Королевскому отелю» или же направо к берегу моря, мимо купальных колясок и вереницы причудливых стареньких обветшалых домов, именуемых Буэнос-Айрес, – этого никакая сила на земле не заставит меня сообщить; достаточно вам знать, что они пришли к пансиону миссис Ганн. Зачем это нужно, чтобы целая толпа народу увязалась за ними, любопытствуя узнать, где живет эта дама? Итак, часам к восьми они оказались перед домом миссис Ганн. По улице на всех домах, кроме этого, были объявления о сдаче комнат (чистое издевательство! Точно кто-нибудь приезжает сюда на пасху!), а в доме миссис Ганн горел по фасаду свет – на чердаке и в третьем этаже. Кажется, я раньше не упоминал, что все окна по фасаду выступали в виде закрытого балкона – так называемые «окна фонарем»? Так вот сейчас читателю это стало известно.

Две дамы, проделавшие пешком такой далекий путь, долго и печально разглядывали дощечку на парадном, постояли на крыльце, отошли и повели между собою такой разговор.

– О Ранти! – говори та из двух, что потолще. – Он здесь… я знаю, что он здесь, мун кьер ле ди – сердце мне говорит. – И она приложила широкую ладонь к тому месту на левом своем боку, где была когда-то талия.

– Как вы думаете, он окнами на улицу или во двор? – спросила Рант. Может быть, его и дома нет.

– Вот… вот его круазей,[35]35
  Окно.


[Закрыть] – говорит толстуха. – Я знаю, вот оно! – И она безошибочно указала на третий этаж. – Экутей![36]36
  Слушайте!


[Закрыть] добавила она. – Он подошел – кто-то стоит вон в том окне. О, мундье, мундье! C'est Andre, c'est lui![37]37
  Это Андрэ, это он (франц.).


[Закрыть]

Луна светила прямо в окна-балконы дома миссис Ганн; и две прекрасные лазутчицы, наблюдавшие с тротуара напротив, были соответственно в полной тени. Как сказала дама, в окнах третьего этажа замаячила темная фигура; она прошлась по комнате (шторы не были опущены). Затем упала на стул; уронила голову на руки; и вдруг принялась неистово бить себя по лбу – и опять прошлась по комнате. Ах! как же при этом зрелище колотилось у толстой дамы сердце!

Она пронзительно закричала, – и чуть не хлопнулась в обморок! – а у маленькой Рант затряслись колени, когда она напрягла все силенки, поддерживая или скорей подпирая падающую громаду своей пышнотелой покровительницы… которая в это мгновение увидела, что Фитч подходит к свече, держа в руке огромный пистолет, и, поглядев на него с жуткой усмешкой, прижимает его к груди.

– Не держи меня, Рант, он сейчас застрелится! Из-за меня! Я знаю… Я пойду к нему! Андреа, мой Андреа! – И толстуха устремилась на другую сторону, когда вдруг одно из окон третьего этажа с шумом отворилось, и Фитч высунулся из него, белый как бумага.

Он услышал вопль, что, наверно, и побудило его открыть окно; но пока он его открывал, он все позабыл и, бездумно свесившись в окно, глядел на луну, лившую свой холодный свет на его белесое лицо.

– Бледное светило! – молвил Фитч. – Увижу ли я когда-нибудь вновь твой свет? Увидит ли меня еще одна ночь на етой земле, или она меня узрит недвижимого и холодного – бездыханным трупом? – Он поднял пистолет и медленно навел его на дымовую трубу дома напротив. Вообразите себе, с какими чувствами толстая дама смотрела на своего возлюбленного, стоящего в лунном свете и выкидывающего артикулы своим смертоносным оружием.

– Готовься – целься – пли! – выкрикнул Фитч и неукоснительно – нет, не выпалил из пистолета, – а опустил его дулом вниз.

– Смерть отпустила тетиву! – продолжал он, хлопнув себя по левому боку. – И жизнь художника оборвалась! Каролина, Каролина, из-за тебя умираю!

– Рант, Рант, все, как я сказала! – заголосила толстуха. – Он умирает из-за меня: «Каролина» мое второе имя.

Что сделала бы дама дальше, я не могу сказать; потому что Фитч, отвлеченный от своих мечтаний громким разговором на улице, поглядел, досадливо хмурясь, вниз и со словами: «Фу ты, нас тут подслушивают!» – резко захлопнул окно и опустил шторы.

Это пресекло намерение толстой дамы ринуться в дом и несколько расстроило ее. Но мисс Рант ее утешила, и, дав себе слово вернуться сюда утром, она пошла домой, счастливая, что ее Андреа верен ей.

Увы, бедная толстая дама! Если бы только она знала правду! Каролиной Ганн, вот кем бредил Фитч; а то, что он выкрикивал в окно, были строки из его письма, подлежавшего вручению после его смерти.

Собирался ли сумасбродный художник драться на дуэли, или он вздумал покончить с собой? Это разъяснится в следующей главе.

Глава VIII,
где говорится о войне и любви. И о многом, что оставалось непонятным в главе VII

Стихотворение Фитча, приведенное в одной из предыдущих глав нашей повести (и в строки которого, кстати сказать, наборщик умудрился привнести еще больше бессмыслицы, чем о том постарался хитроумный бард), было им сочинено много лет назад; и лишь после долгих трудов и умственных усилий молодой художник кое-как восстановил его, вспомнив почти целиком, и подготовил аккуратный список для альбома Каролины. В отличие от любви большинства мужчин, страсть Андреа Фитча была чужда ревнивой настороженности – не то бы он давно заметил признаки взаимного понимания, какие то и дело проявляли Каролина с Брэндоном, и очевидную холодность девицы к нему самому. Дело в том, что художник был влюблен в свою влюбленность, – упивался тем обстоятельством, что вот он, Андреа Фитч, наконец влюбился; даме же своей он не больше уделял внимания, чем Дон Кихот Дульсинее Тобосской.

И вот однажды утром, освежив в памяти свои стихи и набросав премиленький эмблематический рисунок, в который он их заключит, – арабеску из фиалок, капель росы, эльфов и других предметов, – он спустился вниз с рисунком в руке; и, объявив Каролине, – а та сидела в гостиной очень печальная, озабоченная, с бледненьким лицом и красными глазами, и было ей никак не до рисунка, хотя бы и самого распрекрасного в мире, – так вот, объяснив ей, что намерен внести в ее альбом «скромный образец сваво йискусства», бедняга Фитч только собрался вклеить рисунок при помощи камеди (что художники делают очень ловко), как вдруг ему попалась на глаза страничка альбома, на которой пристроились несколько засушенных фиалок и… его собственные стихи за подписью Джорджа Брэндона.

– Мисс Каролина… мисс Ганн, сударыня! – закричал Фитч таким голосом, что юная девица встрепенулась среди глубокой своей задумчивости и сказала с раздражением:

– Боже мой, да что такое?

– Эти стихи, сударыня… об увядшей фиялке… слово в слово, милосердное небо! До единого слова! – взревел Фитч и подошел ближе с альбомом.

Она поглядела на Фитча рассеянным взглядом, увидела фиалки, протянула руку и взяла их.

– Вы знаете, мисс Ганн, кто автор «Увядшей фиялки?»

– Автор кто? Знаю, конечно: Джордж! – Назвав имя, она разразилась слезами; и, растерев в пыль засохшие цветки, зарыдала и вышла из комнаты.

Милая, милая маленькая Каролина! Влюблена всего лишь два месяца, а уже узнала любовные горести!

Не от недостатка опыта – мне не раз случалось загораться благородной страстью любви за сорок лет, истекшие со времени, когда я был двенадцатилетним мальчиком (читатель может теперь довольно точно угадать мой возраст) – не по недостатку, говорю я, соответственного опыта я неспособен описывать шаг за шагом ход любовной интриги; напротив, я вполне уверен, что мог бы, если б захотел, сочинить самые удивительные и душераздирающие libros amoris:[38]38
  Книги о любви (лат.).


[Закрыть] тем не менее какое-то смутное чувство постоянно мешает мне развивать такого рода сюжеты, что я приписываю враждебной робости и стыдливости, которые не позволяют мне распространяться о предмете, заключающем в себе нечто священное – те тайны, какие честный человек, хотя и посвященный в них, разглашать не станет.

Если такая вот робкая застенчивость и стыдливая щепетильность не дают человеку вторгаться в дом даже честной любви и предлагать публике – по стольку-то гиней или шиллингов за страницу – благочестивые чувства какой-нибудь нежной четы, которая целомудренно и по законному праву занимается вздохами, заглядыванием в глаза, пожиманием рук, поцелуями (ведь именно такими внешними проявлениями, сколько я знаю, выражает себя любовная страсть), – если человек, говорю я, не склонен пускаться в описание невинной любви, то ему вдвойне претит описывать преступную; и меня всегда как-то отталкивало искусство таких гениальных писателей, как Руссо и Ричардсон, которые могли с таким обидным тщанием живописать все горе и душевную борьбу Элоизы и Клариссы, все злые ухищрения и победы негодяев, подобных Ловласу.

В нашей повести мы имеем своего негодяя Ловласа в лице человека, назвавшегося Джорджем Брэндоном, и милое, нежное, невинное, податливое создание, на котором он испытывает свое дьявольское искусство; и сочувствует ли публика его героине или нет, автор, со своей стороны, может только сказать, что он искренне любит и уважает бедную маленькую Каролину и не имеет ни малейшего желания вдаваться в скучные, томительные и неблаговидные подробности сближения между нею и ее возлюбленным.

Не так, чтобы она, бедная девочка, со своей стороны вела себя неблаговидно или позволяла себе что-нибудь еще, кроме как следовать естественным и прекрасным порывам честного женского сердца, внушающего ей доверять, и любить, и боготворить существо другого пола, которому пылкая фантазия присвоила все атрибуты превосходства. Не было такой нелепой, самохвальной выдумки, рассказанной Каролине Брэндоном, которой она не поверила бы, такой добродетели, какой она его не наделила бы. Не одна прошла у них долгая беседа, не одно сладостное свидание украдкой, пока ее родители весело проводили время в доме зятя и пока она была оставлена под опекой собственной добродетели и судомойки Бекки. И хорошо, что Бекки была при ней в качестве второго опекуна! Преувеличенно ценя достоинства юной своей госпожи и полагая, что она вполне годится в жены любому джентльмену Англии и что любой джентльмен может ею плениться, – Бекки чутьем ли или по кое-какому опыту знала, что такое страсти и ошибки молодости, и соответственно остерегала Каролину.

– Если, барышня, он и впрямь влюблен, а я думаю так, что влюблен, он женится на вас; если же он не собирается жениться, так он подлец и вас не стоит, и вы не должны иметь с ним никакого дела.

На что Каролина отвечала, что мистер Брэндон, конечно же, истинный ангел и самый порядочный человек на земле, и она не сомневается, что намерения у него только самые честные.

Мы уже описывали раньше, каких обычаев держался мистер Брэндон. Честных намерений этот джентльмен был совершенно чужд. Зато он был такого пылкого, ненасытного темперамента, что окажи ему какая-нибудь наторелая кокетка должное сопротивление или нарвись он на женщину строгих правил, он пожертвовал бы чем угодно, только бы достичь своей цели, – женился бы даже, только б достичь; и, принимая в соображение такие его наклонности, можно удивляться, как это он до сих пор ни разу не женился, хотя с семнадцати лет он постоянно был в кого-нибудь влюблен. Что дает читателю полную возможность судить о добродетели и благоразумии тех дам, с какими до сих пор имел дело наш так легко воспламенявшийся молодой джентльмен.

Итак плодом всех этих тайных свиданий, всех его молений, и клятв, и торжественных заверений было лишь одно: что Каролина его любила; но любила она, как должна любить честная девушка, и была готова пойти с ним под венец, если он пожелает. Он толковал о своей семье, о своих особенных обстоятельствах, о том, что гордый отец проклянет его. Маленькая Каролина только вздохнет, бывало, и скажет, что дорогой ее Джордж должен ждать, пока не получит родительского согласия. Когда же он настаивал откровенней, она ударялась в слезы и недоумевала, как такой, как он, добрый и нежно влюбленный, может предлагать ей что-либо недостойное их обоих. Было ясно, что девушка начиталась романов и кое-что узнала, о природе любви; и что она защищена добрыми правилами, и душевной чистотой, сводившими на нет все ухищрения ее возлюбленного. Она и в самом деле обладала этими двумя преимуществами: первое ей было дано тем подобием воспитания, какое она все же получила, второе досталось ей в дар от природы.

В тот день, когда Фитч принес Каролине стихи, Брэндон уж слишком прямо приступил к ней со своими недостойными домогательствами. Собрав все силы, она вырвалась от него и бросилась к двери; но, не добежав, упала, бедняжка, и забилась в истерике. Тут ей на помощь прибежала Бекки, а Брэндон со стыдом от нее отступился. Он вышел вон из дому; она смотрела ему вслед, потом прокралась в его комнату и положила на стол свое первое в жизни письмо, написанное ему. Оно написано было карандашом, дрожащим почерком школьницы, и содержало следующие простые слова:

«Джордж, вы чуть не разбили мне сердце. Оставьте меня, если вам это угодно и если вы не смеете поступить так, как должно честному человеку. Если вы еще когда-нибудь заговорите со мною, как сегодня утром, даю святую клятву, я приму яд.

К.»

Бедная девочка и впрямь не без толку читала романы; без них она едва ли бы додумалась до такого средства против преследований упорного искателя; и было что-то в ее натуре, внушавшее Брэндону уверенность, что она сдержит обещание. Как разволновали его эти слова! В нем клокотало смешанное чувство взбешенного разочарования и восхищения, и сейчас он любил девушку в тысячу раз сильней, чем раньше.

Едва мистер Брэндон дочитал строки сего документа и взбурлили в нем разноречивые страсти, пробужденные ими, как дверь в его комнату с силой распахнули, и кто-то вошел. Брэндон вздрогнул и обернулся в тайном страхе, что Каролина уже исполнила свою угрозу и что явился вестник сообщить ему о ее смерти. Непрошеным гостем был Андрее Фитч. Шляпа надвинута на лоб… глаза горят; и если бы мужские бороды могли вставать дыбом где-нибудь, кроме как в стихах или романах, то борода его, несомненно, образовала бы вокруг его лица щетинистый медно-рыжий нимб. Но поскольку такая возможность была исключена, у Фитча только был удивительно свирепый вид, когда он, заложив руки за спину, прошествовал к столу. Дойдя до этого барьера между собою и мистером Брэндоном, он остановился и безмолвно уставился ему в лицо.

– Разрешите спросить, мистер Фитч, чему я обязан честью видеть вас у себя? – воскликнул Брэндон после минуты недоуменного ожидания.

– Честью!.. Ха-ха-ха! – вскричал мистер Фитч в самом сардоническом и вызывающем тоне. – Честью!

– Честь или не честь – как вам угодно, милейший, но уж никак не удовольствие, могу вас заверить! – сказал Брэндон с раздражением. – Скажем тогда просто: каким чертом вас сюда принесло?

Фитч плюхнул альбом на стол прямо Брэндону под нос и сказал:

– Вот что принесло меня сюда, сэр – етот альбом; или прошу прощения, этот альбом – ха-ха-ха!

– Ага, понимаю! – сказал мистер Джордж и, не удержавшись, улыбнулся. Я с вами сыграл жестокую шутку, Фитч, украв у вас стихи; но в любви все средства хороши.

– Фитч, сэр? Для вас я не Фитч! Быть со мной на короткую ногу я позволяю только людям чести, да – а не жуликам, сэр; и не мерзавцам, лишенным сердца! Повторяю, сэр, мерзавцам! Гадам, сэр; п-подлецам, сэр!

– Подлецам, сэр?! – рявкнул, вскочив, мистер Брэндон. – Подлецам! Вы, грязный шарлатан из лондонских подонков! Вон отсюда, сэр, или я вас вышвырну в окно!

– Вот как, сэр? Попробуйте, сэр: только не выйдет, руки коротки! Я, сэр, художник, и ничуть я вас не хуже. Мошенник, негодяй, предатель! А ну, подойди!

Мистер Брэндон, несомненно, подошел бы, когда бы его не остановило одно обстоятельство; и заключалось оно в том, что Фитч выхватил из-за пазухи блеснувший в воздухе длинный и острый средневековый кинжал, составлявший часть его артистических принадлежностей и коим он не позабыл вооружиться для этой встречи.

– Подойди, предатель! – вопил Фитч, размахивая грозным своим оружием. Тронь меня пальцем, и я вонжу клинок в твое черное сердце! Ха-ха-ха! Дрожишь?

Брэндон, аристократ Брэндон, и впрямь немного побледнел.

– Спокойно, сэр, – сказал он, – чего вы хотите? Уж не думаете ли вы запугать меня вашими нелепыми мелодраматическими выпадами? В конце концов, это было только шуткой, сэр, и я сожалею, что она вас обидела. Что еще могу я сказать?.. Что я должен сделать?

– Вы должны принеси, извинения; и не только мне: вы должны, в моем присутствии, сказать мисс Каролине, что вы украли у меня те стихи и воспользовались ими, не спросясь.

– Послушайте, мистер Фитч: я сочиню и отдам вам, коли вам угодно, хоть десять стихотворений ничуть не хуже вашего, но то, о чем вы просите, невозможно.

– Тоща я устремлюсь прямо к мисс Каролине, сэр, и она узнает о вашем подлом мошенстве. Я ей покажу, что вы за хрукт, сэр.

– Можете, если хотите, показать ей, что я за «хрукт», как вы выражаетесь, но честно вас предупреждаю, что дама скорее поверит мне, чем вам; и если вы станете клясться ей всеми клятвами, что стихи ваши, я тогда просто скажу, что…

– Да, сэр, что вы скажете?

– Скажу, что вы лжете, сэр! – крикнул Брэндон, топнув об пол каблуком. – Повторяю: я напишу другие стихи. Но это все, что я могу сделать для вас, а теперь ступайте и не суйтесь в чужие дела!

– На черта мне ваши стихи, сэр! Вы лжец и мошенник. И, кажется, трус вдобавок? Трус! Да, я так полагаю, что вы трус; а ежели нет, то вы, не угодно ли, встретитесь со мною завтра утром, как мужчина с мужчиной, и дадите мне удовлетворение за эту подлую обиду!

– Сэр, – сказал Брэндон крайне пренебрежительно и высокомерно. – Если вы хотите произвести надо мной такую же расправу, как над нашим благородным языком, я не буду вам чинить препятствий. Хотя человек моего состояния и не обязан принимать вызов такого, как вы, безродного прощелыги, я тем не менее исполню вашу волю. Но берегитесь: щадить вас, клянусь, я не стану, а я попадаю в червонного туза с двадцати шагов.

– Посмотрим, чья возьмет, – спокойно сказал Фитч. – Если я и не попадаю с двадцати шагов в туза, я все же могу попасть в человека с двенадцати – и завтра постараюсь это сделать. – С такими словами, метнув в мистера Брэндона самый презрительный взгляд, молодой художник вышел за дверь.

Каковы были мысли мистера Брэндона, когда противник оставил его? Странно сказать, но довольно приятные. Слишком презирая Фитча, он никак не думал, что ничтожный этот человечек всерьез намерен с ним драться, и рассуждал сам с собою так: «Наш Фитч, я знаю, пойдет сейчас к Каролине и расскажет, что как было, напугает ее сообщением о дуэли, а потом будет сцена между ней и мною. Я ей скажу всю правду об этих стихах, черт бы их побрал… Угроза кровопролития, смерти… я в опасности… И тут-то…»

Он снова предался обольстительным мечтам; он знал, хитрец, какую власть дадут ему такие обстоятельства над бедной слабой девочкой: она пойдет на все, лишь бы любимый не рисковал своею жизнью. И уже он тешился подленькими расчетами, какую цену он истребует за то, чтоб уклониться от встречи с Фитчем, когда, к его досаде, сей джентльмен опять вошел в его комнату.

– Мистер Брэндон, – сказал он, – вы меня оскорбили самым грубым и жестоким образом.

– И что же, сэр, вы пришли извиниться? – спросил с усмешкой Брэндон.

– Нет, я не извиняться пришел, господин ристократ: этого вы не дождетесь. Я пришел сказать вам, сэр, что я вас считаю трусом. И ежели вы мне не поклянетесь честью ни полсловом не упомянуть об етой ссоре мисс Ганн, что может помешать нашей встрече, то я отсюда не уйду, пока мы не подеремся! Не уйду, и все!

– Вы меня оскорбляете, сэр! Извольте уйти из моей комнаты, или я, честное слово, не приму ваш вызов.

– Потише, сэр! Потише, или я вас, простите, заставлю!

– А как, сэр, позвольте спросить?

– Как? Во-первых, вот у меня палка, и я вас попросту отколочу. А во-вторых, вот пара пистолетов, и мы можем стреляться хоть сейчас!

– Хорошо, сэр. Даю вам свое слово, – сказал Брэндон в дьявольской злобе; и добавил: – Стреляться мы будем не сейчас, а завтра; и будьте спокойны, я не промахнусь.

– Адье, сэр, – сказал рыцарственный Фитч. – Bon giorno,[39]39
  Добрый день (итал.). Здесь: в смысле «всего хорошего».


[Закрыть] сэр, как мы говаривали в Риме.

На этом он снова вышел от мистера Брэндона, которого не очень обрадовала проявленная художником необычайная храбрость.

«С чего это парень так обозлился?» – думал Брэндон.

С чего? Во-первых, он отбил у Фитча возлюбленную; а во-вторых, он посмеялся над его произношением, над его претензиями на благородство, и маленький Фитч пришел в такую ярость, что теперь его душу насытит только кровь: он решил во имя «сваво йискусства» и прекрасной дамы унизить гордого противника.

Брэндон остался наконец один и мог хорошенько поразмыслить. Но в пять часов – что за притча! – снова стук в дверь.